Любви хрустальный колокольчик

«Кажется, смена актерского состава!» — пришла мне в голову дурная мысль, ведь было явно не до шуток. На моих глазах гибли люди и текла кровь, но осознать до конца, что все это происходит на самом деле, а не в пьесе и не во сне, было просто невозможно! Воцарилась тишина, только у одного из лежащих на полу что-то сипело в горле, он был еще жив и шевелился, к нему подошел один из типов в маске и выстрелил в упор. Глаза мои расширились, и я отключилась.

Сколько я пробыла без сознания, не знаю, но когда очнулась, то оказалась лежащей все на том же диване, словно была прикована к нему навечно. К счастью, на полу никого не было, а Павел без наручников, в свежей рубашке, с отмытым от крови лицом вольготно расположился в кресле и пил водку. Значит, люди в масках, так спокойно и хладнокровно расстрелявшие Бека и его людей, были из команды Павла. Ах, Володя, Володя! Ну почему ты ушел один, почему не взял меня с собой? Я не хочу быть без тебя, какой смысл участвовать в этой жизни, где так легко мучают и убивают?! Вернись! Вернись хотя бы для того, чтобы взять меня с собой! Я так хотела услышать хоть какой-нибудь знак, какой-нибудь отзвук того, другого, нездешнего мира, что мне показалось, будто я и вправду слышу хрустальные колокольчики. Вдруг мои пальцы что-то больно сжало, и колокольчики смолкли. Это Павел стиснул мои пальцы, настоятельно требуя к себе внимания. Но мне было безразлично, что он говорил и о чем спрашивал. Я перевела взгляд на него, машинально отметив запекшуюся рану на губе, и спросила о наболевшем:

— Скажи, ты действительно считаешь меня сумасшедшей?

Он мне стал эмоционально объяснять, какую смертельную угрозу представлял Бек для меня, но это было все не то, и я опять прервала его:

— При чем тут Бек? Он меня совсем не волнует. Ответь — ты, именно ты на самом деле считаешь, что я сошла с ума?

Он пристально посмотрел мне в глаза, чуть помолчал и ответил:

— Не больше, чем кто-нибудь другой. Сейчас все сумасшедшие, весь мир словно обезумел.

Не могу сказать, что я была согласна с ним, но такой ответ меня более-менее устраивал, и я закрыла глаза. Павел понял, что разговаривать сейчас со мной нет никакого толку, и отцепился, опять принялся за водку, изредка перебрасываясь словом с невидимым мне собутыльником. Кажется, они кого-то ждали. Я их не слушала: вернулась мыслями к Володе, но уже не звала его, а просто вспоминала.

Но передышка уже закончилась, по коридору опять затопали, в дверь нетерпеливо и громко постучали, Павел лениво отозвался, и кто-то вошел. Вся лень с Павла разом слетела, он оглядел вошедших, усмехнулся и перевел взгляд на меня, я поняла, что происходящее меня как-то касается, и обернулась посмотреть. В этом дурном фильме было много похожих эпизодов, опять двое держали человека в наручниках, но на этот раз им был Виктор. Сознание упорно отказывало признавать реальность происходящего, и я тупо подумала, глядя на него: кто же будет в третий раз? Павел что-то негромко и раздраженно буркнул, и наручники с Виктора сняли. Несколько мгновений Павел с нехорошей улыбкой изучал гостя, потом вдруг сделал приглашающий жест. Виктор шагнул, но как-то неловко, зацепился за что-то ногой и неудобно сел, почти упал на диван, причем на то самое место, где еще так недавно сидел сам Павел и где еще была видна его кровь, впитавшаяся в кожу дивана.

Виктор зашевелился, поудобнее устраиваясь. Сидел он очень близко, но не обращал на меня ни малейшего внимания. Павел отчего-то развеселился и, продолжая разыгрывать радушного хозяина, предложил гостю водки. К моему величайшему удивлению, тот согласился. А меня еще ругал, когда только заикнулась о вине! Достали стопку, разлили, и Виктор мгновенно выпил, провозгласив тост: за присутствующих. Все это мне не нравилось, и я поморщилась от его фальшивой патетики.

Оказывается, Павел зорко следил за мной, потому что тут же спросил:

— Почему это ты, интересно, морщишься, что тебе вдруг не понравилось? Ведь это как-никак твой любовник, не правда ли?

При этих словах Павла Виктор медленно повернулся, как-то искоса и, мне показалось, недружелюбно посмотрел на меня, словно даже и предположить не мог, что я могу здесь оказаться, и только теперь заметил. Отметив про себя весьма неважные актерские данные у обоих, вслух я сказала совсем другое:

— Можно подумать, что ты в этом сомневаешься. Но меня интересует совсем не это. Я никак не могу понять: почему ты сегодня весь день разыгрываешь ревность?

— Жень, ты неисправимая выдумщица. С чего ты, скажи на милость, взяла, что это розыгрыш? Сама должна видеть — мне сейчас совсем не до игр, того и гляди, кто-нибудь возьмет за жабры! Так и любовничек еще твой свалился на мою голову, ходил здесь, вынюхивал. Короче, одни неприятности кругом, а у тебя на уме только игры.

— Ну, то, что у тебя неприятности, я очень даже чувствую, особенно на своей голове, поскольку ты своими неприятностями щедро делишься с окружающими. Что же касается моих якобы фантазий и склонности к игре, то не притворяйся хотя бы сейчас. Никогда в жизни ты меня не ревновал, и никогда тебя не интересовало, с кем я сплю. Я даже думаю, ты настолько всегда был ко мне безразличен, что если бы вдруг в самый разгар нашего медового месяца ненароком обнаружил, что я тебе изменяю, то только бы посмеялся от души. Естественно, я ничего такого не делала, я говорю это просто для того, чтобы ты прекратил разыгрывать из себя Отелло.

Павел решил все перевести в шутку и рассмеялся, не слишком весело, впрочем. Виктор, наоборот, нахмурился еще больше.

— Ну, повеселились, и хватит, — подвел только ему понятные итоги Павел и резко повернулся к своему непрошеному гостю. — А вот теперь я готов услышать причину твоего о-очень даже странного появления здесь.

Интонация Павла, который вроде бы начал весело, теперь была откровенно угрожающей, но Виктор и бровью не повел. Вообще сделав вид, что он очень занят и ему не до таких пустяков, как чьи-то вопросы, он подцепил вилкой закуску и потащил в рот. Прожевал не спеша, а потом той же вилкой ткнул в мою сторону и коротко пояснил:

— Она! — и как ни в чем не бывало продолжил свою трапезу, можно было подумать, что он год не ел.

Такой ответ Павла очень развеселил.

— Она, говоришь? Что-нибудь подобное я и ожидал от тебя услышать. Но должен тебе заметить, что это не очень умно придумано. Может, назовешь какую-нибудь другую причину? Нет? Ну хорошо, тогда объясни мне, зачем она тебе нужна? Только очень тебя прошу, ну просто о-очень, не надо говорить о любви, я уже давно вышел из подросткового возраста, чтобы слушать об этом.

— Слушай, а между нами, оказывается, много общего. Я тоже хочу задать тебе тот же самый вопрос: зачем она тебе? И при ответе прошу учесть, что я также давно вышел из подросткового возраста.

Этот, казалось бы, вполне невинный обмен репликами настолько взвинтил меня, что я встряла в их разговор:

— Господа! Ну что вы спорите? Можно просто разыграть меня в карты или же принять соломоново решение, и тогда каждому достанется по половинке.

Сама не знаю, почему я так сказала, мне было сейчас совсем не до шуток, но их разговор пугал меня. Мне казалось, что в любую минуту может произойти взрыв эмоций, чреватый самыми нехорошими последствиями, и я, как могла, старалась предотвратить его, разрядить обстановку. Но моя жалкая попытка не удалась, оба посмотрели на меня так, словно жалели, что я не родилась немой. А я вдруг только сейчас обратила внимание, что собутыльник Павла, сидевший в другом кресле, куда-то исчез. Может быть, его и не было вовсе, а Павел пил один и разговаривал сам с собой? Но нет, кто-то же ему отвечал, видимо, этот кто-то так тихо ушел, что я и не заметила. Задумавшись, я пропустила какую-то важную часть разговора, потому что когда вновь обратила на них внимание, то оба сидели крайне напряженные и сверлили друг друга недобрыми взглядами. Тут вдруг Павел достал откуда-то пистолет или револьвер, не знаю точно, как эта штука называется, но выглядела она достаточно зловеще, я вздрогнула. Павел направил оружие на Виктора и спросил почти ласково:

— Может быть, этот аргумент на тебя повлияет?

Я поняла, что дела наши, как я и боялась, зашли в тупик, хотела вмешаться и сказать хоть что-нибудь, но не смогла вымолвить ни звука, речь опять покинула меня без всякого предупреждения, оставив меня безгласым манекеном.

При виде оружия Виктор, до этого очень напряженный, теперь отчего-то расслабился:

— Нет, не повлияет, я пришел за ней и уйду только с ней. А моя смерть тебе ничего не даст и ни в коей мере не разрешит твоих проблем, только создаст новые. Зачем тебе осложнять свою жизнь?

Павел саркастически усмехнулся:

— Какая забота! Я очень тронут. А что ты знаешь о моей жизни, почему она так тебя заботит?

— Немного. Только то, что рассказала Женя, а она и сама ничего толком не знает. Судя по всему, ты ее всю жизнь ловко водил за нос. — Проговорив эти слова очень спокойным тоном, Виктор посмотрел на взбешенного Павла, пожал плечами и потянулся налить себе еще водки.

Павел моментально перехватил его руку:

— Слушай, ты! Кто ты такой? Сидишь здесь как у себя дома, пьешь мою водку и претендуешь на мою жену! Не слишком ли много ты хочешь?

— На твою вдову. Ты ведь покойник, не забывай об этом.

Павел длинно и грязно выругался и снял предохранитель, кажется, так называется то, что он сделал. Я прекрасно понимала, что и речи не может быть о том, будто Виктор на самом деле хоть немного интересуется мной, просто по какой-то неизвестной мне причине ему удобно обставлять все дело именно так, а я по-прежнему только пешка в его игре, не более. И еще я поняла, что он зачем-то намеренно провоцирует Павла. Это была очень опасная игра, Павел, обычно хладнокровный, сейчас раздражен до крайности и вполне может выстрелить.

Но тут на нашей уже многое видавшей сцене появилось новое действующее лицо. Наверное, подсознательно я ждала ее появления. На этот раз я старалась разглядеть ее как можно лучше и, скосив глаза на Виктора, заметила, что он тоже смотрит на нее во все глаза. Что ж, кажется, не зря он ею так интересовался, наверняка она придется ему по вкусу. Ей и в самом деле на вид не больше тридцати лет, одета в белый кожаный костюм, состоящий из брюк и жакета длиной до середины бедер, и черные короткие сапожки. Под расстегнутым жакетом видна черная тонкая, но пушистая кофточка. Волосы у незнакомки были светлые, остриженные совсем коротко, значит, и вправду надевала парик. Лицо красивое, несколько надменное, словно она привыкла повелевать. Глаза большие, голубые, кажется, но вот они-то весь вид и портили, слишком уж расширены были у нее зрачки, словно ей в глаза накапали атропина. В общем, вид у нее, — как у бешеной кошки, подытожила я свой осмотр. Вновь прибывшая красотка довольно продолжительное время молча изучала обстановку, глаза ее при этом беспокойно двигались, а лицо слегка подергивалось. Нервная какая, отметила я про себя. В это время взгляд ее остановился на мне, и от этого мне почему-то стало совсем нехорошо, даже затошнило слегка, словно на меня смотрела какая-нибудь пришелица из неведомых, жутких миров. Женщина перевела взгляд на Павла, открыла свой на самом деле красивый ротик, и из него хлынул такой поток площадной брани, что я даже растерялась. Вот это да, ничего себе красотка! Не сразу, но все-таки мне удалось уловить смысл произнесенного. Оказывается, разгневанная фурия выражала Павлу резкий протест по поводу убийства Бека. Интересное сочетание: джинн и фурия, что их могло связывать? Ведь не сказочные, в самом деле, мотивы! Ну и любовницу подыскал себе Павел!

— Он слишком зарвался, стал себе много позволять, — рявкнул Павел. — Приволок сюда кучу своих людей, пришлось мальчикам с ним разобраться. Ну, погорячились немножко, в таких делах это бывает.

— Это он зарвался?! А ты, ты сам?! Ты же чуть ли не все себе захапал! — вызверилась красотка, не желая идти на мировую, и опять пошли сплошь идиоматические выражения, в конце которых я вдруг стала улавливать какую-то неприятную связь со мной.

Меня это до крайности удивило, поскольку я решительно отказывалась понимать, почему я причастна к чьей бы то ни было смерти. Видимо, Павлу все это надоело, потому как он подошел к женщине вплотную, слегка приобнял ее и стал подталкивать к креслу, предлагая сесть и обсудить все проблемы мирно и спокойно. При этом он ласково назвал ее Мариночкой. Но Мариночка успокаиваться не желала, вывернулась из-под его руки, посоветовала ему засунуть кресло в одно довольно узкое место и продолжала ругаться на чем свет стоит, причем уже исключительно в мой адрес. Странным было то, что на Виктора она не обращала никакого внимания, словно его здесь и не было, а вот мое присутствие почему-то очень сильно ее нервировало. За следующие несколько минут я узнала о себе любопытные вещи, но все сплошь обозначенные нецензурной бранью, а также то, что я являюсь любовницей Павла, что из-за меня он окончательно потерял голову, отбился от рук и из-за меня же убил Бека. Так, ну, это понятно, банальнейшая ревность, но мне непонятно, почему она именно сейчас начала вдруг ревновать, ведь она меня уже видела на этой даче вместе с Павлом. Причем мы были с ним наедине, и отнеслась она тогда ко мне очень ровно, отчего же сейчас подняла такую бурю? Обдумывая все эти несообразности, я тем не менее, как мне казалось, внимательно следила за их перепалкой, но вот в какой момент в руке Марины оказалось оружие, заметить не успела, равно как и то, откуда она его достала. Может быть, это Павла, я ведь не видела, чтобы он его куда-то прятал, но вроде бы та штука выглядела иначе и была побольше. И уж полной неожиданностью для меня оказалось то, что свое оружие Марина направила прямо мне в голову! Страха почему-то не было, только удивление. Грохнул выстрел, но прежде него оба мужика бросились: Павел к Марине, а Виктор ко мне. Пуля, выпущенная в меня, попала в Виктора, я это поняла по тому, как он вздрогнул и со свистом втянул воздух, но на ногах устоял, не упал. Если я и раньше была как манекен, то сейчас во мне жили одни глаза.

