Любви хрустальный колокольчик

Эк, повернула! И Танин голос, она говорила тоненьким, дрожащим голоском маленькой, беззащитной девочки, казалось, еще чуть-чуть, и слезы ручьями польются из ее широко открытых, невинных глаз, и сам смысл ее слов — все это было беззастенчивым шантажом, ударом ниже пояса. О, конечно, я отдавала себе отчет в том, что эта «маленькая невинная девочка» вполне способна одной левой закинуть меня на шкаф, но слушать такие жалобные, слезные просьбы было очень неловко, я уже начинала казаться самой себе безжалостным чудовищем. Я молчала, не зная, как выйти с честью из пиковой ситуации. Оставлять их у себя я решительно не хотела, но и отказать не хватало то ли слов, то ли мужества. В комнате повисло тягостное молчание. Любаша тревожно посмотрела на меня, нецензурно выразилась себе под нос, а вслух сказала:

— Милочка, не дави на жалость! Дружку твоему любезному давно пора было подумать, где он будет гнездо вить. Не понимаю, неужели вы с ним такие бедные, что не осилите снять хотя бы комнатенку, если уж нет денег на квартиру? Сейчас это не проблема, предложений полно. А у Евгении Михайловны своих забот выше крыши, незачем ей еще добавлять.

От Любиных слов бедная Танюша моментально забыла, что она маленькая и беззащитная девочка, и окрысилась:

— Как-нибудь мы уж тут разберемся и без непрошеных советчиков! У вас есть, дорогуша, своя жилплощадь, вот и распоряжайтесь там на здоровье. Здесь хозяйка не вы, а Евгения Михайловна, вот с ней я и разговариваю, а вы не лезьте, куда вас не просят!

Любаша побагровела, и я поспешила вмешаться, поскольку Танина грубость привела меня в надлежащее чувство и мне уже гораздо проще было произнести решительные слова отказа, но этого не понадобилось. Только я привстала и открыла рот, меня опередил Саша:

— Совершенно точно, что мы уедем завтра утром, говорить тут не о чем. Насчет вещей беспокоиться не стоит, мы прекрасно довезем их и на такси, не так уж их много. И уж совершенно напрасно вы волнуетесь, мадам, в отношении моих денег, никто из вас их не считал. Я сам разберусь, бедный я или нет.

Он был очень бледен, когда это говорил, и сверлил Любашу злобным взглядом. Нам всем было ясно, что именно Любино, в общем-то случайное, замечание о деньгах задело его больнее всего, но разбираться в причинах его нежданной обиды мне было недосуг. Главное, что они с Таней уезжают завтра, он сам это только что сказал, а больше меня сейчас ничего не трогало, потом обо всем подумаю.

— Завтра так завтра, ничего не имею против, но это последний срок. А пока праздник еще не кончился, есть еще что поесть и выпить, не говоря уже о чае, мы еще не пробовали пирожные, те, что вы сегодня привезли.

Таким образом я подвела черту под дискуссией и показала рукой в сторону полного стола. Но все были какие-то вялые, нерадостные, и я подумала, что, вопреки моим словам, праздник все-таки уже закончился и, наверное, пора расходиться. Саша с Таней молча, ни с кем не попрощавшись, ушли к себе.

— По-английски, — пробурчала Люба им вслед.

После их ухода довольно быстро все вдруг оживились, и оказалось, что праздновать вчетвером куда приятнее. Не только Люба с Валерой, но даже тихий Сергей стали такими веселыми и жизнерадостными, что я поняла: присутствие Саши действовало угнетающе на всех, а не только на меня одну, как мне казалось. Сережа принялся ухаживать за мной весьма рьяно и даже начал мне делать какие-то авансы, на будущее, весьма туманные, впрочем. Я сделала вид, что не поняла ничего, невзирая на то что Любаша с многозначительным видом мне подмигивала и кивала в сторону Сергея. Я улыбнулась ей в ответ, думая про себя, что завтра перенесу спокойно все ее выражения недовольства по этому поводу, потому что все самое трудное и страшное для меня уже позади. Так я искренне думала в тот момент. Увы, как правило, мы не умеем предвидеть свое будущее.

Мужчины собрались уезжать только во втором часу ночи, причем собирались с явной неохотой, конечно, жаль заканчивать такое теплое веселье, но было уже слишком поздно, да и устали все. После их отъезда, кое-как распихав продукты в холодильник и на подоконник, мы с Любашей отправились спать, глаза у обеих уже слипались. Уснула я мгновенно, как провалилась. Проснулась сама не знаю отчего, как будто домовой толкнул в бок, потом поняла, что меня разбудил страх. Полежала, не открывая глаз, — все тихо, слышно только тиканье часов возле подушки, но страх не проходил, грудную клетку словно сдавило чем-то, было больно и трудно дышать, видимо, инстинктивно я задерживала дыхание. Боясь шевельнуться, открыла глаза, было еще темно. За окнами ветер, снег шелестит по стеклам, эти такие мирные, привычные звуки немного отвлекли и успокоили меня. Я закрыла глаза, повернулась на другой бок и стала уже погружаться в сладкую дрему, как вдруг почувствовала чье-то дыхание над собой. Причем именно почувствовала, не услышала, но испугалась уже не так сильно, потому что поняла, в чем дело. Страх неизвестности, ирреальный страх был куда сильнее, а тут все было ясно — я забыла, когда ложилась спать, воткнуть ножницы за ручку двери. Немного успокоившись, решила лежать тихо, подождать и посмотреть, зачем он пришел, что будет делать. В квартире я не одна, переполох поднять всегда успею. Долгое время ничего не было слышно, наконец он шевельнулся, еще, нагнулся надо мной, страх снова начал леденить сердце, но я продолжала ровно дышать. Это, видимо, успокоило его, и я почувствовала еле заметные, легчайшие касания его губ у себя на лбу, щеках, губах. Вот он чуть-чуть коснулся рукой волос, еле ощутимо провел по шее, выпрямился, тихо постоял надо мной и пошел к двери, и, когда затворял ее за собой, она тихонько и жалобно скрипнула, это было как удар по натянутым нервам. Надо же, попрощался со мной, приласкал! И как нежно. Не человек, а живой клубок противоречий! После его ухода я еще долго лежала с закрытыми глазами, но не спала, вслушивалась в шуршание снега за окном, то ли мечтала о чем-то, то ли грезила, наконец незаметно уснула.

Утром меня разбудила Любаша, довольно бесцеремонно потрепав по плечу. Увидев, что я проснулась, она села у меня в ногах и с любопытством уставилась на меня. Спросонья я никак не могла понять, чего она от меня хочет. Наглядевшись досыта на мою заспанную физиономию, но так ничего и не услышав, Люба недовольно нахмурилась и буркнула:

— Ну, давай, подруга, колись, рассказывай. — Заерзала, усаживаясь на постели поудобнее, и добавила грозным тоном: — Да смотри не ври мне!

Я по-прежнему не могла взять в толк, о чем она спрашивает, чего требует от меня.

— Я никак не пойму, что ты хочешь услышать? И почему такая срочность? Давай еще поспим, ну хоть немножко, а?

И я стала укладываться, намереваясь еще поспать, но вдруг вспомнила и резко подскочила в кровати:

— Ой, я совсем забыла! А Саша с Таней где? Еще спят, наверное, вот черт, вставать надо.

— Ну, подруга, ты даешь! Ты бы попозже спохватилась. Они уж часа два как уехали, злые, как бесы, кофе пить не стали, в мою сторону даже не посмотрели, ну, я плакать по этому поводу не стала. Я-то думала, что ты специально не встала к их отъезду, а ты, стало быть, просто проспала! Ну ладно, хватит зевать да глаза тереть, ты будешь мне рассказывать или нет? Я вся горю от любопытства и нетерпения, а ты позевываешь да тянешься!

— Любаш, ну что ты, право! Я не выспалась, а ты пристаешь со всякой чепуховиной. Лучше пошла бы и занялась чем-нибудь хорошим и полезным.

— Вот как, значит! И чем же это я должна заняться, по-твоему?

— Вчера утром у тебя получился просто роскошный омлет. Можно было бы повторить или новое что-то придумать, да и кофе бы не помешал.

— Слушай, радость моя, да ты вконец обнаглела, теперь еще прислугу из меня хочешь сделать. А что, интересно, твое сиятельство будет делать, пока я буду готовить, опять завалится спать?

— Нет, к сожалению, спать у меня уже не получится, да если бы и получилось, разве ты дашь? Нет, мое сиятельство пойдет чистить зубки и принимать душ, а что?

— И чего я тебя до сих пор терплю, сама не знаю, иди умывайся.

Когда я пришла на кухню, там витали кофейные ароматы, значит, кофе она все-таки сварила, но омлет делать не стала. Сказала, что за мое гнусное поведение с меня достаточно и хлеба с маслом, себе она демонстративно намазала поверх масла икру. Икра меня не волновала, я к ней довольно равнодушна, но вот сыр мне потребовался, заодно достала из холодильника и сырокопченой колбаски, вот ее я любила. Завтракая, я размышляла: что же мне ей сказать? Но Люба долго ждать не привыкла и стала торопить меня вопросами:

— Ну, вижу я, что ты, сестренка, совсем запуталась с этим придурочным Сашей, а? — Получив мой утвердительный кивок, она с энтузиазмом продолжила свой допрос: — А вот шашни-то кто из вас первый начал, ты или он?

Увидев, что я чуть не подавилась кофе и никак не могу откашляться, Любаша весело хмыкнула:

— Ну, понятно, он, значит. Я так и думала. Это неудивительно, ты всегда была овца-овцой, ни в жизнь бы первая не начала, но вот как ты ему позволила сесть тебе на шею и свесить ножки? Вот это уже непонятно, ведь это, пожалуй, и для тебя слишком.

— Как позволила, как позволила, да никак я ему не позволяла! Можно подумать, что он моего разрешения спрашивал. Не успела опомниться, как уже вляпалась по самые ушки! Да я даже не могу тебе сказать, как это все началось, я была не в себе, понимаешь?

— Конечно, понимаю, еще бы тут не понять. Разве в здравом уме с таким свяжешься? Ну ладно, а он-то чего хотел?

Этот вопрос несколько смутил меня.

— Ну, что значит — чего хотел, меня он хотел, разве не ясно? Да и жить ему здесь было весьма удобно.

— Подожди, я вот чего не могу понять. Ну, получилось так у вас, переспали разочек, ничего страшного, это нормально, но дальше вы о чем думали? Ведь ваши отношения не могли продолжаться долго, слишком большая разница в возрасте, то да се, да еще и невеста эта — Таня. Ну?!

— Ну?! — повторила я, не поняв до конца, чего она хочет услышать.

— Жень, я не понимаю, ты специально дурочку из меня делаешь? Неужели ты не можешь связно все объяснить? Я торчу тут вторые сутки, а у меня, между прочим, и свои дела есть. Жениха вон, Валерку, совсем забросила, того и гляди уведут из-под носа, пока я твоими проблемами занимаюсь, а ты мне голову морочишь. Последний раз спрашиваю: будешь говорить или нет? — рявкнула Любаша рассерженным медведем и для наглядности помахала крепким кулачком перед моим лицом. Кулак был увесистый, и я покаянно шмыгнула носом.

— Любочка, милая, я все понимаю и очень-преочень тебе благодарна, только успокойся, сделай милость. Если бы можно было тебе все объяснить в нескольких словах, я давно бы это сделала.

Люба уже успокоилась, она не умела долго сердиться, налила себе еще кофе и, отхлебывая его, о чем-то размышляла, добродушно поглядывая на меня. Чувствовалось, что любопытство гложет ее по-прежнему, хотя она и поверила — я в самом деле ничего рассказать ей связно не могу. Она вздохнула и сказала примиряюще:

— Все у тебя не как у людей, Женька. Но хоть на некоторые вопросы ты же можешь ответить?

— Могу, наверно, смотря какие вопросы.

— Про эту Таню ты мне почти ничего не рассказала, не могла же она возникнуть из ниоткуда, что-то ведь этот хмырь тебе про нее рассказывал, ну, об их отношениях, и о приезде предупреждал, наверно?

— Вот то-то и оно, что из ниоткуда, это ты правильно сказала. О ее приезде он меня не только не предупреждал, но я вообще не знала о ее существовании. Как-то перед самым праздником я спросила его, не был ли он женат, Саша ответил, что не был и в ближайшем будущем не собирается.

— Ну да, как же это он не собирается, когда очень даже собирается.

— Любаша, не перебивай меня, я и без тебя собьюсь. Я всего лишь передала его слова. Говорили мы с ним, кажется, тридцатого, а тридцать первого, только мы успели позавтракать, звонок в дверь, открываю, а на пороге эта самая Таня, я даже рот открыла. Представляешь?

— И они сразу поссорились?

— Да они и вообще не ссорились, просто он ей врезал, и все, может, это у него так любовь проявляется, с него ведь станется, тот еще псих.

— Лихие ребята, ничего не скажешь. Этому Саше надо было бы родиться лет на сто-двести раньше, и не здесь, а где-нибудь на Востоке. Может, был бы каким-нибудь султаном или визирем, имел бы свой гарем — кого хотел бы лупцевал по-всякому или там отрубал что, короче, развлекался бы, как там у них было принято. Ну ладно, черт с ним, с этим Сашей. Мы все с тобой сидим болтаем, а ведь надо убираться, когда твой Котька приезжает?

— Любочка, Котька приедет, скорее всего, в начале марта, а может, и позже, и жить с женой они будут не здесь, а у себя. Котька был просто весомым предлогом, чтобы побыстрее выставить Сашу, он ведь никак не хотел выселяться, я сколько раз ему говорила, и все как об стенку горох. Кстати, он догадался вроде бы, что про Котьку я соврала, его обмануть трудно.

— У меня тоже мелькнула такая мысль, но вижу, лицо у тебя серьезное, ну, я и подумала, что правда приезжает. Но что-то я ведь еще хотела у тебя спросить, все в голове вертелось, а теперь забыла. Ах да! Так что еще у тебя за полтергейст объявился? Правильно я угадала? Значит, всю посуду расколотил у тебя этот придурок? Ну надо же! А еще говорят, что битье посуды бабское дело, так вот же объявился конкурент, черт его побери! Ну и племянничка ты себе надыбала, Женька. И сколько же он этим занимался, неделю, что ли? Ведь у тебя посуды было немало, и хорошей, елки-палки, посуды! И от родителей осталось, и сама, поди, прикупала, ты же любишь хорошую посуду, я знаю. И как же только ты ему позволила? Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, так, что ли? И не жалко было? А соседям-то внизу как было весело!

