Любви хрустальный колокольчик

После их ухода я бесцельно бродила по квартире, не зная, чем заняться. Не только у Любы, но и у меня самой было такое ощущение, что я стала каким-то другим человеком и что это совсем не мой дом, очень хорошо знакомого мне человека, у которого я много раз была и все здесь знаю, но не мой. Зачем я уехала из Фирсановки, зачем? Мне хотелось только одного — развернуться и уехать назад, но было глупо уезжать ничего не предприняв, ничего не сделав, и я мысленно прикрикнула на себя, надо было срочно брать себя в руки. Господи! Сделай так, чтобы Володя дождался меня! Чтобы он жил как можно дольше!

Выпив для успокоения чаю, я наудачу позвонила в издательство и застала свою любимую редакторшу на месте. Она предложила мне завтра с утра приехать, добавив, что кое-что интересное есть. Оставался Саша, позвонить сама я ему не могла, просто не знала куда, значит, надо было ждать, но ожидание просто убивало меня. Быстренько я выскочила в магазин, купила самое необходимое и сразу же вернулась, чтобы сидеть у телефона и ждать звонка. Не знаю, но я отчего-то была уверена, что Саша должен почувствовать, что я вернулась. А если нет, если не почувствует? Может быть, он и думать обо мне забыл? Ну и черт тогда с ним! Нет звонка — нет встречи. Я совсем не уверена, что мне нужно с ним встречаться. Звонок раздался вечером, но не по телефону, звонили в дверь. Я решила, что это мой веселый сосед-алкоголик, наверняка видел, как я приехала, и разбежался стрельнуть денег на бутылку. Долги он никогда не отдает, но все же иногда я подбрасываю ему немного денег, поскольку от него бывает польза: то замок врежет, то упавшую вешалку прибьет. Но сейчас общаться с ним у меня не было никакого желания. Поэтому я тихонько, не зажигая света в прихожей, подошла к двери и заглянула в глазок. За дверью стоял отнюдь не сосед, а Саша. Я оцепенела, в голове быстрым хороводом замелькали противоречивые мысли. Ну надо же! И вправду почувствовал. Но что же мне теперь делать? Не открывать — уйдет и неизвестно когда позвонит по телефону. А я не могу долго ждать, у меня нет на это времени. У Володи его нет. Открыть? Но это опасно. Звонок выдал еще одну трель, и Саша собрался уходить. Я решительно протянула руку к замку и стала поворачивать собачку. Видимо, Саша услышал, так как остановился, обернулся и выжидательно посмотрел на дверь. От волнения дрожащие руки плохо слушались меня, и я судорожно повернула собачку не в ту сторону, не открыла замок, а, наоборот, закрыла еще больше. Стала поспешно поворачивать в другую сторону — и тут услышала хрустальный звон, совсем тихий, лишь на какое-то мгновение, но услышала. Я совсем растерялась, закрыла глаза и вспомнила, как Володя говорил мне, что отныне я буду слышать в этом звоне и его звук — звук его любви, вот это уж точно его звук! Саша, устав ждать, когда, наконец, откроется дверь, принялся опять давить на кнопку звонка и даже нетерпеливо барабанить в дверь, чувствовалось, что он сильно разнервничался. Тут открылась дверь квартиры напротив, и соседка, которую я недолюбливаю за излишнее любопытство, высунув голову, сказала:

— Евгения Михайловна приехала сегодня в обед, я слышала. Но довольно скоро ушла, вроде бы еще не вернулась, наверно, к дочери поехала.

Я сообразила, что соседка видела, как я побежала в магазин, но не видела, когда я вернулась. Я была готова расцеловать ее за весьма своевременное на этот раз вмешательство. Саша еще постоял некоторое время под дверью, но больше ничего не услышал, да и соседка настороженно смотрела на него, и ему ничего не оставалось, как уйти.