Сначала мне показалось, что Павел, крепко обняв Марину, успокаивает ее, а она вырывается изо всех сил. Но потом я увидела, что обнимает он ее только одной рукой, а другой пытается отобрать оружие.

И в этот момент в комнату со всех сторон, и в дверь и в окна, полезли какие-то люди в камуфляжной одежде. Лишь на секунду Павел отвлекся, чтобы оглядеться, и тут Марина изловчилась перехватить оружие в другую руку и выстрелила Павлу в грудь. Павел удивленно на нее посмотрел и стал оседать на пол.

Марина даже не закричала, а дико завыла. Уже у нее отобрали оружие и защелкнули металлические браслеты наручников, а она все голосила. Двое крепких мужчин потащили ее, упирающуюся, в коридор, но и оттуда все доносился ее вой, вдруг резко смолкший, должно быть, ее ударили или сильно встряхнули. Я силилась сползти с дивана, чтобы посмотреть, что с Павлом, но не могла даже пошевелиться. Среди множества людей, заполнивших комнату, неожиданно я увидела Андрея. Он отдал какое-то приказание, и Павла, все еще лежавшего на полу, подняли и стали укладывать на мой диван. Это привело меня в чувство, и я смогла подняться — впервые с того момента, как очнулась в этой комнате. Павел был бледен до синевы, на губах его пузырилась кровь, но он еще дышал, хотя и с трудом.

Я опустилась возле дивана на колени и взяла его руку в свои. Рука была чуть теплая, ногти уже начали синеть. Я погладила безвольную ладонь и легонько, совсем чуть-чуть сжала ее, прощаясь с ним и давая ему понять, что я все простила. Но Павел вдруг открыл глаза, увидев меня так близко от себя, он искривил губы в подобии улыбки и попытался что-то сказать. Он выговорил целую фразу: «Видишь, я не причинил тебе зла». Потом попробовал еще раз улыбнуться, тихо вздрогнул и умер, все еще не сводя с меня взгляда. Я закрыла ему глаза.

Не знаю, кто закрыл глаза Володе, наверное, Андрей. Павлу их закрыла я, все-таки не чужая рука. Тут Андрей стал поднимать меня, что-то втолковывая. Я не сразу, но все же послушалась, однако из комнаты вышла не сразу, как он хотел, а осмотрелась в поисках Виктора, несмотря на свою заторможенность, я помнила, что он ранен. Он оказался совсем недалеко от меня, был раздет до пояса, и кто-то перевязывал ему раненое плечо, смотрел он прямо на меня, и я невольно сделала к нему шаг. Но Андрей упорно тянул меня из комнаты и на ходу говорил, что ранение у Виктора пустяковое, не о чем беспокоиться, пришлось мне подчиниться. На пороге я еще раз оглянулась и встретила взгляд Виктора. Меня сразу же усадили в какую-то машину, но ехать в больницу или тем более домой к Андрею и Наташе я категорически отказалась. Андрею моя строптивость не понравилась, он сморщился, как от зубной боли, но все-таки согласился отвезти домой и подал знак водителю. Машина тронулась, я закрыла глаза и открыла их только возле своего дома — по небу разливалась еще бледная, но явственная заря. Оказывается, уже рассвело.

…Во мне не было ни одной жилочки, которая бы не дрожала и не ныла, и я подумала, что просплю сутки, но не тут-то было. Стоило мне закрыть глаза, и я видела то раненого Виктора, то мертвого Павла, а то и вовсе отвратительного, кашляющего от смеха Бека. Все-таки кое-как я уснула, однако уже к обеду была на ногах. Чувствовала себя отвратительно, словно меня пропустили через мельничный жернов, но лежать в постели больше не могла. Но оказалось, что мне не только не лежится, но и не сидится, ничем решительно заняться я не могла, какой-то озноб, сродни нервной лихорадке, поселился во мне, и я бродила по квартире из комнаты в комнату как тень. Около пяти зазвонил телефон, и я бросилась к нему, как к долгожданному другу. Звонила Любаша, голос ее звучал не очень весело, даже, можно сказать, грустно звучал. Передав приветы от родных, она поинтересовалась, как я отнесусь к ее визиту. Подумав немного, я ответила, что отнесусь хорошо, но при двух условиях: она покупает бутылку коньяку и пить мы будем молча, поскольку я не в состоянии ни говорить, ни слушать. Любаша слегка оживилась, почуяв возможность переключиться на мои неприятности, а ведь это куда интереснее, чем свои.

— Ну хорошо, говорить ты не хочешь, а зачем тогда я тебе нужна?

— Ну, не могу же я пить одна, это уж слишком. Да и спиртного у меня в доме нет, а выйти и купить, сама не могу, совершенно не в состоянии.

— Что, настолько плохо себя чувствуешь?

— А я себя вообще не чувствую, меня нет.

— Да-а, подруга! Выпить тебе действительно необходимо. Я на работе сейчас, еще с полчасика тут поболтаюсь, и тотчас же к тебе. Для срочности могу взять такси, но это будет за твой счет, как и бутылка. У меня с деньгами не очень. А закусить у тебя тоже ничего не найдется? А то я, как на грех, зверски проголодалась, не обедала сегодня.

— Еда есть, голодной не останешься, такси и бутылку оплачу.

— Вот это другой разговор, это мне нравится. В шесть я у тебя буду. Жди, прилечу.

Любаша прибыла без одной минуты шесть, прямо военная точность. Привезла мне коньяк и лимоны, коньяк, правда, оказался так себе, посредственный, но сейчас я и такому была рада. К ее приходу я сделала лобио из консервированной фасоли, приготовить что-нибудь более серьезное я сейчас вряд ли бы смогла. Порезала хлеб, сыр, открыла банки с маслинами и маринованными шампиньонами. В холодильнике было полно продуктов, но все это добро принадлежало не мне, а Виктору, и в отсутствие хозяина я трогать ничего не стала. Любаша осмотрела стол, накрытый к ужину, чуть слышно вздохнула, но промолчала. Только я разлила коньяк по рюмкам, раздался звонок в дверь. Вставать мне совершенно не хотелось, и к двери, по моей просьбе, поплелась Любаша, ворча на ходу:

— Терпеть не могу подобные штучки, только соберешься выпить, так тут же кто-нибудь прется! Небось опять твой сосед-алкоголик! Учти, если это он, то я сразу пошлю его куда подальше.

Последние слова она договаривала уже в коридоре, возле двери и старалась это делать погромче, чтобы сосед услышал. Но, не открыв двери, бегом вернулась, явно взволнованная:

— Ой, Жень, иди скорей, сама посмотри, там мужик какой-то незнакомый, с виду вполне приличный.

Мне было совершенно без разницы, кто там явился, я посоветовала ей не суетиться, а открыть дверь и впустить того, кто пришел. Любаша скроила зверскую мину, но послушалась, любопытство уже начало ее грызть. Вскоре в кухню вошел Виктор, за его спиной виднелось любопытное лицо заинтригованной сестры. Виктор оглядел меня, бледную, помятую, в купальном халате, вздохнул почему-то, должно быть, от моего весьма непривлекательного вида, и спросил:

— Как ты?

— Я-то ничего вроде, даже поспала немного. Ты сам-то как? Как рука, сильно болит?

Люба, переводя круглые глаза с одного на другого, в изумлении слушала наш разговор, который, с одной стороны, намекал на бессонную ночь, проведенную нами вместе, а с другой — вообще не пойми на что. Чувствовалось, что про свои неприятности она давно забыла и наслаждалась происходящим. Виктор небрежно оглядел стол:

— Ужинаете? Коньячок — это хорошо, но вот закуска у тебя какая-то скудненькая, неужели жалеешь для подруги?

Любаша порозовела.

— Знакомься, Люба, это Виктор. Виктор, это моя двоюродная сестра и подруга Люба. Что касается продуктов, то это все, что у меня есть, остальное твое.

Любаша принялась суетиться, поставила еще одну рюмку, тарелку, приборы достала, сразу чувствовалось, что Виктор произвел на нее сильное впечатление. А тот полез в холодильник за продуктами, действуя одной рукой, но довольно шустро. Я вспомнила, что он ранен, мне стало очень неудобно, и, оттеснив его от холодильника, я попросила сесть. Но он пошел в прихожую и принес кейс, из которого вытащил бутылку хорошей водки и несколько банок. А я тем временем выложила икру, крабов, нежнейшие ломтики балыка, достала из холодильника упаковки нарезанного копченого мяса и ветчины. Наконец, мы втроем сели, я решительно перехватила бутылку водки у Виктора, налила ему и Любаше. Та смотрела на меня во все глаза, не понимая моих действий. Но присутствие интересного мужчины, богатый стол, а особенно ее любимое сочетание водки с икрой радовали взор, и она мудро переключила все свое внимание на них. Наполнив свою тарелку всякой всячиной, она подняла свою рюмку и бодренько спросила:

— Я полагаю, что пьем мы за знакомство?

Я только и смогла, что отрицательно покачать головой, а Виктор, бросив на меня настороженный взгляд, сказал вполголоса:

— Пусть земля будет ему пухом. И пусть он успокоится наконец.

Это вполне естественное пожелание вывело меня из безразличного, полубесчувственного состояния, в котором я сегодня пребывала, и вдобавок ко всему еще и разозлило, сама не знаю на кого.

— Какая земля, какой пух? Разве его уже зарыли? И кроме того, как быть с остальными трупами? Сколько их: пять, десять, двенадцать? Кто выпьет за них, кто их помянет? Ведь и они люди, по крайней мере, были ими когда-то, их тоже рожали женщины, любили, воспитывали. Нет уж! Пить, так за всех.

Когда выпалила все это, мне стало легче, словно немного разжалась пружина в груди и позволила мне вздохнуть поглубже. Я выпила коньяк не смакуя, а словно водку, махом, причем не только свою рюмку, но и ту, что до этого налила Любаше, стала закусывать и только тут почувствовала, что очень замерзла и проголодалась. Несколько минут я не отрывала глаз от своей тарелки, а когда обвела взглядом стол, то увидела, что никто ничего не ест, у Виктора лицо отчужденное, а у Любаши — испуганно-недоумевающее. Я поняла, что переборщила, перевалила дурное настроение со своей больной головы на здоровые головы своих гостей. Мысленно обругав себя, что никогда не могу вовремя остановиться и потому вечно попадаю впросак, я постаралась выправить ситуацию:

— Не обращай внимания, Любаша, на мои глупые слова. Мы с Виктором вчера вечером смотрели кино, фильм был просто отвратительный. Знаешь, из тех современных, где много стреляют и гора трупов, кажется, они еще триллерами называются. Я до сих пор под ужасным впечатлением, прямо сама не своя. А ты ешь, и ты же любишь икру.

Не знаю, насколько я сумела успокоить сестру, но она начала есть. Теперь еще одно дело, и более трудное. Я повернулась к Виктору и, прикоснувшись кончиками пальцев к его щеке, тихо и покаянно сказала:

— Я веду себя как свинья. Извини меня, пожалуйста, за совершенно неуместную резкость тона, ты ни в чем не виноват. Наоборот, я очень благодарна тебе! Но я не могу так быстро успокоиться, я еще очень долго буду отходить от всего этого. Ты, наверно, привык, а у меня такое ощущение, словно я и сама наполовину умерла.

Виктор испытующе посмотрел мне в глаза, но почти тотчас же отвел взгляд. Спустя какое-то время мы выпили еще по одной, и Виктор встал из-за стола. Расслабившаяся Любаша стала уговаривать его посидеть еще немножко и все норовила погладить по больному плечу, умильно заглядывая в глаза и называя при этом Витюшей. Пришлось мне вклиниться и освободить его от несвоевременных Любашиных нежностей. Почти тут же он попрощался, я пошла проводить его до двери и, воспользовавшись моментом, спросила, когда я смогу получить хоть какие-то объяснения происшедшего и от кого. Он вышел, не глядя на меня, наверное, не простил, что я так по-глупому резко одернула его за столом, и уже на лестничной площадке сказал, что Андрей мне позвонит на днях. Когда я вернулась в кухню, Любаша сидела надувшаяся, как индюшка. Увидев меня, она вся вспыхнула:

— Ох и жадина же ты, Женька, ох и жадина! Подумаешь, я чуток поприжималась к мужику, а ты уж ноздри раздуваешь! Сама-то волком на него смотришь. Совсем стала как собака на сене. А он на самом деле и не нужен мне вовсе, так, пококетничать немножко, вспомнить, что я женщина, дурное настроение развеять, но разве ты позволишь? Вот как есть собака на сене!

Она бубнила и жаловалась еще какое-то время, я не мешала ей, думала, что она выговорится и сменит гнев на милость. Да не тут-то было! Сказав все, что она в данный момент обо мне думает, Люба собралась уходить. Я попросила ее остаться, налила ей еще водки и наполнила ее тарелку тем, что она так любит. Глянув на тарелку, она прищурила глаза и сказала:

— Ладно, я останусь, так и быть, потому как ты мне не чужая, сестра все ж таки. Но водку больше мне не наливай, видишь, я и так хороша уже. Давай лучше кофе пить. Икру я, конечно, доем, дура я, что ли, от икры отказываться? Хотя ты-то уж точно меня дурой считаешь, это ж надо! В кино она, видите ли, была! Но с другой стороны… — Тут она задумалась и посмотрела на меня с тревогой. — Это что же такое получается? Если не кино, то, значит, правда, но ты же не могла оказаться там, где стреляют? Или могла? И за помин чьей души мы пили? Значит, кто-то все-таки умер? Да не молчи ты, скажи хоть что-нибудь!

— Ну ладно, ладно, будет тебе, не злись. Кое-что я все-таки тебе скажу, но только чем меньше о таких вещах знаешь, тем спокойнее спишь. Не смотри на меня так испуганно, как видишь, я цела. Но я и в самом деле попала сегодня ночью в жуткую переделку. Любашенька, не дергайся, лапочка, как и почему я туда попала, я тебе не скажу. Там стреляли, убитых много, точное число я не знаю. Могла и я пострадать, даже должна была бы, меня хотели убить, но Виктор спас, собой заслонил, пуля попала ему в плечо, а ты норовила его за это плечо все время цапнуть, вот я тебя и отпихнула. И вовсе я на него волком не смотрю, а впрочем, может, и смотрю, все это не важно. У нас с ним очень сложные взаимоотношения, он меня просто ненавидит, я ему, естественно, плачу той же монетой. Но ты не ломай над этим голову, мы встречались с ним по делам, а дела эти почти закончились, так что еще пару-тройку раз мы с ним встретимся, и все.