— Ты скажешь тоже, Люб! Никакого разрешения он у меня, конечно же, и не думал спрашивать, да меня в этот момент вообще дома не было, если хочешь знать.

— Ни фига себе момент! Неслабый момент, однако! И сколько же этот «момент» продолжался, часа три-четыре?

— Не знаю, сколько времени это у него заняло, говорю тебе, меня дома не было. А соседка, да, всполошилась, прибегала с вопросом, что у нас такое происходит. Он ей заявил, что, видите ли, ремонт на кухне делает.

— Силен мужик. Но если дома тебя не было, то зачем он посуду-то колотил, что он этим сказать-то хотел?

— Ревность, Люба, ревность. А ревность штука злая. Я пошла в издательство на презентацию, не поставив его в известность, просто записку написала, что ушла по делам. Зря так ехидно улыбаешься, правда по делам, как раз большой заказ тогда получила. Не так уж долго я тогда отсутствовала, вернулась около девяти, можно сказать, детское время. А в квартире словно тайфун промчался.

— Ревность там или еще у него что, но за такие идиотские выходки ему бы надо руки оторвать! Ишь ты, деспот какой! Но хоть эти убытки-то он тебе возместил? Нет?! Вот змей! Как есть змей! Слушай, а тебя-то он, случаем, не бил? Не смущайся, выкладывай, я про него, кажется, уже ничему удивляться не буду.

Я ответила отрицательно на бесхитростный Любашин вопрос, поскольку бить он меня и в самом деле не бил, а все некрасивые подробности нашей с ним жизни, особенно тех дней, когда он морил меня голодом и я чуть не рассталась с жизнью по его вине, рассказать Любе я не смогла, как ни легко я чувствовала себя с сестрой, да и кому такое расскажешь? Дурочкой Люба никогда не была, почувствовала, что я что-то недоговариваю, утаиваю от нее что-то серьезное, но настаивать все же не стала.

— Ладно, будем считать, что ты легко от него отделалась. А посуда — дело наживное, — подытожила она. — Главное, в квартиру его больше не пускай!

При этих словах я встрепенулась и посмотрела на нее:

— Любаш, а ключи от квартиры он тебе отдал?

— Нет, ничего он мне не отдавал. Ну ты смотри, какой гаденыш! — почти с восхищением воскликнула сестра. — Меняй замок, подруга, другого выхода теперь нет.

Замок в двери я поменяла. А следующим вечером, когда я уже собиралась ложиться спать и только вышла из ванной, услышала, что в скважине поворачивается ключ. Открыть новый замок старым ключом Саша, естественно, не смог, тогда он стал звонить. Я даже к двери подходить не стала, позвонит, позвонит, думаю, и уйдет. Действительно, потрепав мне немного нервы множеством трелей, он все-таки ушел. Пятого утром, около десяти часов, когда я уже позавтракала и работала, снова раздался звонок в дверь, я тихонько, на цыпочках, подкралась и посмотрела в дверной глазок — это был, конечно, Саша. Так же тихо я отошла, но, позвонив несколько раз, он стал барабанить в дверь, сначала рукой, а потом и ногами. Уже не скрываясь, я подошла к двери и, не открывая ее, крикнула, чтобы он прекратил шуметь, поскольку я не впущу его ни сейчас, ни вообще никогда. Из квартиры напротив выглянула соседка с поварешкой в руке и спросила сурово:

— Это что здесь происходит?!

Саша моментально ретировался. Где-то часа через полтора раздался звонок телефона, я была уверена, что это опять Саша, тем не менее трубку взяла. Телефон — это мое уязвимое место, основная связь с внешним миром, могут позвонить дети, знакомые, по делам из издательства, я просто не могу не отвечать. Конечно, это был Саша. Первое, что он сказал: «Не вешай трубку». Я и не собиралась этого делать, разговаривать по телефону вполне безопасно, тем более что он звонит наверняка с работы, а значит, ничего особенно интимного или хамского сказать не может. Так оно и было, он просто попросил меня о встрече, я наотрез отказалась. Он настаивал, уверяя меня, что это очень важно. В свою очередь я попросила его больше никогда не звонить мне, заведомо зная, что моя просьба для него просто звук пустой. В этот день он звонил мне еще дважды, впрочем, может быть, и больше, я после обеда гуляла, ходила в магазин за хлебом, отсутствовала в общей сложности больше двух часов. Шестого последовало уже пять звонков, я старалась не раздражаться, просто говорила «нет» и клала трубку. Но работать своими звонками он мне мешал весьма существенно. Не только потому, что приходилось отрываться от компьютера и подходить к телефону, но и после каждого его звонка я не сразу могла успокоиться и приняться за работу, ибо, несмотря на свои благие намерения быть спокойной и невозмутимой, все равно нервничала. Седьмого я была у Кати, она уехала с Олегом к его друзьям на дачу праздновать Рождество и попросила меня посидеть с Мишенькой. Я с большой радостью согласилась, поскольку давно не видела внука, соскучилась по нему. Да и от работы можно было немного отдохнуть, не говоря уже об идиотских звонках Саши!

Домой я вернулась только восьмого, где-то уже после обеда, и довольно скоро легла спать, потому что терпеть не могу ночевать не у себя дома. Чтобы мне никто не помешал как следует выспаться, телефон я отключила. Девятого после раннего завтрака я сразу же засела за работу, надо было нагонять простой. Не разгибаясь сидела до трех часов, и только когда пошла ставить на кухню чайник, я подумала, как хорошо, что сегодня телефон молчит и не мешает мне работать. Вот тут-то я и вспомнила, что он у меня выключен со вчерашнего дня, едва успела воткнуть вилку в розетку, как сразу же нарвалась на звонок. Саша вкрадчиво осведомился, где же я все-таки была все это время. Я не стала делать тайны из своего пребывания у дочери, а в ответ на его удивление, что я была у нее так долго, вежливо пояснила, что бываю и гораздо дольше. Это ему совсем не понравилось, но я быстренько оборвала все возражения, сказав, что отношения с детьми — это мое личное дело, которое его никоим образом не касается. Тогда он снова попросил о встрече. Я задумалась: а почему бы и нет, чего я боюсь? Он желает встретиться? Будет ему встреча!

— Хорошо. Встречаемся в ближайший вторник в два часа дня.

Местом встречи я выбрала кафе «Колибри», где сравнительно недавно была и помнила, что там подают приличный кофе. Саше не понравилось ни место, ни время. Но я жестко дала ему понять — или мы встречаемся на моих условиях, или не встречаемся вовсе. Деться ему было некуда, он нехотя согласился.

Кафе оправдывало свое название, оно было маленьким, яркоокрашенным внутри, и в зале стоял экзотический запах, чуть резковатый, но очень волнующий. Чем в нем так пахло, я не знала, но мне очень понравилось. Я шла на эту встречу, изрядно нервничая, а сейчас расслабилась и была довольна, что выбралась из дому, где несколько последних дней почти не разгибаясь сидела за работой. Мне все здесь нравилось: и аромат, и освещение, и интерьер, и то, что маленький зал был почти пуст, поэтому я сидела и улыбалась. Саша же, напротив, был угрюм, глаз на меня не поднимал и молчал. Последнее несколько удивляло, так как встреча наша была нужна ему для какого-то важного разговора, во всяком случае, так он мне сказал по телефону. Черный кофе с коньяком и лимоном был просто превосходен, и я закурила. Эту слабость я позволяла себе очень редко, когда-то давно меня к сигаретам приохотил Павел, ему, в отличие от большинства мужчин, нравилось, когда женщины курят, он утверждал, что это очень сексуально. Когда мы с ним ходили в гости или в ресторан, после первой же рюмки он мне всегда предлагал сигарету. С тех пор как мы разошлись с ним, я стала курить гораздо реже, от случая к случаю, а после смерти Павла закурила первый раз. Затянувшись, я закрыла глаза, и на одно короткое, сумасшедшее мгновение мне показалось, что я, как когда-то, сижу с Павлом в ресторане, даже его хриплый смешок мне почудился. Но эту несвоевременную иллюзию развеял Саша, которого мое курение вывело из мрачных бездн раздумий, он моментально взъярился и очень резко высказал все, что думает о курящих женщинах. Чтобы хоть немного умерить его воинственный пыл, я положила свою руку поверх его руки, лежащей на столе. Можно было подумать, что я прикоснулась к нему раскаленным железом, так он дернулся.

— Саша, ты напрасно тратишь свое красноречие и свои нервы, мне совершенно безразлично, что ты думаешь обо мне в связи с курением, да и по любому другому поводу тоже. Тебе уже пора понять, я человек давно взрослый и сама отвечаю за себя и свои поступки.

— И тебе не стыдно? Ты ведешь себя как… нет, мне не хочется тебя оскорблять, но ты говоришь, что ты человек взрослый, а взрослый человек должен руководствоваться нормами поведения, и…

— Это ты будешь учить меня нормам поведения? И каковы же эти твои нормы поведения взрослого человека? Битье посуды входит в эти нормы? — перебила я его запальчиво.

— Да при чем тут посуда? Это ведь было дома, а не на людях, и вообще, ни к чему быть такой злопамятной. Я хочу поговорить с тобой о другом, но меня раздражает запах табака, я не смогу ни о чем думать, пока ты куришь.

Я послушно загасила сигарету: интересно, что такое важное он собирается мне сообщить, да и выкурила я уже больше половины. Прежде чем заговорить, он заказал еще по чашке кофе и дождался, пока их принесли. Чувствовалось, что ему очень трудно начать.

— Женя, я понимаю, ты сердишься на меня, и признаю, что у тебя есть для этого некоторые причины. Я перегибал иногда палку. Посуда, которую я разбил, ну и еще кое-какие поступки — здесь мне гордиться нечем. Но в сравнении с нашими отношениями это ведь мелочи. Подожди, не перебивай меня, слушай внимательно. Ты должна понять и накрепко запомнить, что ты не случайный человек в моей судьбе, ты очень нужна мне и очень дорога, понимаешь? Очень! И я знаю, я чувствую, что ты относишься ко мне с… ну, скажем, очень серьезно, что бы ты там ни говорила. Мы просто обязаны сохранить в чистоте и целости наши с тобой отношения. И никакие третьи лица, ты ведь понимаешь, о чем я говорю, так вот, никакие третьи лица не способны нам помочь, наоборот, они могут только помешать, разрушить то важное и глубокое, что есть между нами, не надо подпускать их, Женя, гони всех прочь! Только ты и я — вот что имеет смысл, имеет значение, единственное, что действительно важно.

Он замолчал и смотрел на меня с нескрываемой тревогой — ждал, что я ему скажу. Но я не могла ему ничего сказать. Горло мое туго перехватил спазм, сердце билось какими-то неровными толчками, холодная испарина выступила на лбу.

Все вокруг мгновенно озарилось каким-то необыкновенным, неземным светом, я еще успела увидеть вокруг себя десятки, сотни живых, блестящих, как ртуть, капелек-существ, с оживленными, красивыми, смеющимися личиками, но тут свет внезапно померк, раздался чей-то отчаянный вскрик: «Женя!» И я погрузилась в полную тьму.

Как плохо быть мертвой! Только боль, острый запах в ноздри, металлические звуки, крикливые, хриплые голоса, резкий свет и черные, мельтешащие тени.

— Ну все! Кажется, вытащили. Можно радоваться, рано ей еще умирать, пусть еще поживет.

— Слушай, она вроде что-то сказать хочет.

— Да нет. Это просто легкие конвульсии.

Я концентрируюсь и всю себя выливаю в крике:

— Отпустите! Отпустите назад! Не хочу здесь!

Надо мной, опустошенной, обессиленной, мертвой, раздаются какие-то перекатывающиеся звуки, это они так смеются, догадываюсь я.

— Нет, ты слышал, ты слышал, что она шепчет? Мы так старались, столько сил вложили, еле вернули ее с того света, а ей не нравится, назад просится!

С этого момента началось мое выздоровление. Во всяком случае, то вялое, безрадостное, дремотное состояние, в котором я все время пребываю, мой лечащий врач называет выздоровлением и при этом радостно улыбается и даже подмигивает мне. Поэтому я с ним не спорю, не хочется огорчать такого веселого человека. На мой вопрос, что же со мною было, он ответил с готовностью и весьма пространно, но так обтекаемо, с таким обилием медицинских терминов, что из его объяснений я ровным счетом ничего не поняла. Катя ответила мне очень коротко: сердце — и при этом почему-то недовольно покосилась на меня. Еще я узнала, что привезла меня сюда неделю назад «скорая помощь» с улицы. Почему же с улицы? Несколько часов эта мысль не давала мне покоя и весьма занимала меня. Мне смутно помнилось, что я была с Сашей в кафе, почему-то потеряла сознание, все это я смутно, но помнила, но вот как я из этого кафе вышла на улицу, этого не помнила совершенно. И хотя все это, в сущности, было не важно, пустяк, но пустяк этот почему-то мучил меня. Мое тягостное недоумение рассеяла медсестра, пришедшая вечером делать мне очередной укол:

— Да что вы так волнуетесь? С улицы — это значит не из дома, вот и все, вам нельзя волноваться, надо поберечь себя, сердце слабое, да и не девочка уже.

Еще через неделю меня выписали, и Катюша с мужем отвезли меня домой. Они хотели забрать меня к себе, чтобы я не оставалась одна, а была под присмотром. Но я устроила мини-скандальчик в машине, заявив, что у них я опять разболеюсь. Поскольку волноваться мне запретили, Катя была вынуждена подчиниться моему желанию и отвезла домой, хотя все время ворчала. Но я прекрасно знала, что хорошо мне будет только дома, и потому осталась непреклонна. Огорченная и раздраженная, дочь ограничилась тем, что забила мой холодильник продуктами до отказа, предупредила некоторых соседей, что мне может понадобиться помощь, и дала очень длинный инструктаж не слишком обрадованной Светке. Я понимала Светку, мало того что ей в последнее время часто приходится со мной возиться, так еще всякие дилетанты лезут с советами. Поэтому Светку я тоже вскоре отправила домой, клятвенно заверив, что в ближайшее время умирать не планирую, а если мне этого уж очень захочется, то я ее сразу предупрежу. Довольная Светка умчалась на какую-то встречу, в последнее время личная жизнь у нее била ключом, но на всякий пожарный случай оставила мне какие-то таблетки и велела быть осторожной и ничего не делать, а лучше вообще лежать в постели.

— А больше ты ничего не хочешь?! — сказала я ей вслед, но вряд ли она меня услышала.

