Любви хрустальный колокольчик

Я была счастлива. Боже! Как неимоверно глупо и одновременно прекрасно я была счастлива! Я словно потеряла вес, стала легкой как пушинка. Жизнь воспринималась как поток или даже ветер. И этот радостный ветер нес меня куда-то и колоколом надувал мой ситцевый сарафан. Дороги были белы и горячи, пахло морем, цветами, фруктами, ну и, конечно же, шашлыками — куда от них денешься! Это был запах юга, отпуска и любви, запах моей тогдашней жизни. Средоточием радости, да и всей моей жизни был Павел, мой муж. Разойдясь с ним, я утратила это чувство легкости и счастья, я уже не летела как «пушинка от уст Эола», а тащилась по жизни как улитка. Интересно, так ли тяжело и неудобно улитке ползать с домиком на спине, как это кажется людям, глядящим на нее сверху вниз? Или ей гораздо комфортнее, чем нам, спотыкающимся на двух ногах?

Я была потом на море и без Павла. Сначала ездила с детьми, потом с подругой Лилькой мы провели две нескучные недели в Ялте. А два года назад, пытаясь устроить свою личную жизнь, я неделю отдыхала в Сочи с «кавалером», как сказала бы моя мама. Вроде бы я ему нравилась, он ухаживал как умел, но выдержала я с ним только неделю, хотя сначала планировались две. И дело было совсем не в его невыразительной внешности. А вот такие его качества, как сочетание потребительской беспомощности с мелкой расчетливостью, меня коробили. Например, он мог выразить желание куда-нибудь пойти или поехать, а осуществлять его желания надлежало уже мне. И еще эти постоянные подсчеты и выгадывания: пусть на десять копеек, но дешевле! Платили мы каждый за себя, как условились сразу. И все-таки, если я покупала какой-нибудь понравившийся мне пустячок или заказывала блюдо в кафе, которое мне больше было по вкусу, но, с его точки зрения, стоило дорого, он с неизменной улыбкой мягко пенял:

— Женя, ты бросаешь деньги на ветер! Так нельзя. Надо быть экономнее.

До сих пор помню его полушепот. Было отчего прийти в уныние и тоску, вот я и сократила наш совместный отдых. Как эти впечатления отличались от состояния легкости и постоянного счастья, которые я когда-то испытывала в присутствии Павла!

Вместо того чтобы встать и заняться делом, я все лежала, нежилась, воспоминания окутывали меня, словно облако. Помню так, словно это было только вчера, как после скромной свадьбы мы с Павлом поехали в Крым. Были в Феодосии, в Судаке — три волшебные недели! С утра Павел со смехом вытаскивал меня, заспанную, из кровати и, даже не дав позавтракать, вел на рынок. Там мы почти всегда у одной бабули покупали и тут же выпивали по стакану варенца, а она, улыбаясь, неизменно говорила нам: на здоровье! Потом, набрав разных фруктов: больших желтых медовых груш, нежных, как щечки ребенка, абрикосов, крупных сизых слив, — мы шли на пляж. Но не на тот более-менее оборудованный, где всегда было много загорающих, а совсем небольшой, дикий, мало кому известный. Каменистый берег в этом месте дробился на крупные валуны, а у самой воды, возле крошечной бухты, его усеивала разноцветная галька. На самом большом «нашем» валуне мы загорали и ели фрукты, а в мелкой гальке я часами рылась как маленькая, выискивая всякую всячину, но ничего путного, сердолик, например, мне найти так и не удалось. Обедали мы в небольшом рыбном ресторанчике, впрочем, мясо там подавали тоже, и очень даже вкусное. Меня, помнится, удивляло, как это Павел сразу отыскал лучшие места и для жилья, и для обеда, и для купанья. Потом-то я привыкла к его способности мгновенно приспосабливаться к любой обстановке, а тогда это восхищало. «Ну и нюх!» — восклицала я. Перекусив в «харчевне», мы возвращались на пляж, но шли уже длинной дорогой и очень медленно, чтобы съеденное хоть немного улеглось. Часа три-четыре загорали и купались, а потом возвращались в снятую комнату. Вместе принимали душ, что меня очень смущало, но так хотел Павел. В душе он поддразнивал меня своими ласками, я пугалась, поскольку еще не очень привыкла к сексу, тем более днем — мне все казалось, что нас кто-то увидит. Ему нравилось шокировать меня, и он не скрывал этого. После душа мы одевались уже более тщательно, я наносила макияж под его неусыпным оком. В то время я не любила краситься, естественный вид мне нравился больше, но Павел настаивал, а я не только не думала возражать, но была счастлива. Нарядившись, накрасившись и тщательно расчесав волосы, тогда я носила их распущенными, выходила под руку с мужем на вечернюю прогулку. Мы неспешно гуляли по городу, по набережным, танцевали на открытых верандах, пили сухое вино. Нет, вино пила я, а Павел всегда заказывал немного водки. Я ни разу не видела его напившимся, он презирал пьяных, все равно — мужчин или женщин. Говорил, что, если человек не знает меры, не умеет вовремя остановиться, — это недочеловек. Его отличало высокомерие, но я об этом не догадывалась в то время. Где бы мы с ним ни были: на улице, в баре или на танцевальной площадке — везде и всюду женщины бросали на Павла заинтересованные взгляды, пристально рассматривали его, провожали глазами. Если же кто-то из них случайно замечал меня, то тут же передергивал плечами и усмехался. Эти усмешки задевали меня, хотя я и гордилась мужем. Не выдержав, я как-то спросила у него: «Я что, выгляжу рядом с тобой некрасивой?» Он поднял бровь, оглядел меня с ног до головы, нахмурился и бросил: «Нормально». Когда вечерняя прогулка заканчивалась и мы поворачивали к дому, я уже заранее начинала трусить. Павел это чувствовал, и, когда поглядывал на меня, уголок его рта трогала насмешливая улыбка. До сих пор не могу понять: почему меня так пугал первое время секс с ним? Никогда он не причинял мне боли, если не считать самого первого раза, не было ничего неприятного в его прикосновениях и поцелуях. Наоборот, в постели с ним я неизменно испытывала экстаз, по меткому выражению одной моей знакомой — улетала! Он был умелым и сильным любовником. Может быть, отсутствие в нем нежности наводило на меня страх? Однажды я отважилась спросить, когда он, выпустив меня из объятий, как обычно, наградил на ночь небрежным поцелуем:

— Павел, ты так нравишься женщинам, на любой мог бы жениться, а выбрал меня, почему?

— Мне очень нравится дразнить тебя, нравится, как ты смущаешься и как пугаешься тоже.

— Ты все шутишь, ну а правда — почему?

Он помолчал несколько секунд, потом пожал плечами:

— Ты живая.

— Но ведь все живые.

— Представь себе, не все, далеко не все. Или, если тебе так будет понятней, все по-разному живые, в разной степени. Вот и все, чего мне удалось от него тогда добиться.

Стоп. С чего это я ударилась в воспоминания? И завтрак кое-как проглотила, и за компьютером не работаю, а грежу. С чего это я, спрашивается, раскисла? Да что тут лукавить, это Катино утреннее посещение на меня подействовало. Звонок телефона раздался, когда еще не было восьми, а в половине девятого дочь стояла на пороге. Стремительно влетела в квартиру: куртка распахнута, джинсы в обтяжку, бледно-розовый тонкий свитерок выгодно подчеркивает небольшую грудь, продуманно разлохмаченные короткие волосы, глаза блестят, на губах улыбка. Ни дать ни взять — девчонка-озорница, не поверишь, что она замужем и имеет трехлетнего сынишку. Такой она мне нравилась больше всего, и, заулыбавшись в ответ, я обняла ее. К сожалению, взаимное довольство продержалось совсем недолго. От кофе и завтрака Катюшка решительно отказалась, заявив, что забежала на минутку. Нужно, чтобы я несколько дней посидела с Мишуткой. Ей послезавтра ехать, вернее, лететь в Италию на десять дней, а свекровь внезапно заболела. Я была вынуждена отказать дочери: через две недели сдавать работу. Разве трехлетний ребенок даст возможность по восемь-девять часов в день сидеть у компьютера? Тем более такой, как Мишутка. Раздраженная Катька в категоричной форме потребовала бросить работу, если и не вообще, то хотя бы этот заказ, а деньги, которые я на этом потеряю, она мне возместит. На эту тему мы уже неоднократно спорили. Вот и сегодня я попыталась объяснить, что дело не только в деньгах, но и в том, что, не выполнив обещания, я подведу людей. Тут она мне и выдала, что я воображаю себя гением и незаменимой, а на самом деле то, что я делаю, — никому не нужные пустяки. Я в свою очередь вспылила и возразила, что это ее поездка в Италию, где она уже была, пустяк и этот пустяк вполне можно передвинуть на две-три недели. Катюшка сузила глаза:

— Что, в самом деле отказываешься? Свекровь и то лучше! Для нее на первом месте мы с Мишуткой, а для тебя — работа. — И, повернувшись, почти бегом покинула квартиру, на прощание так хлопнув дверью, что с телефонной полки упала записная книжка.

Случалось, мы с ней ругались куда серьезнее. Но когда Катюшка сказала, что моя работа никому не нужна, это прозвучало так, словно она имела в виду меня саму. И не важно, думает она так или нет, я так подумала, я сама! Вот в чем причина моего душевного раздора, тот червячок, что грыз меня с утра. Что ж, я не выращиваю хлеб, не варю сталь, не учу детей… Я только «выглаживаю» книги, причем книги, написанные не мной. Так уж получилось, что это единственное в моей жизни, что я хорошо умею, чем зарабатываю кусок хлеба. И все же, как ни крути, экономическая независимость — это единственный плюс в моем активе. Ничего интересного, значительного я в своей жизни не сделала, не создала. Правда, вырастила двоих детей. Павел, еще когда мы вместе жили, мало занимался ребятами, а уж после развода тем более. Но как бы я ни любила своих Катьку и Котьку, значительными я их назвать не могу — дети как дети, теперь уже взрослые люди, тоже вполне обычные. Так что — мой червячок зовется тщеславием или честолюбием? Да вроде бы нет, ведь не отсутствие известности или славы меня печалит, а то, что вся моя жизнь разошлась мелкой разменной монетой. Что-то я совсем, как старушка, загорюнилась. Ну, я, конечно же, далеко не девочка, но и не совсем еще старушка.

Ого! Девочка-старушка, время-то бежит, скоро магазин на обед закроется. Где же мой кошелек? Должен быть в сумке, а вот где сумка? На месте нет, куда же я могла ее зашвырнуть? Ничего себе — под столом валяется. Что-то я стала слишком рассеянной, пора брать себя в руки. Ну, побежала. Ой! А причесаться-то?.. Так и есть, на голове — черт копеечку искал. Шапку надевать не буду, уже тепло, да и идти недалеко. Лифт, конечно же, опять не работает. Ничего, говорят, по лестницам ходить полезно. Интересно, на каком этаже живет тот, кто это придумал? Кажется, кто-то меня зовет, или послышалось? Вроде нет никого?

— Господи! Свет, это ты? Как ты меня напугала! Ты чего, как шпион, из-за двери выглядываешь? И голос у тебя какой-то замогильный.

— А какой при простуде должен быть голос? Думаешь, у тебя был бы лучше? Слушай, Женюрочка, сделай доброе дело: купи хлеба и бутылку водки получше. Лечиться буду, надоело болеть.

— Какой же ты врач, если болеешь? Врачи болеть не имеют права, они лечить должны. И потом, разве водка — это лекарство? Другим микстуры и порошки прописываешь, а как себе, так сразу водку. Да, ладно, ладно, не хрипи, шучу. Иди в квартиру, на лестнице сквозняк. Сейчас все принесу.

…Мне снилась комната, большая, белая. Вся белая: и стены, и потолок, и пол. Огромный письменный стол, тоже белый и с очень скользкой поверхностью. Я пыталась писать что-то на листках бумаги, но они выскальзывают из-под рук, падают на пол. На полу множество разлетевшихся листков, трудно сказать сколько, на белом белого не видно. Сколько дней, месяцев, лет листки выскальзывали из моих рук? Уж не моя ли это разлетевшаяся жизнь? Я поднимаю один листок. Сначала он мне кажется совершенно чистым, но когда приглядываюсь, на нем проступают светло-серые буквы, складываются в слово — «Павел». Цвет букв постепенно темнеет, я с любопытством жду, когда они станут черными, но вот пробегает какая-то волна, рябь… Да это живые буквы! Рябь стихает, буквы перестают дрожать и приобретают ярко-красный цвет, оттенок крови. Я испуганно вздрагиваю, листок выскальзывает из моих рук и отлетает. Я не могу с этим смириться, ведь речь идет о Павле! Я встаю и делаю осторожные шаги — один, другой… В комнате ни дверей, ни окон: не должно быть никакого движения воздуха, тем не менее неизвестно откуда возникший воздушный поток разметал листки далеко от меня, а пол еще более скользкий, чем поверхность стола. Я боюсь упасть, оглядываюсь, на столе не осталось ни одного листка. Как же быть? Ведь на них я записываю свою жизнь: она еще не кончилась, вот я стою живая, а листков нет. Я ощущаю какую-то почти болезненную пустоту. Не страх, а именно пустоту. Вдруг что-то меняется в комнате, что-то или кто-то появился в ней, а я не вижу, сколько ни верчу головой. Но вот я слышу какие-то звуки. Сначала очень тихо, на пределе слышимости, потом громче и отчетливее начинают звучать хрустальные колокольчики. А я уже не стою на скользком полу, а снова сижу в кресле у стола, оно очень удобное, мягкое, а рядом еще одно кресло. Почему-то я не удивляюсь, хотя еще минуту назад его здесь не было. И я знаю, что человек, сидящий там, смотрит на меня и улыбается, а колокольчики все звенят… Мне просто надо успокоиться, и я все увижу. Фигура в кресле начинает проступать четче, непонятно, во что она одета: что-то светлое, бесформенное, многочисленные складки. Лицо не молодое, не старое, просто не имеющее возраста, даже непонятно, мужское или женское, хотя мне почему-то кажется, что мужское. Но это прекрасное лицо. Невозможно, непостижимо прекрасное! Рука протягивается ко мне — крупная, неожиданно темная по контрасту со светлым хитоном. В руке лист бумаги, но не такой, на каких я писала, — больше и плотнее. Я беру этот лист, успеваю разглядеть заглавную «В», но рука от волнения вздрагивает, и я роняю лист. Он выскальзывает, как прежние листы, но не успевает долететь до пола. Рука незнакомца перехватывает его, и, прежде чем подать его мне, он говорит. Вернее, его голос звучит во мне, так как губы не шевелятся.