— Жень, ну подожди. Ну как же так? Зачем же ты полезла в это треклятое место, где стреляют, да еще ночью? И потом, откуда ты знаешь этого Виктора? Ты мне раньше про него ничего не рассказывала. И вообще, давай выпьем с тобой все-таки кофе, и расскажи мне поподробнее.

— Кофе, Любашенька, я тебе сейчас сделаю, подожди всего лишь две минуты. Что же касается подробностей, то их, увы, не будет. И не надо смотреть на меня умоляющим взором, все, что я могла тебе рассказать, ты уже слышала, очень надеюсь, что дальше тебя это не пойдет!

Люба с немалым удовольствием выпила две чашки кофе, на мое замечание, что, может быть, не стоит на ночь две-то, она, махнув рукой, сказала, что ее не берет, от него она спит еще лучше. Посидела еще немного и стала все же собираться домой. Уже в прихожей она спросила меня:

— Женюр, я вот чего никак не уразумею: как это ты, такая тихая, такая вроде как воды не замутишь и мухи не обидишь, а вот влипаешь вечно во всякие авантюры, а?

— А этого, Любаш, я и сама не понимаю, — ответила я ей, целуя в щеку.

На следующий день никаких звонков с утра не было. Побродив без толку по квартире, я позвонила редактору, договорилась с ней и после обеда отвезла наконец многострадальную рукопись. На обратном пути зашла за продуктами и быстренько домой. Весь вечер никаких звонков не было. Два дня прошли в напрасном ожидании, и еще два дня. Ожидание изматывало, я совсем ничего не могла делать, вещь свою не писала. Я могла только ждать. Наконец, когда я уже совсем замучилась от долгого ожидания и готова была на стенку лезть, позвонил Андрей и попросил меня приехать к нему в половине шестого. Двадцать пять минут шестого я уже звонила в дверь. Открыл сын и, поприветствовав меня как старую знакомую, помог раздеться. С замиранием сердца вошла я в знакомую комнату. Наташи почему-то не оказалось, были только Андрей и Виктор. Поздоровавшись, я осведомилась у Виктора, как его плечо, в ответ получила короткое заверение, что все в порядке. Без Наташи я чувствовала себя здесь скованно. После неловкой паузы Андрей заговорил о том, что всех подробностей он рассказать не может, только лишь некоторые детали, поскольку дело, в которое весьма активно был замешан Павел, находится в стадии расследования, до завершения далеко и многое еще неясно. Проговорив эти вводные фразы, он погрузился вдруг в молчание, которое все длилось и длилось. Виктор тоже молчал, вид у него был какой-то недовольный. Видя, что мне и обещанных деталей не дождаться, я решила сама задать несколько вопросов. Я спросила, как это могло получиться, что Павел, похороненный почти год назад, в действительности был жив и умер совсем недавно.

— Да, это на самом деле большой просчет. Но видишь ли, год назад точных данных об участии твоего бывшего мужа в преступлениях не было, только знакомство с подозрительными лицами. За ним наблюдали, но, видимо, грубо, и он почувствовал слежку. А тут еще, как мы позже узнали, внутри их преступной группы, или, проще, банды, произошли столкновения, в результате которых погибли двое. Нет, сведений о том, что их убил Павел, никаких нет, скорее всего, это сделал кто-то другой. Один из убитых по внешним параметрам был на него очень похож. Не двойник, конечно, но рост, телосложение, цвет волос примерно такие же. Видимо, Павел решил воспользоваться удобным случаем. И вот представь себе: милиция ищет человека, находит похожий на него труп, в его одежде, с его часами. Стреляли в голову, лицо сильно изуродовано, но родная сестра опознает его без всяких колебаний. Так и похоронили другого человека под именем твоего бывшего мужа. Конечно, если бы следствие вели более тщательно, не допускали грубых ошибок, такого бы не произошло. Я ответил на твой вопрос?

Меня насторожила интонация в голосе Андрея, когда он говорил о милиции, и я тут же задала вопрос, в принципе уже догадываясь, в чем дело:

— Так вы оба не из милиции, не так ли?

Они переглянулись, Андрей замялся, но лишь на одну секунду:

— Нет, не оттуда.

— Значит, в этом деле есть что-то такое, что интересует ваше ведомство? — Видя, что они молчат, я продолжила, решив зайти с другого бока и все-таки постараться выудить хоть какую-то информацию: — Тогда, может быть, вас интересует то, что волновало Бека и о чем он у меня безуспешно спрашивал?

Опять быстрый и на этот раз тревожный перегляд, я их все же расшевелила. В разговор вступил Виктор:

— Не знал, что Бек говорил с тобой. И чем же он интересовался, о чем тебя спрашивал?

— Вообще-то он был похож на ненормального, наставил ни с того ни с сего на меня свой палец и спросил: где? А когда я не ответила, а что я могла ответить, когда даже не понимала, о чем идет речь, он начал злиться.

— Вот как! И как же ты выкрутилась?

— Павел сказал ему, что я ничего не знаю. И что он привез меня туда, так как узнал, что я завела любовника. — И, посмотрев на Виктора, я добавила: — Он видел, как ты входил в мою квартиру, когда я была в Фирсановке.

Виктор негромко крякнул, Андрей недовольно покосился на него. Оба задумались о чем-то. Потом Виктор продолжил:

— Это не в тот ли момент Павлу рассекли губу? Или его ударили раньше и не Бек?

Чувствовалось, что он спрашивает просто так, на всякий случай, чтобы восстановить все детали, даже маловажные на первый взгляд. Но после моего ответа оба встрепенулись.

— Нет, не тогда, а немного позже. В тот момент Бек только смеялся и показывал рожки, а потом потребовал, чтобы уже Павел ответил на этот непонятный вопрос. — Голос у меня в этом месте почему-то немного пресекся, я остановилась, чтобы передохнуть и продолжить свой рассказ, но меня перебил Андрей:

— Как я вижу, тебе довольно трудно вспоминать и рассказывать, поэтому я и не очень хотел этой нашей беседы, ты перенесла большое потрясение, и, как бы ни храбрилась, ты всего лишь женщина, обычная женщина, не какой-нибудь суперагент. Дальше можешь не рассказывать, я в принципе имею представление о том, чем интересовался Бек, знать об этом Павел никак не мог, на вопрос не ответил, за что Бек его и ударил, распускать руки он очень любил. Ведь так все было?

Я понимала, что Андрей вполне искренне сочувствует мне и моим переживаниям, и все-таки его снисходительность меня раздражала. Конечно, я самая обычная женщина, кто бы спорил, но и он не Бог всеведущий. Поэтому возразила я ему, можно сказать, с удовольствием:

— Нет! Извини, но все было не так. Не знаю, чего там мог или не мог знать Павел, но Беку он, однако, заявил, что скажет, где это находится, при условии, что часть этого не пойми чего принадлежит ему.

— Что?! — прозвучали сразу два голоса.

И не успела я повторить, как Андрей, уже оправившийся после секундного замешательства, быстро вышел в другую комнату и вернулся через несколько минут уже спокойный и даже довольный. Виктору он коротко сказал, что дозвонился. Я спросила, о чем шла речь и в чем суть, но никакого ответа не получила. Естественно, я разозлилась:

— Господа! Пусть и невольно, но я вам сейчас помогла, а вы не снисходите даже до ответа. Я отдаю себе отчет, что ждать справедливого отношения от мужчин глупо, но все-таки даже обычная женщина, а не суперагент имеет право на вежливость. Я ведь не прошу вас посвящать меня во все подробности, только хочу знать, из-за чего весь этот сыр-бор?!

После моих слов брови Андрея поползли вверх, и он посмотрел со значением на Виктора, как бы говоря: ну она и штучка! Нахмурившийся Виктор кинул на него ответный взгляд, который я расшифровала как: я ведь предупреждал тебя, что она мегера! Но меня такими штучками не проймешь, особенно теперь, когда все кому не лень используют меня как им угодно. Первым сдался Виктор. Он откашлялся и хмуро пояснил:

— Ты слишком любопытна, но я объясню тебе, чтобы ты только успокоилась. Речь идет об алмазах.

Не знаю, что именно я ожидала услышать, но, видимо, что-то другое, потому что удивилась. Но у меня в запасе был еще один вопрос, пусть не думают, что уже отделались от меня:

— Ну а Марина? Она тоже замешана? И почему она на меня так злилась, что хотела даже убить?

При этом вопросе Андрей остался совершенно спокоен, а вот Виктор немного смешался и после паузы ответил:

— Да, Марина была замешана, еще как! Именно она втянула Павла во всю эту грязь, поскольку давно и прочно была связана со всяким криминальным элементом. Я за ней давно охочусь, но дамочка хитрая и очень скользкая, информации о ней много, но ни на чем конкретно поймать ее никак не удавалось. Не наломай она сейчас таких дров, может быть, и на этот раз пришлось бы ее отпустить. Пристрелив Павла, она, можно сказать, сама нам в руки пошла.

В этом месте Виктор опомнился, несколько смутился и посмотрел на меня виновато, но, увидев, что я не заламываю руки и не собираюсь упасть в обморок, продолжил, но уже совсем неохотно:

— Не знаю, как с тобой собирался поступить твой бывший муж, но могу предположить, что ничего хорошего тебя ждать не могло. Марина же совершенно точно собиралась тебя убрать, поскольку ты несомненно представляла для них реальную угрозу. А судя по ее поведению, она еще и ревновала тебя, бабенка она очень эмоциональная, нервная, выходит из себя быстро.

После этого ответа мужчины, как по команде, насупились, давая понять, что я задаю слишком много вопросов. Но я уже узнала в общем-то все, что хотела, и решила оставить их в покое, пусть себе тешатся своими секретами. Когда я стала прощаться с ними, лицо Андрея откровенно просветлело, а Виктор совершенно неожиданно вызвался подвезти меня до дому.

— Разве ты за рулем? А как же твое раненое плечо, ведь рука, наверно, еще не работает?

Он кинул на меня быстрый взгляд и успокоил:

— Пуля попала в мякоть, пустяк, все уже зажило. Заодно и вещи свои у тебя заберу.

Я подумала, что реплика о вещах, скорее всего, предназначалась Андрею, я-то прекрасно знала, что никаких его вещей в моем доме, кроме остатка продуктов, не осталось. Но разоблачать его я не стала, хочет подвезти — пусть везет, я от этого только выиграю. Я попросила Андрея передать Наташе привет, и мы с Виктором ушли.

Дорогой мы молчали, возле подъезда я только собралась с ним попрощаться, но, к своему удивлению, увидела, что он запирает машину и, значит, собирается подняться со мной в квартиру. Я пожала плечами: даже интересно, что ему нужно у меня.

В кухне он также молча уселся за стол. Выглядел он уже не таким хмурым, как в квартире Андрея, скорее каким-то задумчивым.

— Чай, кофе?

Мой вопрос вывел его из состояния отрешенности.

— А что, ужина у тебя нет? — недовольно скривил он рот.

«Господи! — подумала я про себя. — Да ведь он ведет себя со мной как законный муж, может быть, он просто перепутал квартиру и женщину?» Но делать замечание по столь пустячному вопросу человеку, который совсем недавно спас тебе жизнь, мягко говоря, неудобно, и я молча занялась ужином. Все эти тридцать-сорок минут, что я хлопотала, он просидел молча, но как только я собрала на стол и села сама, он спросил, не глядя на меня:

— Ну как ты, отошла хоть немного?

— Да, у меня все в порядке, — кратко ответила я.

— Маловероятно, что так уж все у тебя в порядке, слишком мало еще прошло времени. Насколько я понял, ты его очень любила, да?

Мой изумленный взгляд был ему ответом, да и как иначе, если я вообще уже не понимала, о чем идет речь или, вернее, о ком. Но он продолжил, и мое недоумение рассеялось.

— Понимаешь, я ведь даже и предположить не мог, что Марина в него выстрелит. В тебя или в меня, да, к этому я был готов, но не в него. Видно, она совсем обезумела. Все дело в том, что, судя по некоторым признакам, она проворачивала какие-то дела с Беком, причем за спиной Павла. Об этих ее делах он ничего не знал, поэтому и дал команду своим молодцам шлепнуть Бека, а Марине его смерть была крайне невыгодна. Вот она и взбесилась совсем, нервы у нее и без того были не слишком крепкими, впрочем, все наркоманы такие.

— Так она наркоманка? Вот оно что! И как только Павел мог связаться с ней, как?! Ведь должен был понимать, насколько это опасно. Так они что, наркотиками тоже занимались, не только алмазами? Если так, то насколько же низко он пал!

— Занимались они всем, что под руку подвернется. Но ты сейчас не думай об этом, постарайся не думать. Пройдет какое-то время, и ты забудешь и о Марине, и о том, что он был замешан в преступлениях. В памяти останется только хорошее, что было в вашей жизни.

Такая утонченная деликатность и сочувствие ко мне в устах Виктора звучали по меньшей мере странно, что с ним такое случилось? Или ранение так на него подействовало? Я посмотрела на него внимательно: он опять начал хмурить брови, но выглядел вполне искренним. Я уже не знала, что и думать, и стала убирать тарелки со стола, принесла чашки. При этом я почему-то вспомнила, как сравнительно недавно все это покупала, после того как Саша оставил меня совсем без посуды. Я попробовала представить себе, какое лицо было бы у Виктора, если бы я предложила ему кофе в эмалированной кружке, и невольно улыбнулась. Виктор заметил мою нечаянную улыбку и, поморщившись, спросил:

— Женя, я, наверно, мешаю тебе, ты вспоминаешь свою прошлую жизнь с Павлом, а я для тебя сейчас как кость в горле.

Такое поведение было настолько нетипичным для него, что я начала уже думать: может быть, я плохо разглядела и его ранили вовсе не в плечо, а в голову?

— Да нет. С чего ты взял? — ошеломленно пробормотала я.

— Неужели ты думаешь, что я не чувствую — ты в душе винишь меня в смерти Павла и не говоришь этого вслух только из деликатности. Но повторяю тебе: я не мог и представить, что она решится в него выстрелить.

— По-моему, ты судишь обо всем превратно, не могу понять, как и из чего ты делаешь такие неправильные выводы, и уж совсем не могу себе представить, как бы ты мог предотвратить этот роковой для Павла выстрел?