Все-таки как хорошо дома! Я коснулась кровати, стола, компьютера и сообщила им всем, что я вернулась. Раньше я не была способна говорить вслух сама с собой и уж тем более с вещами, мне казалось, что кто-нибудь услышит и осудит, скажет, что я сумасшедшая, а вот сейчас мне казалось нормальным и вполне естественным общаться с вещами, гладить их. Наверное, пройдет еще какое-то время, и я стану такой, как прежде — закрытой, завернутой в фантики условностей. Но пока я была еще немного свободной, еще немного живой, и, ей-богу, такая я себе нравилась больше.

К вечеру мне уже до смерти надоело листать дорогие и глупые журналы, которые оставила дочь, и я стала думать, чем бы заняться. Ответив на два телефонных звонка Катюхи и один Светкин, поев и попив чаю, я наконец решилась и подошла к компьютеру. Я собиралась просто посмотреть, на чем я остановилась. Посмотрела и… проработала часа три с большим удовольствием, так приятно быть занятой делом! Но хорошего понемножку, спать легла почти в детское время — десять часов. Так, очень благоразумно, делая в работе перерывы, я провела два дня. Но на третий приехали Катя с Любашей, и началось! В два голоса мои любимые родственницы потребовали, чтобы я в обязательном порядке ехала в какой-то тмутараканский санаторий. Я попробовала отказаться вежливо — не понимают. Обеих заклинило на свежем воздухе и природе. Я попыталась объяснить им, что поскольку родилась и всю жизнь прожила в Москве, то свежий воздух мне противопоказан. Нет, такие упрямицы, с места их не сдвинешь!

— Ну хорошо, будь по-вашему. Свежий воздух так свежий воздух, но не санаторий, там я тихо скончаюсь, лучше чья-нибудь дача, пустая разумеется, ничьего присутствия я сейчас не вынесу, хочу быть одна. Зимой почти все дачи пустуют, ищите, договаривайтесь, если вам так уж приспичило выселить меня на лоно природы. Да, и я возьму с собой компьютер.

Словесная битва разгорелась по новой, сражаться сразу с двумя было очень трудно, а их прямо-таки из себя выводило мое желание не расставаться с компьютером, пришлось сдаться, но зато в отношении других своих условий я стояла насмерть. Конечный результат наших торгов выглядел так: я согласилась начиная с 1 февраля пожить три недели на чьей-то даче в Фирсановке. При этом я обязуюсь вести себя благоразумно, то есть много гуляю, нормально и вовремя ем, рано ложусь спать, никакого компьютера с собой не беру, но зато и они меня не тревожат.

Дача оказалась маленькой, но теплой и уютной, а главное, на самой окраине поселка, возле леса. Перед отъездом я позвонила в издательство, сообщила, что болела, а то они уже потеряли меня, и, договорившись с ними, быстренько к ним съездила. Отвезла большую законченную работу, даже деньги смогла сразу же получить за нее, — небывалый случай. Дочери сказала, что гуляла возле дома, врать, конечно, нехорошо, но она раскричалась бы, узнав правду. А всех дел-то, что съездила туда и обратно, зато о деньгах теперь думать не буду.

Мои, выгрузив и разместив меня и все мои вещи, сразу же обследовали окрестности, главным образом их интересовали почта и магазин. И то и другое имелось в наличии и исправно функционировало, что их порадовало, а меня, признаться, не очень. То есть против магазина я ничего не имела, но вот с почты мне надлежало систематически отзваниваться любимым родственникам. Но раз я им обещала звонить, значит, буду, не люблю нервировать людей, тем более попусту. Для облегчения и успокоения их душ я при них затопила печку, а они, проверив, что я на самом деле владею этим умением, и натаскав в сени побольше дров из сарайчика, наконец-то отбыли. Уже после их отъезда я вспомнила, что так и не выяснила, чья это дача. Кажется, каких-то Любашиных знакомых и этих знакомых сейчас нет, куда-то уехали и будут не скоро, не то через год, не то через два. В конце концов, какая разница, чья это дача, главное, что тут нет никого и я одна.

Проснулась я с чувством приятных перемен. Глаза открыла, вокруг меня все незнакомое, странное. Огляделась в недоумении — батюшки, да ведь я на даче! Ходики на стене, сделанные в виде кошачьей головы, с бегающими глазками-бусинками, которые я вчера старательно завела, показывали без четверти десять. Однако заспалась я. Печку пока растапливать не стала, и так тепло. Чайник подогрела на электроплитке, позавтракала, глядя за окно. На улице, по всему видно, стоял морозец. Любаша снабдила меня валенками — серыми, смешными, мохнатыми. Обула их, прошлась по дому — ступать в них было очень непривычно, ну, ничего, привыкну, зато тепло. Старательно оделась, как мне было велено: теплый платок на голову, даже не платок, целая шаль, дубленка, такие же варежки — ну ни дать ни взять баба, которую сажают на чайник. Выкатилась, как колобок, на улицу, все как у Пушкина — мороз и солнце! Везде искрится снег, но не как в городе — серый, а рафинадно-белый, только возле самых стволов сосен на снегу мелкие веточки, чешуйки коры, хвоя. Или это птицы, белки намусорили? Стояла я тихо, и на ближайший ко мне куст опустилась синичка, довольно большая, пузатенькая, брюшко как желтый шарик, а спинка сизенькая. Я ей негромко сказала: здравствуй, она наклонила голову набок, словно пыталась меня понять, я засмеялась, уж больно потешно она выглядела. Птичка, испугавшись, вспорхнула. Я прошлась неспешным шагом до магазина, но заходить в него не стала. На улице встретились мне несколько человек, пожилые здоровались, и я им отвечала, а те, что помоложе, только окидывали любопытным взглядом. Повернула к дому, который должен был на ближайшие недели стать моим пристанищем и, значит, могла временно считать его своим.

У соседнего дома стоял мужчина в полушубке без шапки, седые волосы серебрились на февральском солнце. Он смотрел в небо. Хотела молча проскочить мимо, но тут он опустил голову, я встретилась с ним глазами, поздоровалась и, сама не понимая зачем, остановилась. Вроде бы он смотрел на меня серьезно, во всяком случае, на его губах улыбки не было, но светло-карие глаза смеялись.

— С возвращением! — очень странно приветствовал он меня.

— Да я только вчера приехала, а раньше здесь никогда не была, — пробормотала я, почему-то смутившись.

— Я имею в виду жизнь. Трудно, но жить еще можно, а?!

И он улыбнулся мне. Ничего особенного в нем не было: среднего роста, худощавый, на вид чуть постарше меня, голова вся седая, но улыбка!.. Пожалуй, для меня это было чересчур, я смутилась донельзя и заторопилась домой.

Весь вечер я вспоминала соседа и все думала, почему он так сказал. Ведь не мог же он знать обо мне, мы совершенно незнакомы.

На третий день моего пребывания на даче с утра я немного поработала, я ведь решила, наконец, написать свою вещь, даже не знаю, в каком жанре, как получится, наработки были, но все еще сырое, бесформенное. Работа шла ни шатко ни валко. К полудню я совсем выдохлась, и солнце выманило меня на улицу. Потоптавшись во дворе, я вышла за калитку и остановилась в нерешительности: куда пойти? В сторону магазина я вчера ходила, маршрут совсем неинтересный. Решила пойти в сторону леса, до него было рукой подать. Хотела пройтись просто по краю, но, пройдя с десяток метров, увидела, что вглубь ведет узенькая, но хорошо утоптанная тропиночка. «Дойду вон до того поворота и сразу назад», — сказала я себе. Оставалось метра три до намеченного поворота, когда из-за кустов вылетела большая, почти сплошь черная овчарка, подбежала ко мне, я предусмотрительно остановилась. Собака внимательно обнюхала меня, виляя хвостом в знак дружелюбия, и вдруг встала на задние лапы, положив передние мне на плечи, и попыталась лизнуть меня в лицо, такие нежности мне уже совсем не понравились, я попятилась, уворачиваясь от ее языка, и шлепнулась в сугроб. Собака пришла в восторг и радостно запрыгала рядом, ей явно нравилась такая игра. Из-за тех же кустов, тяжело дыша, выбежала девочка лет двенадцати в красной вязаной шапочке и теплой куртке. Увидев меня в снегу и скачущую собаку рядом, она принялась во весь голос кричать на своего пса, тот запрыгал еще веселее и запорошил меня снегом вконец.

Тут возле нашего шумного трио возник вчерашний незнакомец.

— Что, Ксюша? Не слушается тебе Рекс? И соседку мою напугали, — с легкой укоризной, но весело сказал он девочке, а мне протянул руку, чтобы помочь выбраться из сугроба. Как бы мне его самого не свалить, мелькнула мысль у меня в голове, когда я подавала ему руку. В платке, дубленке и валенках я казалась самой себе такой тяжелой! Но он только слегка дернул меня за руку, и я оказалась уже стоящей на тропинке. Сосед деловито отряхивал меня от снега, Ксюша помогала ему, а Рекс прыгал и всем мешал. Когда я перестала напоминать снежную бабу, сосед вдруг предложил:

— После такого небольшого приключения, я думаю, самое разумное — это выпить чашку горячего чая, так что пойдемте-ка все ко мне.

Не говоря более ничего, он взял оторопевшую меня и Ксюшу под руки, и мы в самом деле пошли к нему. Я шла и размышляла: это я такая сговорчивая стала или воздух в Фирсановке особый? Вот ведь что делается: иду совершенно спокойно домой к человеку, которого вижу всего второй раз, совсем ничего о нем не знаю, даже не знаю, как его зовут! Но тут же утешила себя тем, что Ксюша идет со мной, пусть она всего лишь ребенок, но с ней как-то спокойнее. Да и если быть совсем честной, то мне очень даже заманчиво попасть в дом такого странного человека уж больно он меня заинтересовал. Когда мы раздевались, Ксюша деловито поинтересовалась:

— А с чем будет чай? С печеньем?

— Ну, конечно, с печеньем, как же без него. И Рексу дадим, — успокоил девочку хозяин.

Пес оглушительно залаял, словно понял, о чем идет речь. Чайник закипел уже через две минуты, а еще через пару минут мы все, за исключением собаки, сидели за столом. Хозяин подвинул вазочку с печеньем и карамелью поближе к девочке, мне положил в розетку варенье из китайки и разлил по чашкам красно-золотой чай, в воздухе сразу же запахло жасмином. Вообще-то это были не чашки, а пиалы из тончайшего белого фарфора, на которых были нарисованы нежные японки в розовых кимоно с серебряными зонтиками в руках. Первую пиалу сосед подал девочке: «Ксюше». Вторую протянул мне, выжидательно глядя на меня. Я приняла игру и с улыбкой назвалась: «Евгения Михайловна». Он повторил мое имя, в его устах оно звучало музыкой, и у меня сладко сжалось сердце. Последнюю пиалу с чаем он взял себе и произнес: «Владимиру Алексеевичу». Затем он протянул печенье нетерпеливо ждущей собаке и сказал: «А это Рексу», — и мы все весело рассмеялись. Китайка была прозрачной насквозь, в глубине даже виднелись черные семечки, а вкус у нее был просто непередаваемый, божественный вкус! Очевидно заметив, с каким удовольствием я ем варенье, Ксюша засмеялась и сказала:

— Владимир Алексеевич сам варил это варенье, мужчины никогда не варят, а он умеет, я видела. Правда?

— Правда, — подтвердил тот.

Я внимательно посмотрела на девочку. Судя по ее разговору и поведению, ей было не двенадцать лет, как я предположила сначала, а меньше. Она быстро и шумно выпила свой чай, а поскольку мы примолкли, ей стало с нами скучно, и она засобиралась на улицу. Я тоже привстала, остаться вроде бы было неудобно, но сосед сделал жест рукой в мою сторону и мягко сказал:

— Посидите еще немного, я только провожу Ксюшу и налью вам еще чаю.

Закрыв за девочкой дверь, он налил мне чаю, положил новую порцию варенья и сел на свой стул. Отпив глоток из своей чашки, сказал:

— Ксюше только семь лет, просто она крупная, рослая девочка. — На мое неподдельное удивление улыбнулся и объяснил: — Я просто подметил ваш взгляд, брошенный на девочку, и подсказал вам решение этой маленькой загадки, а вы уж небось решили, что я мысли читаю? Признавайтесь, подумали так?

В ответ на его улыбку невозможно было не улыбнуться, его улыбка веселила душу.

— Конечно, решила. А как я могла решить иначе? После того как вчера вы поздравили меня с возвращением, можно сказать, с того света, я теперь в любые чудеса поверю.

Засмеялись мы вместе, и это было очень приятно — смеяться с ним вместе.

— У вас в глазах, Евгения Михайловна, остался еще отблеск нездешнего света. А я калач тертый, во многих местах бывал, многое видал, в том числе и такие отблески видеть доводилось, вот я и понял, откуда вы недавно вернулись. А чудес нет, Евгения Михайловна, есть только опыт.

Я, вдруг осмелев, неожиданно для самой себя спросила:

— Вы специально меня с девочкой пригласили?

— Конечно, специально. Ведь без Ксюши вы, скорее всего, не пошли бы, верно? А уговаривать, зазывать я бы не стал — человек должен быть свободен в своих поступках, а уговоры рождают принужденность, настороженность. С Ксюшей же вам было не страшно и вы пошли.

— Вы так интересно говорите! И чай у вас вкусный, давно не пила жасминового, а варенье просто замечательное, спасибо вам! Мне уже нужно идти.

Он поцеловал мне руку и подал мне дубленку.

— Евгения Михайловна! Я тут, рядом с вами, помните об этом, если вам захочется поговорить или даже молча посидеть в компании, не говоря уже о чае, — приходите в любую минуту, я всегда рад вам.

Я оделась и уже почти на пороге сказала:

— А вы, Владимир Алексеевич, приходите ко мне в гости, если захотите, конечно.

Но он отрицательно покачал головой и, глядя на меня очень серьезно, пояснил свой отказ:

— Я-то захочу вас видеть. Но если вы придете ко мне, то я точно буду знать, что вы сами хотите общения, что я не навязываю вам свою компанию.

— Но ведь я тоже могу подумать, что навязываю вам свое общество.

— Нет, вы не можете так подумать, — сказал он очень твердо. — Я первый проявил инициативу, первый позвал вас и говорю вам без всяких околичностей и обиняков, что я хочу вас видеть, рад вас видеть в любое время дня и ночи. А вы можете так сказать?

Так смело и прямо сказать этого я не могла, конечно же, и смутилась.

— Ну вот видите. Поэтому лучше приходите вы.