«Не спеши. Потом прочитаешь. Но не торопись, спешка губительна, и никогда ничего не бойся. Ни сейчас, ни потом…»

Не знаю, не помню, как этот лист опять оказался у меня. Я держу его, но смотрю не на него, а в лицо незнакомцу. Его густые, длинные ресницы чуть-чуть вздрагивают. Светлые искорки вспыхивают в бездонных глазах. Темные губы сложены в улыбку. Цвет кожи бронзовый. Я так долго смотрю на него, так бесконечно долго, словно время перестало существовать. Это хрустальные колокольчики разбили время на бесконечное множество крошечных льдинок. Но вот какой-то туман начинает заволакивать комнату. Льдинки времени тают, догадываюсь я. Лицо, прекраснее которого я никогда не видела, исчезает в этом тумане. Колокольчики еле-еле слышны. Боль утраты сжимает мне сердце: как же я буду теперь жить? Невозможно жить теперь, нечем! И я цепенею от этой боли, пустоты и холода, страшного холода. Но что-то не дает мне замерзнуть. Листок в моей руке, о котором я забыла, от него через мою руку к сердцу идет живая, мощная волна тепла. Я подношу лист ближе. Глаза скользят по строчкам, но не успевает мозг осознать прочитанное, как раздается отвратительно резкий звон. Я мгновенно просыпаюсь. Будильник никогда не вызывал во мне симпатии, а сейчас я готова его просто расколотить!

День, проведенный в бегах и хлопотах, деловые разговоры и встречи не смогли стереть впечатления от сна. Лицо незнакомца плыло перед глазами, куда более реальное, чем все, что меня окружало. Несколько раз я пыталась заставить себя вспомнить текст на листке, но мозг безмолвствовал. Так, погруженная в себя, шла я по городу, заходила в магазины. Зачем-то купила эскимо и машинально съела его, хотя к мороженому совершенно равнодушна. Вернувшись домой, пошла на кухню, села на табуретку и просидела не знаю сколько. Воспоминания о сне все не отпускали меня. Хрустальные колокольчики опять звучали в памяти, и черты лица незнакомца оживали перед глазами. Но тут вплелся другой звон, куда менее мелодичный и приятный. Телефон. Подходить не хотелось, но пришлось. Это была моя сватья, Катюшкина свекровь. Сначала из-за всхлипываний трудно было что-либо понять, но потом она взяла себя в руки и сумела выговорить:

— Мишутка потерялся! Я вздрогнула:

— Где вы?

— Дома, то есть во дворе. Он пропал во дворе. Я разговаривала с соседкой, он играл рядом, повернулась — а его нет. Прошло уже полчаса, но его нигде нет, я все обегала!

— В чьем дворе — его или вашем? Катя знает?

— Так она же уехала позавчера. Двор их, не мой.

— Хорошо, сейчас возьму такси!

Слава богу, машина подвернулась тут же, через двадцать минут я была на месте. Заплаканная Валентина Николаевна показала место, где она разговаривала с соседкой: в метре от песочницы, в которой играл внук. Двор — это что-то новенькое, за последние три месяца внук уже дважды терялся. Первый — в «Детском мире», мать его искала полчаса. Второй — в цирке, там с ним были уже и мать и отец, тем не менее проказник улизнул, правда, нашелся минут через десять. А сейчас в своем же дворе! Но слишком уж долго его не было, в душу начал заползать страх. Нет, так нельзя, надо держать себя в руках. Валентина Николаевна, почувствовав мою тревогу, со слезами на глазах предложила вызвать милицию, но я предложила сначала расспросить детей.

— Но никого же нет.

Двор и в самом деле почему-то был пуст.

— Значит, пойдем по подъездам.

Только мы направились к ближайшему подъезду, как хлопнула соседняя дверь и появился Мишутка с яблоком в руке в сопровождении мальчика немного старше его. Валентина Николаевна схватилась за сердце, а я с суровым видом воззрилась на внука. Оказалось, что Мишутка ходил смотреть щенка, которого подарили новому приятелю. Что может быть естественней для ребенка, чем заинтересоваться таким чудом, как щенок? И какой ребенок вспомнит в такой момент о бабушке? Наш не вспомнил. Увидев нас, он с улыбкой подбежал и принялся взахлеб описывать впечатления. Ну и тут же, конечно, попросил точно такую же собачку. Надул губы, когда я ему отказала, и успокоился только тогда, когда Валентина Николаевна, души не чаявшая во внуке, пообещала поговорить с его матерью.

— В крайнем случае я сама буду его выгуливать, — смущенно посмотрела она на меня.

Я промолчала, ибо сильно сомневалась, что дочь решится на собаку. Катя не любит животных, особенно таких, с которыми много хлопот.

Отведя внука домой и убедившись, что благоухающая корвалолом сватья вполне оправилась от стресса, я оставила их, на прощание клятвенно пообещав ничего не говорить дочери.

Когда я подходила к троллейбусной остановке, кто-то преградил мне путь. Я машинально обошла незнакомца, у меня и мысли не возникло, что этот мужчина может иметь ко мне какое-то отношение. Но тут кто-то взял меня за локоть и развернул.

— Павел? Ты откуда здесь взялся? Как давно я тебя не видела!

Мы стояли в неудобном месте, на нас то и дело натыкались спешащие люди. Павел взял меня под руку и повел. Я послушно пошла, поймав себя на мысли, что вот так слепо и не рассуждая я всегда брела за ним, лишь бы он удосужился меня позвать. Вскоре мы оказались возле маленького кафе. Все так же молча, лишь улыбаясь краешком рта, как умел только он один, Павел пропустил меня, нашел свободный столик, отодвинул для меня стул и пошел к стойке. Я огляделась. Надо же, столько раз пробегала мимо, а кафе не замечала. Ну да, здесь же была пельменная. А ведь мы ходили сюда с Павлом лет десять или двенадцать назад! Столы здесь были грязные, стены покрывала темно-синяя жуткая краска, и отчаянно воняло хлоркой. А теперь — любо-дорого посмотреть! Словно попала в эдакую изящную бонбоньерку. Все очень мило, и пахнет кофе, ванилью. Павел вернулся с двумя пузатыми рюмками коньяку, почти тут же официантка принесла тарелочки с нарезанным лимоном и пирожными. О, да у Павла изменились вкусы! Неспешно смакуя коньяк, который всегда любила, я исподтишка разглядывала бывшего мужа. Те же резкие черты крупного красивого лица, жесткий прищур часто кажущихся синими глаз. Но я-то знала, что они серые… Седины нет, морщин вроде бы не прибавилось, но что-то новое появилось в нем, настороженность, что ли? Сколько мы не виделись с ним, года два?

— Хорошо выглядишь, и костюмчик тебе идет!

От неожиданности я вздрогнула. Комплименты он говорил нечасто, лучше бы и сейчас промолчал, настолько неуместными показались дежурные слова. Я задумалась, но, сообразив, что пауза затянулась, подняла глаза. Павел вертел в руках пустую рюмку. За это время он, видимо машинально, съел все пирожные, — неужели нервничает? Да быть такого не может! Наконец он прервал молчание, становившееся уже тягостным:

— Полагаю, ты живешь там же? Я завтра зайду. Не ожидая ответа, Павел встал, протянул деньги мигом подпорхнувшей официантке, и вот его уже нет, а я сижу словно дурочка с открытым от удивления ртом.

Я вернулась домой, разделась, повесила плащ и прошла на кухню. Включила чайник, достала из холодильника йогурт. Действовала я машинально, то и дело мысленно возвращаясь к тому моменту в кафе, когда Павел бросил меня, ничего не объяснив. Я снова и снова переживала унижение, раздражение, гнев. Сильнее всего гнев, увы, бессмысленный. Да и есть ли какой-нибудь смысл в том, что Павел говорит, делает, чувствует, если он вообще способен чувствовать? Над этим вопросом я немало билась в свое время, но он оказался мне не по зубам. Сколько ни силилась, никогда не могла понять, о чем муж думает, что для него важно, а что нет, что нравится или не нравится. Я не знала даже, как он ко мне относится, важна ли я для него, дорожит ли он мной, а ведь я была его женой. Родила ему двоих детей, заботилась о нем как умела, создавала уют, а самое главное — любила, любила до самозабвения. Точно так же он относился и к детям. Снисходительное равнодушие к дочери, подчеркнутое безразличие к сыну. Однажды я вздумала доказать ему, насколько для мужчины важен сын — продолжатель, наследник. Павел посмотрел на меня так, словно я ляпнула совершеннейшую глупость. Я почувствовала себя кукушкой, подкладывающей свое яйцо в чужое гнездо и застигнутой на месте преступления. Я не жалею, что так любила его, ведь это нормально для женщины — любить мужчину, мужа, отца своих детей. Любовь не торговля, не сделка: ты — мне, я — тебе, самое главное — любить самой. Но вот его бесстрастность, равнодушие, полная закрытость, его насмешки… В начале наших отношений меня это пленяло, казалось таким загадочным, таким романтичным. Но как же потом это стало меня бесить! Я прошла все стадии: от растерянности до откровенного бешенства. Пыталась тоже быть ироничной, язвила, лишь бы пробиться сквозь стену его отчуждения. Нет, я не сдалась без боя, без многочисленных боев, пыталась, как принято сейчас говорить, спасти свой брак. Но все было напрасно, мои стрелы не попадали в него. И тогда я выбросила белый флаг — потребовала развод и быстро получила его, причем без всяких комментариев. Зачем он женился на мне? После развода Павел появлялся раз в месяц, приносил деньги, выслушивал, если я или дети что-то говорили ему. Коротко отвечал, если просили его совета, но сам никогда ничем не интересовался и ничего не рассказывал о себе. Как-то я полюбопытствовала, есть ли у него другая женщина и не собирается ли он жениться, он ничего не ответил. Больше я таких попыток не предпринимала. Сумма, которую он приносил, была вполне приличной, незначительно варьировала из месяца в месяц, не знаю, от чего это зависело. Мне было любопытно, изменится ли эта сумма, когда Катюшке исполнится восемнадцать. Он пришел как раз в день ее рождения. Как всегда, с насмешливой улыбкой оглядел дочь: нарядную, суетящуюся, возбужденно что-то щебечущую, протянул ей букет тяжелых, пышных роз и футляр с золотым кулоном на цепочке. Катька тут же бросилась к зеркалу и нацепила украшение. Павел позволил один раз чмокнуть себя в щеку, но тут же отстранился. Протянул мне конверт с деньгами, посмотрел вопросительно. Я заглянула внутрь, прикинула: сумма та же. Я зарабатывала тогда немного, подросшие дети требовали больших расходов, слегка поколебавшись, я приняла деньги как должное. Через два с небольшим года уже Котьке исполнялось восемнадцать. На день его рождения Павел не явился — не хотел, не мог? Не знаю. Пришел через неделю, отдал Котьке не подарок, просто деньги, благодарности ждать не стал и протянул мне неизменный конверт. Я отступила на шаг и отрицательно покачала головой. Павел положил конверт на стол, внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Напрасно отказываешься, это ведь не для тебя, а для них. — Кивок в сторону Котьки. — Буду давать, пока учатся.

Но жизнь внесла коррективы. На втором курсе пединститута Катька познакомилась с молодым инженером-электронщиком, выскочила за него замуж. Институт, конечно же, побоку. Поначалу молодые жили у меня: от родителей осталась большая трехкомнатная квартира. Молодожены привнесли с собой суету, звонкий смех, поцелуи и объятия по углам, а иногда и посреди кухни. В доме сразу же стало шумно и тесно. Павел заглядывал все реже. Через год Котька влюбился в однокурсницу, но, слава богу, учебу в Плехановском не бросил, жить ушел к жене. Затем Катя с Олегом купили квартиру. Павел перестал у меня появляться. Катьке он, по ее словам, иногда подбрасывал на молочишко, хотя она не особо нуждалась, а про студента Котьку словно забыл.

Последние два года не было никаких звонков, я вообще о нем ничего не слышала. Даже Катька ничего о нем не знала. И вот — здрасте пожалуйста! Явился не запылился, и мои обиды сразу ожили, подняли голову, зашипели — ну чистый гадючник! Зачем он появился? Завтра он, видите ли, придет, извольте ожидать! Костюм мой отметил, скажите пожалуйста! Да за все время Павел ни разу не похвалил ни мою внешность, ни манеру вести себя и одеваться. Какой-то он все же не такой был как всегда, словно бы в нем уверенности поубавилось. Или нет? Может быть, вспомнил о детях? Да нет, вряд ли. С чего бы он вдруг обрел отцовские чувства? Пару дежурных вопросов мог бы и в кафе задать. Нет, тут что-то другое, но вот что?

Время до вечера пролетело незаметно. Вот-вот появится Павел. А что же я все-таки надену? Вчерашний костюмчик? Ну нет, повторяться не буду, лучше персиковое платье, этот цвет меня молодит. Очень я буду себя презирать, если сделаю макияж? А собственно говоря, почему презирать? Пусть Павел меня женщиной никогда не считал, но я-то ведь себя уважаю. Стало быть, вперед! Ну, вот я и готова, выгляжу вполне сносно. Теперь буду мыкаться как дурак с мытой шеей.

Зазвонил телефон. Господи, неужели же Павел настолько изменился, что сначала звонит, как и положено воспитанному человеку? Да не может такого быть. Конечно, не может, это и был не он. Трубка буквально взорвалась Лилькиным голосом. Н-да! Давненько Лилька не вываливала на мою голову свои неприятности, видно, время пришло, но как же не вовремя. Хотя как знать, все, что ни делается, — к лучшему. Так и не сумев прорваться сквозь Лилькины истеричные вопли, я рявкнула: «Сейчас приеду!» — и бросила трубку. Невежливо, но объясняться с Лилькой по телефону напрасный труд, все равно ничего не поймешь. Когда Лилька впадает в истерику, то ничего не воспринимает, надо просто быть при ней, делать вид, что слушаешь, кивать, совать в руку стакан с водой. Через какое-то время она устанет, угомонится и можно будет понять, какой трагический пустяк или просто досадное недоразумение вызвали это слезоизвержение. Нет, Лилька не ошибка природы, она добра, покладиста и очень трудолюбива. Обычно из нее веревки можно вить, она с добродушной улыбкой прощает и рискованные шутки, и даже язвительные насмешки: не мои, я Лильку берегу, просто чьи угодно. Но иногда наступает критический момент, какое-то замыкание происходит в Лилькиной голове, она начинает раздражаться, мало-помалу закипает, и тогда держись!

Вот только как с Павлом быть? Оставлю ему записку на двери, сам виноват, если зря прокатится, номер своего телефона он мне никогда не давал, так что предупредить я его не могу. Лильку он знает, ее адрес тоже, так что, если ему так важно встретиться со мной сегодня, пусть приезжает к ней. Хотя Лилька всегда вызывала у Павла брезгливое недоумение. Он мне сам раз сто об этом говорил и не одобрял нашей дружбы.