Я смотрела ему прямо в глаза, когда говорила эти слова, и для убедительности взяла его за руку. Непонятно, почему Виктор вдруг смутился, рука его чуть дрогнула, и он поспешно отдернул ее. Странно, странно, только что он так обо мне заботился, если верить его словам, даже признал за мной такое качество, как деликатность, и в то же самое время мое прикосновение для него настолько неприятно, словно я жаба какая бородавчатая! Что за игру он ведет со мной и почему? Я заварила себе чай, а ему хотела сделать кофе, я помнила, что он его больше любит, но он тоже соблазнился на чай. Отпив из чашки, он спросил:

— Ты будешь сейчас в городе или уедешь в Фирсановку?

— Нет, в Фирсановку я пока не поеду, надо сначала успокоиться. Но в Москве мне это тоже вряд ли удастся, во всяком случае, не так быстро, как мне бы хотелось. Вот мне и пришла в голову отличная, как мне представляется, мысль махнуть на две недели в Туапсе, в апреле там почти никого нет, и я смогу прийти в себя.

— Ты уже взяла билет?

— Нет, но ведь сейчас это не проблема. Завтра утром возьму, и дня через два, если не случится ничего непредвиденного, скорее всего, уеду.

— Я позвоню тебе потом, когда ты вернешься, не возражаешь?

— Конечно, звони, если надо. Номер моего телефона ты ведь знаешь?

Он кивнул и пошел к выходу, но приостановился:

— Странно, а почему именно Туапсе, почему, например, не Сочи? Ты отдыхала там раньше или у тебя там родственники?

— Да нет, никого у меня в этом городе нет, да и вряд ли я смогла бы в таком состоянии жить у родственников, просто когда-то я была там с Павлом. Но это было давно, а сейчас припомнилось, и решила поехать туда, других мест на Кавказе я не знаю совсем, а Крым уже не наш.

— Я так и подумал, — проговорил он как-то глухо и ушел.

А я так и не поняла, чем ему не угодил славный город Туапсе, милый, тихий, что еще надо? Может быть, у него какие-нибудь дурные воспоминания с ним связаны? Ишь ты, Сочи ему непременно подавай! А я не хочу в Сочи, хочу в Туапсе, и Виктор мне в этом не указ. Чудной он все-таки.

Утром я купила билет, поезд отходил завтра поздно вечером, так что собраться я вполне успею. Подумав, я решила поставить Катюшку в известность, куда и насколько уезжаю, все-таки две недели порядочный срок, хватится еще меня, будет искать, нервничать, не люблю, когда люди из-за меня переживают. Дозвонилась сразу, она была дома и весела, как птичка. Правда, мое сообщение ей поначалу очень не понравилось, и она зафыркала. Недовольство объяснялось тем, что она сама в эти дни хотела съездить в Петербург. Услышав это, я затосковала, предвидя скандал, но Катюху вдруг озарило, что в мае ей будет даже удобнее, и у меня отлегло от сердца. Любашу я нигде не смогла отыскать, ни дома, ни на работе, но не опечалилась этим, оставила ей сообщение на автоответчике. Только отошла от телефона, собираясь пообедать, как он зазвонил сам. Звонила Наташа, она отсутствовала, была несколько дней в деловой поездке, только сегодня прилетела, ничего не знала толком. Я сказала ей, что чувствую себя нормально, а вот настроение, конечно же, дрянь! Но надеюсь вскорости поправить его свежим морским ветром, так как завтра уезжаю к морю, в Туапсе, примерно на две недели, хочу отдохнуть и успокоиться. Не менее десяти минут я расписывала Наташе все, что я собираюсь получить от своего отпуска, после чего она слегка упавшим голосом сказала, что тоже давно хотела отдохнуть вот так от всех дел, включая домашние, но все никак не может решиться, да и мешает все время что-нибудь. Тогда я самым решительным тоном предложила ей поехать со мной, она явно заколебалась, чувствовалось, что мой пример соблазняет ее до ужаса и на море ей бы очень хотелось. И я решила брать быка за рога:

— Наташа, если ты не можешь ехать сейчас, то я сдам билет и подожду тебя сколько надо, никаких проблем, уверяю тебя. Одна ты не соберешься не только в ближайшее время, но и вообще когда-либо, я уж чувствую.

— О, в этом ты права, Женя! Сколько раз я мечтала рвануть куда-нибудь одна, хоть на недельку, и никогда не могла решиться. Твое предложение звучит очень заманчиво, не скрою. Но ты уверена, что на самом деле этого хочешь, ты не из вежливости зовешь? Отлично! Тогда давай сделаем так: билет ты сдавать не будешь, поедешь завтра, как и намеревалась, подожди ты, слушай дальше. Устроишься в Туапсе и сразу позвони мне оттуда, сообщишь свой адрес, и я вскоре приеду, мне ведь все равно больше недели выкроить не удастся. Хорошо?

Даже в купе мне все еще не верилось, что я еду к морю, что уже завтра я увижу его, услышу прибой и крики чаек. И Туапсе меня не обманул, он был именно таким, как я хотела: солнечный город, продуваемый свежим соленым ветром, полупустой, поскольку отдыхающих еще почти не было. Я сняла две комнаты с верандой, она же кухня, она же ванная, вход в этот рай был отдельный, и я была счастлива, зачастую для счастья надо не так уж и много. В тот же день позвонила Наташе, а через три дня она приехала. Я встретила ее и с гордостью продемонстрировала хоромы, которые сняла для нас. Жилье ей очень понравилось.

— Знаешь, Женечка, я чувствую себя так, словно только что сняла с плеч многопудовый груз забот. Здесь вполне можно отрешиться от всех надоевших мыслей и дел и славно отдохнуть.

Время мы проводили просто прекрасно. Вставали около девяти, неспешно завтракали на веранде, потом целый день бродили по городу и его окрестностям, даже в Мамедово ущелье съездили. В ущелье попали совсем случайно, ведь мы не искали достопримечательностей, которыми пичкают туристов, слава богу, Наташа их не жаловала, так же как и я. Просто шли с ней, куда нас вели ноги, и смотрели на то, на чем задерживался взгляд. Странное дело, мы были знакомы с Наташей недолгое время, виделись всего ничего, а совместный отдых совсем не тяготил нас. По опыту я знала, что тесное совместное проживание, пусть даже на отдыхе, всегда является изрядным испытанием для психики и нервов. Но мы с ней не только ни разу не поссорились, но даже и во мнениях не разошлись. Не сговариваясь, мы одновременно обращали с ней внимание на один и тот же вид, здание, человека, цветок, да что угодно! Нередко нас смешило такое совпадение взглядов и вкусов, и тогда мы смеялись от души, словно две школьницы, отпущенные на каникулы. Даже в выборе одежды для отдыха мы оказались похожи, Наташа с собой привезла тот же набор тряпок, что и я: джинсы, футболки, свитера. Никаких юбок, никаких платьев, никаких каблуков и ни грамма косметики. Только и разницы, что у меня стрижка, а у нее длинные волосы, убранные в хвост. Мы присмотрели неплохой бар и разрешали себе по вечерам выпить по небольшой рюмочке, пили, правда, разное — Наташа ликер, а я коньяк, зато удовольствие было одинаковым. Вечером любовались закатом, гуляли по набережной, допоздна не задерживались, чтобы не нарваться на какую-либо неприятность, да и спать хотелось после целого дня, проведенного на воздухе. Однажды к нам пристали два подвыпивших моряка, усиленно уговаривали пойти с ними в ресторан, потом стали за руки хватать, но все же удалось от них отговориться и отшутиться, и все обошлось мирно.

— Надо же! Нашли себе девочек! — смеялась потом Наташа, и я вместе с ней.

Неделя, которую предписала себе Наташа, пролетела очень быстро. Настолько быстро, что Наташа, посидев и подумав в одиночестве, — я благоразумно удалилась, чтобы не навязывать ей своего решения, — пошла звонить в Москву. Дозвонилась она до сына, а сын у нее очень воспитанный молодой человек, и он сказал ей: конечно, мама, отдохни еще немного, ты вполне это заслужила и можешь себе позволить. Во всяком случае, я думаю, что он сказал что-то похожее. И мы провели с ней еще четыре прекрасных дня, в этом так нам понравившемся городе, а на пятый улетели самолетом из Адлера. Наташа уже слегка нервничала, как там ее Андрей, и поэтому от поезда пришлось отказаться, лететь быстрее. Сидя в самолете, я подшучивала над Наташей, что о муже она волнуется куда больше, чем о сыне. Та сконфуженно оправдывалась:

— Димка у меня молодец, он совсем неприхотлив в еде и одежде, к тому же с детства приучен к самостоятельности. Я и дочь и сына воспитывала в строгости, никакого баловства не позволяла, а Андрей совсем другой, но перевоспитывать его уже поздно, приходится принимать таким, какой есть, к тому же он очень редко остается дома один. На работе устает и любит, чтобы дома я его обслуживала.

Дома было тихо, пусто и пыльно. Первым делом я тщательно везде убралась, потом позвонила Любаше, но, к великому своему удивлению, опять ее не нашла. В издательстве работы для меня пока не было. Хотела поехать в Фирсановку и уйти с головой в свои незаконченные произведения, но сначала решила отзвониться Катюшке. Хотя она и наметила свою поездку в Питер не на самые первые дни мая, но ведь у нее всегда семь пятниц на неделе. И точно, как в воду глядела. На этот раз она собралась упорхнуть надолго, на восемнадцать дней, и не в Питер, как думала раньше, а по Золотому кольцу, что несколько удивило меня. Раньше она все больше заграничными турне интересовалась, может быть, мода сменилась? Поскольку Катиной свекрови просидеть с Мишуткой такой срок было бы затруднительно, у нее ведь и свои дела есть, я вызвалась первые двенадцать дней взять на себя, чем привела всех в прекрасное состояние духа. Эти дни я не скучала, не до того было, хотя Мишутка в отсутствие матери довольно покладист, не так озорничает и лучше слушается, но ребенок есть ребенок, с ним всегда множество хлопот. А тут еще зять совершенно неожиданно собрался в командировку, пришлось спешно собирать ему чемодан, освежить белье и рубашки, сам-то он не привык что-либо для себя делать. Но вот сватья сменила меня в качестве Мишуткиной няньки и отпустила мою душу на покаяние. Я спешно упаковала кое-какие вещи, собираясь тотчас же ехать в Фирсановку, так как ощущала настоятельную потребность оказаться там, где нет ни шума, ни суеты, но, прежде чем уехать, мне надо было купить два словаря: фразеологический и словарь ударений. Первого у меня никогда не было, а второй был, но вот уже лет пять, как исчез самым таинственным образом. Никто его не брал, оба моих драгоценных чада категорически отрицали свою причастность к этой пропаже, а словаря-то нет! Я все время собиралась купить, но словари — вещи недешевые, то никак не могла выкроить денег на покупку или же были деньги, но не было словаря. А теперь я решила твердо: все, пойду и куплю. Забежала в один книжный — нет. Поехала в другой и там купила. Только вышла из магазина, как меня кто-то цепко ухватил за локоть. Ба! Да это же Модест Сергеевич, тот рыжий толстяк, с которым меня еще зимой познакомил на презентации в издательстве наш главный редактор. Казалось бы, и прошло-то всего полгода, а как в моей жизни все изменилось, словно века прошли! Ведь тогда я еще не знала Володю. Даже странно, невозможно представить себе, что я когда-то могла жить без него, без мыслей о нем. Короткий смешок мгновенно привел меня в чувство.

— Евгения Михайловна, да вы словно грезите наяву. Позвольте мне сразиться с тем злым волшебником, который вас заколдовал. Я непременно его убью, и тем самым расколдую вас.

Я нерешительно улыбнулась, не зная, как ответить на столь причудливую шутку.

— Ну, не хотите, как хотите, пусть живет. Мне вы нравитесь и в зачарованном виде. Но, дорогая моя, должен вам все же попенять: ждал, ждал, да так и не дождался, — продолжал сладко журчать говорливый Модест Сергеевич, увлекая меня вдоль по улице. Резким движением я выдернула руку и остановилась:

— За что вы хотите мне попенять? И чего вы от меня ждали? Я вас совершенно не понимаю.

— Забыли, забыли! Я так и предполагал, что вы забыли. Я говорил себе, что не могла такая милая женщина отнестись ко мне столь необязательно, что житейская круговерть закрутила ее и заставила забыть обо мне. Ну вот, все как я и думал, — всплескивал пухлыми руками и по-детски радовался толстяк, пытаясь между тем понудить меня идти дальше, к одному ему известной цели. Но я продолжала стоять на месте, поскольку мне все это не нравилось. — Но, драгоценная моя, что же вы остановились в этакой толчее? Еще каких-нибудь пара шагов, мы сядем, и я смогу объяснить все вам в спокойной, приличной обстановке. Не на ходу же нам разговаривать.

Я посмотрела в том направлении, в котором он все порывался меня повести, и увидела полосатые тенты летнего уличного кафе. Что ж, действительно, разумней было поговорить там, и я позволила увлечь себя дальше. Заказывая кофе глясе и грейпфрутовый сок, он все так же продолжал улыбаться. Пока не принесли заказ, серьезного разговора не начинал, зато трещал без умолку о небывалой жаре, о том, кто и как ее переносит и как бы он хотел сейчас окунуться в море, короче, обо всяких пустяках. Вследствие такой манеры поведения он казался веселым, добродушным и недалеким болтуном, которому совершенно нечего делать. Но это только на первый взгляд. Вглядевшись повнимательнее, я обнаружила, что его маленькие, желтые, с коричневыми крапинками глазки смотрят из-под набрякших век очень умно, оценивающе и не менее цепко, чем действовали его руки, когда ухватили меня за локоть, выловив в людской толчее. Это был взгляд человека, знающего себе цену и способного быстро отделить зерно от плевел. Одет он был в очень дорогой светло-бежевый костюм от Армани и белую сорочку, то и другое изрядно мятое и не имеющее вида, впрочем, при его фигуре, наверное, все моментально мнется. Я была в желтом льняном костюмчике, который еще утром казался мне изящным, а теперь у меня мелькнула мысль: не похожа ли я в нем на канарейку?