Я вышла во власти какого-то смутного, безотчетного, но сильного очарования, даже чуть не прошла свой дом. Дома, чтобы хоть немного успокоить разыгравшееся воображение, я сказала себе, что ничего особенного не произошло, обычный человек, обычная встреча, а виноват во всем жасминовый чай и необычайно вкусное варенье. «Ну хорошо, а улыбка?» — спросила я сама у себя. И была вынуждена признать, что такой обаятельной улыбки я еще ни у кого не видела. А его манера говорить? Да, очень интересный собеседник, но ничего такого уж выдающегося нет. Я уже боялась, что происшедшее только что настолько взбудоражило меня, что я не смогу в этот день больше работать. Ничего подобного, впечатления осели, легли на сердце теплым и невесомым перышком, которое в глубине нежно грело, а думать о нем было не обязательно. И я очень хорошо, плодотворно проработала часа четыре.

На следующий день я гуляла мало, мне хорошо работалось, и я не хотела отвлекаться, поэтому соседа своего не видела. Но на пятый день работа зашла в тупик, и сколько я ни понукала свое воображение и свой мозг, они отказывались выдавать свежие идеи. Я решила освежить голову прогулкой, быстро оделась и вышла. Над землей разлились голубые сумерки, очень красивый и очень короткий период суток. Я шла, наслаждаясь тишиной и свежестью вечера, подкидывала валенком слежавшийся комок снега, мне было необыкновенно хорошо и легко, и уже в голове моей начали прорисовываться контуры многообещающего сюжетного хода. Но тут же все мои мысленные планы как ветром сдуло, стоило мне только обратить внимание, что вот уже второй раз мимо меня проезжает такси и в нем на заднем сиденье виден силуэт какого-то мужчины. Машина проехала немного вперед, затормозила, остановилась совсем. Из нее никто не вышел, но задняя дверь слегка приоткрылась, словно там ждали, когда я подойду. «Саша!» — стукнуло у меня в голове. Я остановилась как вкопанная. Когда Катя с Любой приехали за мной, чтобы везти меня в Фирсановку, и я уже вышла в прихожую одеваться, зазвонил телефон. Это был Саша. Я не видела и не слышала его после той злополучной встречи в кафе. Я ведь так и не знала его реакции на происшествие, но рядом со мной находились дочь и сестра, а я совсем не хотела, чтобы они поняли, с кем именно я говорю. Поэтому я очень быстро, не называя его по имени, сообщила, что недавно вышла из больницы, чувствую себя хорошо, но сию минуту уезжаю долечиваться в санаторий, куда именно, не сказала и повесила трубку. Катя на звонок никак не отреагировала, а Люба спросила только:

— Из издательства?

Я молча кивнула.

Нет, это не он, он не мог меня найти, он понятия не имеет, где я! Пока я успокаивала себя подобными соображениями, в такси устали ждать, когда же я решусь подойти, и машина стала медленно сдавать назад. Я заметалась в панике, поняла, что добежать до дому не успею, он меня перехватит, и вдруг заметила, что стою возле самой калитки соседа. Что есть силы рванула ее на себя, пробежав по маленькой дорожке, взбежала на крыльцо и уже подняла руку, чтобы позвонить, как дверь распахнулась, сосед схватил меня за руку, втащил в дом и мгновенно закрыл дверь. Молча он прижал меня к себе, я же обняла его так, словно от крепости моего объятия зависела вся моя дальнейшая жизнь. Сколько мы так простояли, не знаю, мне показалось, что час, но вряд ли больше пяти минут. Наконец Владимир Алексеевич пошевелился, попытался оторвать меня от себя, но я зажмурила глаза и уткнулась ему в плечо. И все-таки он отстранился, снял с меня дубленку, платок и повел в комнату. Там я плюхнулась на стул, он налил мне чашку чаю, который, видимо, недавно вскипел, и пододвинул чашку ко мне. Видя, что я как села, так и сижу неподвижно, поднес мне чашку ко рту, я стала пить маленькими глоточками. Горячие струйки потекли мне в горло и немножко ослабили тиски внезапного немотивированного страха. Наконец, я опомнилась настолько, что взяла чашку из его рук и стала пить сама. Понаблюдав за мной несколько мгновений, Владимир Алексеевич налил себе чаю и сел напротив. Я тем временем допила свой чай и стала думать, как объяснить ему, почему я ворвалась в его дом столь внезапно и так глупо и странно веду себя. Наверное, он уже решил, что я сошла с ума. Пока я обдумывала, что сказать, он заговорил сам:

— Теперь, когда ты уже не так сильно боишься, ведь тебе лучше, правда? — И, дождавшись моего кивка, продолжил: — Я хочу сказать тебе, что люди в такси, а там были водитель и пассажир, скорее всего, заблудились и всего лишь хотели спросить у тебя дорогу. Мне, право, очень жаль, что этот пустяк вызвал у тебя такую панику. Но зато во всем этом есть и маленький плюс, я обычно очень долго перехожу с «вы» на «ты», а тут переход был почти мгновенным, и я попрошу не сердиться на меня за это и в свою очередь называть меня Володей, что и проще, и короче. Ну что, Женечка, не сердишься?

Я слабо улыбнулась и помотала головой, никогда не предполагала раньше, что такая эмоция, как страх, может за несколько минут сожрать столько энергии.

— А почему вы… откуда ты, Володя, узнал, что я испугана, ведь ты открыл дверь и втащил меня в дом, когда я еще ничего не успела сказать, позвонить даже не успела.

Он улыбнулся своей светлой улыбкой и сказал с непередаваемым юмором:

— Ну, если хрупкая женщина открывает мою, довольно крепкую, калитку не в ту сторону, то либо она безумно хочет меня видеть, что маловероятно, либо еще более безумно испугана, что и оказалось. Это заблудшее такси я увидел случайно в окно, оно ехало так медленно, что я понял: они разыскивают какую-то улицу или же дом, и уже хотел выйти помочь им, но тут появилась ты, и мне стали безразличны все такси мира.

Мне было так хорошо от его слов, от всего его вида, что я расслабилась наконец и начала смеяться, но почти тут же осеклась, вспомнив, что сломала ему калитку. Я начала бормотать, что мне неудобно, что я приношу ему неприятности, пусть и мелкие, и вообще несла всякую чушь. Когда я окончательно запуталась в этих глупостях и подняла на него пристыженный взгляд, то услышала несколько неожиданный вопрос:

— Тебе действительно неловко и ты хотела бы загладить ущерб, нанесенный моей калитке? В таком случае ты должна рассказать мне, почему тебя так напугало безобидное такси. Кто, какой человек привиделся тебе в этой машине, кого ты боишься до такой степени? Ты вольна сама решать — говорить об этом или же нет. Но я буду считать, что мы квиты только в том случае, если ты расскажешь мне все.

— Ведь дело совсем не в калитке, верно? Зачем тебе это условие? То, о чем ты спрашиваешь, настолько не лучшие страницы моей жизни, что я их и сама-то не хотела бы вспоминать, а не то что кому-то рассказывать. Не могу поверить, что ты так любопытен.

— Правильно делаешь, что не веришь, я совсем не любопытный, не люблю чужие тайны, вообще не терплю лезть человеку в душу. А сейчас я просто вынужден, ибо как иначе помочь тебе? Ты вся опутана, словно сетью, каким-то нешуточным страхом. Вот я и хочу, чтобы с моей помощью ты вытащила на свет божий всех своих затаенных чудовищ. Ручаюсь тебе, что на свету все твои монстрики будут выглядеть уже не так страшно. Вместе мы быстро с ними справимся. А калитка?.. Да бог с ней, я ее завтра за десять минут починю.

— Володя, но я не могу об этом с тобой говорить. Просто не могу, и все. Ты не понимаешь, о чем меня просишь. Это… это ужасно и стыдно! Нет, во всяком случае, не сейчас.

— Конечно не сейчас. Конечно. Завтра. Завтра ты все мне расскажешь, придешь ко мне в шесть часов вечера и все расскажешь. А что касается стыда, то послушай меня внимательно. Когда чувство, которое мы зовем стыдом, мешает нам совершить что-то нехорошее, предостерегает от опасностей, то это действительно стыд, и он вполне уместен. Но когда похожее на него чувство мешает нам очиститься от какой-то грязи, спастись от навязчивых страхов, то это вовсе не стыд, а проявления ущемленного самолюбия. А самолюбие совсем не грех приструнить, поставить на место, ты меня понимаешь? Ну вот и хорошо, вот и умница, а сейчас иди домой, я провожу тебя, а завтра в шесть часов вечера буду тебя ждать.

И Володя действительно, невзирая на мои возражения, оделся и проводил меня до самой моей двери. Калитка его висела на одной петле, и я виновато шмыгнула мимо нее. Остаток вечера прошел уже совсем спокойно, я подтопила печку, немного поработала и рано легла спать.

Утром я сходила на почту и позвонила Кате, получила от нее порцию разнообразных замечаний. На обратном пути зашла в магазин и, уже открывая свою дверь, увидела Володю, который, видимо, гулял в лесу, а теперь возвращался домой. Я помахала ему рукой и вошла к себе. Разогревая нехитрый обед, я размышляла, почему Володя днем всегда дома. Свободный ли он художник, как, например, я, или же в отпуске? Решила, что, скорее всего, в отпуске. К шести часам я уже себе места не находила, металась по дому, буквально раздираемая на клочки дикой смесью противоречивых мыслей, чувств, ощущений, стыда и боли. Весь этот яростный клубок шипящих и жалящих змей звался коротким словом — Саша! Нет, не знаю, не понимаю, как я смогу обнажить перед Володей, таким спокойным, таким добрым и хорошим человеком, свою рану? Тем не менее я знала, что, всем своим чувствам вопреки, я пойду и попробую это сделать, даже если потом умру от унижения и стыда.

Ровно в шесть часов вечера я вошла в починенную калитку и поднялась по ступенькам. Дверь, как и вчера, открылась прежде, чем я успела позвонить. Подавив внутреннюю дрожь, я разделась и прошла в комнату. Володя предложил мне чаю, но я не хотела расслабляться и отказалась. Долго я сидела молча, никак не могла заговорить, язык мой словно прилип к гортани. Наконец, кое-как стала рассказывать, начала почему-то с Лильки, потом перескочила на совсем давнее время, еще когда мы с Павлом жили вместе, потом на его похороны. И только рассказав о Павле, словно он был необходимым прологом, я смогла перейти к рассказу о Саше. Рассказала о нем все, кроме своих интимных, постельных подробностей, их бы передать я не смогла, да и незачем было. По мере того как я рассказывала, не только голос перестал дрожать, но и вообще мне стало легче, словно бы я освободилась от какого-то тяжкого и давно мне мешающего груза. Володя весь мой путаный рассказ выслушал внимательно, но особенно его заинтересовали все те загадочные сцены в кафе и в больнице, когда я ощущала себя рыбкой. В эти моменты он не просто слушал внимательно, а весь подался вперед, словно происходившее касалось его лично. По окончании моего монолога он еще какое-то время оставался задумчивым, потом задал два-три незначительных вопроса и опять надолго замолчал. Я ждала с замиранием сердца сама не знаю чего. Нет, конечно, я не думала, что Володя тут же заклеймит меня презрением, но какие-то его суждения, скорее всего негативные, готовилась выслушать. Но того, что он мне сказал, я уж точно не готова была услышать.

— Так, Женечка. Ну, чай-то мы будем пить или нет? — спросил он меня, встав со стула. Этот простой вопрос поверг меня в полное замешательство.

— Чай?! Я… я не знаю. Да, будем, почему бы и нет? Но… разве ты ничего не скажешь мне? По поводу моей истории?

— Для продолжения этого непростого разговора, Женечка, я полагаю, у нас еще будет время. Не будем торопить судьбу. В какой-то мере тебе, как я чувствую, уже легче, ты немного вылезла из этого болота и теперь находишься чуть-чуть в стороне.

Мы стали пить чай, он, как всегда, был превосходен на вкус, а Володя мне рассказал, как ему пришлось когда-то греть чайник в условиях безлесной тундры. Рассказывал он очень забавно, и я смеялась, конечно, хотя отлично понимала, что вряд ли ему тогда было так уж смешно. Потом мы пошли с ним гулять, но гуляли совсем недолго, мороз к ночи усилился, и я замерзла. Володе все было нипочем, он проводил меня до дому и на прощание поцеловал в висок, это показалось мне настолько приятным, что даже мурашки побежали по телу.

Седьмой день начался не слишком хорошо. Проснулась я от холода и вспомнила, что вчера совсем забыла протопить печку. Вот растяпа! А позавчерашнее тепло уже все выстудилось. Едва я успела как следует раскочегарить печь, так что она, моя хорошая, даже гудела от усердия, как под окнами моего домика загудела машина. Я удивилась и выглянула в окно: Любаша с Валерой. Мне не очень-то понравилось, что сестра нагрянула вопреки моей просьбе. Но возражать я все же не стала, как-никак это была дача Любиных знакомых. И правильно сделала: Люба и без того пребывала отнюдь не в лучшем расположении духа, такое настроение у нее случалось редко, но, как говорится, метко. Вот и сейчас она без конца ворчала и жаловалась: на дорогу, машину, тесный домик, печной жар, на мои вылинявшие брюки и мою якобы ехидную улыбку. Я перевела взгляд на Валеру, и хотя он был, как всегда, спокоен и выглядел, можно сказать, безмятежно, я почему-то почувствовала, что причина Любашиного раздражения и злости кроется именно в нем. Люба вдруг ни с того ни с сего посоветовала мне вернуться в Москву сегодня же. Поскольку здесь я, по ее словам, рискую скоропостижно скончаться от тоски зеленой. Я поспешила уверить Любашу, что не ощущаю здесь никакой тоски — ни зеленой, ни синей, наоборот, я только начала входить во вкус здешнего житья, да и работается здесь неплохо. Люба состроила в ответ недовольную мину и пробормотала себе под нос что-то вроде того, что у некоторых наивных дурочек на уме одна работа. Переспрашивать ее я не стала, и, к моему великому облегчению, поворчав еще немного, сестра отбыла восвояси, оставив мне большой пакет яблок и лимонов. Лимоны я люблю, а тут на радостях, что меня оставили в покое, съела пол-лимона сразу, запила чаем и отправилась гулять в лес. В лесу было тихо, ветер совсем не чувствовался, и я с удовольствием прогуляла часа полтора. Во время прогулки мне никто на этот раз не встретился, хотя следы собачьих лап были повсюду, видимо, до меня здесь гуляла Ксюша с Рексом. Дома было жарковато от натопленной печки, я постепенно все с себя сняла, раздевшись, таким образом, до футболки, и села работать. Сначала никак не могла расписаться, но потом пошло-поехало, я, что называется, вошла в раж и даже взмокла от жары и азарта. Внезапно до меня дошло, что в дверь стучат уже несколько минут. Я, все еще витая в облаках своего вдохновения, пошла открывать. Это оказался Володя, он вошел в прихожую, протянул мне какую-то баночку и окинул быстрым взглядом. Машинально приняв у него банку, я глянула на себя и ужаснулась. Я же стою перед ним в одной коротенькой футболке, даже шорт на мне нет! Но Володя не дал мне долго переживать по этому поводу.