Первые минуты я очень внимательно слушала подругу. Начала она издалека, стала почему-то рассказывать о своей работе и начальнице. Пока подобралась к главному, снова заводясь и выкрикивая ругательства, и я как-то незаметно для себя мысленно отвлеклась на Павла. Представила себе его самоуверенное лицо и как он подходит к моей двери, жмет на звонок раз, другой. Никто ему не открывает, и вот тут-то он замечает белый язычок записки. Читает ее и… Что он будет делать дальше, домыслить не успела, громкий вопль Лильки вернул меня в реальность:

— Какие же они гады! Сколько же можно?!

Я даже вздрогнула: речь вроде бы шла о ком-то одном, откуда же взялось множественное число этих самых гадов? Я что-то пропустила? Ах, какая разница! Я посмотрела на замолкшую Лильку, подошла, молча обняла ее, и она заплакала совсем тихо и по-детски. Значит, скоро конец. Завершающая фаза у Лильки, о чем бы ни шла речь, всегда звучит как тихая и незлобивая жалоба обиженного ребенка. И почему я не могу вот так взять и выплеснуть все обиды, недоумения, неудачи и вообще все злоключения? Зачем-то все коплю в себе, но ведь стыдно было бы так распускаться, разве нет? Пока я была занята собой, Лилька уже окончательно иссякла и отправилась в ванную умываться. Когда она вернулась, я в очередной раз отметила, что после такого рева у нее ни нос не распух, ни веки не набрякли. Лилька поставила чайник, стала накрывать на стол, а я вспомнила, что оставила в прихожей наш традиционный «Трюфель»: как-то повелось, что после бурных сцен мы с ней всегда пьем чай с маленьким тортом и каждый раз подворачивается именно «Трюфель». Разрезать торт я взялась сама, подруга погрузилась в какие-то свои мысли, очевидно, очень приятные. Даже кончик ее очаровательного, слегка вздернутого носика, предмета моего тайного восхищения и зависти, стал выглядеть радостным. Наконец Лилька заговорила, не поднимая глаз от чашки с чаем, не притрагиваясь к торту, что было более чем странно.

— Знаешь, я беременна.

— То есть ты надеешься, что беременна? — спокойно уточнила я.

Вот уже лет десять, как Лилькой овладело желание во что бы то ни стало заиметь ребенка. Она безуспешно пыталась забеременеть от каждого любовника, которые то и дело случались в ее безалаберной жизни. Хорошенькая, пухленькая, любящая уют и домашнее хозяйство, она пользовалась большим успехом у мужчин, но никто из них почему-то не задерживался надолго. После очередного разрыва Лилька долго ходила как в воду опущенная, правда, истерик не устраивала — это она делала только по пустякам. Потом опять знакомилась с кем-нибудь, быстро влюблялась и порхала до нового разрыва. А вот забеременеть не получалось. Мне давно хотелось избавить ее от напрасных надежд, тем более что и возраст поджимал, как-никак сорок один год. Но эта тема была для подруги крайне болезненна, я не знала, как приступить к разговору.

— Нет, я действительно беременна, врач подтвердил, срок — три месяца. Ты ведь знаешь, врачи всегда говорили, что у меня все в порядке!

От удивления я не нашлась, что сказать. Она с упреком посмотрела на меня:

— Ты за меня совсем не рада? Интересно почему? Тебе так можно было рожать, а как я собралась, ты уж и слов не находишь!

Хотелось возразить, что я-то рожала молодой и замужем, но благоразумно промолчала. Это все она и без меня знает.

— Нет, Лиля, я рада за тебя, очень рада, просто как-то все неожиданно. Но вот что хочу спросить: отец ребенка в курсе? Ты женщина храбрая, но одной растить ребенка трудно. Ты ему сказала?

Лилька слегка замялась и, к моему удивлению, покраснела, но улыбаться не перестала:

— Да, он знает. Очень рад. Наверно, теперь поженимся.

— О! В самом деле? Поздравляю! Вторая прекрасная новость. Но не тяните со свадьбой. Надеюсь, меня-то ты пригласишь? А кто он? Я его знаю? Подожди, подожди, помнится, ты не так давно была у кого-то на даче, это он?

Лилька отрицательно покачала головой, потом лукаво посмотрела на меня и выпалила:

— Это Павел!

— Как будто мне это что-то говорит. — Я улыбнулась, но она молчала. — Постой, не хочешь ли ты сказать… Нет, этого не может быть! Лилька! Ну что же ты молчишь? Какой Павел, мой? Мой Павел?!

— Да. Твой, твой, вернее, бывший твой. Что ты так подскочила, вы же давно разошлись. Он давно человек свободный, я тоже, почему бы и нет?

Я с ужасом смотрела на нее. Лилька говорила какие-то невозможные вещи. Где-то в области солнечного сплетения нарастало странное сосущее ощущение, похожее на тошноту. Может быть, именно об этом Павел и собирался поговорить? Но зачем, какой теперь прок от разговора? Я сделала неимоверное усилие над собой, сглотнула сухой ком в горле и спросила ровным голосом:

— Ну и что ты теперь будешь делать?

— Ну как что? Рожать, конечно! Ты же знаешь, как я хотела ребенка. Вот он и будет у меня, все равно кто — мальчик или девочка, кого Бог пошлет, лишь бы здоровенький, — затараторила Лилька, обрадованная тем, что я спокойно отреагировала на отцовство Павла. Она явно чувствовала, что самое тяжелое осталось позади. Мы еще немного поговорили о родах и грудных детях. И все-таки вопрос об участии Павла в этой непостижимой истории был мне не ясен, я подумала, что если уйду, ничего не выяснив, это будет малодушно. Собрав силы, спросила:

— Мне хотелось бы знать, как давно вы стали любовниками? Последние два года?

Это явно обидело Лильку.

— Почему же только два? Мы всегда ими были, если хочешь знать!

Я оторопела:

— То есть как это всегда? Не понимаю. А как же я? Я ведь была ему женой, а тебе подругой. Как же так можно?

— А что тут такого? Я ведь не ты, меня высокие материи не интересуют, беру что дают. Это для тебя он весь такой заоблачный и непостижимый, а для меня — просто красивый и щедрый мужик. Он мне всегда нравился, поэтому у меня с другими ничего путного не получалось, все о нем думала, — закончила она уже почти жалобно, глядя на меня как ребенок, который боится, что его накажут, но не считает себя виноватым.

— Бог с тобой! — С этим я и ушла.

Как доехала домой, не помню. Мне не было плохо, ничего не болело, но было пусто в сердце, холодное безразличие овладело мной. Записка на двери, оставленная для Павла, все так же белела за ручкой. Приходил он, не приходил? Догадался ли, что я все узнала о его связи с Лилькой? Плевать. Я сделала ванну с ароматическим маслом, выбрала пихтовое, оно тонизирует. Решила почитать Хмелевскую. Раньше ее книги всегда поднимали настроение, но только не сейчас. Ничего, никаких чувств в сердце, никаких мыслей в голове, только холод и пустота. Наутро ничего не изменилось. День тянулся за днем — однообразные, бесцветные, до удивления пустые: я ела, спала, работала, ходила в магазины, старалась занять себя каждую минуту. Я то ругала себя, чтобы расшевелить хоть немного, то выискивала причины для похвалы, чтобы поднять настроение, но ничего не помогало. Неужели же я так любила и до сих пор люблю Павла? Почему я тогда этого не ощущаю? Я не только всегда отдавала себе отчет в том, что у него есть другие женщины, но и относилась к этому по-житейски спокойно — это его личное дело, и меня оно не касается. Если сразу же после развода и были пощипывания самолюбия, то за давностью лет и они утихли. Но какие-то незнакомые дамочки — это одно, а Лилька, моя Лилька — совсем другое! Последние годы нашего брака Лилька часто у меня гостила. Что же, выходит, они и тогда были любовниками? Она ведь сказала — всегда. Пусть даже они ими стали сразу же после нашего развода, это мало что меняет. Лилька прекрасно знала, как я его любила, какой кровью мне дался развод, я делилась с ней самым сокровенным. Так что в любом случае это предательство. И если бы при этой мысли я почувствовала обиду, боль, даже отчаяние, было бы вполне естественно. Но я же ничего не ощущала, словно речь не обо мне, а я умерла еще в прошлом веке. Может быть, пойти к психоаналитику? На Западе это очень модно, у нас они тоже теперь есть. Сложно, дорого, а главное — зачем? Чтобы разобраться в причинах? Но ведь я их знаю. Мне надо как-то вывести себя из ступора, почувствовать себя живой, пусть и не прежней, но живой. Заправляя прядь за ухо, я вспомнила совет из женского журнала. Он советовал при душевном дискомфорте поменять прическу. Парикмахерские я не очень-то выношу, но надо хоть что-то с собой делать. Пока деньги есть, пойду в хорошую парикмахерскую.

Вечером осмотрела себя в зеркале. Что-то похожее я носила лет двадцать пять назад, названия стрижки не помню, но она точно стоила раз в сто дешевле! Теперь уж ладно, выгляжу вполне. Ну и что дальше? Купить что-нибудь из тряпок? Не хочется. Поменять мебель? Денег хватит на два с половиной стула. Обои? А что, куплю обои, что-нибудь экзотическое. Пока буду сдирать старые, клеить новые плюс еще уборка после такого стихийного бедствия — устану так, что и думать ни о чем не захочется. Так и не хочется: ни думать, ни клеить. Значит, обои отменяются. Уехать куда-нибудь на неделю-другую? Тоже не хочется. Значит, буду жить так, как получается, пусть даже эта жизнь сейчас не имеет для меня ни цвета, ни запаха, ни вкуса, ни желания, ни эмоций. Будем считать, что они просто взяли отпуск — погуляют и вернутся.

Телефон? Может быть, с помощью этого телефонного звонка жизнь уже что-то и расставляет? Звонила двоюродная сестра Любаша, мы с ней давно дружим, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте. Впрочем, Лилька тоже моложе меня на шесть лет, и с ней мы дружили — а вот до чего додружились. Нет, о Лильке не буду сейчас думать. Любаша позвала в театр. Я согласилась. В моем состоянии совершенно безразлично, что делать и куда идти. Договорились с Любашей встретиться в метро, я опоздала почти на десять минут, против обыкновения сестра не сделала мне замечания. Я не сразу заметила, что Люба непривычно тиха. Что-то приуныла сестренка, но расспрашивать не хотелось, не было душевных сил. Только на полпути я сообразила, что мы идем в Театр оперетты, и вяло удивилась. Это что, Любаша таким образом хочет поднять себе настроение?

Бессмертная Сильва пела, страдала и металась по сцене, я думала о всяких пустяках. Мне вспомнилось, как в одно из первых наших свиданий Павел повел меня в театр Станиславского на «Лебединое озеро». В антракте рассказывал мне, почему в этом театре «Лебединое озеро» поставлено лучше, чем в Большом. Какое впечатление он на меня произвел тогда: красивый, непонятный, утонченный! Сейчас на сцене плясали канкан, я смотрела, как дружно вздымаются ноги танцовщиц, но другая музыка звучала во мне, не Кальман, а Чайковский. Не веселье, а борение страстей, вот только финал, светлый финал, я не смогла вспомнить. Люба отвлекла меня от воспоминаний, тронув за руку — пойдем. Я решила, что она хочет в буфет, и, вздохнув, поплелась за ней, но она направилась в гардероб. Мы молча вышли на улицу. Я собралась к метро, но Люба вдруг предложила:

— Зайдем куда-нибудь? — Увидев, что я колеблюсь, добавила: — Еще не поздно, выпьем по чашечке кофе.

Было понятно, что Любе сейчас не хочется оставаться наедине со своими мыслями, и я пошла за ней. В кафе народу было немного, но публика производила странное впечатление. Но Любаша ни на что не обращала внимания. Поскольку совсем свободных столиков не было, она села за ближайший. Два оживленно жестикулирующих молодых человека удивленно уставилась на нас. Оба были тщательно и модно одеты. У одного блестели на запястье золотые женские часики, у другого болтался на шее шифоновый шарфик. Совсем молодые, почти мальчики… Наше вторжение их явно раздосадовало, они молча допили то, что у них было, и ушли. Любаша принесла по чашке черного кофе с лимоном и с коньяком. Отпив пару глотков, потянулась к своей сумочке, вытащила распечатанную пачку «Честерфилда» и позолоченную зажигалку. Я застыла с открытым ртом. Никогда не видела, чтобы Любаша курила: всегда ругала меня, застав с сигаретой. Видно, уж очень сильно ее что-то допекло. Заговорила сестра не раньше, чем выкурила сигарету и допила кофе, все это с угрюмым и отрешенным лицом. Встала, принесла себе вторую чашку кофе, а мне апельсиновый сок, которому я по-детски обрадовалась, и наконец-то пробормотала, глядя куда-то мимо меня:

— Жень, как ты думаешь, я круглая дура или же мне просто не везет?

Вопрос был чисто риторический, поэтому я молча глядела на собеседницу.

— Понимаешь, чутье меня подвело. Уж больно он хорошенький, ну чистый херувим, вот я голову и потеряла.

Любаша сделала паузу, а я осторожно огляделась по сторонам, догадавшись, почему она меня привела именно сюда, — чтобы наглядно продемонстрировать, в какую глупую историю она влипла. Сестра продолжала молчать, а мне не терпелось проверить догадку.

— Ты хочешь, чтобы я воочию убедилась, каково тебе пришлось?

Любаша вздернула брови, вытаращила на меня глаза, потом слабо махнула в мою сторону рукой с зажатой между пальцами сигаретой, отчего пепел упал в ее чашку с недопитым кофе. Еще сильнее нахмурившись, продолжила:

— При чем здесь это? И вообще, что ты меня все время перебиваешь?!

Можно подумать, я и вправду перебила ее.

— Ну вот, сбила с мысли! Мне и так нелегко, до сих пор не могу прийти в себя. Знаешь, как мне этих денег жалко! Я ведь чуть ли не целый год их собирала, думала, машину куплю, не новую, конечно, но все же. Сейчас все бабы за рулем, а я что, хуже? Представляешь, как классно я бы за рулем смотрелась? Эхма! Да и не только денег до смерти жалко, но и цепочку золотую, и зачем я ее только с себя сняла? И колечко тоже, оно, правда, не нравилось мне, но все равно жалко, Славкин подарок. Ты что молчишь-то, Жень? Чего ты так смотришь? Небось опять в облаках витала. Я тут сижу, распинаюсь как последняя идиотка, а ты не слушаешь!

Любаша всерьез начала злиться. Но тут меня разобрал такой смех, что, сколько я ни крепилась, удержаться не смогла.

Любаша что-то шипела от злости, а я продолжала хохотать, — на нас стали обращать внимание, тем более что мы и так здесь были белыми воронами. Насилу отсмеявшись и вытерев слезы, выступившие от смеха, я поспешила успокоить сестру:

— Твой херувим оказался банальным вором? А я-то решила, что он голубой и поэтому ты меня сюда затащила, для наглядности.