Сначала я очень долго не могла уснуть, а когда все-таки забылась, мне снились беспокойные, тревожные сны. Снилось, что я бегу на электричку, поскальзываюсь на льду, падаю, встаю, снова бегу и все-таки не успеваю. В последний момент электричка уходит из-под самого моего носа, а следующая пойдет очень не скоро, а мне куда-то срочно надо, я куда-то опаздываю. А тут еще оказывается, на мне нет юбки! Я понимаю, что все пропало, что никуда уже не успею, и меня охватывает дикий ужас. Неясно, куда и зачем я так тороплюсь, но ощущение ужаса и неотвратимости какой-то потери было столь сильно, что я с ним и проснулась. Полежала некоторое время, восстанавливая нормальное дыхание, вытерла холодный пот со лба и встала. Было еще только начало восьмого, но спать уже не имело смысла. Приняла душ, умылась, сварила себе кофе. Но и кофе не взбодрил меня. Я хотела включить магнитофон, чтобы попробовать поднять себе хоть немного настроение, но, перебрав несколько кассет и не остановившись ни на одной, махнула рукой на музыку. И слава богу! Буквально через пять минут в дверь позвонил Саша. Но сейчас я уже так не нервничала из-за него. Я теперь понимала, что он специально заехал пораньше перед работой, чтобы застать меня врасплох, авось я ему открою дверь. Но это было уже не важно, главное, что он теперь точно знает, что я вернулась, и, значит, позвонит по телефону. Я очень надеялась, что он позвонит мне с работы сразу же, как приедет туда, но звонка не было. Я выругалась себе под нос. А может, он занят?

Пора было ехать в издательство, отложить поездку не могла, сама же напросилась. Для быстроты поехала на такси, но не тут-то было, машина попала в пробку. Редактор встретила меня с улыбкой, стала расспрашивать о здоровье, о пребывании в больнице, но, заметив, что я буквально ерзаю от нетерпения, перешла к самой сути. Предложение действительно оказалось заманчивым, и в другое время я бы прыгала от радости. Необходимо было подписать договор с двумя авторами, неизвестно, сколько времени это займет, поэтому я подумала с минуту и отказалась. Редактор обиженно поджала губы и сказала, что никакой другой работы у них для меня нет и неизвестно, когда будет. Я понимала ее обиду: она припасла для любимой литобработчицы интересную работу, а я с ходу отказываюсь. Но поскольку на уме у меня были более важные вещи, то я только пожала плечами. Увидев, что и это не подействовало и я собираюсь в самом деле уходить, она предложила компромисс: они пока все обсудят с авторами, а я подключусь на последней стадии. Я задумалась.

— Сколько времени это займет? День, два? Больше двух дней я ждать не могу.

Брови редакторши поползли вверх: так я себя с ней никогда не вела. Но, посмотрев мне в глаза, она осторожно пошутила:

— Что, вопрос жизни и смерти?

— Да, и в гораздо большей степени, чем вы думаете.

— Хорошо. Два дня — обещаю. Все-таки эта рукопись словно для вас написана.