— Добрый вечер, Женя! Извини, что помешал тебе работать, ты, судя по всему, что-то пишешь. Я всего на одну минуту, принес тебе мед, и поскольку, вижу, у тебя все в порядке, то я ухожу.

— Подожди, Володя! Неужели ты пришел только из-за меда, и как ты узнал, что я пишу?

Улыбка осветила его лицо.

— Я видел, что с утра к тебе кто-то приезжал. Так как потом тебя нигде не было видно, я забеспокоился и зашел узнать, как ты тут поживаешь и все ли у тебя в порядке, заодно и мед занес. Дверь ты мне открыла с рассеянным видом и авторучкой в руке, совсем не трудно понять, что ты что-то пишешь.

Действительно, я до сих пор держала авторучку в руке, сама не замечая этого. До чего же я стала рассеянная! Володя сразу же ушел, я куда-то поставила баночку, им принесенную, и тут же забыла про нее, уйдя с головой в работу.

На восьмой день я проснулась поздно, было уже начало одиннадцатого, и немудрено. Накануне я так заработалась, что писала почти до двух часов ночи. Солнце освещало комнату, я нежилась и потягивалась в постели, точно кошка, рассеянно глядя по сторонам. Взгляд мой упал на какую-то банку, стоящую на узком подоконнике и освещенную солнцем. Загадочная банка светилась ярким желтым цветом и отбрасывала веселые блики. Несколько секунд я озадаченно смотрела на нее — не было у меня никакой банки, откуда же эта взялась? Ой! Да ведь это же Володя вчера принес мне мед. Скорее всего, эта банка с медом была для него поводом зайти ко мне, подумала я с немалым удовольствием. Я вскочила с постели, схватила банку и прижала к себе. Он беспокоился обо мне, эта мысль согревала, но тут же щеки мои заалели, я вспомнила, в каком виде открыла ему вчера дверь. А, да ладно, это все пустяки, дела житейские. Одна небольшая и приятная идея пришла мне в голову, я проверила все свои продовольственные запасы, нужных мне продуктов не было. Я быстренько оделась и, забыв даже позавтракать, побежала в магазин. Там я купила большой пакет муки, пакетик французских сухих дрожжей и небольшой вилок капусты. Как давно я ничего такого не стряпала, а сейчас вдруг захотелось испечь пирожки! Почти бегом я вернулась домой и, замесив тесто, стала жарить капусту. Когда все было готово, я сложила пирожки в глубокую миску, миску укутала в два кухонных полотенца, а потом еще и в свой шерстяной платок, накинула дубленку и с непокрытой головой побежала к Володе. Предвкушая его удивление при виде моих пирожков, с улыбкой я звонила в его дверь. Открыл он не сразу, только на третий звонок. Очень удивился мне:

— Женя? — И, увидев, что я без головного убора, нахмурился: — Что-нибудь случилось? С тобой все в порядке? Да проходи же!

Но тут из глубины дома послышался незнакомый женский голос, у меня сжалось сердце. Я невольно попятилась, да так неловко, что едва не свалилась с крыльца. Володя успел поймать меня за руку, втащил в дом и укоризненно покачал головой. Не раздеваясь, в обнимку с миской, я машинально прошла в комнату и остановилась возле двери. В комнате за накрытым столом сидели Ксюша и молодая миловидная женщина, очень нарядно одетая. Я поздоровалась, они обе молча кивнули и стали в этот момент так похожи друг на друга, что я поняла: это Ксюшина мама. Непонятно почему, только от этого открытия мне стало еще более неловко. Но тут почти одновременно заговорили Ксюша и Володя:

— Ой, тетя Женя! А я вас совсем и не узнала, думала, какая-то чужая тетя, а мы с мамой пришли пить чай с яблочным вареньем.

— Поставь, что там у тебя есть, и давай твою дубленку, я ее повешу, ты удивительно вовремя пришла: мы и в самом деле собираемся пить чай с Ксюшей и ее мамой Ларисой.

На этом месте Володя чуть-чуть приобнял меня за плечи и продолжил:

— А это вот Женя, Евгения Михайловна, прошу любить и жаловать. — С этими словами он меня легонько, но настойчиво стал подталкивать к столу.

Я наконец сумела справиться со своим замешательством, раскутала миску с пирожками и, усаживаясь за стол, стала объяснять, что мне захотелось сегодня непременно что-нибудь испечь, и решила, что лучше всего подойдут именно пироги с капустой. Боюсь, голос мой звучал фальшиво и это было всем заметно. Разливая чай, Володя словно невзначай коснулся моей руки и слегка сжал ее. Не знаю, успокаивал ли он меня таким образом, или предостерегал от чего-то. Лариса отпила несколько глотков чаю, попробовала варенье и принялась на все лады расхваливать его. Смотрела она на Володю да и обращалась к нему, но тон и манера говорить у нее при этом были такие, словно она разговаривает с несмышленым младенцем. Такие манеры изрядно меня удивили, но ведь я ничего не знала об их отношениях. Мои пирожки Лариса даже не попробовала, а вместо этого стала рассказывать, как она любит печь, и не только пирожки, но и торты, и печенье, и как всем ее родным и знакомым необыкновенно нравятся ее изделия.

— Мама, но у тебя ведь не так вкусно получается, как у тети Жени, — с простодушным видом заметила Ксюша, взяв очередной пирожок.

Володя чуть заметно улыбнулся, а Лариса нахмурилась. Я поняла, что пора выручать мою маленькую приятельницу, и примиряюще произнесла.

— Почему-то детям чужое всегда кажется вкуснее и лучше.

Лариса приняла мою защиту благосклонно и спросила, есть ли у меня дети. Я в нескольких словах рассказала о своих детях, не утаив, что они у меня давно уже взрослые. В завершение добавила, что у меня внук — четырехлетний Мишутка. Было очевидно, что, по крайней мере, обеим моим слушательницам рассказ о детях и внуке понравился. Ксюша, как и подавляющее большинство девочек ее возраста, любила возиться и играть с маленькими детьми — они такие смешные! А Лариса, поняв, что я намного старше ее, приободрилась и стала любезнее. Сочтя, что должным образом восстановила безмятежность, нарушенную моим вторжением, я встала и собралась уходить. Ксюша заметно опечалилась, зато ее мать столь же заметно обрадовалась моей попытке исчезновения со сцены. Честно говоря, все происходящее сильно напоминало какую-то пошловатую пьесу. Володя, который до этого момента скорее напоминал зрителя, чем участника, поскольку в разговор не вмешивался, только молча подливал всем чай, попробовал меня остановить.

— Ну что ты, Володя, какой невежливый, задерживаешь человека, который торопится. Насколько я поняла, она твоя ближайшая соседка, еще не раз увидитесь с ней, — капризно протянула Лариса.

Не обратив ни малейшего внимания на ее слова, Володя буквально заставил меня опуститься на покинутый стул и, заглянув в глаза, попросил:

— Женя, я очень прошу тебя — не уходи, пока мы не поговорим, хорошо?

Его рука лежала на моем плече и показалась мне такой горячей, что прожигала сквозь одежду, я поспешно кивнула, соглашаясь. В воздухе повисло тягостное молчание. Я просто не знала, как поступить, Лариса откровенно злилась. Выручила всех Ксюша, которая, видимо, тоже что-то почувствовала своим детским сердцем. Она как-то почти по-взрослому вздохнула и потянула мать:

— Мам, пойдем домой! Мы ведь уже попили чаю и варенья тоже поели, а дома нас бабушка ждет и Рекс, и уроки я еще не делала.

Уходя, Лариса одарила меня еще одним неприязненным взглядом. Володя пошел проводить их в прихожую. Пока они одевались и прощались с хозяином дома, я все сокрушалась, насколько не вовремя пришла. Должно быть, у Ларисы с Володей давние отношения, она явно на что-то рассчитывает, вон ведь как разозлилась, а я тут что, факир на час, скоро уеду и вряд ли когда вернусь, так что мне незачем им мешать. Но почему-то меня опечалили собственные, такие вроде бы правильные мысли, а тут еще я вспомнила, как Володя сказал, что рад видеть меня в любое время дня и ночи — вот тебе и в любое время! Но тут стук закрывшейся входной двери прервал поток моих невеселых дум, через несколько мгновений Володя вошел в комнату. Я обратила внимание, что двигается он одновременно и неторопливо вроде, и вместе с тем стремительно, мотнула головой, отгоняя несвоевременные мысли, и встала ему навстречу. Но сказать ничего не успела, он был уже совсем рядом со мной, провел рукой по моему лицу, на мгновение задержался возле губ. Я почувствовала в нем какое-то напряжение, тревожно вибрирующий нерв, и слегка испугалась. Но он уже отвел свою руку, лицо его было по-прежнему спокойным и ласковым.

— Как же ты пуглива, Женя! Словно улитка, чуть что не так, сразу прячешь рожки. Я дружу с Ксюшей, понимаешь? Именно с Ксюшей, а ее мама, Лариса, — это просто дополнение к ней, отнюдь не самое приятное дополнение, но ведь Ксюша в этом не виновата, не правда ли?

— А я? — почему-то охрипшим голосом спросила я совсем неожиданно и тут же пожалела об этом. Господи, что же я делаю! Не хватает только, чтобы я начала выяснять с ним отношения да еще набиваться на признания, вот уж дура-то! — мгновенно промелькнуло у меня в голове. Очень быстрым движением я прикрыла рукой уже шевельнувшиеся губы Володи. — Не говори, не надо. Я не хочу знать. Я просто дура, не обращай на меня внимания. Тебе не повезло с соседкой: мало того что взваливаю на твои плечи все свои проблемы, так еще и вести себя не умею.

Почувствовав как бы легкий поцелуй на своих пальцах, я резко отдернула руку от его рта, но он просто улыбался. Мне стало вдруг страшно, очень страшно. Я боялась, что он скажет сейчас что-нибудь такое, что испортит наши с ним отношения, разрушит их хрупкое равновесие. Не знаю, понял ли он мои страхи, но сказал всего лишь:

— У тебя очень вкусные пирожки, Женя, спасибо тебе за них.

Когда я вернулась к себе, то работать уже не смогла, мысли о Володе не давали мне покоя. Я все вспоминала, какое лицо было у него, когда он хвалил мои пирожки, нет, явно не о пирожках он в тот момент думал, мысли его были куда серьезнее. Его глубоко проникающий в душу взгляд, ласковая и немного печальная улыбка, с которой он смотрел на меня, привели меня в смущение. И тогда я вспомнила один давний случай с пирожками и Павлом и рассказала ему о нем. Катеньке было тогда почти два года, и я была беременна Котькой, но еще не знала об этом. Мы оставили дочь на попечение Лиды, сестры Павла, а сами уехали к морю на две недели. Ужинали мы либо где-нибудь в ресторане, либо готовили сами, а вот завтракали и обедали всегда в одном укромном маленьком кафе, где всегда было сравнительно немного посетителей. И вот где-то на пятый или шестой день нашего отдыха мы, как всегда, завтракали в своем любимом кафе, и нам подали пирожки с брынзой, которые мне очень понравились. Но когда я уже допивала кофе, меня вдруг сильно затошнило, еле успела добежать до туалета. Когда я вышла оттуда, едва держась на ногах, бледная, даже зеленая, то Павел, посмотрев на меня, так отчитал бедного повара, что тот стал цветом лица похож на меня. Обедать в то кафе мы уже не пошли, а к вечеру я поняла, что опять беременна, а кафе с его пирожками и несправедливо обруганным поваром вовсе даже и ни при чем. Рассказав эту историю, я тут же сообразила, что зря это сделала, вряд ли уместно рассказывать соседу столь интимные вещи о себе. И я разозлилась на свою бестолковость: ну почему я не могу сообразить это все вовремя, почему только задним умом крепка?! Но в тот же миг я забыла про свой очередной конфуз, как только услышала, как Володя задумчиво сказал:

— Ты ведь любишь Павла?

— Любила, — поправила я.

— Мне почему-то кажется, что ваши отношения еще не закончились.

— О чем ты говоришь, Володя? Ведь Павел умер! Понимаешь — умер!

— Ну-ну, Женя, успокойся, что ты так разнервничалась, я совсем не хотел тебя волновать, извини. Я понимаю, что он умер. Но для ваших отношений это еще не конец, рано еще ставить точку. Ведь ты жива, а живым людям свойственно меняться. Вот и ты можешь измениться, взглянуть на прошлое под другим углом зрения, понимаешь? Вот что я имел в виду, когда говорил, что ваши отношения не закончились.

И сейчас я все вспоминала, как он мне это объяснял, успокаивал, поглаживал мои руки и, поднося их к губам, легонько целовал. Вот поэтому мне и не работалось, и вообще на месте не сиделось. Я решила пораньше лечь спать, но и в темноте перед моими глазами упорно вставало лицо Володи, я словно слышала его негромкий, спокойный, ласковый голос. Все же, поразмыслив немного, я пришла к успокоительному выводу, что, скорее всего, мое волнение проистекает из того, что разговор шел о Павле, из-за воспоминаний о нем, а не из-за самого Володи. Ведь смешно сказать, но я знаю Володю чуть больше недели, даже, вернее, можно сказать, вижу, а не знаю. Знать-то я о нем как раз ничего не знаю. Исходя из этого, у меня не может быть никакого особенного отношения к Володе. Ну не могу я, не должна испытывать никаких нежных чувств к малознакомому мужчине. Тем более после всех потрясений, связанных с Сашей, от которых я до сих пор еще не до конца оправилась, что и подтвердил случай с такси. Успокоив себя такими логическими выкладками, как будто логика в чувствах когда-нибудь имела значение, я в конце концов уснула.