Любаша с недоумением уставилась на меня, потом стала оглядываться по сторонам, и лицо ее мало-помалу прояснилось. В пылу своей трагедии она даже не заметила, куда мы попали и кто нас окружает. Наконец идиотизм ситуации дошел и до нее, и она тоже засмеялась, да так громко, что я поспешила увести ее из кафе, пока нас не изгнали с позором. Идя до метро, Люба посмеивалась, видно, пришла в свое неизменно хорошее настроение. Я же опять впала в ставшее привычным безразличие. Делиться с сестрой своими бедами совсем не хотелось: мне ничем бы это не помогло, тем более что Люба всегда недолюбливала Павла. Я заранее могла представить себе все те злорадные эпитеты в адрес Павла, которые полились бы из нее рекой, и это отбивало охоту к откровениям. Тут снова мелькнуло одно соображение.

— Любаша, так что же, ты так и не пыталась вернуть ценности? Что-то не узнаю тебя. Ты знаешь, где он живет, херувим-то твой? Сходи к нему, да лучше с милицией.

— Да неужели же не ходила? Пошла одна, опасного нет ничего, я бы с ним одной левой справилась. А квартира-то, оказывается, и не его. Он ее просто снимал, упорхнул уже, естественно. Сгреб все, что сумел накрасть по разным местам, и смылся. Он ведь не одну меня обаял своей неземной красотой. Только я объяснилась с квартирной хозяйкой, как в дверь уже другая брошенная зазноба ломится. Молодая, поинтересней меня будет. Да что толку-то, такая же дурища, как и я. У нее он и вовсе кучу брюликов увел. Поговорили мы с ней потом. Она тоже не стала в милицию заявлять: кто его искать будет? Неизвестно даже, откуда он и куда уехал, только посмеются над нами. Скажут, что сами дуры, нечего было рот разевать.

Тут Люба вздохнула, посмотрела на меня несколько смущенно и рассмеялась невесело:

— А ведь замуж звал. Я сначала отнекивалась, а потом и растаяла!

— Замуж звал? Значит, твой херувим был брачным аферистом. Они, как правило, всегда красавцы, ведь внешность — важнейший инструмент их профессии. Не повезло тебе, сестренка. Ну ничего, ты женщина сильная, скоро успокоишься и забудешь.

— Ты, Женька, в своем репертуаре. Тебе бы только слово подобрать, все расставить по своим местам. Но кое в чем ты права — забуду, куда я денусь.

Через несколько дней позвонила вернувшаяся из Италии Катька. Ей не нравилось состояние Мишутки, чувствовалось, что она не на шутку встревожена. Я перебралась временно к ним. Оказалось, что у ребенка корь, и где только он мог ее подхватить? Хорошо, хоть в легкой форме, но все равно чувствовал себя плохо. Да и в кровати ему было нелегко лежать, он ведь такой подвижный, проказник! Как температура у него спала, уже никакими силами удержать его в постели было невозможно. Бегал по всей квартире, играл в свои машинки, у него их целый автопарк. Нас с Катюшкой он не очень-то слушался, только Олега побаивался. Сидеть взаперти ему тоже скоро надоело, бросив игру, он подходил к окну и, расплющив нос о стекло, подолгу смотрел, как играют во дворе дети. Наконец ему разрешили гулять, а мне пора было возвращаться домой. Я уже успела соскучиться по своей квартире и даже компьютеру. Не люблю надолго уезжать.

В почтовом ящике меня ждал сюрприз — повестка из милиции. Странно, может, не мне? Фамилия моя, значит, не ошибка. Ничего не понимаю. Ладно, в четверг все разъяснится, бояться мне нечего, я никого не убила и не ограбила.

— Лиля, ты? Здравствуй, это Женя. Звоню тебе по делу. Что? Да, меня действительно несколько дней не было дома, сидела с внуком. Нет, теперь все в порядке, буду, как обычно, жить дома. Я тебе вот чего звоню, хочу спросить: давно Павла видела? Давно? Месяц? Даже больше месяца?! Однако. Послушай, а раньше он исчезал надолго? Ага, значит, ты не беспокоишься? Зря язвишь, это не я его разыскиваю — милиция. Нет, не разыгрываю, меня повесткой вызывали. Следователь говорит — исчез. В том-то и дело, что ничего конкретного, крутит-вертит. Нет, его сестре я звонила, милиция уже с ней встречалась, Лидка ничего не знает. Хорошо, если что узнаю, непременно позвоню. Ну и ты свистни, если он объявится, чтобы я не волновалась напрасно. Пока. Ой, извини! Как ты? Говоришь, уже здорово видно? Не тошнит? А, ну ладно, если торопишься, иди. Всего хорошего.

По дороге домой я думала о том, что довольно спокойно реагирую на последние события. Видно, я все-таки сильно изменилась, стала зомби. Который уже раз я была у следователя? Третий! Вцепился в меня мертвой хваткой, спрашивает одно и то же, и взгляд у него при этом такой, словно я утаиваю что-то важное.

Куда мог деться Павел? Неужели с ним что-то случилось? Не хочется об этом даже думать. А под утро он мне приснился.

Мы купаемся в море, он смеется, а я смотрю на него не отрываясь и думаю, какой же он красивый, как я люблю его. Проснулась в поту, посмотрела на часы — пять утра. Сон вызывал глухую, но ощутимую тревогу. Это было непонятно, ведь все было так красиво, отчего же сжимается сердце? Сон не шел, я вспоминала Павла. Теперь, когда он пропал, его связь с Лилькой, его предательство уже не казались мне такими важными. Я даже удивлялась, что так переживала. Может быть, когда Павел объявится и я пойму, что с ним все в порядке, все опять вернется на круги своя? По какой-то неясной, далекой ассоциации вдруг вспомнилось, как мы с ним ездили на день рождения к его другу Борису. Сначала мне было неловко в новой компании. Но я как-то очень быстро разговорилась с Нелли, женой Бориса, хотя обычно не сразу схожусь с людьми. Я рассказывала о детях, они были тогда еще маленькие, сетуя, что мне очень редко удается выйти из дому. Не с кем оставить детей: родителей ни у меня, ни у Павла нет. Его старшая сестра Лида племянников любит и с удовольствием сидит с ними, но здоровье у нее слабое, она часто болеет. Да и справляется она с ними с трудом, особенно с непоседой Катюшкой. Нелли внимательно на меня посмотрела и сказала с печальной улыбкой:

— Какая же ты счастливая, Женя! Ты просто не понимаешь, до чего ты счастливая и как у тебя все прекрасно.

Я растерялась, хотела было возразить, но вовремя вспомнила, что детей у нее нет, и прикусила язык. Гостей в тот день собралось много, но мы с Нелли весь вечер ухитрялись как-то общаться: то шуткой перебросимся, то просто улыбкой. Павел был удивлен скороспелостью нашей дружбы и на обратном пути поддразнивал меня, впрочем, беззлобно. А где-то через месяц обрадовал меня, сказав, что Боря с Нелли пригласили нас на выходные на дачу, он уже принял приглашение и договорился с Лидой, что она посидит с ребятами. «Тебе полезно будет развеяться», — сказал Павел. Эту поездку я запомнила надолго.

Нелли и Борис встретили нас радушно, тут же накрыли стол в саду. Мужчины пили водку, мы с Нелли сухое вино. Я веселилась от души.

Веселье мое кончилось, когда на даче появилась младшая сестра Нелли Рита с сынишкой полутора лет. Хозяйка сразу же переключила внимание на племянника, очень тихого и ласкового ребенка, не спускала его с рук, поминутно целовала и пичкала сладостями. И муж, и гости перестали для нее существовать. Рита меня заинтересовала, она была очень своеобразной. Лет на пять-шесть моложе сестры, совершенно на нее не похожа. Невысокая, худенькая, фигура как у подростка. Очень короткая стрижка усиливала сходство с мальчиком, да и одета она была в старенькие брюки и клетчатую рубашку, ни дать ни взять сорванец тринадцати-четырнадцати лет. Голос с хрипотцой, может быть, оттого, что много курила — буквально не выпускала сигарету изо рта. Лицо красивым не назовешь, брови асимметричны, глаза небольшие, нос, наоборот, мог быть и поменьше, рот тоже большой, губы пухлые, изогнутые. Никакой косметики, никакого маникюра, на ногах грубоватые сандалеты, явно купленные в «Детском мире» в секции для мальчиков. Первое впечатление — Рита старается забыть о том, что она женщина, и еще больше старается, чтобы об этом забыли окружающие. Но не тут-то было, впечатление оказалось обманчивым. Мужчины ее явно интересовали. Зятя она не только погладила по щеке, но и наградила нешуточным поцелуем в губы. Павла Рита видела впервые, и он ей понравился: в глубине глаз словно огонечек загорелся. По мне она скользнула равнодушным взглядом и вряд ли услышала мое имя. Но что показалось мне совсем удивительным, так это то, что мужчины тянулись к ней, как иголки к магниту. Борис вокруг нее носился электровеником: подливал вина, накладывал еду, подносил зажигалку, старался заглянуть ей в глаза и коснуться рукой. Пришел сосед по даче, то ли по делу, то ли на огонек. Но если и по делу, то он сразу о нем забыл, как только увидел Риту. Она небрежно посылала им сигналы — взгляд, улыбку, жест. Легко, совсем не затрудняясь, держала в напряжении, словно в невидимой узде, двух мужчин, что не мешало ей львиную долю своего внимания обращать на того, кто в данный момент ей был наиболее интересен, — на Павла. Кажется, она не сразу догадалась, что я его жена, а когда поняла, то начала вовлекать меня в разговор, который, по сути, одна и вела. Как это у нее так получалось, не знаю, но почти из каждой фразы, обращенной ко мне, сочился яд, а ведь никаких колких слов, а тем более гадостей она не произносила. Может быть, все дело в интонации? Я так и не уловила этого, но четко поняла, что, несмотря на молодость и невзрачную вроде бы внешность, эта неженственная женщина хорошо знает себе цену. Чувствовалось, что ей нравится играть с людьми, как кошке с мышью, нравится власть над ними, но сердце у нее было холодное, каменное. Мое некаменное сердце заныло. Я почти с испугом смотрела, как весь огонь ее батарей, вся тяжелая артиллерия направлены на завоевание моего мужа. Словно какой-то невидимый злой дух нашептывал ей в ухо маленькие тайны: она говорила и делала все так, как нравилось Павлу, уж я-то понимала это. Но странно, чем больше Рита старалась, чем ярче горел огонь в ее глазах и манили жаром ее сочные губы, которые она часто облизывала розовым, узким язычком, тем холоднее становился Павел. Действительно странно. Дамским угодником Павел никогда не был, но с женщинами обычно вел себя галантно. Он привык, что нравится многим и дамочки сами к нему льнут. Такие проявления внимания не были неприятны, а даже импонировали. Может, Рита была уж слишком агрессивна? Пусть ее агрессия и выражалась не столько в словах и действиях, сколько в так называемых флюидах. Многим мужчинам не нравится, когда на них давят, а Павел этого совершенно не терпел. Но как бы то ни было, под конец он от холодности перешел к враждебности, и я уже стала опасаться прямой грубости с его стороны в адрес Риты. Поэтому, когда он вдруг предложил мне сократить наш визит и уехать домой, не оставаясь на следующий день, как планировалось вначале, я только вздохнула с облегчением. Нас никто не уговаривал остаться. Рита молчала, наверное, исчерпала весь свой боезапас. Борис был занят Ритой. Нелли по-прежнему занималась только ребенком, она даже не увидела, как мы ушли, пошла укладывать племянника. За всю довольно длинную дорогу Павел только однажды открыл рот:

— Стерва холодная! Нашла мотылька, чтобы прикалывать булавкой!

Грубо, но точно, подумала я.

…Нелли с Борисом уж лет десять как в Штатах. Где-то через год к ним присоединились Рита с мальчиком. Вроде бы все у них там складывалось хорошо, Борис с Нелли нашли работу, купили дом на побережье, где-то недалеко от Нью-Йорка. Но совершенно неожиданно, без всякой видимой причины Рита покончила с собой, бросившись с высокого берега на скалы, не оставив никакой записки. Ребенок перешел на попечение тетки с дядей. Новость в то время сильно поразила меня, но потом я подумала, что у Нелли теперь есть ребенок, которого она так хотела. Хоть он ей и не родной сын, но ведь и не чужой, родная кровь. Больше я о них ничего не слышала.

Я еще долго перебирала всякие подробности нашей жизни с Павлом. Воспоминания приносили сладость и боль одновременно. И все же это состояние было лучше, чем та ледяная пустота, в которой я себя ощущала после столь памятного разговора с Лилькой. Лилька, моя Лилька, с которой я столько лет дружила, которую я, как мне казалось, хорошо знала! Предательница Лилька. И все же, несмотря ни на что, совсем выкинуть ее из сердца я не могла, слишком большое она там нагрела местечко. В последнее время она звонила мне несколько раз, хотела узнать, нет ли каких известий о Павле, не сообщили мне что-нибудь из милиции. С каждым звонком тон ее становился все агрессивнее, она говорила со мной так, будто я держала Павла связанным под кроватью. Все это задевало, но я не обижалась, понимая, что ею владеет тревога за Павла, неуверенность в завтрашнем дне, беспокойство за судьбу будущего ребенка. Вот она и нервничает, срывается на мне.

Случайно мой взгляд упал на часы. Ничего себе, скоро десять! И тут раздался звонок в дверь. Кто мог прийти ко мне в это время? Разве что Света, соседка снизу. Она врач, мы с ней взаимовыгодно приятельствуем: она мне — бесплатные медицинские советы, а я ей — внимание и сочувствие. Но это оказалась Лида, сестра Павла, и в каком виде! Когда я увидела ее бледно-землистое лицо, бессмысленный взгляд и растрепанные седые волосы, у меня подкосились ноги. Лида вошла как сомнамбула, захлопнула дверь и привалилась к стене. Смотрела не на меня, а куда-то в пространство. Я не стала ни о чем ее спрашивать, молча взяла за руку и повела в кухню. Усадив на табуретку, задумалась: можно ли ей сейчас выпить? Она сидела с тем же отсутствующим видом, и я решила, что спиртное ей ни к чему, уместнее лекарство, но вот какое? Она и всегда-то принимала таблетки чуть ли не горстями, а сейчас и подавно наглоталась. В конце концов я не придумала ничего лучше, чем налить ей чаю. Она взяла чашку в руки и застыла. Я наклонилась к ней:

— Выпей, Лида.

Последние несколько недель из-за исчезновения Павла мы ежедневно перезванивались, но не виделись давно. Я поразилась происшедшей с ней перемене. Лида и раньше прихварывала, а непонятное исчезновение брата совсем выбило ее из колеи. Она была старше на восемь лет, отец их бросил, мать умерла от рака, когда Павлу было одиннадцать лет, так что Лида заменила ему мать. Личная жизнь у нее не сложилась, и всю нежность и заботу она направила на брата. Сейчас передо мной сидела старуха, древняя старуха: кожа на лице пожелтела и сморщилась, рот запал, руки мелко тряслись. Лида рассеянно сделала несколько глотков и попыталась поставить чашку в никуда, в воздух, так что я едва ее перехватила. Неожиданно она произнесла тонким бесцветным голосом:

— Как я жить теперь буду? Женя, скажи мне, как?! Я растерялась: скорее всего, Лиду опять вызывал следователь и от этого она разнервничалась. Пока я придумывала, как ее успокоить, она продолжила все тем же чужим голосом:

— Ему-то хорошо, ему все равно теперь, а я? Я маме обещала о нем заботиться, она ведь не простит, когда мы с ней встретимся, ох, не простит!