Дома я была в три часа. Пообедала, телефон молчал. Звонок раздался только в начале шестого, когда я уже решила, что по телефону Саша звонить не собирается, а собирается снова прийти сюда, и уж тогда я его точно впущу. Я больше не хотела, не могла ждать, время воровало мою любовь! Я сняла трубку, это был он. Несколько вежливых фраз для начала: о делах, о здоровье, голос его звучал как-то глухо, или я просто отвыкла? Потом он сказал, что сейчас ко мне подъедет, я категорически отказалась, он стал настаивать, угрожать — весь обычный его набор. Поскольку я держалась как оловянный солдатик, он предложил такой вариант: квартира его знакомых, и эти знакомые тоже там будут. И опять все пошло по кругу — мой отказ, его уговоры и угрозы. Потом он замолчал, устал, должно быть. После длительной паузы осведомился: каков же будет мой вариант? Я предложила ему завтра днем, в обеденное время, встретиться в каком-нибудь кафе, можно по его выбору. Он слегка засопел и недовольным голосом напомнил мне, чем закончилась наша встреча именно в кафе. Я молчала. Деться ему было некуда, и, поворчав еще немного, он все же согласился. Кафе он выбрал сам, я там никогда не была, но добираться до него было несложно, время тоже подходящее — час дня, так что никаких подвохов я не ждала. Уже попрощавшись с ним и положив трубку, я подумала, что стоит ли так трепать себе нервы из-за разговора, который, можно быть заранее в этом уверенной, ничего не даст? Лучше было бы и вовсе не встречаться, и не говорить с ним. Но потом, остыв немного, поняла, что это было бы не совсем справедливо по отношению к Саше, что ни говори, но есть и моя доля вины в том, что наши отношения зашли туда, куда совсем не должны были заходить. И хотя делить нам нечего, общего у нас ничего нет, даже воспоминания о произошедшем, я полагаю, у нас с ним разные, все же встретиться надо, чтобы поставить эту пресловутую точку над «i». И забыть, забыть о том, что мы были когда-то знакомы!

В кафе мы оказались единственными посетителями. Я даже головой повертела, чтобы убедиться в этом невероятном факте, но так и есть — только мы с Сашей. Какой-то мужчина в жутко грязном халате, который когда-то, возможно, был белым, поставил на стол перед нами две тарелки с рубленым бифштексом и жареной картошкой, две тарелки поменьше с капустным салатом и два стакана с чем-то, отдаленно напоминающим сок. Хлеба почему-то вообще не дал. Пока он получал от Саши деньги, платить надо было вперед, и, как мне показалось, немалую сумму, я все гадала: кем бы он мог быть — поваром, официантом или кассиром? Но кто бы он ни был, подучив деньги, таинственный мужчина тотчас же ушел в подсобку и плотно закрыл за собой дверь. Я огляделась — помещение донельзя запущенное и унылое, как Саша мог выбрать такой хлев, у меня просто в голове не укладывалось, мне назло, что ли? Не выдержав, я спросила у него:

— Почему здесь никого нет?

Не дождавшись ответа, я встала со стула, собираясь уйти. Не хватало мне еще тайн мадридского двора! Саша нехотя проговорил.

— Они завтра закрываются на ремонт и сегодня уже никого не обслуживают. Я снял помещение на час.

— Все равно не понимаю, почему тебе захотелось именно сюда? Это же сарай, хлев для скота. Неужели в другом месте было бы хуже?

Помня о наставлениях Володи, я старалась держать себя в руках, но вид этих унылых стен, заляпанного пола и липких столов поневоле вызывал во мне какую-то дрожь, и я говорила более эмоционально, чем следовало.

— Ты правда не понимаешь? Я хотел хоть немного побыть с тобой наедине, ведь другой возможности ты не даешь. Неужели ты не помнишь, как хорошо нам было вдвоем? Только ты и я… А теперь ты почему-то избегаешь меня. Боишься, да? Даже здесь.

— Нет, здесь я не боюсь, в случае чего сразу закричу и ударю тебя стулом по голове.

— Не верю, Женя, не верю! Ты не сможешь меня ударить. Кто угодно, но только не ты!

— Еще как смогу. Стыдно признаться, но если придется, то сделаю это с удовольствием. Но мы ведь не для того с тобой встретились, чтобы говорить о такой ерунде? Что ты хочешь, Саша? Что ты на самом деле от меня хочешь?!