Как только принесли заказанное, Модест Сергеевич совсем замолчал, мне сказать было нечего, и, пережидая паузу, я гоняла тающее мороженое ложечкой по кофейной поверхности. Наконец мой спутник перешел к делу. В ходе разговора выяснилось, что, во-первых, я забыла о том, что на презентации он дал мне свою визитку и предложил позвонить ему. Каюсь, действительно забыла. Во-вторых, пеняет он мне потому, что очень ждал моего звонка, поскольку у него для меня есть работа, заказ. И наш главный редактор, хороший его знакомый, почти поручился ему, что я этот заказ возьмусь выполнить. Тут уж я возмутилась, потому что сама никаких обещаний никому не давала и не имела ни малейшего понятия, что их дали от моего имени. Модест Сергеевич извинился, он полагал, что я вполне осведомлена, и в знак примирения поцеловал мне руку, на миг став опять добродушным весельчаком. Я уже решила, что раз инцидент исчерпан, то я могу уйти, но он прервал на полуслове мои прощальные приветствия:

— Подождите, экая вы резкая. А заказ? Он ведь остается в силе. Вы разве не хотите узнать подробности?

Я удивилась, ведь как-никак прошло полгода, за это немалое время он мог найти десятки исполнителей, так в чем же дело? Я уселась поудобнее, расправила юбку и приготовилась слушать. Модест Сергеевич довольно ухмыльнулся, видя, что наконец заинтересовал меня:

— Да, в самом деле, заказ остается в силе. Он, как бы получше выразиться… немного щекотливый, но хорошо оплачивается.

Я насторожилась, такое начало мне не слишком понравилось. Оказалось, что один бывший «крутой дядя», ни больше ни меньше, весьма желает опубликовать мемуары, и Модест Сергеевич, который является то ли хозяином, то ли совладельцем небольшого издательства, за это взялся. Дело за малым: сначала под диктовку криминального «дяди» записать его воспоминания, а потом привести в цивилизованный вид. Если работа ему понравится, оплата труда будет фантастическая. На этом месте рассказа я поморщилась. Нет, я не ханжа и никогда не делала вид, что презираю деньги. Но и деньги во что бы то ни стало, невзирая ни на что, это совсем не мой принцип. Чтобы заработать «фантастические» деньги, мне придется остаться в душной, пыльной и надоевшей Москве, отложить на неопределенное время работу над своей книгой о Володе, за которую я так мечтаю, не медля ни минуты, приняться. И все это ради того, чтобы иметь счастье лицезреть какого-то бандита, пусть и бывшего, что для меня крайне неприятно, особенно учитывая недавние трагические события. Кроме того, слушать его наверняка омерзительные излияния, высказанные безграмотным языком, да еще и с руганью! Веселенькая перспективка, нечего сказать! Если бы я сидела совершенно без денег и меня ожидала голодная смерть, еще можно было бы подумать, а сейчас нет. Пока я таким образом размышляла и взвешивала, Модест Сергеевич пристально смотрел мне в лицо, видимо читая в нем, как в раскрытой книге. Ибо прежде, чем решительный отказ успел слететь с моих губ, он остановил меня движением своей пухлой руки:

— Подождите отказываться, Евгения Михайловна, это всегда можно успеть. Я был не прав, подчеркивая только денежный аспект, не казните за ошибку. Дело еще вот в чем: этот человек уже в годах, смертельно болен, но прожил довольно яркую, насыщенную жизнь. Ведь как ни лукавь, как ни закрывай на это глаза, но бандиты, воры, тюрьмы, зона — это тоже жизнь, поскольку они существуют, это реальность, и никуда от этого не денешься. Да, больная, исковерканная, извращенная донельзя, но жизнь. И мне представилось интересным и даже полезным описать эту жизнь изнутри со слов не только видевшего, опытного, но и умного, ручаюсь вам за это, человека. А самое главное — подлинного участника этой самой жизни, что особенно важно на фоне разливанного моря подобной литературы, публикующейся в последнее время. Ведь сейчас на эти темы не пишет только, как говорится, дурак да ленивый. Я более чем уверен, что работа окажется для вас и интересной, и познавательной. Конечно, работать будет сложно, что уж тут скрывать, ну а что легко в этом мире? Ну, решайтесь же!

Его настойчивость смущала меня, будоражила. Мне понравилось, как просто, без всяких экивоков и околичностей, он объяснил мне действительно достаточно щекотливые подробности. Да, он прав, это сумасшедшее предложение вполне может быть интересным, хотя сложностей будет ох как много! Но занозой в душе засело вот что — опять больной, умирающий человек, с которым в процессе работы неизбежно возникнет пусть только словесное, но тесное общение. Смогу ли я, выдержу ли? Нет, пожалуй, для меня это чересчур.

— Вы сами не знаете, о чем просите, Модест Сергеевич. Вы, видимо, неплохо разобрались во мне и подбрасываете мне лакомые приманки, интересную работу я люблю. Но в данном конкретном случае я вынуждена отказаться. Обстоятельства моей жизни в последнее время таковы, что я просто не смогу психологически, не выдержу. Говорю вам это прямо и без всякого кокетства.

В ответ на мой отказ он крякнул и взъерошил свои и без того уже все разлохмаченные волосы.

— Вот черт! Простите за выражение, но без черта тут явно не обошлось, опять препятствие. Что же делать, как быть? А знаете что? Все-таки, все-таки давайте подъедем завтра к этому старику. Стоп! Подождите возражать. Я ведь не прошу соглашаться, подписываться на это дело, прошу только подъехать, посмотреть на старика, пусть и он на вас посмотрит. Он ведь капризный, с норовом, может статься, вы ему и не понравитесь, и тогда мне незачем будет ломать голову над тем, как уговорить вас. Идет?

— Модест Сергеевич, у меня создается впечатление, что вы не воспринимаете слово «нет».

— А как же иначе, голубушка моя? В деле только так, по-другому оно просто не будет двигаться. Но вы не ответили мне, я жду вашего согласия на завтрашнюю поездку.

— Я уже сегодня хотела уехать за город, и остаться еще на сутки в этом раскаленном, задыхающемся городе только для того, чтобы на меня бросил свой скептический взгляд какой-то старик, — это чересчур. Сейчас или же никогда. Вот мой ответ.

Я продемонстрировала ему, что тоже могу быть решительной, и спокойно ждала ответной реакции на свой демарш. Мой собеседник прикрыл глаза, что являлось у него, как я позже поняла, признаком удивления. Открывать их он не спешил, когда же открыл, то в них светилось уважение, но и легкая насмешка тоже, вот только не поняла над кем: надо мной, над собой? Он вдруг невнятно забормотал:

— Так-так, а как же назначенная встреча, ведь отменить ее нельзя. Или все-таки можно? Ах, ах, ах, это такая важная встреча! Так льзя или нельзя? Льзя! Но неприятности будут, будут, а может, как-нибудь улизну от них? А пожалуй, что смогу и улизнуть. Да, лазеечка есть, ма-аленькая такая, но есть. Так-так.

Я слушала, как он бормочет, совершенно погрузившись в себя, с отсутствующим видом, и думала о том, что этот толстяк напоминает мне трехслойный пирог: первый слой — это добродушный весельчак, второй — решительный деловой человек, и третий слой — нерешительный бормотун. Интересно, как эти слои, совершенно разные, в нем уживаются и не перемешиваются? Бормотание прекратилось так же неожиданно, как и началось. Модест Сергеевич искоса посмотрел на меня, и это было забавно, потому что непонятно, действительно ли он смотрит на меня, или же просто рассматривает кончик своего носа? Тряхнул головой и решительным жестом запустил руку в сумку, которую он повесил на спинку стула и которую я не удосужилась заметить. Пошарив, он выудил из сумки красный сотовый телефон и набрал номер, уверенно тыкая толстым веснушчатым пальцем в малюсенькие кнопочки и ни разу не промахнувшись. Связи довольно долго не было, наконец, кто-то отозвался. Разговор был очень кратким:

— Это я. На этот раз не пустой. Она со мной, можем подъехать сейчас. Едем.

Я уже успела пожалеть, что так легкомысленно дала согласие на эту поездку, но отказываться после моей бравады было неудобно, да и поздно уже. Модест Сергеевич в две секунды успел положить деньги на стол, встать, закинуть сумку на плечо и крепко ухватить меня за руку. Он почти выволок меня на тротуар, и не успела я вздохнуть, как возле нас уже тормозило такси, и нужно было не мешкая садиться в машину. Мне было интересно, в какой части света живет наш лихой «дядя», поэтому ждала и слушала, что Модест Сергеевич скажет шоферу. Он назвал подмосковный поселок Купавну. Пока ехали в машине, я вспомнила, как Любаша совсем недавно поинтересовалась:

— Жень, ты такая тихая, и как ты только умудряешься влезать во всякие авантюры?

А вот так я и влезаю, сама не ведаю, что творю! Тянет меня, видно, на всякие сомнительные дела и связи, как муху на кое-что нехорошее. Я очень долго занималась самоедством и бичевала свои внутренние пороки. Пока я была занята столь увлекательным делом, такси подъехало к домику, стоящему не в ряду других, а как-то особняком, немного на отшибе. Пока мой спутник расплачивался с таксистом, я осматривалась. Дом был небольшой, деревянный, но добротно и со вкусом сделанный, участок при доме был некогда хорошо ухожен, но, видно, в последнее время хозяин уже им не занимался, и он стал зарастать. Мы поднялись на крыльцо с резными балясинами. Модест Сергеевич позвонил в дверь, которую через минуту открыла какая-то женщина и впустила нас в дом. Незнакомка была лет сорока, очень сумрачного вида, в белой косынке и белом же, отороченном кружевом фартуке. На наше приветствие она даже не ответила, только показала рукой, куда нам следует пройти. Глухонемая? Но звонок-то в дверь она услышала. На жену хозяина она похожа не была. Может, медсестра? Хотя если судить по одежде, то скорее горничная из XIX века, не ожидала в таком месте встретить стиль ретро.

В комнате, если судить по обстановке, гостиной, в кресле-качалке сидел пожилой человек, на ноги которого был наброшен толстый, пушистый плед, и это несмотря на жару. Возраст его выдавали морщины и седина, но глаза смотрели молодо, взгляд был зорким и колючим. Здороваться с нами он тоже не стал. Может быть, зная о неотвратимости приближающейся смерти, здоровья в этом доме желать было не принято? Мужчины почему-то хранили молчание, я тоже не спешила нарушать его. Сесть мне никто не предложил, я поискала глазами стул, поставила его поудобнее и села, рассудив, что ожидать, как дальше развернутся события, лучше сидя. Мое самоуправство со стулом хозяину совсем не понравилось, он сердито сморщился и прошипел:

— Эта, что ль? Не знаю, не знаю — она такая маленькая и худенькая.

Этого я совсем уже не могла выдержать:

— А вы что, нанимаете меня мешки таскать? Дядя! Но тут же я смешалась, нелепое «дядя» испортило весь сарказм моей фразы. Обращение это вырвалось у меня, конечно же, случайно, просто так я называла его про себя, вот и ляпнула неожиданно для себя.

— Ха! А я-то думал, что круглый сирота, никого-то нет у меня, а оказывается, племянница имеется!

Что ж, будем родней считаться. Ты иди, Модестик, иди. Приехал-то на машине? Ну так не отпускай ее, пусть водила племянницу подождет, да не забудь оплатить ему простой и обратную дорогу, а то уедет еще. А себе ты другую тачку словишь, а то и на электричке доедешь, невелика птица.

Я подумала сначала, что он выгоняет нас обоих, порадовалась такому повороту событий и поднялась со стула. А когда поняла, что вот-вот останусь наедине с этим недобрым стариком, то выразила решительный протест. Но меня никто не слушал. Модест Сергеевич молча поклонился и ушел, даже не взглянув на меня. А старик прикрикнул:

— Сиди, сиди, коли уж села. Ты вот что, голуба моя, не ершись! Времени у меня немного, даже совсем мало, а успеть надо сделать все, как я задумал. Не уйду на тот свет, пока все, как собирался, не сделаю, пусть уж пекло обождет меня немного. Так вот, я уж все давно обдумал, как и что надо будет делать, тебе кумекать ни о чем не придется, только и дел-то всех что слушать и слушаться меня. Будешь приходить сюда к десяти утра, я буду говорить в диктофон, есть у меня такая игрушка, потратился, купил. Говорить буду не сплошняком, а кусками, ты в перерывах спрашивай, если что непонятно, но не перебивай, я этого не терплю. Записывать будем часов до семи. Чаю я тебе дам, бутерброды свои принесешь. Каждый день будешь ходить, сколько понадобится, все поняла?

— Поняла, чего ж тут не понять, ничего мудреного нет, только я ведь не давала еще согласия на эту работу.

— А вот и врешь, племянница! Это ты рыжему голову дури, не согласна была бы, так и не приехала бы. Чай, он тебя на аркане не волок. Так что оставь свои бабские штучки. Иди, да не опаздывай завтра, а то вычту у тебя из этого, как там бишь его?.. Гонорара.

Я выпорхнула из этого дома как птичка, едва успев что-то чирикнуть на прощание, довольная до предела уже тем, что он отпустил меня. Что и говорить, воля у этого умирающего «дяди» была железная! Женщина, открывавшая дверь и впускавшая в дом, гремела чем-то на кухне и не появилась, но замок был легкий, я быстро открыла его, вышла и захлопнула за собой дверь с большим облегчением. Ох, словно бы в тюрьме побывала. Слава богу, что такси ожидало меня, а то я даже не знаю, в какой стороне здесь станция.

Домой я ехала в каком-то оцепенении, ни одной мысли в голове. Дома напилась чаю с лимоном, поела немножко и стала потихоньку отходить от разнообразных впечатлений дня. Первым делом я решила попробовать отыскать визитку Модеста, может быть, сохранилась где. Все перерыла, но так и не нашла. Наверное, ее уничтожил Саша, он ведь тогда у меня жил и как раз буйствовал несколько дней из-за того, что я пошла на злополучную презентацию. Нет, ну надо же! Всего один светский выход, а сколько последствий! Мне вдруг показалось, что я в тупике: визитка потеряна, а с нею и номер телефона Модеста Сергеевича. Так что же делать-то? Тьфу ты! Да что я с ума схожу, в самом деле? Зачем мне его телефон? Мне нужно только решить, еду я завтра к «дяде» или нет, вот и все. Самой решить, без всякого давления с чьей-нибудь стороны. А почему бы и не поехать? В сущности, он прав, «дядя» этот, если бы я совсем не хотела к нему ехать, то и не поехала бы, да еще и настаивала, что непременно сегодня. Сказав А, логично сказать и Б. Что ж, мне и самой интересно, как я смогу справиться с такой не совсем обычной работой. Но она не должна быть такой уж тяжелой, как мне представлялось сначала. Более того, выражался он вполне литературным языком, за исключением немногих просторечных и жаргонных слов, что было в пределах нормы. Это очень удивило меня, но было, конечно же, куда предпочтительнее, чем какой-нибудь другой вариант. Забавно, какой скупердяй этот мой новоявленный родственник, бутерброды, говорит, свои захвати, ну надо же! И ведь об оплате ни слова не сказал, то есть что-то он говорил, но не конкретно, и сумм никаких не называл. Не обижу, говорит, это смотря что в его понятиях является обидой, все же работу проделать мне предстоит немалую. Спросить, что ли, его о деньгах самой? Нет, не буду, просто не отдам ему рукопись, пока не заплатит.