Господи! О чем это она? Какая мама? Она умерла давно.

— Лежит синий весь, и лица почти нет, А сердце сразу почувствовало — он это! Он!

Лида начала раскачиваться на табуретке. Я все еще не понимала, но сердце почему-то сжалось. Лида закрыла лицо руками и закричала без слов, заплакала. Вот теперь до меня наконец дошло, я обняла ее, молча гладила по голове, спине, рукам, а в голове болезненно звенела и билась мысль: «Не мог он умереть! Как же он мог, как?!»

У могилы я стояла в каком-то отрешенном состоянии, словно это вовсе и не со мной происходит, и это не я, а другая женщина хоронит бывшего мужа, отца своих детей, хоронит несбывшуюся огромную любовь. Немногочисленные родственники Павла сгрудились у самого гроба, поддерживая Лиду, я с ребятами стояла чуть в стороне. Слез не было. Позже всех подошла Лиля и стала поодаль. Выглядела она неважно, лицо бледное, отекшее. Одета в довольно дорогой брючный костюм с широкой блузой навыпуск, но живот все равно был виден, срок, наверное, месяцев шесть-семь. С Лидой они даже не посмотрели друг на друга. Меня мучила мысль: знает или не знает Лида о том, что Лилька носит ребенка от ее брата, и сказать ли ей об этом? Но решила не вмешиваться, они взрослые люди, сами разберутся, меня это все, в сущности, не касается. Наконец гроб закрыли, стук молотка ударил по нервам. Но отчего-то стало легче. Я так и не смогла заставить себя поцеловать его мертвого, изуродованного, страшного, даже цветы положила не глядя. Не хочу помнить его вот таким — только живым!

На поминки мне страшно не хотелось идти, я предпочла бы помянуть Павла только с детьми. Но Лида неожиданно вцепилась мне в руку, совершенно не слушая, что я ей говорю. Я смирилась с ситуацией. Поминки хотя и проходили в Лидиной квартире, но руководила всем одна из ее двоюродных племянниц Тамара. Эта Тамара ненавидела меня с первого взгляда. Вечно измышляла всякие гадости и рассказывала их направо-налево. Лично с ней мы виделись считаные разы, но сплетницу это не останавливало. Даже Лида несколько лет назад сообщила мне, что Тамара считает абсолютной виновницей нашего с Павлом развода меня, и даже утверждает, будто я исковеркала Павлу жизнь. Хотелось бы знать чем?

Поминки затягивались. Вся энергия Лиды, похоже, ушла на то, чтобы заставить меня приехать сюда, и теперь она опять молчала. Тамара сновала из кухни в гостиную, ей было не до меня. Единственное, что она себе позволила, — это пару злобных взглядов. Я украдкой посмотрела на часы — стрелки словно остановились. Обвела глазами присутствующих: большинство вяло жевали, Лилька уставилась в чистую тарелку. Лида вдруг заговорила дрожащим, неуверенным голосом, но по мере того, как она говорила, голос ее окреп:

— Когда Павлику было почти пятнадцать, он как-то попросил у меня денег на мороженое, я ему дала. Он обещал вернуться через час. Его не было долго, часа три-четыре. Обычно он держал слово — сказал, через час, значит, через час, и я места себе не находила. Хотела уже пойти на угол к гастроному, найти его, но тут раздался звонок, слабенький такой звоночек. Открываю дверь, а он стоит — в чем душа только держится! Лицо и руки в крови, глаз заплыл, губы распухли, двух зубов нет, дышит часто, я чуть сознания не лишилась! Но не время было падать в обморок, я кое-как скрепилась, помогла ему войти в дом, сняла с него порванную рубашку и испачканные брюки. В этот день я его ни о чем не спрашивала, только лечила ссадины и меняла холодные компрессы на кровоподтеках. А на следующий приступила к детальным расспросам: кто его так изуродовал? Все было, как я и думала: двое ребят постарше хотели отнять у него деньги, а он не давал, вот они его и избили. Но сколько я ни спрашивала, что это за ребята, знает ли он их, мне так и не сказал. Видно, знал, но не сказал. А я хотела пойти к их родителям или в детскую комнату милиции — двое ведь на одного, да еще и старше. Пока синяки не прошли, Павлик в школу не ходил. Унизительно ему было показаться в таком-то виде, он ведь гордый был. Я за учебу не переживала, он все равно лучше всех в классе учился, а может, и во всей школе. Потом несколько дней все бегал куда-то, да, видно, неудачно, приходил хмурый, отмалчивался. И вот как-то пришла я с работы, вижу — настроение у него хорошее. Спросила, а он мне и признался, что записался в какую-то спортивную секцию, я уже забыла, как она называлась. Нужны деньги на форму и еще на что-то, кажется, инвентарь, немало денег. А я как раз премию тогда получила, хотела куртку ему купить новую, тут же их все и отдала, лишь бы он был счастлив. Прошло сколько-то месяцев, мальчик исправно ходит на занятия в секцию, не бросает и вроде доволен, ну и я за него радуюсь. Про тот случай я уж и думать забыла, а Павлик не забыл, не-ет. Возвращается раз с занятий позже, чем обычно, рубашка порвана, на левой щеке синяк, и глаз немного заплыл, но довольный, смеется. Я оторопела прямо. А он мне и говорит: «Сеструшка, — он меня так часто называл, особенно когда настроение у него хорошее, — сеструшка, ты помнишь, как меня избили год назад и деньги отняли? Я рассчитался с этими подонками. Их было двое, но я и один с ними справился». Очень он был тогда возбужден, весь вечер только об этом говорил и смеялся много. Но не потому, что был злым и жестоким, просто он уже тогда был настоящим мужчиной, а мужчина должен уметь постоять за себя. А так он был очень хорошим и добрым. Ведь правда, Женя?

Лида застала меня врасплох. Было так невыносимо больно слушать, с какой любовью и гордостью говорит она о брате. Я как раз думала в этот момент: правильны ли были мои претензии к Павлу? Теперь все они казались мелочными. Может быть, и в самом деле права Тамара, я испортила Павлу жизнь? Но чем же, чем? Тут я вспомнила все то ужасное, грязное, что сказал следователь о жизни Павла и о причинах его смерти, и мне стало нехорошо. Этими сведениями я ни с кем еще не делилась, думаю, что и не поделюсь. А тут еще вопрос Лиды о его доброте. Мужественный — да. Смелый — наверное. Но доброта, отзывчивость?.. Вот уж нет! Павел и отзывчивость — да это просто смешно! Но ведь не скажешь об этом его сестре, и где, на поминках!

— Да. Да-да, — наконец выдавила я.

Катька, которая давно оправилась после кладбища, стрельнула в меня насмешливым взглядом. Лида, казалось, только и ждала моего подтверждения и тут же продолжила вспоминать:

— А на втором курсе МВТУ он вдруг влюбился. Женечка, ты не обижайся, это ведь еще до тебя было.

Той девочке было только семнадцать, хорошенькая, как кукла. Ребята за ней стаями ходили, а она и глазом не моргнет, такая самоуверенная, хоть и молодая. Как-то она мне сразу не показалась. Я понадеялась, что при стольких-то кавалерах она на Павлика и не посмотрит, хотя в душе понимала, что вряд ли. Ведь Павлик был такой красивый, такой видный, и это несмотря на дешевую одежду. Не получалось у меня заработать на дорогие и модные вещи, эх! Как я боялась, так и вышло, Павлика она сразу заприметила. Стала я тогда разузнавать, кто она, да чья, да откуда. Оказалось, через два дома от нас живет. Побывала я у нее во дворе, поговорила с бабками, что возле подъездов сидят, бабки-то эти все про всех знают. И таких страстей они мне порассказали! Матери у девчонки давно нет, куда делась, никто не знает. То ли уехала куда, сбежала из дома, то ли сама умерла, то ли ее муж убил. Отец девчонки форменный бандит! Гости у них часто бывают, а вид у них у всех такой — тюрьма по ним горючими слезами обливается. Я, как все это узнала, так сразу к Павлику. Брось, говорю ее, брось. Затянут они тебя, и не выкрутишься. А он мне в ответ — нет, я ее очень люблю, а она будет меня слушаться, а не отца. Уперся на своем и ни в какую, как уж я его ни уговаривала. А потом смотрю как-то, а он не в себе, я к нему с расспросами. Павлик сначала ничего не хотел мне говорить, а потом признался, что испытание какое-то она для него придумала. Мол, если любишь меня, то сделаешь. А вот какое испытание, он мне так и не сказал, вроде как знать мне этого не надо, чтобы я не нервничала. Что, Пашенька, спрашиваю, такое страшное испытание? Тяжелое, говорит, рискованное, и не знаю, говорит, решусь на него или нет. Я уж тут и спать перестала, ночами ворочаюсь, не могу уснуть, представляю себе всякие ужасы. Да и Павлик мается, я же вижу, с лица спал, ничего не ест. Наконец, в воскресенье решился он, нервничать перестал, в лице вроде жесткость какая-то появилась. Сказал, что ближе к вечеру пойдет к ней, а там будь что будет. А как сели с ним обедать, у него вдруг живот сильно заболел, рвота началась, температура подскочила. Я неотложку вызвала, его сразу же увезли в больницу, оказалось, аппендицит. В другое время я бы переживала, а тут обрадовалась даже. Может, думаю, пока он в больнице, все и переиначится, все их отношения. Выписали его на восьмой или на девятый день, так он в тот же день к ней и пошел, я вздумала было не пускать, да куда там! Взрослый ведь, за ногу не привяжешь. Обратно пришел быстро, меньше чем через час, прошел на кухню, сел на табуретку и смотрит в одну точку. Что, спрашиваю, не видел ее, не получилось, что ль, встретиться? Отчего же, видел, говорит, а сам усмехается как-то нехорошо, криво. И что теперь? — спрашиваю. А ничего, говорит, все, конец. Очень мне хотелось тогда узнать, что да как, но вижу, переживает уж очень, прямо белый весь, и не стала к нему лезть. А он к ней больше и не пошел ни разу. Ходить к ней не ходит, но и на человека не похож, молчит все, думает о чем-то. Месяца через три она вдруг сама звонит ему по телефону. А я голос-то ее помню и говорю Павлику: эта, кукла твоя звонит. В первое-то мгновение он было дернулся, подойти хотел, но потом передумал: нет меня, говорит. Больше она ему не звонила. Долго он потом еще переживал, но время все лечит, забыл все-таки. А я потом стороной узнавала о ней. Отца ее опять посадили, она выскочила замуж за кого-то из своих воздыхателей. То ли муж ей неудачный попался, то ли в голове у нее ветер, но только стала она погуливать. А он, не будь дураком, выследил ее, застукал прямо в постели со своим дружком. Дружок-то успел убежать, а ее муж так избил, что едва до больницы довезли, она и умерла. А ведь совсем молодая, еще девятнадцати не было. Вот тебе и судьба, даром что красавицей слыла. А Павлика Бог тогда спас, беду от него отвел. Я ведь тайком ходила тогда в церковь, молилась да свечки ставила. Вот и вступились за него светлые силы, не дали пропасть честному человеку.

Лида замолкла. Я тут же стала выбираться из-за стола, ведь если Лида опять примется вспоминать, будет труднее уехать. За мной и ребята стали подниматься, но все наши планы нарушила Лилька. Все это время она внимательно слушала Лиду, пристально глядя ей в лицо. И как только та замолчала, неожиданно для всех разразилась гневной речью:

— Честный человек, говоришь? Ха-ха! Нет слов, какой честный! Мало того что бандит, так своих же подельников обмануть хотел, вот и пристрелили его, чтоб другим неповадно было. Что головой трясешь? Ведь убили же его, не сам умер. Не надо так смотреть на меня и овцой прикидываться. Со мной следователь не очень-то разговаривал, а уж тебя, Лид, он раз десять вызывал, не меньше.

— Не твое дело! Это недоразумение, поняла? А тебе тут вовсе делать нечего, чего ты примазалась? Я тебя не приглашала, мне посторонние тут не нужны.

Я привстала опять, чтобы попытаться погасить набирающий силу скандал, который мало того что был безобразным сам по себе, но и мог иметь бог знает какие последствия для его участников. Здоровье Лиды в данный момент было очень хрупкое, а Лиля беременна, и чувствовалось, что нервы у нее на пределе. Но мое вполне невинное движение только ухудшило дело, скандал разгорелся еще пуще и обратился против меня. Когда я привстала, Лида повела в мою сторону рукой:

— Ты, Женечка, сиди. Ты-то здесь своя, родная, а эта шалава пусть уходит!

— Ага! Значит, эта пролаза Женька своя, а я с пузом, в котором ребенок Павла уже вовсю ножками сучит, чужая! И я, стало быть, шалава, а твоя драгоценная Женечка вся из себя порядочная и хорошая. А чего ж тогда твой Пашка от нее, порядочной, ко мне, непорядочной, в постель бегал, а? Не знаешь? А я тебе скажу. Женька и не любила его никогда, только корчила из себя добродетельную жену и мать. А сама все в облаках витала да книжки дурацкие читала. А я баба простая, нормальная, дают — беру. А чего не взять-то? Мужик красавец, и в постели будь здоров, и на деньги не жмотничал, как раз по мне. А Женька дурында, со своими книжками да всякими принципами и не разглядела, что мы у нее под носом любовь давно крутим!

Лида ошеломленно молчала и слабо поводила головой, словно воротничок черной блузки натирал шею. Я попробовала утихомирить Лильку:

— Лиля, помолчи, я прошу тебя!

— Раньше надо было просить, голубушка, раньше, когда ты еще его женой была. Да только я тебе никогда бы его не отдала, хоть на коленях передо мной ползай, хоть плачь в три ручья. Хватит с тебя, что ты его бывшая жена. Да с тобой и бывшей до сих пор считаются больше, чем со мной. Лида ни во что меня не ставит. Даже следователь мной не интересовался, а вдруг бы я знала чего, так нет. Как будто и нет меня вовсе. Только ты да ты, тоже мне сокровище какое! Да я, если хочешь знать, в тысячу раз лучше тебя, и умнее, и красивее. Да, красивее!

Выпалив все это, Лилька расплакалась и выбежала из квартиры. Эта гадкая сцена произвела на всех удручающее впечатление. Только Тамара явно получила удовольствие. Глаза ее так и посверкивали, и смотрела она на меня с вызовом: что, мол, получила?! Я задержалась еще ненадолго, чтобы не столкнуться ненароком с Лилькой. Этот ее неожиданный выплеск эмоций, хотя и был мне понятен, тем не менее поставил точку в наших многолетних отношениях. Нервы и у меня не железные, хватит! Я не желала ее больше видеть. Но нужно было успокоить Лиду. Впрочем, говорить мне ничего не пришлось.