Под утро мне приснился вполне связный сон. Снился мне мотылек, большой белый мотылек, таких я никогда не видела, да и вряд ли где-либо такие бывают — крупнее голубя! По краям его белоснежных крыльев шла угольно-черная полоска, и его смешные глаза тоже были черные, блестящие и загадочно мерцали. Я сидела за письменным столом у себя в комнате в Москве, а мотылек летал вокруг меня и садился то на руку, то на голову, не давал писать, словно играл со мной. Несмотря на размеры, он был очень легкий, почти невесомый, а прикосновения его лапок и крыльев были похожи на нежнейшие поцелуи. Но вдруг распахнулось окно, ворвался холодный ветер со снегом, и голос Павла откуда-то издалека глухо произнес: «Наши отношения еще не закончились». Тут же снежный вихрь подхватил мотылька, закрутил и вынес в окно, створки которого тут же захлопнулись. Стало очень жарко и тихо, только несколько снежинок, оставшихся от вихря, опустились мне на лицо, сразу же растаяли и растеклись каплями, щекоча лоб и щеки. Когда я проснулась, то щекотное ощущение переместилось со щеки на шею. Это капли сползли, спросонок подумала я, но тут же раскрыла глаза, проснувшись окончательно. По шее, а затем, перелетев, по руке ползла бабочка, из тех, что так нравятся детям, они зовут их «шоколадницами». Эту бабочку я видела в первый же день, как приехала сюда, она сидела в складках штор, довольно высоко. Я тогда долго смотрела на нее и все думала: оживет она летом или нет? Но бабочка лета ждать не стала и ожила через день, когда я особенно жарко протопила печь. И с тех пор я ее частенько видела, то она спала в каком-нибудь укромном уголке, то летала по комнате. Она мне нравилась своей независимостью, я даже имя ей придумала — Настя, почему именно Настя, не знаю, ни одной знакомой с таким именем у меня нет. Сейчас Настя деловито ползала по мне, щекоча лапками и трогая усиками, я не выдержала и рассмеялась, Насте это не понравилось, она обиделась и улетела на подоконник. Я смотрела на бабочку, вспоминала свой сон, лень было вылезать из кровати и начинать свой очередной, девятый день житья-бытья на даче. Но раз начавшись, день покатился и промелькнул очень быстро, в суете, хозяйственных мелочах и работе. Когда я посмотрела на часы, было уже семь вечера. Уже больше часа я испытывала неопределенное томление, сосредоточившись на нем, я поняла, что мне просто до смерти хочется пойти к Володе, попить чаю с его знаменитым волшебным вареньем, поговорить о чем-нибудь, все равно о чем, хоть о пустяках, или даже просто помолчать, но рядом с ним. И в то же время вот так просто взять и пойти я тоже не могла, словно что-то не пускало меня. Да это я сама себя не пускаю! Все мне кажется, что неудобно ходить к человеку так часто, надоедать ему и поедать его сладкие припасы. Конечно, он мне сказал, чтобы я приходила к нему, когда захочу, и все-таки, все-таки… Ох! Ну и зануда же я! Я крутилась по комнате, не зная, на что решиться. Решила не ходить, но это меня так сильно расстроило, что я, как малый ребенок, надулась сама на себя. Вдруг в дверь постучали, во мне разом все всколыхнулось: Володя! Радость была столь сильна, что даже испугала меня. Дверь я открывала трясущимися руками, стоя на подгибающихся ногах. Но, увы! За дверью стояла всего лишь Лариса, причем одна.

Я удивилась: какая такая надобность могла ее привести ко мне? С непроницаемым лицом, молча, она прошла в комнату и встала возле двери. Даже не поздоровалась, мелькнула у меня мысль. Лицо Ларисы стало как-то странно и судорожно подергиваться, совсем перекосилось, и она вдруг заплакала, к моему ужасу. Пока я суматошно придумывала, что бы мне ей такое сказать, чтоб хоть немного привести в чувство, она заговорила сама. Слезы безостановочно катились по ее лицу, крупные, как горох, но голос при этом звучал как-то ненатурально, манерно, и это еще больше подчеркивало всю нелепость сцены.

— Зачем, ну зачем ты приехала? Зачем лезешь в нашу жизнь? Я уже так давно люблю его, собираюсь за него замуж, девчонка к нему привязалась, да и он в ней души не чает. А тут ты! Все нам портишь, можно подумать, тебя здесь ждал кто! Что тебе, больше делать нечего, кроме как жизнь людям поганить? Не ходи к нему больше, не мути зря воду, найди себе другое развлечение!

Лариса буквально захлебывалась слезами. Я молча смотрела на ее перекошенное, злое лицо, с легкими разводами туши и карандаша под глазами. Сначала я была слишком ошеломлена ее вторжением ко мне, потом ее слова о Ксюше разбередили мою совесть, и я почувствовала себя виноватой. Но когда она бросила упрек, что Володя для меня всего лишь развлечение, то я страшно возмутилась и спросила ее с некоторой иронией:

— А тебя он любит?

Горькие слезы, только что сыпавшиеся по щекам, как-то сразу высохли, лицо Ларисы стало злым и надменным.

— А что?! Сомневаешься? Ты, дорогуша, раскрой глазки-то пошире да посмотри на меня как следует. У любого мужика слюнки потекут! И мне, кстати, двадцать пять, не то что некоторым. Ты-то небось и не помнишь, когда тебе столько было. Пусть не болит твоя голова обо мне, он меня любит. А если и не понял этого, то поймет, как только ты перестанешь к нему шляться. Забудь смотреть в его сторону, мой он! Поняла? Смотри, я тебя предупредила! Ну, чего молчишь?

Я только пожала плечами, поскольку и в самом деле не знала, что ей на это сказать. У меня было только одно-единственное желание, чтобы она ушла, и как можно скорее. Наверное, это как-то выразилось на моем лице, потому что Лариса едко усмехнулась:

— Сейчас уйду! Не волнуйся, не задержусь, мне и самой у тебя не сахар. Но сначала поклянись, что не пойдешь к нему больше никогда.

Терпеть не могу клясться. Но ее присутствие в доме, ее злобный взгляд и усмешка были крайне неприятны и с каждой секундой становились все более нестерпимыми для меня. И у меня возникло и стало крепнуть малодушное желание покончить со всей этой мелодраматической историей разом, все равно мне скоро уезжать отсюда. Я уже почти открыла рот, чтобы выдавить из себя требуемое и столь нежелательное мне обещание, но вдруг, совершенно неожиданно, я услышала, как где-то высоко-высоко зазвенели хрустальные колокольчики, и что-то мгновенно мелькнуло у меня перед глазами, чуть ли не большой белый мотылек. Я поперхнулась, закрыла рот, посмотрела на Ларису, все еще ждущую моих обещаний, подошла, молча отодвинула ее и распахнула дверь на улицу. Клубы морозного воздуха ворвались в дом. Ларису передернуло.

— Ну, как знаешь, пеняй потом на себя! Она с такой силой хлопнула дверью за собой, что стекла еще долго дребезжали, хорошо, хоть не вылетели. Только что произошедшая сцена была достаточно банальной и короткой, но столь неприятной, что я еще некоторое время не могла успокоиться, поэтому решила пройтись немного по улице. Так сказать, моцион для успокоения нервов. Пошла сначала в одну сторону, потом в другую, дошла до уже закрытого магазина и повернула обратно. Теперь, когда неприятное впечатление немного сгладилось, я думала о том, что не визит взбалмошной и дурно воспитанной Ларисы продолжал меня будоражить, чего-то подобного от нее вполне можно было ожидать. Но вот колокольчики! Хрустальные колокольчики моего давнего сна. Ведь это было самое настоящее чудо! Я опять их слышала, но уже не во сне, а наяву, нет никаких сомнений в этом, а еще говорят, что сны — пустые фантазии. В задумчивости я прошла мимо дома Володи, у него нигде не горел свет. Неужели он так рано лег спать? Или, может быть, ушел куда-нибудь? Но куда он мог уйти, неужели к Ларисе? Но прежде чем успела как следует ощутить горечь такого предположения, я увидела сам предмет моих надежд и сомнений. Он шел ко мне своим стремительным, скользящим шагом, и шел явно от моего дома. От неожиданности я остановилась, мы поздоровались и отчего-то оба немного замялись. Потом он взял меня под руку и повел к себе, помог раздеться, стал, как и всегда, хлопотать с чаем. Я сидела на стуле, молчала, но мне было хорошо и спокойно, словно я обрела наконец свою пристань, после многих лет непогоды и штормов. Володя все поставил на стол, разлил чай и сел, но не напротив меня, как садился обычно, а рядом. Я выпила чай, на этот раз даже не различив его вкуса, а Володя к своей пиале и вовсе не притронулся. Взял мою руку, стал перебирать пальцы, потом поцеловал их все по очереди, я сидела как зачарованная.

— Я беспокоился, — сказал он немного приглушенным голосом.

Я подняла на него вопросительный взгляд.

— Я случайно видел, как Лариса мелькнула возле твоего дома, но не понял, заходила она к тебе или нет?

— Володя, ты перед ней хоть в чем-нибудь виноват?

Володя пристально посмотрел на меня и ответил не сразу, минуты две, показавшиеся мне вечностью, он размышлял.

— Мне кажется, я понял, о чем именно ты спрашиваешь. «Мы в ответе за тех, кого приручили». Ты об этом? Нет, не думаю, я уверен в том, что ни в чем перед ней не виноват. Ни словом, ни жестом я никогда не давал ей повода надеяться на какие-либо отношения между нами, кроме соседских, конечно. Меня мало заботит, если она забивает себе голову беспочвенными фантазиями, это ее трудности, и она уже взрослая. Но я не хочу, чтобы она хоть чем-нибудь обидела тебя. Так что беспокоился я о тебе.

Договорив, он коснулся рукой моей щеки, нежно провел по ней, потом повернул мое лицо к себе и хотел поцеловать. Я внезапно задрожала и вывернулась из его рук. Володя побледнел и изменился в лице.

— Почему? Женя, почему?

Я опустила в волнении глаза.

— Сама не знаю. Я… я боюсь.

— Меня? Ты боишься меня? — Видно было, что это сильно поразило его. — Но меня бояться не надо. Я никогда не сделаю тебе больно и никогда ничем не обижу тебя.

— Да, я понимаю, Володя, понимаю. И все равно боюсь — тебя, себя. Боюсь того, что между нами может быть. И того, что ничего не будет, ничего не сбудется, тоже боюсь. Наверное, я та пуганая, ненормальная ворона, которая уже каждого куста боится.

— Бояться тебе совершенно нечего, но, наверное, я все-таки виноват в твоем страхе, хоть и пустом. Просто я чуть-чуть, самую малость, но поторопился. А что касается вороны, то тут я резко не согласен, на эту крикливую и сварливую птицу ты совершенно не похожа, так что, будь любезна, выбери себе какую-нибудь другую птицу для сравнений, хорошо?

— Мм, другую, легко сказать другую, какую же выбрать? О, придумала, синичку можно?

— Вот уже совсем другое дело. Синичка прекрасная птица. Мне очень нравится — шустрая, веселая и симпатичная. — На этом месте он блеснул на меня плутовским взглядом и продолжил нарочито восхищенным голосом: — А уж как она поет! Ну просто заслушаешься.

Все же он не выдержал, рассмеялся, я засмеялась вслед за ним, облегченно и радостно. Смеясь, он как-то незаметно склонился ко мне и поцеловал в губы. Вернее сказать, он начал поцелуй, а я как-то незаметно сама для себя подключилась к нему, и поэтому поцелуй стал нашим общим поцелуем. Я далеко не девочка, за всю мою немаленькую жизнь меня целовали много раз, но так — никогда! Я даже и представить себе не могла, что поцелуй может быть таким! В нем не было ни малейшего оттенка страсти, только нежность, ободрение и поддержка. Не знаю, можно ли говорить о поцелуе такие слова, но все эти ощущения в нем были.

— Володя, — начала я, но он тут же перебил меня:

— Ш-ш-ш, моя девочка! Тише, не говори ничего, все равно ты сейчас ничего не сможешь сказать.

Он был прав, я сама не знаю, что я хотела сказать, слов у меня не было, да они были и не нужны. Можно было просто сидеть, положив голову ему на плечо, но поскольку сидели мы с ним не на диване, а на стульях, пусть и поставленных рядом, моя попытка положить ему голову на плечо вышла неудачной, я чуть было не упала, и это опять нас рассмешило.

— Действительно синичка, веселая синичка, — поддразнил он меня.

— А ты, а ты… — Но я так и не смогла придумать ничего удачного, никакая птица ему не подходила, и я ограничилась тем, что легонько дернула его за ухо. Наказание за мой поступок последовало незамедлительно. Володя шутливо, по-медвежьи зарычал и вдруг сгреб меня в охапку, но не грубо, а очень даже бережно, словно я была хрупким сосудом или цветком. И не просто сгреб, а, прижав меня к своей груди, преспокойно пересел на диванчик. Это изрядно поразило меня. Ведь Володя был среднего роста, худощавым, на вид совсем не сильным, и пусть сама я не была ни толстой, ни крупной, но в его руках я словно ничего не весила. Держа меня на коленях и все еще продолжая смеяться, он хотел опять поцеловать меня, но я быстро и ловко уклонилась и спросила:

— Володя, а сколько тебе лет?

Ответа его я ждала с любопытством, мне было интересно, угадала я его возраст или нет. Про себя я предположила, что ему должно быть примерно пятьдесят. Голова у него совершенно седая, но морщин почти совсем нет, глаза смотрят молодо и живо, а самым характерным признаком возраста мне казались движения, у него они очень быстрые и гибкие. Я нисколько не удивилась бы, например, окажись он моим ровесником или немного моложе. Пауза затягивалась. Володя не торопился отвечать на мой вполне невинный вопрос и даже слегка нахмурился. Я удивленно расширила глаза, странно, обычно женщины не хотят отвечать на этот вопрос, а тут вдруг всегда невозмутимый Володя стушевался, ну и ну! И я энергично мотнула головой, подтверждая, что все еще жажду услышать ответ. Он испытующе посмотрел на меня, вздохнул и все же ответил:

— Хорошо. Если тебе так уж необходимо знать мой возраст, то я отвечу. Совсем недавно, в январе, мне исполнилось шестьдесят четыре.

Вот это да! Пока я переваривала эту новость, его губы оказались на моей шее, прочертили на ней горячую дорожку поцелуев и стали спускаться ниже. Я быстренько обеими руками подняла его голову и вгляделась ему в глаза — да нет, не может быть! Я поняла, что он просто пошутил надо мной за мое любопытство, этакое забавное наказание. Я решила вывести его на чистую воду:

— Ага, да ты шутить надо мной вздумал?! Сказал бы уж сразу, что тебе девяносто четыре, вот тогда бы я поверила.