Семь изнурительных, бесконечных дней провела я на даче у Дяди. Я так его и называла, а он меня — Племянницей. Свое имя он мне так и не назвал, а мое не спрашивал. Самого Модеста я эти дни не видела, не удивлюсь, если и не увижу больше. Рукопись отдам Дяде, платить за работу будет тоже он. Модест в этом деле посредник, его время наступит позже, когда вещь будет готова к публикации, но тогда меня уже не будет здесь, моя работа окончится. Работали мы с Дядей честно, по семь-восемь часов каждый день. Я сильно уставала, нужно было быть предельно собранной и внимательной. Поначалу я многого не понимала из того, что Дядя рассказывал, а нужно было ждать перерыва в рассказе, перебивать нельзя, чтобы не сбить его. Хорошо, что еще в студенческие годы я овладела стенографией, как мне это сейчас пригодилось! Я записывала в блокнот все свои вопросы, в перерывах задавала их, а уже его ответы на них записывались на диктофон, и дома я могла при желании еще раз прослушать и свои вопросы, и его ответы. Любопытно то, что Дядя, человек жесткий и строгий, совсем не сердился, даже если я несколько раз спрашивала, по сути, одно и то же. Я очень долго не могла уяснить себе психологические мотивировки поступков многих персонажей — до того они были нелогичны, а зачастую и вовсе отсутствовали. И разъяснения Дяди не всегда все ставили по своим местам, во всяком случае не сразу. Дядя был терпелив со мной, понимал, что от этого зависит судьба книги. Но стоило мне как-то в обеденный перерыв, а надо сказать, что определил он мне этот перерыв всего в пятнадцать минут, спросить, кем приходится ему та женщина, которая открывает дверь, он так зыркнул на меня, что я тут же зареклась говорить с ним о чем-либо, помимо работы. Первые два дня, поглощенная новизной и трудностью материала, я не замечала того, что еще больше, чем я, устает сам рассказчик. Но когда мы на третий день прервались на обед, я увидела, что, пока его домоправительница, так я про себя ее величала, ставила передо мной неизменный стакан чаю в подстаканнике, Дядя исподтишка вытирал платком мокрый лоб и шею, и руки его при этом мелко тряслись. Он перехватил мой взгляд и посмотрел на меня в свой черед искоса и хмуро. И я задушила в зародыше предложение продлить обеденный перерыв, чтобы он смог немного отдохнуть. Мое участие он, скорее всего, расценил бы как жалость, как подачку, что вряд ли понравилось бы ему. В последующие дни признаки его физической немощи стали еще более явственными, но он молчал о них, продолжал диктовать и даже продлил на час наш рабочий день. Я была вынуждена согласиться, куда же деваться, да и время его жизни утекало стремительно, как песок в песочных часах. На седьмой день до обеда он закончил диктовку, а оставшееся время мы обсуждали с ним композицию книги и кое-какие предложения, которые успели у меня возникнуть. Все эти дни я возвращалась от него на электричке, голова моя напрочь была забита услышанным за целый день, ни о чем другом совершенно не думалось, и я, почти машинально, пробовала прилаживать куски текста друг к другу, перебрасывала мостики, искала вводы в ситуации. Короче, делала свою обычную работу, вот и накопила кое-какой материал для «утряски». Дяде это чрезвычайно понравилось, первый раз он посмотрел на меня по-доброму:

— А ты, оказывается, хват, Племянница! Я-то думал, что ты еще не въехала в книгу-то, первые дни тыкалась, словно слепой щен, ничегошеньки не понимала. Это хорошо, теперь уж я вижу, что успею подержать уже готовую, напечатанную книгу в руках, а этого я хочу даже больше, чем здоровья. Теперь так, бери эту игрушку со всеми записями домой, или где ты там с ними будешь работать. Да смотри, никому не говори о них и не показывай. Если что не так, то у меня хватит еще сил тебе шею свернуть, поняла? Ну вот и умница. Иди и возвращайся с готовой вещью через три недели, и не спорь со мной. Больше времени на это все равно не могу тебе дать, нет у меня больше, понимаешь? Еще ведь напечатать надо, Модест обещал сделать быстро, у него все там отлажено, но сколько-то времени все равно это возьмет. Принесешь готовую книгу — получишь деньги, и не бойсь, не обижу. Ступай. Нет, стой. Забыл сказать, что фамилии твоей на книге не будет. Вот теперь иди, возьми на столе бумажку, там телефон мой, будешь звонить иногда, говорить, как дело идет, но не часто. Иди, устал я от тебя.

Я вышла из дома, тихонько ворча себе под нос. Устал он от меня, как же! А то я не вижу, что ему плохо совсем, из сил выбился, ну да теперь отдохнет, пока я буду сшивать эти его разрозненные и разноцветные лоскутки. На следующий день, собрав все, что мне нужно для предстоящей работы, я уехала в Фирсановку.

Сначала я никак не могла войти в рабочий ритм. Все мне вспоминался Дядя, как я его до сих пор продолжала называть. И я гадала, как он себя чувствует. Да еще продолжавшаяся жара доводила до одурения, но через пару дней я нашла оптимальный режим работы. Я вставала около семи часов, выпивала стакан ряженки или кефира и шла в сад. Часа полтора возилась с клумбами и разными посадками, те, на которых уже росли цветы, я прополола и взрыхлила землю, а пустые вскопала и посадила семена, которые купила в магазинчике возле станции. А еще вскопала грядки и посадила на них огурцы и всякую зелень, кажется, еще было не поздно. Возвращаясь из сада, принимала душ комнатной температуры, завтракала уже основательно и часов в девять садилась за работу. Работала практически без перерыва часов до пяти, потом шла в магазин, если было нужно, или же просто гуляла в тенечке, после такого долгого сидения за столом нужно было обязательно походить, размять косточки. Возвращалась, ела, только не знаю, что это было — обед или ужин. И работала еще часа два. Ничего не читала, телевизор не смотрела, некогда было, да и желания не возникало. Но перед тем как лечь спать, я не менее часа дышала воздухом в садике, набросив на себя что-нибудь не столько для тепла, сколько от комаров. В целом я вела вполне здоровый образ жизни, а если и работала несколько больше, чем хотела бы, то ничего не поделаешь — взялся за гуж, не говори, что не дюж. Книга мне нравилась и шла неплохо, быстро продвигалась, о чем я и рапортовала Дяде регулярными звонками с почты. Его голос по телефону был тихий, но уверенный. На девятый день мое внимание привлек шум остановившейся возле дома машины. Было восемь часов утра, и я как раз поливала свою клумбу, на которой все никак не хотели прорастать цветы. Я подошла к калитке и увидела, что из белых «Жигулей» вышла Наташа, а я и не знала, что она водит машину. После возвращения из Туапсе я звонила ей только раз, и она не говорила, что собирается в ближайшее время повидаться со мной и приехать в Фирсановку. В принципе ничего особенного в ее неожиданном приезде не было, она ведь говорила, что хочет иногда наведываться сюда, а что так рано приехала, так ведь не хочется же ехать по жаре. Но сердце у меня екнуло. Я догадалась, что она ко мне приехала не с дружеским визитом, а с недобрыми вестями, и касаться это может только одного человека. Я почувствовала, как во мне поднимает свою косматую голову ужас, но тут же взяла себя в руки. Нечего панику поднимать. Тем временем Наташа открыла калитку и вошла в садик. Я поставила на землю опустевшую почти лейку, и мы обнялись с ней. Вроде бы все как и в Туапсе, но ни следа отпускной беззаботности. Напротив, в глазах Наташи я увидела подавляемую, но все же явную тревогу. Вошли в дом, и я приготовила кофе. Выпили мы его молча, и я уже начала проявлять признаки нервозности, но торопить Наташу мне все же не хотелось. Наконец она, видимо решившись, подняла голову:

— Женя, ты можешь прямо сейчас поехать со мной?

— Конечно, Наташа, куда скажешь. Но что случилось?

Она опять замялась, покусала нижнюю губу, потом ответила:

— Виктор ранен.

— Ты посиди, Наташа, я только приму душ и переоденусь, я быстро. А дорогой все мне расскажешь.

Из того, что она мне рассказала, я поняла, что его ранили при поимке кого-то из членов той банды, куда раньше входил и Павел.

— Понимаешь, Женя, он такой упрямый, ни в чем не хочет уступить молодежи, а возраст ведь уже сказывается.

Рана Виктора прямой угрозы для его жизни не представляет, все же достаточно тяжелая, так как задета верхушка легкого. Не везет ему в последнее время. Лежит он в госпитале имени Бурденко, и я забеспокоилась насчет пропуска, туда ведь не так просто попасть, но Наташа меня успокоила, что с пропуском никаких проблем не будет. Все произошло почти неделю назад, но Наташа, звонившая мне на московскую квартиру, все время натыкалась на длинные гудки и почему-то не сообразила, что я в Фирсановке. Меня сразу же начал беспокоить вопрос, почему она так непременно хотела известить меня о несчастье, приключившемся с Виктором, я почувствовала, что в этом что-то есть, какая-то собака зарыта, но спросить все же не осмелилась. Я, конечно, вполне нормальный человек, так что поехала его навестить, как-никак знакомый, да еще вдобавок спасший мне жизнь, в общем, со мной все ясно. Но вот почему Наташа так хочет, чтобы я его навестила? А может, ее попросил об этом Виктор? Совсем уж невероятное предположение. Ах, как бы мне хотелось узнать, в чем же тут дело!

В палату со мной Наташа не пошла, объяснив это тем, что пускать стараются по одному человеку, но я ее достаточно уже изучила, и мне показалось, что в ее нежелании идти со мной скрывается еще что-то, мне неизвестное. И только тут я задумалась о том, что ничего не несу Виктору, ну вечно со мной приключаются всякие казусы! Ничего не могу сообразить вовремя, могла ведь по дороге хотя бы соку купить, вместо того чтобы голову ломать над, может быть, и несуществующими проблемами. Когда я поделилась своей досадой с Наташей, она укоризненно посмотрела на меня:

— Неужели ты полагаешь, что он хоть в чем-нибудь нуждается? Можешь не волноваться, я уже обо всем позаботилась, да и не только я, так что у него вся палата завалена.

Наташины слова вовремя напомнили мне о том, что в жизни Виктора должно существовать немало женщин, и я разозлилась сама на себя за то, что суечусь и волнуюсь, когда в этом нет никакой надобности.

Виктор лежал в отдельной палате, роскошь, еще не виденная мною, и я с любопытством завертела головой, как только переступила порог: комната маленькая, очень чистая, неуютная, как и все больничные палаты, цветной телевизор на тумбочке, холодильник в углу, у кровати бра. Я перевела беспокойный взгляд на пациента. Виктор полулежал на высоких подушках и спокойно смотрел на меня, тем не менее почему-то вдруг показалось, что его взгляд полоснул по моему сердцу. Уж не потому ли я стала сначала рассматривать стены, что очень боялась встретить его самый первый взгляд в момент моего появления? Странная я, однако, стала! Тем временем я подошла к нему, поздоровалась и опустилась в кресло, которое стояло возле изножья кровати. Меня уже предупредили, чтобы я не давала особенно много ему говорить. И сейчас, видя, что он раскрыл рот, я замахала рукой и торопливо стала рассказывать ему, как ко мне сегодня утром приехала Наташа и сообщила о происшедшем несчастье. Виктор вроде бы отказался от попыток заговорить, я обрадовалась и защебетала обо всем, что только была в состоянии припомнить, и, в частности, похвасталась тем, что научилась копать. Я и правда с ранней молодости лопату в руках не держала, и поначалу этот труд был мне непривычен, я набила мозоли на ладонях в первый же раз, о чем и расписывала ему подробно и с юмором. Вдруг, когда я меньше всего этого ждала, он перебил меня и сказал, что загар мне очень идет. Голос у него был чуть хрипловатый, но вполне обычный. Сначала я смутилась от неожиданного комплимента, но потом опять вспомнила, что ему нельзя разговаривать, подхватила тему загородной жизни и рассказала, как один раз вечером ходила купаться на озеро и как там хорошо. Но и эта тема вскоре иссякла; пока я судорожно придумывала, о чем бы еще можно было поговорить, Виктор опять подал голос:

— Смешная ты, Женя. Мне нельзя говорить два часа кряду, но несколько фраз вполне по силам, лучше расскажи, как ты отдохнула в Туапсе. Наташа ведь тоже к тебе приезжала?

Я тут же ухватилась за любезно предложенную мне тему и начала с энтузиазмом ее развивать. В числе прочего я рассказала, как к нам с Наташей прицепились подвыпившие моряки и звали нас в ресторан и как мы с трудом отделались от них. Рассказывала я эту незатейливую историю вроде бы шутливо, намереваясь немного развеселить его, но, слушая меня, Виктор почему-то не улыбался. Но тут пришла медсестра, наступил черед каких-то процедур, и мне пришлось уйти, однако я пообещала ему заглянуть в понедельник.

Пока возвращалась из больницы домой, а поехала я, конечно, на городскую квартиру, я мучительно думала: почему он промолчал в ответ на мое предложение прийти к нему еще раз? Потому ли, что должен меньше говорить, или же потому, что не хочет меня видеть, но сказать об этом прямо ему неловко? Из дому я позвонила Наташе и рассказала ей о своем посещении, о том, что, на мой взгляд, он неплохо выглядит, при этом не скрыла, что чувствовала себя не слишком свободно. Она выслушала меня молча, не сделав никаких комментариев к моему рассказу, а я так надеялась, что она хотя бы что-то скажет. Вздохнув, я добавила, что собиралась к нему в понедельник, а теперь сомневаюсь: стоит ли? Тут она оживилась и посоветовала мне пойти непременно. Поговорив с Наташей, я пришла к выводу, что до понедельника еще долго, не стоит без всякого толку болтаться в городе, в то время как моя работа не терпит отлагательств, и тем же вечером уехала в Фирсановку. До отъезда я успела пообщаться по телефону с Любашей, которую мне наконец-то удалось поймать. Выяснила, что у нее хворала мать и она долгое время ухаживала за ней. Еще у нее было какое-то сложное и запутанное недоразумение с новым любовником, они были в ссоре, но теперь помирились, оба счастливы и раздумывают, куда бы им поехать отдохнуть. Любаша щебетала, словно жаворонок в небе, и я порадовалась за нее.