— Жень, ты даже не думай, ребенок у нее не от Павла. Она могла залететь от кого угодно, чтобы только его окрутить. Она же всегда на него зарилась, я не слепая, все видела.

Раз такой взгляд на последние события успокаивал Лиду, я не стала подвергать его сомнению. Мы попрощались и ушли. На прощание она крепко расцеловала меня и Котьку. Катька от поцелуя ловко уклонилась. Лида просила навещать ее и почаще звонить, я обещала. В метро мы с ребятами расстались, Котька торопился к больной жене. Вид у него был совершенно потерянный, и неудивительно, подобные выяснения отношений и мерзкие бабские штучки действуют на мужчин тошнотворно. Катюха же, наоборот, никуда не спешила. Олег ее пребывал в деловой поездке, Мишутка — у свекрови, и она решила заехать ко мне помянуть отца. По дороге мы купили бутылку коньяку. Я хотела купить сухого вина, поскольку мы немного уже выпили у Лиды, но Катька заупрямилась и настояла на своем, мол, после таких сцен нужно что-нибудь покрепче. Что ж, коньяк так коньяк.

Отпив глоток, я внимательно посмотрела на дочь. Меня все-таки тревожило, как она восприняла поразительные новости об отце: она всегда его любила, а тут такой удар по его авторитету. Дочь казалась спокойной, но я угадывала какое-то внутреннее волнение. Несколько минут длилось молчание, наконец Катя отставила пустую рюмку, потянулась и нервно зевнула.

— Я вижу, что тебя это все достало. Но зря ты так переживаешь, мамуля! Лично я нисколько не удивлена, что отец был связан с бандитами, его всегда тянуло на авантюры. Я уже лет в пятнадцать поняла, что он пройдоха и кобель тот еще! Кстати, он сразу смекнул, что я его раскусила. И знаешь, ему это, кажется, даже нравилось. Во всяком случае, он весьма охотно отстегивал мне денежки, и просить не надо было, сам спрашивал: не нужно ли, дочка? А вот Котька, как ни ловчил, так и не сумел к нему примазаться, папаша ему ни гроша не давал. По-моему, отец и не любил его совсем, называл «амебой». Не любил он слабаков. Вот сам он был настоящим мужиком. Ого, как тебя передернуло! Знаю, знаю, не любишь, когда я так говорю, но только брось ты свои принципы, они ни к чему. Только вот что странно — отец всегда считал себя эдаким сверхчеловеком, а пришил его какой-то паршивый бандитишка. Не очень-то все это вяжется.

Катька допила вторую рюмку и хихикнула:

— А ведь признайся, мамочка, для тебя он всегда был непревзойденный герой, прямо-таки свет в окошке. Отца жаль до соплей, тем более такая нелепая, дурацкая смерть! Но может быть, хотя бы теперь ты выйдешь, наконец, из гипноза и найдешь себе хоть самого завалященького мужичка, а, мам? Ведь ты же одна потому, что всех знакомых мужиков с отцом сравниваешь? Ясное дело, все они рядом с ним пустое место, а теперь все, нет твоего героя. Слушай, мам, а ты веришь, что твоя драгоценная Лилька и вправду от отца залетела? Ха-ха! Чтобы отец польстился на эту жирную шлюху? У него знаешь какие бабы были? О-го-го! Красотки как на подбор, моложе меня, между прочим. Думаю, тетя Лида права, твоя толстуха просто хотела отца заловить. Она ведь тебе всегда завидовала, правда, правда, вот только я никогда не могла понять чему. Но в любом случае у Лильки облом вышел. А она-то уж небось радовалась, что удалось тебя обскакать. Все! Нет больше вашего яблока раздора, закатилось оно, теперь не достанешь!

Тут Катька не выдержала и все-таки расплакалась. Я стала ее утешать, предложила ей кофе, но все как-то автоматически, настолько меня ошеломила ее циничная речь. Кофе она выпила, быстро успокоилась, попудрила нос и позвонила свекрови, что скоро заедет за ребенком. Небрежно чмокнула воздух возле моего уха и ускакала.

Ночью я долго лежала без сна и не могла прийти в себя. Теперь, когда события этого чересчур насыщенного дня отошли в прошлое, я осталась одна, мне не надо было ни перед кем держать марку и притворяться спокойной, я чувствовала себя раздавленной, оплеванной, униженной до глубины души. Кажется, не осталось ни одного человека в моем окружении, который, так или иначе, не кинул бы в меня камнем. И самое главное, что я сама в этом виновата, сама! Как холодно, как же мне холодно! Может быть, выпить еще чашку чаю? Нет, выпью я лучше коньяку, пожалуй, даже большую рюмку, согреюсь и смогу уснуть. Сколько сейчас? Уже два часа ночи. Нет, мне не нужен коньяк, разве алкоголь может изменить хоть что-нибудь? И не согреет он меня, этот холод у меня внутри, в моей душе, в моем сердце. Мне сорок семь лет, сорок семь! Я была замужем, вырастила двоих детей. Я выжила в восемнадцать лет, когда в автомобильной катастрофе погибли мои родители, не сломалась в тридцать, когда развалился мой брак. Меня не сделала брюзгой неудачная личная жизнь. У меня есть скромный заработок, я независима, числюсь неплохим редактором, многие меня считают умным человеком. Может быть, я не жила до сих пор, а спала и все мне только снилось? Все в жизни, буквально все, оказалось совсем не таким, как представлялось. Кто же я? Моральный банкрот! Идиотка, пускавшая мыльные пузыри и ничего не понимающая ни в жизни, ни в людях? Мало того что Павел и Лилька много лет обманывали меня, смеялись за моей спиной! Оказывается, Павел был связан с криминалом, да мне такое и в самом страшном сне не могло присниться! А Лилька? Моя Лилька, которую я считала хотя и взбалмошной, но доброй и мягкой, совершенно неожиданно обнаружила звериный эгоизм и злобу! А по отношению ко мне — тупую, завистливую ненависть! А с каким цинизмом говорила со мной дочь! Господи, как я могла до такой степени быть слепой?

Когда болеть, как не в октябре? Вот я и болею. Сырая промозглая погода, с неба сыплется мелкая нудная морось, под ногами хлюпает, и я захлюпала за компанию с погодой: горло заложило, из носа течет, глаза красные. Работой не занимаюсь, по телевизору ничего интересного, книгу взяла — не читается. Пойду-ка почту достану, сегодня газета должна быть с кроссвордом. Вот она, родимая, а это что? Письмо! А, это же от Зины. Зина-Зинуля, своеобразная достопримечательность нашей семьи. Есть у меня троюродный брат Коля, живет в Ульяновске. Лет тридцать назад или чуть больше он женился на этой самой Зине. Помнится, семья его пришла в ужас, мои родители тоже много об этом говорили. А, шестнадцатилетняя, я не понимала, из-за чего скандал: ну и что такого уж страшного, что она детдомовская? Из них получаются прекрасные жены. Да, получаются, но вот из Зины, почему-то ничего путного не вышло. Колины родители все же расстарались, свадьбу сыграли пышную, а довольно скоро, где-то через месяц, Зина стянула из дома все деньги и золото свекрови и подалась куда-то в теплые края. Правда, вернулась быстро, через полтора месяца, видно, деньги все вышли. Плакала, просила прощения — свекровь прокляла, Коля простил, любил сильно. И все равно не задалась у них семейная жизнь, прожили около года да и разошлись. Казалось бы, на этом можно поставить точку и забыть благополучно шальную Зину. Ан нет! Проходит еще полгода, и вдруг она заявляется к ним домой и сообщает бывшим свекру и свекрови, Коли в тот момент не было дома, что беременна от их сына. Им стало плохо! Тут и Коля с работы вернулся, ну и началось! Коля руками и ногами замахал, открещивается, заявляет, что после развода он Зину и в глаза не видел, не то чтобы спать с ней. Зина кричит: как ты можешь, да как у тебя язык только повернулся! Короче, стоит на своем — его это ребенок, и все тут. Конечно же родители поверили сыну, а не бывшей снохе, тем более что они уже сыну и невесту присмотрели по своему вкусу, и свадьба не за горами, а им навязывают какого-то ребенка, невесть от кого нагулянного, и кто? Женщина, которая им не нравилась с самого начала да еще так подло обманувшая. Зина не сразу отступилась, приходила еще пару раз, пыталась что-то доказать, скандалила, но бывшие родственники даже милицию вызвали. Пришлось ей убраться несолоно хлебавши. Через какое-то время родила она мальчика, имя ему дала как у бывшего свекра — Александр, отчество — Николаевич, а в графе отца — прочерк. Ребенка она тут же сдала в дом малютки, да ей и некуда было бы с ним деться, жила Зина тогда в общежитии, с ребенком ее туда и не пустили бы. Вскоре уехала из города и не появлялась пять лет. Вернувшись, сняла комнату в маленьком доме на окраине города у какой-то старушки и взяла сына к себе. К этому времени мальчик находился уже не в доме малютки, а в детском доме, и в весьма жутком. Ребенок был очень запущен: болезненный, нервный, мочился в постель и плохо говорил. Зина немало с ним помучилась, но через три года ей удалось довести сына до нормы, и она с опозданием на год, но все-таки отвела его в первый класс. Сначала учился он очень слабо, но потом стал выправляться, учеба наладилась. Когда мальчику исполнилось десять лет, Зина привезла его в Москву и прямо с вокзала позвонила мне. Откуда узнала номер, не знаю. Довольно долго объясняла, кто она и кем мне приходится. Не очень-то мне хотелось пускать Зину в дом, но ведь с ней был маленький Саша. Делать нечего, я дала адрес. Приехали они поздно, ужинать не стали, и я сразу уложила их спать. Рассмотрела я своих гостей только утром за завтраком. А когда рассмотрела, то мне стало не по себе! Зина довольно симпатичная, крупная женщина, хорошо и модно одетая, видимо, неплохо зарабатывала. А вот ее ребенок Саша был в то время очень худеньким и маленьким для своих десяти лет, сказывались трудные первые годы его жизни. Но дело, собственно говоря, не в этом. Я оторопела, увидев, что он как две капли воды похож на моего двоюродного дядю Александра, бывшего Зининого свекра, в честь которого и был назван. А это значило, что Зина говорила правду — отцом ребенка был Коля! Ошибиться я никак не могла. После гибели моих родителей я столько раз рассматривала альбомы с фотографиями, и на многих из них мой отец был снят со своим двоюродным братом Сашей, с которым очень дружил в детстве. Зина, которая зорко следила за моей реакцией на ребенка, увидев, как у меня расширились глаза, невесело усмехнулась и кивнула.

— Подожди, подожди, я ничего не понимаю. Как же это? Они что же, ни разу не видели мальчика? — не очень-то внятно забормотала я.

Но Зина поняла:

— Ну, отчего же, видели.

— И что же? — все еще не понимала я.

— А ничего. Похож не похож, не хотят они его признавать и все, тут уж ничего не поделаешь. Да и мне теперь все равно. Это раньше, когда деваться было некуда да и денег кот наплакал, вот когда они мне были нужны. Я прямо обезумела тогда от ужаса, не знала, что делать. Теперь-то крепко на ногах стою. Не нужны нам эти крохоборы. Пусть они Сашеньке и родня, ближе некуда, да разве они будут его любить так, как я? Они, поди, и вовсе любить не умеют, лицемеры эти, у них в голове арифмометр постоянно крутится, деньги считает. Не нужны они нам с Сашенькой.

Зина была в отпуске, приехала с сыном посмотреть столицу. Она попросила разрешения побыть у нас дня три-четыре. Моя Катя, которой тогда исполнилось восемь, отдыхала в санатории, а шестилетний Котька еще ходил в детский сад. Я прикинула да и взяла на работе отгулы. Забрала из садика Котьку, решив, что сама покажу гостям город, который хорошо знаю и люблю. Уставали мы все ужасно, но зато побывали в стольких интересных местах, столько всего увидели! Нечего и думать, что мы смогли уложиться в три дня, десяти-то еле-еле хватило. Первым делом повезла их в зоопарк. Потом были в Уголке Дурова, в цирке, попали на очень смешной утренний спектакль в ТЮЗе. В Сокольниках и ЦПКиО перекатались чуть ли не на всех аттракционах, проехались на речном трамвайчике по Москве-реке. Посмотрели Красную площадь, слава богу, в мавзолей они не запросились, были на ВДНХ, а уж в метро накатались! Зина была довольна, а уж о мальчишках и говорить нечего. Нельзя сказать, что дети сдружились, уж очень они разные. Котька был моложе Саши на четыре года, спокойный, не задиристый мальчик, ласковый и открытый. Саша же сначала всего стеснялся, мне он отчего-то напоминал туго скрученную пружину, но понемногу отошел, стал больше нам доверять и даже смеяться иногда. Первый раз он развеселился в зоопарке. Долго стоял у вольера с обезьянами, смотрел на их ужимки, прыжки и кривлянье и вдруг как захохочет. В Уголке Дурова тоже была обезьянка, одетая в ярко-желтые штанишки и жилет. Саша обрадовался ей как старой знакомой. За этот смех сына Зина была очень мне благодарна.

Засиделись мы как-то вечером с Зиной на кухне, мальчишки наши давно уже спали, набегавшись за день, а мы все болтали с ней о том о сем. Я ей немного о своей жизни рассказала, о Павле, конечно, мы с ним как раз недавно развелись, и я все еще очень сильно переживала. Зина слушала меня очень внимательно, сопереживала, а потом вдруг рассказала мне свою историю, полночи мы тогда с ней проговорили.