Володя таинственно молчал, только улыбался насмешливо и печально. Я хотела продолжить эту тему и потребовать подтверждения того, что он пошутил, но отчего-то передумала. Володина затаенная грусть передалась мне, и, спасаясь от нее, я сама потянулась к нему. Это был совсем другой поцелуй. Да, и в нем тоже была нежность, но вместе с тем столько огня, живого, действенного огня! Даже дыхание пресеклось, и только это и смогло угомонить нас. Раньше, если мне приходилось читать или слышать выражение: огонь в жилах, то это понятие связывалось с вожделением, то есть если и с огнем, то темным, какой-то тяжелой страстью. Может быть, это и так, но только для других людей, не для Володи. Володя знал другое чувство, он умел гореть другим огнем, и этот свой огонь он перенес на меня, это пламя не давало копоти — оно горело весело, ровно и чисто. Этой ночью я не вернулась в свой дом, осталась с Володей. Я не могу назвать эту ночь райской, рай для меня — понятие, лишенное живости и огня, рай мне всегда представлялся миром шелестящих теней, что-то вроде красивого и невнятного сна. А мы не спали с ним, мы бодрствовали, но не в этой жизни, не в этом мире, а в каком-то более живом, наполненном светом, запахом, звуком, настоящей нежностью, настоящей любовью. Где-то под утро я сказала ему:

— Знаешь, я боюсь спать. Боюсь уснуть здесь, рядом с тобой, а проснуться в прежнем мире, где тянутся скучные серые будни, где на несколько грамм любви и нежности приходятся тонны лжи, насилия и лицемерия. Теперь, когда я встретила тебя, когда я знаю, что такое настоящая любовь, в которой нет и не может быть ни насмешки, ни упрека, ни предательства, я уже не смогу жить прежней, постылой жизнью. Но ведь так уже не будет, правда? Ты теперь всегда будешь рядом со мной.

Выслушав меня, Володя как-то глубоко и судорожно вздохнул, взял мою руку, положил на свою грудь, туда, где горячо и неровно билось его сердце, и сказал мне то, от чего я вся содрогнулась:

— Женя, птичка Женя! Какой будет твоя жизнь — постылой или живой и светлой, зависит только от тебя, от твоего отношения к ней. Как будешь относиться к жизни, такой и будет она для тебя. А я, к величайшему моему сожалению, не могу тебе ничего обещать. Подожди, выслушай меня. Девочка моя, неужели ты думаешь, что если бы я мог пообещать тебе много-много таких ночей и дней, как эта ночь, то не сделал бы этого? Непременно, не только пообещал бы, но и выполнил свое обещание. Это самое заветное желание для меня сейчас. Но я не могу! Каждый следующий день, каждый следующий миг может стать для меня последним. Я уже прожил свою жизнь. Прожил по-всякому, по-умному и по-глупому. Мне многое в жизни удавалось, я считался везунчиком, но и терять приходилось много и страшно. Не могу хвалить себя, ошибок я наделал немало, но в одном могу ручаться: всегда, везде и во всем я старался жить полной жизнью, дышать полной грудью, а это совсем не просто в нашем мире, где перемешано прекрасное и злое, где за каждую сполна прожитую минуту нужно платить вдвойне и втройне. И я платил, но больше нечем, мой организм сгорел, сам удивляюсь, чем я еще живу? Нет, девочка моя, не пугайся, преодолей свой ужас, не нужно вспоминать судорожно врачей и лекарства, все это уже было и все бесполезно. Прости, что я вовлек тебя во все это, но так уж получилось, прими мой удел в смирении, как его принял я. Так, как мы принимаем все неизбежное в жизни, все, что сильнее и выше нас: восход и закат, лето и зиму, свет и тень, жизнь и смерть. Я должен, обязательно должен сказать тебе об этом, может быть, надо было и раньше сказать, но случилось именно сейчас. Я ничего не прошу у тебя, но и ничего обещать, гарантировать тоже не могу. Но именно в этот, пограничный миг своего существования я действительно понял, что значит любить, понял, когда увидел твои глаза, одновременно испуганные и сияющие. А все, что я раньше по глупости своей принимал за любовь, все это суета, ярмарка тщеславия, эгоизм и животная тяга. Может быть, и существуют на земле люди, которые могут любить по-настоящему еще тогда, когда они полны жизненных сил. Мне этого не было дано, свою силу и жизнь я уже растратил, не скажу, что зря, но растратил. Но я безмерно благодарен почти уже ушедшей жизни за то, что и теперь умею любить, за то, что понял, успел причаститься самому живому в жизни — любви!

Только в самом начале, когда Володя заговорил о своей близкой и неминуемой смерти, я действительно испугалась, очень испугалась, заметалась мысленно в поисках выхода. Но я смогла поверить Володе, поверить полностью, до конца, преодолела свой ужас и как бы заново обрела саму себя, и его, и счастье. Лежа с ним в одной постели, соприкасаясь головой на одной подушке, слушая его сонное дыхание, он уснул раньше меня, я не плакала, не отчаивалась, я просто жила то мгновение жизни, которое текло надо мной. Именно теперь, рядом с Володей, я начала понимать смысл евангельского изречения, что никто не знает ни часа, ни срока своего. Жизнь такая хрупкая, каждое мгновение для любого может стать последним, а вместо того чтобы жить, наслаждаться этим даром, мы чего-то все ждем, требуем, злимся, засоряем его какой-нибудь ерундой, и это вместо благодарности жизни и любви к ней. Так можно мгновение за мгновением и всю жизнь растерять, бездарно растранжирить.

После завтрака я пошла к себе, хотела поработать до обеда, после обеда мы договорились идти с Володей гулять. Мне было здорово не по себе, я в общем-то понимала, что со мной происходит, но справиться с собой не могла. Какой резкий контраст ощущений между ночью и днем. Ночью, рядом с Володей, слушая то, что он мне говорит, любя в ответ на его любовь, я, конечно же, не поднялась до его высоты, но все же стала на ступеньку выше, ничто суетное, мелкое не было властно надо мной в тот момент. А сейчас! Сотни страхов, сожалений, сомнений нахлынули на меня, копошились во мне, словно насекомые, кусали и раздирали на части. Я дошла до того, что мне стало жалко себя. Господи! Какая же я безмозглая кукла, слепая и эгоистичная! Мне выпал единственный и неповторимый шанс в жизни встретиться с настоящим человеком, настоящей любовью, причем шанс ничем мною не заслуженный. И вот, вместо того чтобы радоваться ему, любить и быть счастливой, я обижаюсь, требую от судьбы гарантий на завтра, послезавтра… А без этих гарантий мне и жизнь не мила и любовь, видите ли, не в любовь! Зачем, спрашивается, мне завтра, когда я и сегодня не умею прожить как следует, а только все порчу своими жалобами, сомнениями и тоской. Этот внутренний разлад настолько измучил меня, я настолько опротивела самой себе, что позорно бежала с поля незримого боя. Схватила дубленку в охапку, держа платок и ключи, выскочила из дому и побежала к Володе так, словно за мной гнались многочисленные враги. «Господи! — молилась я по дороге, даже и не пытаясь скрыть своего эгоизма. — Он так мне нужен, Господи, ничего больше, только чтобы он был!»

Он был, загодя открыл мне дверь, впустил, отбирая у меня дубленку и платок, с улыбкой спросил: опять калитку не в ту сторону открыла? Я мотала головой и прижималась к нему. Рядом с ним меня сразу отпустило, дыхание стало ровнее и глубже, сердце билось уже не в столь сумасшедшем ритме, и сама себе я казалась уже не такой ужасной. Вместе с Володей мы приготовили обед, много шутили и смеялись. Я очень радостно воспринимала все его подшучивания, скорее всего, он подозревал о той мышиной возне, что происходит внутри меня, и своими шутками старался меня развеселить и ободрить. После обеда мы с ним отправились на прогулку в лес и долго гуляли. Обычно я очень быстро замерзаю, а вот сейчас мне было отчего-то все время тепло. Показав на три очень тесно растущие елки, Володя придвинулся ко мне поближе и таинственным шепотом сказал, что там живет леший. А когда я засмеялась, он зашикал на меня и стал на полном серьезе рассказывать, как однажды вечером они встретились с ним в этом месте и побеседовали «за жизнь», а на прощание печальный леший вдруг попросил у него сигаретку. Тут уж не только я, но и сам Володя не выдержал и засмеялся. Когда мы возвращались с прогулки, я решила к себе не заходить, но стоило мне только поравняться со своей дачей, я вдруг заявила, что мне надо идти работать. Володя посмотрел на меня, как мне показалось, с юмором, поцеловал в щеку и попросил не опаздывать к ужину, он приготовит что-нибудь повкуснее. Оказавшись у себя, я без сил присела к столу. Зачем я пришла сюда, кто меня дергал за язык, черт? А может быть, тот леший, выпрашивающий у прохожих сигаретки? Я засмеялась сквозь слезы, собралась с силами и все же попробовала работать, заодно и печку немного протопила. Где-то с час я работала нормально, а потом мне опять стало невмоготу, пометавшись по дому как угорелая кошка, я закрыла прогоревшую печку и побежала к Володе, благо бежать было недалеко. Ночью, мучимая виной и раскаянием, я обняла его и сказала:

— Володя, я знаю, что мучаю тебя, это так подло, так недостойно, и я борюсь с собой, а поделать ничего не могу. Но я люблю тебя, очень люблю! Научи меня, что же мне делать, я такая дура!

Он улыбнулся мне, было темно, но я явственно почувствовала его улыбку, прижал к себе и поцеловал в висок:

— Нет, девочка моя. Нет, моя хорошая и моя отважная, ты не мучаешь меня, это попросту невозможно. Себя, к сожалению, да, ты мучаешь, а меня нет. Я понимаю, как отчаянно ты сражаешься со всякой нечистью, когда остаешься одна, как всякие сомнения и страхи мучают и раздражают тебя, но я не могу тебе здесь ничем помочь, и никто не может. Такие битвы каждый ведет в одиночку, ведь нельзя за другого жить, за другого любить, нельзя за другого быть храбрым, но не добавляй еще и эту несуществующую вину к своре твоих маленьких воющих чудовищ. Как же ты меня можешь мучить? Я люблю тебя, и очень счастлив этим, даже если ты не останешься со мной, если решишь, что без меня тебе гораздо лучше, любой твой поступок не изменит, не умалит, не очернит моей любви к тебе. Ты дала мне великое счастье — счастье любви, но вот забрать назад ты его не можешь, это не в твоих силах, да и вообще ни в чьих. Тем и отличается настоящая любовь от той расхожей, разменной монеты, которой многие люди пользуются в обыденной, так называемой реальной жизни и которую за неимением другой зовут любовью. Подлинная любовь, раз возникнув, начавшись, уже не исчезает, не ломается, не портится, не пачкается, это солнце, которое не закроешь ни рукой, ни шапкой, ни тучей. Я люблю тебя здесь, сейчас, но и уйдя отсюда, я не перестану любить тебя, верь мне!

— Значит, ты унесешь любовь с собой? — прижимаясь, спросила я.

— Унесу, — улыбнулся он, — но не всю, что-то, какая-то часть останется с тобой. Пока будешь ты, будет с тобой и живая часть моей любви, чтобы оберегать, защищать, согревать по мере сил. Помнишь, ты мне рассказывала свой давний сон о хрустальных колокольчиках?

Я вздрогнула, когда он это сказал. Володя моментально почувствовал мое волнение, прижал меня к себе еще теснее и продолжил:

— Не знаю, чья любовь звенела тогда тебе этими колокольчиками, да это и не важно, но отныне это будет звук моей любви.

Взволнованная впечатлением, которое на меня произвели его слова о любви и о колокольчиках тоже, я решила рассказать ему недавнее происшествие, связанное с Ларисой.

— Володя, а ведь совсем недавно я слышала такие же колокольчики, но уже наяву, это когда Лариса ко мне приходила, я ведь тебе не рассказывала.

По тому, как стремительно он повернулся, услышав мои слова, я поняла, что он удивлен и заинтригован. И я рассказала ему уже со всеми подробностями, когда и в какой момент они звонили. Выслушав, Володя сначала долго молчал, потом заговорил:

— Я просил тебя верить мне и моей любви. Даже на этом примере ты видишь, что моя любовь стоит твоей веры. Я и сам этого еще не знал, а звук моей любви, действенной, живой любви, уже влился в хрустальный звон, уже звучал и предостерегал.

Вот и опять он уснул раньше, а я специально боролась со сном, чтобы слушать его сонное дыхание и молиться за него, я часто стала молиться, как никогда раньше. Господи! Продли мне это великое счастье, его любовь. Знаю, что недостойна, но мне так нужна, так необходима его любовь, так нужен мне он! Господи! Продли жизнь его!

Утром Володя встал раньше меня. Когда я раскрыла еще сонные глаза, то Володя стоял возле постели, умытый, в домашних брюках, голый до пояса. У меня внезапно сжалось сердце: неужели это только видимость? Это еще нестарое, сухощавое, подтянутое тело, на вид вполне здоровое и полное сил?! Тут какой-то шрам привлек мое внимание. Я ничего не понимаю в шрамах и ранениях, но мне показалось, что это след от пули, я даже вздрогнула.

— Это пулевое? — спросила я, протягивая руку и пытаясь коснуться его.

— Птичка Женя! Я у тебя спрашиваю существенные вещи, а именно: что ты хочешь, чтобы я подал тебе в постель на завтрак? А тебя интересует всякая ерунда, да еще очень давняя. Да, это след от пули, впрочем, ранение было нетяжелым и, как я тебе уже говорил, очень давно. Можешь потрогать, если тебе очень хочется.

Я испытующе посмотрела на него:

— Володя, у меня напрашивается вопрос, скорее всего, очень глупый вопрос, настолько глупый, что я заранее прошу прощения за него, но сейчас такое время, чего только не бывает. В общем… ты бандитом, случайно, не был?

Приятно было смотреть, как заразительно он смеется.

— Ты, оказывается, большая шутница, Женя. Случайно не был и неслучайно тоже не был. А чтобы предупредить твои дальнейшие вопросы на эту тему, я скажу тебе так: я был воином. Но все уже давно в прошлом, ныне я пенсионер, и в настоящий момент меня больше всего волнует завтрак, о подробностях которого ты так и не пожелала со мной говорить.