В понедельник наша встреча с Виктором прошла еще более натянуто. В этот раз я пришла хотя бы не с пустыми руками, притащила бананы и гранатовый сок. Он поблагодарил меня несколько суховатым тоном и попросил больше ничего ему не носить, у него и так всего слишком много. Говорил он уже совсем хорошо, мне показалось, что голос его звучит уже так же, как и до ранения. Но на меня Виктор даже не смотрел. Я поняла, что мой визит ему не нужен, но повернуться и уйти сразу было тоже как-то глупо, и я решила довести эту дурацкую встречу до конца. Попробовала дорассказать ему те подробности моей поездки к морю, что не успела в прошлый раз. Но после нескольких сказанных фраз вдруг почувствовала, что он совсем не слушает меня. Я споткнулась на середине предложения и замолчала, чего он, кажется, и не заметил. Когда молчание стало совсем невыносимым, Виктор, наконец, поднял на меня глаза:

— Женя…

Было видно, что ему очень сложно выговорить вслух то, о чем он думал, и я решила ему помочь, поскольку мне стало все окончательно ясно.

— Виктор, мне все понятно и не стоит ни о чем говорить. Мне все равно уже надо идти, так что не переживай. Поправляйся. Желаю тебе всего самого хорошего.

Весь немалый путь до Фирсановки я ругательски ругала себя! Надо было мне сразу догадаться, что я совершенно напрасно приехала к нему. И в самом деле, мой первый приезд к нему, этот визит элементарной вежливости и человеколюбия, он был необходим, но этим единственным визитом и стоило ограничиться. Зачем я поехала к нему второй раз? Кто я ему? Да никто! Мне было настолько не по себе, что даже затошнило. Дома я тоже не могла найти себе места, стыд и неловкость жгли меня огнем. Не помогли ни чай, ни прогулка в лес. Почему я так переживаю и волнуюсь? С этим тоже стоило разобраться. Я не дала ему произнести вслух то, что могло расстроить и унизить меня. Он не выгнал меня, я сама ушла, твердила я себе, но это мало помогало. Да что это, в самом деле, со мной?! Да даже если бы он сказал, попросил или приказал мне уйти и не приходить больше, то при наших с ним неприязненных отношениях разве это повод для терзаний? Одной гадостью больше или меньше, какое это имеет значение? Он говорил мне куда худшие вещи, мегерой называл неоднократно, и ничего, я вполне спокойно это пережила, что же сейчас мне так плохо? Я так и не смогла ни успокоиться полностью, ни объяснить себе толком свое состояние. Единственное, до чего я смогла додуматься, — это то, что в результате всех достаточно непростых событий зимы и весны моя психика стала до того неустойчивой и разболтанной, что реагирует на малейшее потрясение долгим резонансом, как пустой кувшин.

Я завершила наконец работу над книгой. Позвонила Дяде и повезла ему рукопись и диктофон, надо же было вернуть ему его игрушку, как он его называл. Когда я приехала, то обнаружила, что Дядя меня ждет не один, с ним Модест Сергеевич. Дядя, по своему обыкновению, не тратя время на приветствия, сразу же нетерпеливо протянул руку за рукописью, я не колеблясь отдала ее. Он стал жадно проглядывать ее. Конечно, все подряд он читать сейчас не мог, но старался сделать это хотя бы выборочно. Пока Дядя был занят, я от нечего делать разглядывала Модеста Сергеевича. Его поведение меня заинтересовало, то ли он в присутствии Дяди сильно тушевался, то ли обнаружился четвертый его слой — Модест Сергеевич хмурый и молчащий. Когда я вошла, он поздоровался со мной и с тех пор не произнес ни слова. Наконец Дядя оторвался от книги и ударил в маленький гонг, который стоял рядом с ним на круглом столике. Раздался мелодичный звук, и через пару минут в комнату вошла домоправительница, одетая во все белое, как и раньше, и, как и раньше, нелюдимая. Она принесла на подносе бутылку шампанского и три бокала. Дядя сделал знак рукой, и Модест Сергеевич открыл бутылку. Все так же молча он подал бокал мне, потом Дяде и, наконец, взял сам. Молчание прервал Дядя.

— За меня и за мою книгу! — провозгласил он без ложной скромности.

Мы с Модестом Сергеевичем выпили до дна, Дядя лишь пригубил самую малость. Потом с хитрой усмешкой воззрился на меня, я молчала. Дядя потянулся за каким-то журналом, вынул из него конверт и подал мне:

— Держи, Племянница, за труды твои.

Я взяла, но открывать не стала: сколько есть, столько есть, дома посмотрю, и я убрала конверт в сумочку. Дядя с интересом проследил за моими действиями и повернулся к другому гостю:

— Модест, запиши координаты ее, может, зачем нужно будет. И вообще, не обижай ее.

Модест Сергеевич как-то саркастически хмыкнул, но промолчал, достал записную книжку, и я продиктовала ему свой телефон, не уточняя при этом, что вряд ли я буду все лето в зоне досягаемости. Почти тут же я ушла. На мое «до свидания» ответил не только Модест Сергеевич, но и, к удивлению моему, Дядя. Когда я уже повернулась, он вдруг сказал мне в спину:

— Прощай!

На меня это произвело впечатление, я вздрогнула, но оборачиваться не стала.

Дома я открыла конверт и посмотрела: в нем были доллары. Дядя, как и обещал, не обидел меня — так много мне не заплатили бы и за издание собственной книги. Ну и характер у человека, бутерброд ему для меня было жалко, а заплатил гораздо больше, чем я надеялась. Я решила убрать деньги подальше, это будет мой неприкосновенный запас.

На следующее утро я решила на день-два задержаться в городе, позвонить в редакцию, походить по магазинам. Редакторша моя оказалась в отпуске, и я с легким сердцем отправилась за покупками. Вообще-то я не большая любительница шопинга, но погода все еще стояла жаркая, а у меня было маловато легкой одежды. Потратила уйму времени и сил, но ничего не купила: либо мне не нравилось, либо нравилось, но стоило столько, будто было сшито из натурального меха! Мне это все ужасно надоело, и тогда я отправилась на ближайший рынок и купила все, что хотела, и денег потратила в общем-то немного. Конечно, производство было китайское или турецкое, но в данном конкретном случае мне это было безразлично, летняя одежда и рассчитана на один-два сезона. Домой возвращалась с ворохом покупок, но просто вконец измочаленная. Посещение магазинов утомляет хуже любой работы! Но я утешала себя, что уже завтра утром уеду на природу, и прости-прощай пыльный город на долгий срок. Но человек полагает, а Бог располагает, справедливость этой пословицы я оценила этим же вечером. К ночи у меня разболелся зуб, что ни делала, болит и болит. Утром, вместо поездки за город, пришлось идти к зубному. Чтобы залечить зуб, понадобилось два дня. Вечером второго дня раздался телефонный звонок, я подошла, будучи в полной уверенности, что это моя Катюшка, но ошиблась, объявился Модест Сергеевич. Не тратя лишних слов, он сообщил мне грустную новость. Тот, для кого я собирала книгу из разрозненных кусочков воспоминаний, кого я называла Дядей, не зная его имени, и к кому успела немного привыкнуть, умер! Модест Сергеевич сказал, что похороны будут завтра, и спросил, пойду ли я. При этом добавил, что сам не пойдет, их отношения были чисто деловыми. Подумав, я отказалась.

На следующее утро я ехала в электричке, чуть ли не подпрыгивая от нетерпения. Я боялась, что за те четыре дня в саду все завяло, шутка ли, такая жара стоит!

Сегодня наконец-то мои петунии открыли свои глазки. Пока всего два цветка: один белый и один розовый, но бутонов полно, и скоро вся моя клумба будет покрыта цветами. Больше месяца ждала я этого знаменательного события, для кого-нибудь другого это пустяк, но не для меня, ведь как-никак это первые мною посаженные цветы! По такому поводу я затеяла пирожки, и, судя по запаху, первая партия скоро будет готова. Утром ко мне забегала Ксюша и обрадовалась цветам не меньше моего, а уж у них на участке ее бабушка какие только растения не выращивает. Но Ксюша на удивление чуткая девочка и умеет сопереживать лучше многих взрослых. Я вновь встретила ее на прогулке в конце мая, после продолжительного перерыва. Девочка опять гуляла с Рексом. Оба показались мне подросшими и повзрослевшими. Овчарка больше не прыгала возле меня как сумасшедшая, только обошла кругом и вдумчиво обнюхала, потом замахала дружелюбно хвостом, вспомнила, должно быть. Ксюша даже сказала, что Рекс мне улыбается, но этого, признаться, я не заметила. После возобновления отношений девочка стала частенько заходить ко мне в гости. Она знала, что Володя умер, и не задала о нем ни единого вопроса, не спросила у меня даже, почему я живу в его доме. Не ребенок, а просто чудо тактичности! А ведь она не забыла о Володе, это было видно по тому, как она осматривалась в доме, притрагивалась к некоторым вещам, а кое-что даже погладила и улыбнулась не по-детски, задумчиво и печально. Я привезла ей из Москвы цветную глину и фломастеры. Мне очень нравилось смотреть, как, примостившись на краю стола, она создает маленькие шедевры, в то время как я мучаю компьютер, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Отношения обоюдно радовали нас. Вот и теперь я затеяла печь пирожки в расчете на свою маленькую подружку. Мне хотелось ее немножко побаловать потому, что бабушка девочки в последнее время прихварывала, а Лариса возиться у плиты не любила. Достав первую партию пирожков и отправив в духовку вторую, я выглянула в окно. В этот момент калитка открылась, и показалась Ксюша в новом нарядном сарафанчике желто-оранжевого цвета, в руках у нее была маленькая корзинка с первой клубникой. Я стала накрывать стол к чаю, Ксюша помогала мне, стараясь все делать важно и неторопливо, в последнее время у нее наблюдалось стремление выглядеть взрослой. Но когда она увидела, как я высыпаю в конфетницу ее любимые «Коровки», то весело запрыгала на одной ножке и захлопала в ладоши, вся ее напускная взрослость сразу улетучилась. Я сделала вид, что не заметила маленькой оплошности, чтобы не огорчать ее. Ребенок имеет полное право побегать и попрыгать, на то он и ребенок. Только мы приступили к священному ритуалу чаепития, хлопнула входная дверь, которую я днем не запираю. Я подумала, что это Лариса пришла за дочкой, так уже было несколько раз. Ксюша успевала пробыть у меня совсем недолго — мать уводила девочку, не слушая ее протестов. Ксюша, видимо, подумала то же самое, поскольку нахмурилась и недовольно засопела. Но в комнату уверенным шагом вошел Виктор. Внимательно оглядел нас: Ксюшу, с конфетой в одной руке и с пирожком в другой, и меня, с чашкой чаю.

— Здравствуйте, сударыни! Кажется, я в самый раз успел: и чай еще горячий, и пирожки еще не съедены.

Я быстро пришла в себя и представила ему Ксюшу, словно какую-нибудь взрослую даму. Она зарделась от смущения, а когда Виктор нагнулся и поцеловал ее маленькую, испачканную конфетами руку, она оцепенела. Я поспешила отвлечь внимание, чтобы дать ей время прийти в себя, и принялась усаживать гостя, доставать ему чашку, наливать чай. В какой именно момент на столе появились бутылка шампанского и большая коробка шоколадных конфет, я за своими хлопотами и не заметила. Ксюша посмотрела на бутылку сурово и вдруг, повернувшись к новому гостю, выпалила:

— Чай ведь лучше, не надо вино.

Виктор отнесся к заявлению ребенка серьезно:

— Ксюша, ты ведь дружила с Володей, да? Он мне говорил о тебе как-то. Я тоже его друг, давний друг, так вот, на правах этой дружбы, может быть, ты разрешишь нам с Женей сначала выпить немного вина, а потом уже чай?

Но Ксюша не сдавалась, по всей видимости, вино вызывало у нее тревогу.

— Дядя Володя умер ведь! А чай остынет, пока вы будете свое вино пить.

— Да, Володя, к сожалению, умер, но мы, его друзья, остались. Я вот что думаю, если ты дружила с Володей, то, может быть, и со мной будешь дружить? Я ведь хороший, правда, правда! А чайник можно будет подогреть потом. Как тебе такое предложение?

Девочка задумалась, а я тем временем потихоньку достала фужеры, открыла коробку конфет. Наконец Ксюша что-то придумала:

— Дядя Витя, а ты любишь собак?

— Собак? Очень даже люблю, а что, у тебя есть собака?

— У меня овчарка есть большая, больше всех! Его зовут Рекс. Он давно, еще зимой, как прыгнул на тетю Женю! И она упала прямо в снег, а мы с дядей Володей ее отряхивали. Это давно было, тетя Женя тогда еще в другом доме жила. Дядя Витя, а что у тебя есть?

Виктор сначала растерялся от такого вопроса, но нашелся довольно быстро:

— У меня есть машина, и я тебя на ней покатаю, если хочешь.

Предложение Ксюше очень даже понравилось, и она уже погрузилась в мечты о новых возможностях, открывающихся перед ней, но тут под окном раздался голос Ларисы. Ксюша со вздохом слезла со стула и хотела уже уходить, но вспомнила про машину:

— А когда же кататься?

— Не волнуйся, мы еще увидимся, это я тебе обещаю. И тогда обязательно покатаемся.

Я сложила в Ксюшину корзинку несколько пирожков и конфет, это чуточку утешило девочку, и она закосолапила к выходу. После ухода ребенка в комнате повисло гнетущее молчание. Я не собиралась прерывать его и смотрела в окно.

— Что же ты молчишь, Женя? Не находишь слов? Ну хорошо, я помогу тебе, например, ты могла бы поинтересоваться моим здоровьем.

Я смутилась, в самом деле, как невежливо себя веду, что это на меня нашло опять?

Он, кажется, понял мое замешательство, заулыбался, но тотчас посерьезнел. Поднял свой фужер и, глядя мне в глаза, сказал:

— За меня, хорошего!

Почти такой же тост произнес Дядя в последний день своей жизни, невеселое напоминание. Поэтому я подняла брови, но возражать не стала, быстро чокнулась с ним и выпила. Шампанское оказалось очень хорошим, я посмотрела на бутылку, и мои брови вторично поползли вверх.