— А ничего, собственно, в моей истории интересного и нет. Только молодость и глупость, больше ничего. Ты ведь знаешь, я в детдоме выросла, родителей у меня сроду не было, меня грудную в помойном баке нашли, представляешь? Ну вот, закончила я ПТУ, выучилась на маляра. Работала на стройке, жила в общаге. Самое счастливое время у меня тогда было. Мы с девчонками на танцы бегали, почитай, каждый день. Вот на танцах-то я с Колей и познакомилась. Его туда какой-то приятель уговорил пойти, раньше он и не ходил никогда. Ребятам я тогда нравилась. А что — молодая, мне еще и восемнадцати не стукнуло, веселая, заводная, меня всегда приглашали, у стенки-то никогда не стояла. Но лишнего никому не позволяла, не любила я этого, если кто чуть руку протянет, так я ему сразу по морде — хлоп! А тогда танцую, смотрю: какой-то новенький появился — сам ничего, симпатичный, но худенький! И видно, что боязливый. И че я завелась тогда, сама не знаю, говорю в перерыве между танцами девчонкам: спорим, говорю, закадрю новенького, через неделю с рук у меня есть будет. Эх, знала бы я тогда, во что ввязываюсь! Но ума-то совсем еще не было, домашних мамы учат разуму, а меня кто? Девчонки меня знали, а все ж поспорили для интереса на шоколадку, ну я и подошла к нему. Ух и засмущался же он! Теперь-то я уж и не помню, что ему тогда говорила, небось ерунду какую-нибудь, только просто все оказалось, даже и не интересно, сразу ко мне прилип. Ну ладно, стали мы с ним встречаться, поначалу-то мне непривычно было. Я к другим ребятам привыкла: побойчее, погрубее, попроще, одним словом. А этот руки целует, рассказывает всякие вещи интересные: где был, чего видел, может, и врет, но складно так, а мне все интересно, да и внимание лестно. Короче, слово за слово, и уговорил он меня, как, когда, я даже не приметила, а ведь до него девочкой была, представляешь? Он потом весь сияет, что твоя лампочка, такой гордый, что прямо и не сказать. Я, говорит, твой мужчина, единственный и на всю жизнь. Как он это сказал, мне так тоскливо и страшно стало, пожалела я, что с ним связалась, и как дальше теперь жить — не знаю. Ему-то что, он мужчина, и дом у него есть, а я? Через пару месяцев мне восемнадцать стукнуло. Коля своих-то родителей, видно, хорошо знал, взял да и расписался со мной тайком. Свидетелями подружки мои были, думала, что и попразднуем мы с ними, хоть в кафешке какой захудалой, да не вышло. Коля от моих подруг как от чумных каких шарахался, даром что помогли нам. Чтобы больше, говорит, не дружила с ними, ни к чему они теперь тебе, у тебя теперь я есть. Так и не попраздновали. Я думаю, что не в одних подружках дело, денег ему жалко было, а ведь были у него деньги-то. Ну, повел он меня домой, а у меня, вот веришь, Жень, и ноги туда не идут. Думаю: как-то меня встретят? И правда, вытаращились чисто совы — молчат и глазами хлопают. А Коля им и говорит: мама, папа, знакомьтесь, моя законная жена. Я им совсем не понравилась, это было видно. И слова не успела сказать, а уже не понравилась! Так и стали жить. Нет, они со мной не ругались — то ли не принято было у них ругаться, то ли боялись, что отвечу им, а я бы уж точно нашла что сказать, за словом в карман не полезла бы. Но уж смотрели они на меня так, словно я кошка какая облезлая. Дня три я у них прожила, вдруг вздумали свадьбу делать. Но только сказали, что свадьба, а было так, не пойми что, вечеринка вроде. Купили бутылку водки, сделали винегрет, почистили селедки да картошки сварили. Я им говорю: у других-то на свадьбах шампанское пьют, хоть бы купили одну бутылку. Аж зашипели — мы и так, говорят, на тебя потратились! Скупердяи, одним словом. И мне позвать никого не разрешили, и сами никого не приглашали. Хозяйничать не разрешают и запирают ну буквально все. Я и смекнула, раз из детдома, то, стало быть, воровка. Вообще-то многие наши девки и правда на руку нечисты были, тырили где что плохо лежит. Только мне это не нравилось, и не потому, что я такая честная и хорошая, а просто не по душе: сама, что ль, не заработаю? А эти сразу запирать все кинулись, хоть бы посмотрели сначала, что я за человек такой. Мне поначалу смешно было, а потом такая тоска взяла, хоть волком вой! Я раньше лучше жила, в общаге с девчонками весело — мертвый и то рассмеется. На танцы бегали, с ребятами кадрились, интересно жить было. Мне и на стройке нравилось, грязно, правда, но я работать люблю. А тут Коля как женился на мне, так сразу с работы меня снял — нечего, говорит, в этой грязи копаться. А чего дома-то делать? Только пыль вытирать с утра до вечера да мебель ихнюю, над которой они трясутся, полиролью натирать. Пойти никуда не могу — не разрешают, да и денег нет ни копейки, даже в булочную и то не пойдешь, че там без денег-то делать? А читать я тогда совсем не любила, это я потом приучилась, уж много времени спустя. Одна тоска зеленая, а не жизнь. Я себе раньше все не так представляла, точно и не знаю как, но не так. Коля все — Зиночка да Зинулечка, а мне что-то не слишком от этого тепло, да и в постели с ним так и не понравилось. Тогда я еще не понимала, что да как: и зачем, думаю, это дело так все хвалят, ну ничего хорошего. Потом-то я поняла, что Коля мой в этом деле был жидковат, ну и эгоист, конечно, только о своем удовольствии и думал, даже не спросил меня ни разочка, как мне-то с ним. Как слезет с меня, гордый такой, поворачивается спиной ко мне и спит. А мне и тошно, и противно, хоть плачь, но я не плакала, много чести из-за такого плакать. Плакать не плакала, а на душе-то копилось все. И такое меня как-то зло разобрало, нашла я у них деньги и золото ихнее, думали, не найду, а я сразу нашла, взяла, правда, не все, только половину денег, а из золота всего лишь колечко одно. Да и то чтобы свекровь позлить — раз ты думаешь, что я воровка, так вот на тебе, сопру твое колечко! В общем, совсем дурочкой была. Колечко-то это мне и не нравилось совсем, я его подружке отдала, побрякушки всякие, блескушки не любила тогда, да и сейчас не люблю. Оставила им записку, что поехала в теплые края, к синему морю, не поминайте, мол, меня лихом. А никуда я ведь, Жень, и не ездила, побоялась, все время у подружек проторчала, то у одной, то у другой. Одно слово — дурочка! Может, и надо было поехать, кто знает, как бы жизнь повернулась, как сложилась, да, видно, не судьба. Ну да я не жалею, ни о чем не жалею, почти ни о чем. Деньги-то быстро у меня все кончились, думала, что надолго мне их хватит, да быстро разбросала, расфукала на конфеты, мороженое, на ерунду всякую. А у подружек-то и у самих негусто, нет, ты не думай, они меня не гнали, я сама ушла. А че, пойду, думаю, попробую, авось и примут назад, ну а если завернут оглобли, в общагу попрошусь. Особо-то не надеялась, да и не очень унижалась, но прощения все-таки попросила, понимала, что есть за что, стыдно мне было. Но, как ни странно, приняли. Свекор промолчал, он не шибко говорливый был, да и не решал ничего, а свекровь выдала:

— Ничего другого от тебя и не ожидала.

Зато Коля мне как обрадовался! Но знаешь, он все-таки какой-то странный. Целует меня, обнимает. Люблю, говорит, очень скучал без тебя, а у самого глаза злые-презлые. Не понимаю я этого, ну, не принял бы, прогнал, а раз принял, то чего злиться-то? Стали опять с ним жить, да только плохо жили, нерадостно. Я стала на работу проситься, все равно на какую, лишь бы дома не сидеть да их поменьше видеть, так не пускает меня Коля. Я раз, другой, третий прошусь, не пускает, и все! Ну, думаю, че делать? Стала с ним ругаться, сначала тихо, а потом такой крик подняла, что аж чертям тошно стало, даже свекровь прибежала, вмешалась, а то ведь и не замечала меня вовсе. Да пусть идет, говорит, работает, все, говорит, лишняя копейка в доме. А Коля мать свою боится, я это давно заметила, отца-то нет, а мать боится. После скандала насупился как сыч и не разговаривает со мной, я на это ноль внимания, жду — будет результат какой или нет, а то ведь я и повторю ор-то свой, мне недолго. Ну, он молчал, молчал, у меня уж терпение лопнуло, тут он приходит и говорит: ладно, мол, твоя взяла, но на прежнюю работу не вернешься, пойдешь на другую, я тебе ее сам найду. Я удивилась, но возражать не стала, мне-то что, ищи, говорю, только побыстрее. Дня через три приходит с работы и говорит: пойдешь работать оператором на станки-автоматы на заводе, где я, говорит, инженером работаю, только в другой цех. Я очень удивилась сначала, думала, что со злости-то мне такую тошную работу подыщет, какие-нибудь бумажонки перебирать, а тут работа интересная, живая, чистая, да и платят хорошо. Вот, думаю, как он ко мне хорошо относится, стыдно мне за свой крик стало, да только оказалось, что зря я стыдилась. Начали меня учить на оператора, сразу не больно-то у меня получалось: работа тонкая, сложная, станки капризные, детальки делают малюсенькие, глаз да глаз нужен, смотреть надо сразу в десять мест, с непривычки и не уследишь за всем. Я, поверишь, Жень, даже плакала поначалу. Коля меня утешает, по голове гладит, а сам-то, видно, рад — брось, говорит, сиди дома. Ну, думаю, нет, авось не совсем я дура, как-нибудь справлюсь. Ну и что ты думаешь? Справилась, мастер меня все чаще хвалить начал, я радуюсь, дома Коле рассказываю, а он, голубчик мой, и поскучнел сразу. Тут я и смекнула — он-то надеялся, что на такой непростой работе я, дура неученая, не сумею, опозорюсь да и не сунусь больше никуда, дома буду сидеть, а по его-то и не вышло. Вскорости дали мне два, а потом и три станка, я справляюсь, поднаторела малость. Коля молчит, не говорит мне ничего, а глаза прямо как у волка. Да и то, поди, обидно ему, что зарабатываю я теперь больше, чем он, вот и злится. Да я к деньгам не больно жадная, что зарабатываю, почти на себя и не трачу, только самое необходимое себе купила, а так все домой приношу. Коля денег не берет, отворачивается. Вот свекровь, та сразу, как денежки увидела, глаза загорелись, цап — и в карман! На хозяйство — говорит, а какое уж хозяйство, все прячет, все копит, да мне-то что, пусть ее. На работе ко мне хорошо относиться стали, да и я с ними душой оттаиваю, мне с ними легко и просто. Дома-то как в тюрьме: ни разговора, ни улыбки, одни косые взгляды. А Коля чувствует, что мне с другими-то куда радостнее, чем с ним, видит, поди, на одном ведь заводе работаем, прямо бесится весь, да и ревновать начал. Я говорила с ним, пыталась объяснить, что просто так я болтаю и шучу и никогда ничего себе не позволю. Да разве ж он слушает? Чем дальше, тем больше его нечистая сила разбирает. А как-то совсем обалдел: ты, говорит, со мной до свадьбы жить стала, значит, и со всяким можешь. Ну вовсе с катушек съехал. Я отшутиться хотела, надоели скандалы, так он на меня руку вздумал поднять, ну, я ему и подняла! Руку-то назад вывернула, он и взвыл. Еще чего придумал — бить! Не на таковскую напал. Я ведь не домашняя, считай, на улице выросла, за себя всегда постоять могу, ну, он и струсил. Надоело мне такое житье хуже горькой редьки. А этот его попрек нелепый, что я с ним до свадьбы жить начала, и вовсе как последнюю точку в душе поставил. Пусть, думаю, меня маленькую в помойке нашли, но это еще не значит, что я так и соглашусь всю жизнь жить на помойке. Вот и заявила своему Отелло: все, говорю, я так больше жить не могу и не хочу, давай разводиться. Он, конечно, сразу хвостом завилял — что ты, что ты, Зиночка, да как же так, я ведь тебя люблю, я без тебя жить не могу! А мне так уж все обрыдло, так он сам опостылел, что я ему и отрезала — не можешь, говорю, не живи. И подала на развод. Детей нет, нас бы тут же развели, да он все тянет, говорит, хочу семью сохранить. А там, что ж, они его не знают, верят. Дали нам срок, подумать, значит, а мне что, думать нечего, я все уж давно передумала. А все равно, живу-то пока у них, на заводе обещали за хорошую работу комнату выделить, да ведь, как известно, обещанного три года ждут. А тут еще, как на грех, заболела я. Никогда не болела, здоровая как лошадь, да, видно, где-то грипп подхватила, еще такой тяжелый, прямо страсть, температура сорок, головы поднять не могу. До этого Коля со мной не разговаривал, даже не смотрел в мою сторону, а тут стал ухаживать за мной, лекарство подает, водички попить, ну прямо ангел какой. Может, думаю, зря развожусь-то? Но скрепилась, молчу. Отболела, назавтра мне на работу выходить, а я листка больничного никак найти не могу. Все перерыла, нигде нет, у этих всех спросила, никто не видел, а листок пропал. Мне бы, дуре, сразу в поликлинику бежать, еще один, глядишь, написали бы или выдали справку, что, мол, был у нее больничный лист, ведь в карте-то все записано. А я на работу побежала — так и так, говорю, не могу найти, буду еще искать. Вижу, начальник цеха мне не верит, мне обидно, ведь не виновата я, разгорячилась, доказываю ему, а он мне и влепил прямо в лицо, что я воровка и верить мне ни в чем нельзя. И все это на людях, мастера рядом стоят. Я поняла, что это Коля ему все про меня порассказал-то, ну как же, друзья-приятели. Тут и выложила я все, что думаю о нем самом и в основном о его приятеле. И тут же хлоп — заявление об уходе написала и ему на стол. Прощай, говорю, будь здоров, не кашляй, а сама заторопилась, чтоб не заплакать при народе-то, а пуще всего при нем. А начальник цеха мне в спину — не по собственному желанию, по статье уйдешь. Ну что тут делать? Повернулась да и пошла, народ мне вроде сочувствует, но молчит, против начальника цеха не попрешь — сила. Вернулась домой — ни жива ни мертва. А вечером Коленька мой ненаглядный и говорит мне, вроде ласково так: заберешь заявление о разводе, будешь со мной жить, тогда замну скандал. Будешь и дальше работать, как работала, а не захочешь — так уволят тебя по статье, нигде на работу больше не возьмут, с голоду сдохнешь. Вот тут я и поняла, куда делся мой больничный лист, аж в голову ударило. Никогда не будет по-твоему, и не надейся даже. И с голоду я не умру, работу всегда себе найду и на свой кусок хлеба заработаю, а если бы даже и сдохла, так и то лучше, чем с тобой, пакостником, жить! Тут же, несмотря на ночь, собрала кой-какие вещи свои да и ушла к девчонкам в общагу, где раньше жила. Мало что я из своих вещей тогда взяла, а остальные вещи они мне так и не отдали тогда, хотя все до последней тряпочки я на свои деньги покупала, не на ихние, да и не покупали они мне ничего, и Коля никогда ничего не дарил. Вот только не пойму, зачем им мои тряпки? Разве что другой снохе отдали потом, только неужто взяла? Я бы ни в жизнь. А по статье меня все же не уволили. Говорят, начальник отдела кадров был против. Уволилась я и сразу на старую работу, так и так, мол, берите, они и взяли. А чего ж не взять, небось помнят, что работаю я хорошо, не ленюсь, не халтурю. Только вот с койкой в общежитии никак сначала не могла пристроиться, во всех комнатах битком народу набито. Ну, так я себе в коридоре коечку поставила, нашла одну развалюху, сама починила ее и поставила. Все ж таки в коридоре, не на улице. А комендантша общаги орет: нечего здесь замужним делать, не положено, дескать. Я тихо-мирно объясняю ей, что развожусь, не сегодня завтра бумагу соответствующую получу, а она ничего не слушает, знай себе разоряется. Ох и не любила она замужних, у самой не получилось замуж выйти, вот и лютовала, завидовала. А чего, спрашивается, завидовать? Одной-то лучше. Спорить я с ней перестала, а сделала по-своему, ну, драться она ко мне, понятное дело, не полезла, да и девчонки все за меня были. Побежала она жаловаться к начальству, что они ей там сказали, не знаю, но только она от меня враз отстала. Вскорости ее уволили с этой должности, на пенсию отправили, стала вместо нее другая работать, эта вообще ни во что не вмешивалась, спала, что ли, на ходу, что хошь делай, ей хоть бы что. Как неживая, ее тут же прозвали Вошь Сушеная. А тут вдруг затеяли ремонт в общаге делать, не иначе как медведь какой в лесу сдох, сроду никакого ремонта не делали. Сама знаешь, когда ремонт, так ад стоит кромешный. Так вот в этом-то аду я для себя поживу и нашла, выделилась вдруг как-то одна крохотная каморочка, только и поставить что койку да тумбочку, а проходить уж боком. Я эту каморочку себе тут же цап-царап и захапала. Мне никто в этом не мешал, Вошь эта, по-моему, и не заметила даже. Как я этому пеналу радовалась-то, будто дворец какой получила! Вот на этих-то радостях и заявился ко мне в каморку Коля. Видно, девчата подсказали ему, где я обретаюсь-то, я ведь им ничего про него не рассказывала, то есть никаких подробностей. Не люблю я про себя особо много рассказывать, тебе вот только, чем-то ты мне, Женька, глянулась, душевная ты. Ну вот, пришел он, значит, а я ж отходчивая, не могу долго зла на человека держать, забываю. Нет, ты не думай, Жень, что я его прямо-таки с распростертыми объятиями встретила, нет, конечно, но и по башке поленом все ж не треснула, а надо было. Первый-то раз он недолго у меня пробыл, повертелся, побормотал чего-то да и ушел восвояси. Скоро, однако, опять пришел, пришибленный какой-то, бледный, все на жизнь жаловался, как ему плохо без меня да как одиноко. А ведь он в это время уже с другой амуры крутил, а я и не знала ничего. Говорят, что мы, бабы, через свою жалость бабью одни беды имеем, вот уж это точно. Пришел он в третий раз, а я с работы только что, усталая как собака и спать очень хотела, просто ужасно. А он чего-то все говорил, говорил, да вдруг и заплакал! А я, поверишь, Жень, первый раз мужика плачущего видела. Сейчас бы меня этим никто не взял — плачь не плачь, а тогда что, мне девятнадцать только было, хоть и строила из себя бывалую, а настоящей-то жизни не знала. Ну, я прижала его к себе, по спине глажу, утешаю, значит, а он, бедняга, весь дрожит, а сам меня на коечку, на коечку тихонько так толкает. Я уж вижу, к чему он ведет, да ладно уж, думаю, авось не убудет от меня, потерплю еще. Короче, утешила я его как надо, думала, что больше не придет, а он опять пришел. Тут уж я уперлась вроде, а он мне: да какая, мол, тебе разница, где один раз, там и другой, да и нет у тебя никого, я, говорит, знаю. Я скрепя сердце и согласилась, у меня и правда никого не было, от этого еще не оклемалась, ни о ком и думать пока не хотела. К тому же и не боялась я, ты прикинь, Жень, ведь год без малого с ним прожила не предохраняясь, а все ж не беременела, вот и не боялась. Больше Коля не пришел, утешился, значит, совсем. Понятно было, что это он надо мной верх взять хотел, будто не я его, а он меня бросил. Да мне на это наплевать, я в эти глупые детские игры сроду не играла, а, наоборот, радовалась, что отвязался от меня наконец, не чаяла, что так быстро получится. А как месячные мои не пришли, я улыбаться-то и перестала, ох и закрутилась я тогда! Ну что делать? Хочешь не хочешь, а надо идти к этим крокодилам. Как я к ним ходила, ты уж знаешь, лишний раз вспоминать радости нет. Только я вот хочу тебе объяснить, зачем я к ним еще-то раз потащилась. Ты понимаешь, ведь все не верилось мне, казалось, что они до конца не понимают, как же так, думаю, ведь это ж Колькин ребенок, кровиночка их. Все объяснить им хотела, я ведь своими ушами слышала, как свекровь себя порядочной называла, гордилась этим, словно званием каким, неужто, думаю, своего внука-то не пожалеет? Не пожалела. Что? Ну нет, аборт я сделать не могла, ведь это ребенок, живой ребенок, как же можно убить его?! Просто не могла, и все. Да и чувствовала, наверно, не знаю только чем, сердцем ли, печенкой, но чувствовала, что это мой единственный раз, другого у меня не будет. И точно, я ведь больше никогда не беременела. С общаги меня не сразу выкинули, пожалели маленько, сказали: живи до родов, а там как знаешь, сюда с ребенком уж не вернешься. Я беременная как чумная ходила, все думала, что дальше делать. Ну и нашла на свою голову одного советчика. По его совету я, как родила, сразу сказала, что мальчика не возьму. Отдала сразу, и грудью не покормила, и не поцеловала ни разу, а не то сердце бы разорвалось, а куда я с дитем? Меня выписали, а потом бумаги оформили, быстро, правда, я-то думала, что волокита будет. Сказала имя ребенка, отчество, ничего не придумала, теперь сама ведь видишь, Жень. Потом я уехала с этим гадом, а через пять лет вернулась, деньжат немного привезла. Э нет, Женя, этого я ни тебе да и никому не скажу, это со мной умрет: где я была, что делала. Я ни о чем не жалела, ни о том, что Кольку встретила, замуж за него без любви вышла, даже не зная его толком-то. Ни о том, что родила от него, а он и не признал ребенка, даже об этом не жалею, черт с ним. Но один-то раз я пожалела, ох как я пожалела, Женя. Это когда я пришла за Сашенькой, домой его забирать, к себе. Я, когда в город-то вернулась, ведь не сразу за ним пошла, да сразу мне, поди, и не отдали бы — ведь ни жилья, ни работы не было еще. Сначала я у бабушки одной комнатенку сняла. Дом старый, развалюшка без всяких удобств и на самой окраине, но зато тихо, чистый воздух, зелень кругом, а самое-то главное — хозяйка золотая, в смысле сердце у нее доброе, это я сразу поняла. Потом на работу устроилась маляром, а со временем и мастером стала. Бумаги оформила, и уж только когда все сделала, пошла за Сашенькой, а до этого и не видела его. Привели его, я как глянула — аж сердце оборвалось, такой он был, и не сказать! Какой-то даже не худой — прозрачный, кроме глаз словно и нет ничего, руки и ноги как зеленые стебельки. Про таких раньше говорили — не жилец. И не идет ко мне, упирается, но слабо так, видно, силенок-то совсем нет. Ему говорят: мама твоя, а он молчит, отворачивается. Воспиталка, что его привела, вздумала меня утешить: не обращайте внимания на его капризы, мы, говорит, не обращаем, он, мол, все равно ничего не понимает, поскольку умственно отсталый. Эх, сама ты, думаю, умственно отсталая, ни души, ни сердца! Подхватила своего на руки, да скорее, скорее оттуда!