Завтрак в постели, на мой взгляд, сущая гадость: несмотря на поднос или специальный столик, крошки все равно везде будут сыпаться, и вообще неудобно. Читать описание такого завтрака в книжке еще туда-сюда, в кино смотреть уже хуже, я всегда с замиранием сердца только и жду, что кто-нибудь из актеров уронит на постель бутерброд с маслом или кофе прольет. А уж делать это самой — да ни за какие коврижки! Потому стол в свое время и придумали, что есть за ним гораздо удобнее, чем как-либо еще. Вот все это я и изложила Володе с самым что ни на есть серьезным видом, что не помешало ему вовсю улыбаться. А я наконец отправилась в ванную. Вся моя жизнь протекала теперь в двух измерениях: возле Володи и без него. Без него я мучилась и стыла в коросте страхов и сомнений, возле него — мгновенно отогревалась в живительном тепле его любви, нежности, ласки. Хотя он и признался мне сокрушенно, что вся его жизненная сила иссякла, тем не менее ее остатков хватало на нас двоих! Он был силен и нежен за нас двоих и любил тоже за двоих — за себя и за меня. Нет, он меня совсем не подавлял, наоборот, я в его присутствии расцветала пышным цветом, во мне с большей силой начинали проявляться мои лучшие черты и качества. Тогда что же такое грызет меня, не дает покоя, заставляет время от времени отдаляться от него? Я находила этой странной муке только одно объяснение: меня жжет и мучит то, что я сияю отраженным светом, загораясь от его огня, а ведь должна гореть сама, пусть маленьким, пусть дымным, но своим огнем, своим светом, который был бы во мне независимо ни от кого и ни от чего. Вот извлечением, высеканием этого огня, говоря высоким слогом, я и занималась, убегая от Володи к себе. Я хотела обрести себя твердую, ни в чем не сомневающуюся, не романтически влюбленную, а любящую. Но долго выдержать без него я не могла, он был теперь магнитом моей жизни, средоточием всех моих мыслей и желаний. Два, от силы три часа без него — и я опрометью бежала обратно. Господи, что же со мной будет без него, когда его совсем не станет?! А ведь мне скоро надо возвращаться в Москву. А надо ли? Зачем, зачем мне туда ехать, когда мое сердце останется здесь?

И все-таки о своем возвращении я заговорила с Володей. Он внимательно выслушал меня, все мои доводы за и против поездки, больше, конечно, против, и был, как всегда, спокоен. А я разнервничалась вконец, закрутилась, забегала по комнате.

— Эй, птичка-синичка! Ты не устала еще перебирать своими маленькими лапками? Иди, ну, иди же сюда. Садись рядом, возьми мою руку, ну, надеюсь, теперь тебе стало немного лучше? Стоит ли так по-пустому переживать и нервничать?

— Ах, Володя, Володя! Конечно, с тобой мне лучше, возле тебя всегда хорошо. Но ведь это значит, что я питаюсь твоей энергией, да? Это ужасно, получается, что я энергетический вампир.

— Эге! Что я слышу? Ты, никак, намекаешь, что пора идти в лес, вырубать осиновый кол? Ты, видимо, насмотрелась дешевых американских фильмов, ну-ну, не хмурься, я шучу. Если ты и в самом деле черпаешь от меня хоть что-то, если мое тепло помогает тебе, то я просто счастлив, что и такой, полумертвый, могу что-то давать тебе. Мне же ты повредить не можешь, не волнуйся напрасно.

— Ну почему мы так поздно встретились? Я прихожу в бешенство от мысли, что столько времени провела впустую. Разменивалась на какие-то мелочи, на ерунду. Ненужные встречи, пустые, глупые разговоры. Только сейчас, полюбив тебя, я понимаю, до чего случайной и легковесной была моя жизнь. А теперь, когда мы встретились, когда так нужны друг другу, во всяком случае, ты мне очень нужен, нам осталось так мало, так бесконечно мало времени для любви, для жизни!

— Не надо думать, Женя, что вся твоя жизнь была легковесной, что время ты проводила впустую, это нехорошие, а главное, несправедливые мысли. Если бы ты в самом деле была этакой свистушкой и легко прыгала по жизни, то никогда не полюбила бы меня, даже не обратила внимания, потому что я был бы для тебя скучен, неинтересен. Ты стала такой, какая есть сейчас, в результате всего того, что происходило с тобой в жизни. И я люблю тебя именно такую, со всем тем, что в тебе есть. А будешь напрасно сама себя ругать, я рассержусь, в гневе я страшен! Отшлепаю и поставлю в угол.

Я слушала, как он защищает меня от меня же, и улыбалась. Вдруг невзначай вспомнила, как Володя говорил, что, может быть, есть и другие люди, которые могут любить вот так, по-настоящему, когда у них еще много сил, а ему выпала такая любовь только на излете жизни. И мне пришла в голову мысль: вот, даже умирающий, он дает мне силы и бодрость, но, может, как раз сильного, здорового, я бы и не смогла вынести, может, такая любовь была бы чересчур огромной для меня, еще совсем глупой и слабой? Или нет? Володя, увидев, что я опять погрузилась по самую маковку в невеселые раздумья, отвлек меня, коснувшись руки. Я слабо улыбнулась ему и решила поговорить о чем-нибудь вполне житейском.

— Володя, а ты был когда-нибудь женат? — поменяла я тему разговора, заодно рассчитывая разузнать что-нибудь из того, что меня давно интересовало.

— Был, один раз.

— А где твоя жена? Ты разошелся с ней? Или она… она умерла?

— Нет, она жива, кажется, замужем, надеюсь, что счастлива, я ничего не знаю о ней, с тех пор как мы развелись.

— А дети? Детей у тебя не было?

— Была девочка, она умерла совсем маленькой, не делай такое лицо, птичка Женя, это было очень давно, больше тридцати лет назад. Время все лечит, и эта давняя рана уже зарубцевалась и почти не болит. А тогда казалось, что я не переживу ее смерти: тем не менее жил вполне деятельно столько лет, а теперь еще и счастлив под конец.

— И все равно мне очень, очень жаль, мне кажется, что ты был бы замечательным отцом. Расскажи что-нибудь еще о себе, так нравится тебя слушать.

Но Володя в ответ только улыбнулся молча и пожал плечами.

Мы гуляем в лесу. День пасмурный, но тихий, ни ветерка, мороз небольшой, вряд ли больше пяти градусов. Воздух пахнет уже не так, как в начале зимы, как-то иначе. Я говорю об этом Володе, он соглашается со мной:

— Да, чувствуется, что весна не за горами. — Потом добавляет совсем тихо, не для меня, а для себя: — Еще одна весна… последняя.

Расслышав это, я в ужасе трясу головой, начинаю весело рассказывать о какой-то ерунде, перескакиваю с одного на другое, лишь бы мысленно отодвинуть призрак его смерти. Володя смотрит на меня с улыбкой, по его глазам я вижу, что он, как всегда, понял, что со мной происходит.

Вечером сидим не зажигая огня, вполне достаточно света камина. Камин в доме маленький, но другой здесь и не нужен, дом обогревается батареями, а камин только для красоты и уюта. Я забралась с ногами на диванчик, Володя сидит рядом, откинувшись на спинку. Одной рукой он обнимает меня, а другая лежит на подлокотнике дивана, лицо у него задумчивое, далекое. Наверное, он что-то вспоминает, я не хочу прерывать его раздумий, мне и молчать с ним хорошо.

— Птичка моя, завтра твой срок, ведь тебе уже пора лететь?

Я резко вздрагиваю и бледнею, у меня напрочь вылетело из головы, что завтра и в самом деле заканчивается обговоренный срок и за мной должна приехать Любаша. А я и забыла, я обо всем забыла, что не имело непосредственного отношения к Володе, словно до него у меня не было никакой жизни, никаких родственников и знакомых, а стало быть, и никаких обязательств перед ними. Возврат к прежней реальности не радует меня, я тесно прижимаюсь к Володе и отрицательно трясу головой:

— Нет! Я не поеду, и не уговаривай. Нужно быть совершенно ненормальной, чтобы уехать от тебя. Любаша завтра приедет, я ей все объясню, она умница, она все поймет. Я думаю, что она мне позволит пожить здесь еще, все равно хозяева дачи в отъезде и приедут не скоро. А если Любаша почему-либо мне все-таки откажет, то разве я не смогу перебраться к тебе совсем и жить у тебя? Ведь ты же не будешь против, правда? Ну скажи, не будешь? Ну что ты улыбаешься и молчишь?! Володя, я не буду тебе в тягость, честное слово. У меня есть немного денег, я перед самым отъездом сюда получила в издательстве гонорар, а потратить еще ничего не успела, пока хватит этого, а я еще заработаю потом, нам ведь с тобой немного нужно, правда? Ну скажи хоть что-нибудь!

— Самая большая для меня радость — это, просыпаясь утром, видеть тебя рядом. Я знаю, что это эгоистично, но когда ты рядом со мной топорщишь свои перышки, меня охватывает то, что в старинных книгах называлось неизъяснимым блаженством. И все-таки, несмотря ни на что, я думаю, что тебе полезно будет съездить в Москву. Ну, хотя бы на несколько дней. Подожди, подожди, не сверкай на меня глазами, дай все тебе объяснить. Полезно, прежде всего, потому, что ты снова окажешься в привычной обстановке, и там ты сможешь без помех, спокойно обдумать, действительно ли я тебе нужен, и если нужен, то в какой мере. Тебе ведь ничто не мешает вернуться сюда, ко мне, насовсем или же приезжать только иногда, скажем по выходным. Я приму любое твое решение, моя любовь к тебе ни от чего не изменится. Это первое. Второе: ты сможешь договориться в издательстве о новой работе, которую ведь все равно где делать — в Москве или здесь, компьютер у меня есть, и неплохой. Пойми, речь совсем не идет о деньгах, деньги у меня есть, вполне хватит на нас двоих, и на потом тебе немножко останется. Но ты ведь привыкла быть самостоятельной, привыкла работать, ведь так? Ну вот, я же понимаю, что без своей привычной работы ты будешь комплексовать, а тебе и без этого хватает сложностей. И наконец, третье — Саша. Но прежде чем с ним встретиться, ты должна совершенно ясно понять две вещи: помочь ты ему ничем не можешь, даже если бросишь ему под ноги свою жизнь. Но и относиться к нему с ненавистью, злостью тоже не надо. Ненависть — бесплодное чувство, никогда ничего не способна разрешить, она только затемняет разум, иссушает сердце. Вижу, что ты это хорошо понимаешь. Конечно, тебе нужно с ним встретиться, поговорить, и не важно, что он будет тебя плохо слушать или совсем не будет. Но для тебя самой необходимо сделать все, что только можно сделать в этой ситуации, и тогда все, связанное с Сашей, уйдет в прошлое, не будет мучить тебя, перестанет иметь значение. Но… Женя! Я прошу тебя, будь крайне осторожна. Встречайся с ним только в людных, общественных местах, ни в коем случае ни на чьей квартире. Говори с ним спокойно, без насмешек и сарказма, но твердо. Если бы я только мог тебе в этом помочь, я бы непременно поехал с тобой, но, к моему великому сожалению, я тебе ничем помочь не могу. Обещай мне, что, как только с ним поговоришь, сразу же позвонишь мне, вне зависимости от того, как ты спланируешь наши с тобой дальнейшие отношения, обещаешь? Почему ты удивляешься, ну да, у меня есть сотовый телефон, а я разве тебе не говорил о нем?

У меня тут же мелькнула мысль, что я могу позвонить Любаше и отсрочить ее приезд, ну хотя бы на несколько дней, но я передумала. Володя, как всегда, прав — мне нужно ехать, а раз так, то стоит ли откладывать, — раньше уеду, значит, раньше и вернусь. А размыкать наши тесные объятия, чтобы просто поговорить с кем-нибудь по телефону? Ну нет!

Не могу сказать, что в эту ночь, когда мы прощались на неизвестный срок, Володя был нежнее, чем обычно, это было просто невозможно, но в каждом нашем поцелуе, в каждом касании я ощущала боль и горечь, что ощущал он, я даже не дерзала угадать. Володя казался настолько сильнее и выше меня, да и всех, кого я знаю, что иногда представлялся мне и не человеком даже, а кем? Не знаю.

Около одиннадцати часов утра под окном дачного домика загудела машина, это приехали Любаша с Валерой. Небольшие пожитки мои были давно собраны, я прибрала за собой и ждала их одна, с Володей мы попрощались у него. Сестра была в хорошем настроении, все шутила, и Валера ей с готовностью вторил. Я была молчалива, но не грустна, скорее, сосредоточенна. Любаша своим орлиным взором сразу подметила мое настроение, оно ее обеспокоило, но спросить отчего-то не решилась, только все старалась заглянуть мне в лицо. Чтобы разогнать ее тревогу, я улыбнулась ей так весело, как только смогла, и вроде бы этим немного успокоила. Разместились в машине, Валера стал заводить мотор, на какое-то мгновение мне стало так плохо, что почудилось, будто я сейчас умру, но тут же отпустило. Как только я смогла говорить, я попросила остановить машину, мы как раз только тронулись и проехали всего несколько метров. Люба с Валерой дружно вытаращили на меня глаза, после секундной паузы Любаша махнула рукой: мол, не обращай на нее внимания, поезжай. Но я окончательно пришла в себя и повторила уже тверже:

— Валера, пожалуйста, останови машину. Мне надо срочно выйти. Да не волнуйтесь вы так, со мной все в порядке, и я вернусь через две-три минуты, не больше. Но не ходите за мной.

Я открыла знакомую калитку, поднялась по ступенькам, хотела позвонить, но раздумала, толкнула дверь, она была открыта, прошла через прихожую. Володя стоял посреди комнаты, повернувшись ко входу, с напряженным лицом, словно чувствовал, понимал, что я не смогу уехать, не увидев его еще раз, хотя бы на минуту, он ждал меня! Я посмотрела ему в глаза — уж и взгляд почти нездешний! Мне стало больно, но я затолкала свою боль поглубже, взяла обе его опущенные руки в свои, мне показалось, что они чуть дрожат, но мне вполне могло это показаться. Но вот то, что кожа его рук имела слишком бледный оттенок, я заметила впервые. Я нежно поцеловала обе его руки и сказала, глядя прямо ему в лицо:

— Володя, я скоро вернусь, дождись меня!

— Да, если только это будет зависеть от меня. Что ж, это было действительно все, что он мог мне обещать, все, на что я могла рассчитывать.

Когда я вернулась в машину, Люба с Валерой о чем-то спорили, но при виде меня сразу же замолчали, только смотрели с нескрываемым любопытством, которое я не стала удовлетворять. Сами они ни о чем меня не спросили. Дорогой мы почти не разговаривали, мне было сейчас не до светских бесед, а они, глядя на меня, тоже притихли.

Дома я предложила им чаю, но они дружно отказались. Люба, улучив минуту, когда мы оказались с ней одни, спросила:

— Поговорить не хочешь? — И когда я отрицательно покачала головой, неуверенно добавила: — Надеюсь, что ничего плохого с тобой не случилось. Но ты стала какая-то другая, как будто незнакомая.