— Ну, не стану же я за себя пить какую-нибудь ерунду! — небрежно заметил Виктор. Чувствовалось, что он немного рисуется, но это ему, пожалуй, шло.

— А почему, собственно, за тебя? Потому что ты принес эту бутылку или есть причина посущественней?

— Есть такая причина, и даже не одна, а две, и обе существенные. Сегодня — день моего рождения, это первая причина. А вторая еще более существенная — я решил сменить легкомысленный, холостой образ жизни на более серьезный, хотел бы жениться. Если тебе этих причин недостаточно, то я придумаю что-нибудь еще.

Кажется, он еще что-то говорил, напористо, весело. Но я его уже не слышала. В голове образовалась такая круговерть мыслей, что мне стало даже нехорошо. Надо же, жениться! Вот это да! Вот тебе и бабник! Как же так? Впрочем, сколько веревочке ни виться… Интересно, это он первый раз женится или уже был когда-то? Даже сердце закололо, наверное, от неожиданности. А почему он ко мне пришел с этим известием? Ему к друзьям надо, к Андрею, уж они-то за него точно порадуются. Я подняла на Виктора глаза и поразилась его изменившемуся виду. Еще несколько минут назад он выглядел довольным жизнью, а сейчас лицо у него было темное, хмурое. Я встревожилась:

— Что с тобой, Витя? Может быть, рана заболела?

— Какая к черту рана? Хотя, может, и рана, можно и так назвать. Только вот не надо делать участливое личико. После того, что ты со мной сотворила, не хватало только, чтобы ты же меня и пожалела!

Я оторопела: у кого-то из нас двоих с головой явно не все было в порядке.

— А при чем здесь я? Я не виновата в твоем ранении. Конечно, я очень благодарна тебе, что ты меня заслонил и тем самым спас. Очень благодарна и никогда этого не забуду. Но ведь я не виновата, что моя пуля досталась тебе, это Марина стреляла, а не я. И уж тем более я была ни при чем, когда тебя ранили вторично. Я могу тебе только посочувствовать.

— Оставь себе свое сочувствие. Сочувствие — это не любовь!

Я нервно рассмеялась:

— Какой же ты, оказывается, жадный, Витя! Ты женишься, зачем тебе моя любовь? С тебя вполне хватит и моего сочувствия. Надеюсь, что ты будешь счастлив, во всяком случае, я тебе этого от души желаю! И давай за это выпьем.

Я схватила бутылку, но руки у меня почему-то задрожали, и я плеснула мимо. Виктор тут же отобрал у меня бутылку и быстро разлил шампанское по фужерам, но делал он это явно машинально, поскольку думал о чем-то другом. Я повторила свой тост, мы чокнулись и выпили. Я встала и отошла к окну. Он тотчас же подошел и приобнял меня за плечи, что мне совсем уже не понравилось, и я вырвалась резким движением:

— Виктор, я думаю, тебе лучше уйти. Ты приехал, чтобы сообщить мне о своих брачных планах, уж не знаю зачем, но это дело твое. Что касается меня, то я тебя поздравила, моя совесть чиста. Теперь тебе пора возвращаться, я не очень хорошо себя чувствую и хочу остаться одна.

Он упорно пробовал повернуть меня к себе лицом, но я опять вырвалась, больше не хотела ни о чем с ним говорить.

— Жень! Женя, ты хоть что-нибудь слышала из того, что я тебе сказал? Хорошо, можешь не поворачиваться, но ответь мне только на один вопрос: ты слышала, на ком я собираюсь жениться?

Я хотела и тут промолчать, но поскольку он несильно, но все же тормошил меня, то я не выдержала и выплеснула на него все, что чувствовала:

— Нет, признаюсь, что я не слышала, на ком ты женишься, да и какая мне разница, я все равно никого из твоих многочисленных подружек не знаю! Наверное, это хорошо, что ты решил остепениться. Поздновато, правда, но лучше поздно, чем никогда. И я рада за тебя! Правда рада. Во всяком случае, порадуюсь потом, а сейчас, повторяю, я плохо себя чувствую и хочу остаться одна. Ты понял? Одна!

Я и в самом деле почему-то плохо себя совсем чувствовала: и сердце щемило, и голова гудела, и вообще было здорово не по себе, не надо было мне пить это дурацкое шампанское! И никогда-то я его не любила. Вдруг что-то произошло: окно да и вся комната начали заваливаться набок и перемещаться. Я так испугалась, что не сразу поняла, что это Виктор взял меня на руки и несет на диван. А когда поняла, то нахлынул уже другой испуг — он же дважды ранен! Пока я со всем этим справлялась, то уже оказалась на диване. Да нет, хуже! На диване сидел Виктор, а меня он посадил к себе на колени, и мы целовались! Было от чего сойти с ума. Одно то, что он меня целует, уже безобразие, но то, что я или, вернее, мои губы ему отвечают, это просто не лезло ни в какие ворота! Я стала вырываться так отчаянно, что это возымело наконец результат. Он отпустил меня, я тут же забилась в угол дивана и забаррикадировалась подушкой, сделанной в виде головы собаки. Это была любимая Володина подушка, и воспоминание об этом придало мне сил.

— Я знаю, зачем ты это делаешь! Ты хочешь показать, насколько ты меня не уважаешь. Ты всегда считал, что я недостойна Володи, и это правда! Я любила его, очень любила, но Володя был такой высокий человек, что я по сравнению с ним полное ничтожество. Но ты еще и ненавидишь меня. А кто ты такой, чтобы ненавидеть меня, чтобы меня судить? Может быть, ты и лучше меня, но не тебе меня судить. И я очень прошу тебя, нет, требую — оставь меня в покое! Я буду жить так, как умею и считаю нужным.

Я прижимала к себе подушку и, как мне казалось, говорила спокойно, но на последних словах голос сорвался и нечаянно зазвенел от скопившихся, но непролитых слез. Я судорожно сглотнула несколько раз, не хватало еще разреветься на его глазах! Он пристально смотрел на меня и все порывался что-то сказать, но я отвела взгляд и опять сглотнула. Проклятый комок в горле никак не желал рассасываться. Виктор принес фужер, я было отвела его руку, что-что, а спиртное мне было сейчас ни к чему, но спазм опять сжал горло, я быстро схватила фужер и выпила шампанское залпом. Эффект был немедленный, но совсем не тот, что был нужен, я отчаянно закашлялась. Похлопывание по спине не помогало, видно, вино пошло не в то горло. Когда приступ прошел, я совсем была без сил, то есть настолько, что сначала даже не реагировала на ту чушь, что стал нести Виктор.

— С чего ты взяла, что я тебя ненавижу?! Как это только могло прийти тебе в голову? Как я могу тебя ненавидеть, когда я тебя, наоборот, люблю? Я от тебя совсем свихнулся, на себя стал не похож. И к чему ты все время вспоминаешь мои ранения, я о них и думать забыл, что и тебе советую сделать. Это все не важно, важно только, как ты ко мне относишься, скажи — как?

Как ни старалась я успокоиться и держать себя в руках, но такое лицемерие и наглое притворство кого хочешь из себя выведут.

— Ты что, меня совсем дурочкой считаешь? Ты забыл, сколько раз меня оскорблял? Какие гадости ты мне говорил? Забыл? Как только ты меня видел, так сразу строил разные гримасы, а если я нечаянно тебя касалась, то сразу вздрагивал от отвращения, будто я жаба какая. Не надо делать удивленное лицо, я все видела. И ты думаешь, я не поняла, что ты тогда в больнице хотел меня выгнать, но я тебя опередила и сама ушла. И мне противно, что ты сейчас непонятно зачем устраиваешь пошлый спектакль! Как ты мог меня целовать? Как ты смеешь издеваться надо мной и говорить, что любишь меня? Никого никогда не ненавидела, а вот тебя готова возненавидеть! Убирайся отсюда, или я за себя не отвечаю!

— Женя! Все, что ты сейчас говорила, не имеет никакого отношения к действительности. Это твои какие-то непонятные, ни на чем не основанные фантазии. Я люблю тебя, понимаешь, люблю! Не вырывайся, я не хочу сделать тебе больно, но необходимо, чтобы ты выслушала меня спокойно и поняла, наконец. Я никогда не вздрагивал от отвращения, твои прикосновения всегда были мне приятны, очень приятны. Я люблю тебя, а все другое — это бред, такой же, как и твое заявление о том, что я хотел выгнать тебя из больничной палаты. Я хотел признаться тебе в любви, ты меня слышишь, в любви!

Я зло сузила глаза, сейчас я и в самом деле его ненавидела.

— Когда мужчинам не нравится то, что говорит женщина, они всегда называют это фантазией. «Дорогая, это просто твои фантазии!» Ненавижу! Ненавижу твою ложь, твое лицемерие, твое пустое и холодное сердце! Ненавижу тебя за то, что ты заставил меня ненавидеть! А это очень злое, иссушающее чувство, от него у меня боль. Но это пройдет, ты уйдешь, я успокоюсь, я снова стану прежней и смогу вспоминать о тебе без ненависти, но это потом, потом. А сейчас, когда ты смотришь на меня, у меня такая боль в сердце, что еще немного, и я умру!

Я закрыла глаза, чтобы больше не видеть его, чувствуя такой холод в сердце, словно оно и вправду должно было бы остановиться. Тиски его рук разжались, он отпустил меня и встал. Я по-прежнему не открывала глаз, хотела, чтобы он ушел, ничего в жизни мне было не нужно, только чтобы он ушел. Я настолько сильно хотела этого, что мое желание передалось ему, не могло не передаться. Спустя минуту хлопнула входная дверь. Остатка сил мне хватило только на то, чтобы вытянуться на диване и положить подушку под голову. Чувствуя, как меня засасывает, поглощает какой-то морок, я еще успела подумать: я одна, одна, и мне никто не нужен!

Я проснулась на диване, накрытая пледом, и от этого мне было тепло и хорошо. Я помнила, что ничем не накрывалась, кто же накрыл меня? Ах да, Володя! Он ведь такой заботливый! И от этой мысли мое израненное сердце стало биться ровнее, я словно ощутила прилив сил и чуть слышно про себя шепнула его имя, и тотчас же где-то в бездне пространства отозвались хрустальные колокольчики. Не открывая глаз, с улыбкой слушала я этот звон, и, когда он смолк, я уверилась, что Володя вернулся ко мне. Откуда? Этого я не помнила, но вернулся! И я позвала громче: «Володя!» Его рука протянулась ко мне, погладила по лицу, убрала прядь волос за ухо, опять погладила. Я наслаждалась этими нежными, любящими прикосновениями, засмеялась от счастья и, когда рука коснулась моих губ, стала покрывать ее поцелуями. Тотчас что-то кольнуло меня в сердце, какая-то совсем маленькая иголочка. Мои губы еще целовали, а сердце уже поняло: это не Володя. В ту же секунду я вспомнила, что Володя мертв, он умер, ушел от меня, его больше нет! Я быстро открыла глаза — это был Виктор, он сидел на корточках возле дивана и гладил меня по лицу. Господи!

Неужели сейчас все начнется снова? Видно, эта мысль отобразилась на моем лице, потому что руку он убрал и сказал поспешно:

— Нет, нет, мы сейчас ни о чем говорить с тобой не будем. Мы будем просто пить чай. Ведь нет ничего странного и страшного в том, что мы с тобой попьем чаю, я ведь еще не пробовал твоих пирожков. Ксюше они очень понравились, это было видно по тому, с какой скоростью она их уплетала, может быть, и мне понравятся? Чайник я сейчас поставлю, а ты лежи, если хочешь.

Но я села и спросила: сколько я спала? Оказалось, всего час. Интересно, он слышал, как я звала Володю? Не мог не слышать, ведь рядом совсем был.

— Ты ведь слышал?

— Да, — глухо ответил Виктор.

Но когда он повернулся, лицо у него было вполне обычное, он даже улыбался мне. Улыбается вот, а сам меня ненавидит, было подумала я, но тут же отругала себя за эту мысль, не хотела начинать снова. Чай мы пили довольно спокойно, Виктор шутил, улыбался и съел все мои пирожки. Только тут я вспомнила, что ничем существенным его не накормила, а ведь аппетит у него хороший, это я помнила. Предложила что-нибудь для него приготовить, сама я есть не хотела. Но он отказался, сказал, что ему уже пора и что он приедет через день или два опять. Я ничего ему не ответила, струсила, что опять начнем выяснять отношения, на это у меня не было никаких сил и желания тоже.

Уснула я быстро и спала очень спокойно и долго, когда открыла глаза, было уже девять часов. Спешить было, в сущности, некуда, но я все равно заторопилась, видно уже по привычке. Привела себя в порядок и выпила чашку чаю с последним оставшимся пирожком. На кофе не отважилась, хотя и хотелось, сердце еще не совсем пришло в норму после вчерашнего. Хотела поработать, но на месте не сиделось, какое-то внутреннее беспокойство гнало меня из дому. Сегодня было нежарко из-за тонкой дымки, покрывавшей небо, и я отправилась на прогулку. Гуляла почти два часа, даже не заметила, как время пролетело.

Машину возле дома я увидела издали, но это была машина не Виктора и не Наташи. Я уж было занервничала, но разглядела именно Наташу, она с кем-то разговаривала, этот кто-то был маленький, и его не было видно. Ага, да это Ксюша! Я ускорила шаг. Когда я подошла и с радостной улыбкой обняла Наташу, из машины совершенно неожиданно вылез мужчина лет тридцати пяти, в очках и с ранней лысинкой. Я настолько смутилась от того, что Наташа оказалась не одна, что, к стыду своему, прослушала имя-отчество гостя. Вообще, она торопилась и буквально потащила меня в дом, хотя я хотела показать ей свою маленькую гордость — петунии, ведь сегодня их было уже пять: две белые и три розовые. Мужчина пошел за нами в дом, разочарованная Ксюша, видя, что ее не зовут, повернула к своему дому.

— Наташа, вы давно меня ждете?

— Да нет, минут десять, но времени у меня в обрез, поэтому все разговоры оставим на потом, сначала дело. Витя изрядно напугал меня вчера, так что давай раздевайся!

Увидев крайнюю степень изумления на моем лице, Наташа хмыкнула:

— Раздевайся, тебя осмотрит врач и прослушает твое сердце. Витя что, ничего не сказал тебе? Узнаю его милое обыкновение — делает то, что считает нужным, и при этом забывает поставить в известность тех, кого это непосредственно касается.