Что ты говоришь? Каково мне пришлось? Да это все ерунда на постном масле, я все выдержать могу, но он-то такой маленький, в чем он-то виноват?! Нет мне прощения и не будет никогда! Разве бы он таким вырос, если бы всегда при мне был? И пусть бы мы с ним ничего, кроме черного хлеба, и не видели, ну так что ж, все же вместе. Ты посмотри, сколько лет уже прошло, а он и сейчас словно смеяться и жить боится. А как он кричит по ночам, когда ему кошмары снятся, что ни делаю, они все равно ему снятся. А ведь знала я, на своей шкуре знала, что такое детский дом! Моя шкура дубленая, а у него-то? За деньгами погналась, как же без них, думаю, ребенка вырастить? А ребенку нужна прежде всего любовь, мать ему нужна, а все остальное потом. Бабулька, у которой я жила, мне хорошо помогала и к Сашеньке сразу же привязалась. Она меня и успокоила: и-и, милая, не бойсь, выходим, не таких выхаживала. Бабка-то не простая была, целебную силу трав знала, хорошая бабка, царствие ей небесное! Словно бы с родным внуком нянчилась. Да недолго мы с ней пожили, умерла она, старая уж очень была.

Дом свой она на меня записала, сама так решила, я ее и не просила, да и то сказать, больше ей и не на кого было записывать-то, одинокая она была. В последние несколько лет в нашем городе строительство полным ходом идет, вот и до моей окраины добрались, стали сносить частный сектор. Два года уж будет, как дали и мне квартиру двухкомнатную. Сначала я в восторге была, все мне нравилось: квартира большая, светлая, комнаты изолированные, потолки высокие, и лоджия есть. Двор большой, есть где детям побегать, поиграть, да и вообще район не шумный, зеленый. А потом я и наткнулась на них, через дом от нас живут, это надо же, до чего тесен мир! Ну да, Колька с женой и дочкой, и эти зануды — его родители, у них две квартиры, но в одном подъезде, видно, при переезде специально так подгадали. И что самое неприятное, куда ни идешь — в магазин или на остановку, — так обязательно мимо их дома проходишь. А уж когда я поняла, что дети вместе в одну школу ходить будут, так прямо ужом завертелась. Хотела поменяться, стала варианты подбирать, да попадается все не то, что нужно, все варианты куда хуже того, что у меня есть. Ну, я и успокоилась. Че, думаю, горячку-то пороть, мне стыдиться нечего, это пусть они стыдятся, если еще остался у них стыд-то. Для меня главное, чтобы Сашеньке хорошо было, а я уж потерплю. Ему вроде все нравится: и квартира, и двор, и особенно школа. Уж очень он в школу-то хотел, прямо рвался. Я очень этому удивлялась, сама-то не больно учиться любила, так, шалтай-болтай, тройки есть, и ладно, а ведь мне учеба легко давалась. А Сашенька отличником хочет быть, такой самолюбивый, такой упорный! Одна беда у него — ни с кем не дружит, уж почему так, ума не приложу. Незадолго до конца учебного года пришла я как-то в школу за ним, глянула, а он в школьном дворе с Юлькой, да так оживленно что-то ей рассказывает. Ведь сестра ему родная по отцу-то, а он и не знает, да, видно, так и не узнает никогда. Они в параллельных классах учатся, она на год его моложе, но он-то у меня с восьми лет в школу пошел. Эти-то? Даже не здороваются и не смотрят в мою сторону. А меня это и не волнует совсем, давно прошло то время, когда я от них зависела. Все у меня не хуже, чем у них: и квартира, в которую пригласить не стыдно, и одета я нормально, не хуже их снохи. А уж для Сашеньки я и вовсе ничего не жалею, ни одежды, ни игрушек, ни книжек, ни сластей каких, всего у него полно.

Через день Зина с Сашенькой уехали. Больше мы с ней не виделись, но иногда она мне звонила. Когда Зининому сыну было примерно шестнадцать лет, она позвонила мне, явно чем-то не на шутку взволнованная. После первых же приветственных слов Зина вдруг огорошила меня новостью, что буквально на днях она выходит замуж. Как-то сразу чувствовалось, что она явно находится в смятении. На заданный мною прямой вопрос она призналась, что ее очень и очень беспокоит Саша, он весьма враждебно воспринял новость и никакие объяснения и уговоры на него не действуют.

— Жень, я ведь первый раз влюбилась, до этого даже и не догадывалась, что это за штука такая, любовь. Думала, что просто выдумали про любовь в книжках, а на самом деле ее и нету, только сказка красивая. А это такое счастье, такая радость, Женя, без которого, оказывается, нет и смысла жить. Я встретила мягкого, доброго человека, он очень любит меня, а я его. И все-таки из-за Саши я бы отказалась от своего счастья, но не могу, слава богу, не могу. Ты только не падай, представляешь — я беременна! Так хочу девочку! Я всем бы пожертвовала ради сына, но только не жизнью будущего ребенка. Я твердо знаю, что жизни ребенка ничто в мире не стоит. Саше придется это понять, он уже достаточно взрослый. Но сердце у меня рвется пополам! И еще рожать боюсь, мне ведь уже тридцать шесть.

Последний раз она позвонила мне, когда ее девочке было уже полгода. Я спросила у нее, как Саша. Она со вздохом ответила, что все так же злится, ни с кем не разговаривает. На сестренку даже не взглянул ни разу! И она со страхом все больше обнаруживает в нем черты характера его отца. На этой грустной ноте мы с ней и распрощались. Больше она мне не звонила, и вот по прошествии более десяти лет вдруг конверт. Может быть, она собирается приехать?

Практически все Зинино письмо касалось старшего сына, Саши. Судя по всему, она очень гордилась им, несмотря на то что он так и не простил замужества. Зина писала, что Саша совсем не признает своего отчима и совершенно равнодушен, если не сказать хуже, к сестренке и братишке. Когда Саше исполнилось восемнадцать лет, он ушел жить к какой-то женщине вдвое старше его, видимо, просто старался побыстрее уйти из дома. Учился в институте, на дневном отделении, жил на деньги этой женщины, но отказывался брать что-либо у матери. Когда закончил институт и начал работать, то женщину, столь существенно помогавшую ему, он безжалостно бросил. Та пробовала вернуть его, скандалила, приходила даже к Зине, но та ей, естественно, ничем помочь не могла. Саша сделал очень недурную деловую карьеру, купил себе однокомнатную квартиру, живет вроде бы один. И вот теперь по делам, связанным с работой, он должен приехать на несколько месяцев в Москву. Зина просила пустить его пожить у меня первое время, хотя бы пару недель, а там он что-нибудь себе подыщет. Я на этом месте письма хмыкнула, сообразив, что когда Саше надо, то он не стесняется обращаться к матери, которую ни в грош не ставит. Еще Зина просила в письме, чтобы я проявила к ее отпрыску максимум терпения, судя по всему, характером Саша и вправду пошел в своего папочку. Жить я его, конечно, пущу, пусть поживет немного, а вот что касается терпения, то дудки. Пускай особенно не обольщается, хамства я терпеть не буду. Зине он сын, и она до сих пор чувствует себя перед ним виноватой, поэтому прощает ему все. Мне он — седьмая вода на киселе, и я ни в чем перед ним не провинилась. Но будем надеяться, что все обойдется без эксцессов, все-таки мы оба взрослые люди. Сколько же лет Саше теперь? Должно быть, уже двадцать девять, действительно, совсем большой мальчик. Поселю я его, пожалуй, в Котькиной комнате, это будет удобней всего, надо там только как следует убраться. Да и вообще, в связи с этим приездом не мешает сделать генеральную уборку, глядишь, и простуда моя пройдет или я хотя бы на время о ней позабуду.