Саша опустил глаза, подумал немного и вдруг занялся бифштексом. Ах, ну да, ведь у него же обед. Я не мешала ему, но сама есть не стала, эта еда вызывала у меня брезгливость. Попробовала отпить соку, но и он мне не понравился! Наконец Саша отодвинул от себя пустые тарелки, покосился на мои нетронутые, вздохнул, но ничего не сказал. Я сидела, от нечего делать вертела вилку в руках, терпеливо ждала. Саша откашлялся, я подняла на него глаза, и сердце мое немного екнуло. Занятая осмотром помещения и поражаясь необычности обстановки нашей встречи, я не разглядела его как следует. Сейчас дневной свет падал на его лицо, и было отчетливо видно, что он похудел, глаза запали, и вообще, выглядел Саша неважно. Ну уж в этом-то я точно не виновата, подумала я и, чтобы совсем подавить неуместное сейчас чувство жалости, спросила:

— Как поживает Таня?

— Таня?! — Казалось, что он безмерно удивлен моим простым и вполне естественным вопросом, но быстро справился с собой. — Хорошо. Впрочем, она уехала. Я отправил ее обратно в Ульяновск.

— Вот как? Отчего же, вы опять с ней поссорились? Саша недовольно нахмурил брови и сердито скривил рот.

— Да нет, с чего нам ссориться? Просто она ждет ребенка, а в таком состоянии мало хорошего мотаться по чужим квартирам, пусть сидит дома.

— У вас будет ребенок? Это здорово, я поздравляю тебя, а когда свадьба, теперь уж, наверно, скоро?

— Через две недели, но не здесь, конечно, там, в Ульяновске. Ну и довольно об этом. Я вообще не понимаю, почему тебя интересует Таня. Я совсем не собирался говорить с тобой о ней. Хочу поговорить совсем о другом: о тебе, о нас.

Я даже привскочила на стуле от удивления и негодования.

— Саша, что с тобой? О чем ты? Приди в себя, опомнись! Зачем я тебе теперь нужна? Ты скоро станешь мужем и отцом, у тебя красавица невеста. Что тебе еще надо?

— У тебя короткая память, Женя. Я уже говорил тебе, но повторю еще раз: мне нужна ты, и сейчас, и потом, всегда, целиком и полностью. Я женюсь, потому что все так делают — женятся, заводят детей, для жизни, для дела. Таня меня вполне устраивает, она красива, молода, здорова — значит, и ребенок будет здоров. У нее, конечно, есть недостатки, и не так уж мало, но я их знаю и вполне с ними справляюсь. В наши с тобой отношения она лезть не будет, я уже говорил с ней, и она мне это твердо обещала, для нее главное, что я женюсь на ней. Ведь не могла же ты, Женя, в самом деле рассчитывать, что я женюсь на тебе? Это просто нелепо. Ты совершенно не годишься для этого ни по возрасту, ни по характеру. Ты совсем другое дело. Ты часть моего «я» — без тебя мне плохо, я не могу полноценно работать, полноценно существовать. Ведь ты же не можешь не понимать, насколько это важно! Женя, ты умный, опытный человек, добрая, чуткая женщина и не должна из-за мелких недоразумений и обид, из-за женского самолюбия непоправимо испортить нашу жизнь.

Я слушала его и думала о том, насколько благотворна для меня встреча с Владимиром. Скажи все эти слова Саша мне в декабре, я ведь, скорее всего, согласилась бы, как выразился Володя, бросить жизнь к его ногам. Не думаю, что такую жизнь я бы смогла долго выдержать, но поначалу согласилась бы. И дело тут, конечно же, не в польщенном самолюбии, какое тут, к черту, самолюбие! Но мне бы показалось нужным, ценным, важным помочь человеку, поддержать его. А сейчас я думала, что он обращается ко мне так, словно я и не человек вовсе, со своими планами и желаниями, а некое вещество, пища, необходимая для поддержания его драгоценной жизни. Словно бутерброд какой-то! Он и собирался воспользоваться мной как бутербродом, смаковать по кусочку, пока не надоест, а потом выкинуть и забыть. Ведь он так уже сделал когда-то с той несчастной женщиной, которая содержала его, когда он учился, а сейчас и не вспоминает о ней, Какой-то пожиратель женщин. Я чувствовала, видела, что ему безразлично, что будет с моей жизнью, да и не только с моей. Как отразятся наши отношения на жизни и судьбе его жены и его будущего, еще не родившегося ребенка, ему тоже безразлично. Он и не думал об этом, все это было мелочью, важна была только его жизнь, его чувства и желания. Не знаю, мог ли помочь ему психоаналитик, я уж точно не могла. Почувствовав, что пауза затянулась, я очнулась от своих мыслей и сказала ему спокойно и серьезно:

— Саша! Я очень внимательно выслушала тебя. Я благодарна тебе, что ты так высоко меня ценишь, но твое предложение мне не подходит, совершенно не подходит. У меня совсем другие планы на собственную жизнь. Это мой окончательный ответ.

— Но ты же не можешь мне отказать. Не можешь! Как ты этого не понимаешь? Наши с тобой отношения зашли так далеко, что их нельзя прервать, нельзя закончить. Ты просто не имеешь морального права так поступить со мной.

— Могу и имею. Никаких, повторяю, никаких моральных обязательств у меня перед тобой нет и быть не может. Не знаю, что ты там навоображал себе, но я никогда тебе ничего не обещала. Ты просто жил у меня на квартире, и все. Да, мы переспали с тобой несколько раз, это было большой ошибкой, обоюдной ошибкой, не надо было этого делать.

Саша перебил меня, он весь побелел, губы его подергивались, на него было страшно смотреть. Да он совершенно болен! — подумала я.

— Ошибкой?! Ты… ты называешь наши отношения ошибкой? Кем нужно быть, чтобы так говорить?! Ты что, шлюха, которая трахнулась пару раз в свое удовольствие, а поманил ее новый кобель, и она к нему побежала?! Не пачкай наши отношения ложью! Тем более, что ничего изменить ты уже не можешь. Да, ты мне причинила сейчас сильную боль, ты оказалась куда низменнее и пошлее, чем я о тебе думал, но какая бы ты ни была — ты моя! Ты принадлежишь мне, и с этим фактом ты ничего не можешь сделать.

— Успокойся, Саша. Держи себя в руках. Нет никакого факта, есть только твое желание продолжать нашу связь, но это не факт. Твои желания для меня не закон, и я никогда не принадлежала тебе и принадлежать не буду, да и вообще никому, поскольку я не вещь. И я не рабыня твоя. Хоть это ты способен понять? Я не рабыня, у меня есть свои желания и жизненные планы, которым я следую, а уж какие они — пошлые или нет, это никого не касается. Я согласилась сегодня встретиться с тобой только с единственной целью — сказать, чтобы ты немедленно прекратил меня преследовать, приходить, звонить. Живи своей жизнью, а я буду жить своей.

Я резко встала, но Саша вцепился в мою руку. Я хотела позвать на помощь, но он схватил меня другой рукой за горло, так что вместо крика получился какой-то сип. Ситуация оказалась критической. Вряд ли он мог задушить меня одной рукой, но это соображение как-то мало утешало. Я была во власти сумасшедшего, обезумевшего человека, мне было очень больно и страшно. Я стала задыхаться, в глазах потемнело. Опираясь на стол, я, видимо, конвульсивно задвигала свободной правой рукой, под пальцы что-то попалось — вилка! Сжав ее, я изо всех последних сил воткнула ее душителю в спину. Длинные стальные зубья легко проткнули одежду и вошли в тело — не глубоко, но, должно быть, ощутимо. Саша сразу выпустил меня, и я бросилась к выходу. Вспомнив, что он закрыт, устремилась к двери во внутренние помещения. Саша бросился за мной. Я едва успела закричать и изо всех сил толкнула стол, на котором стояли перевернутые вверх ножками стулья. На шум влетел тот мужчина, что подавал нам еду. За ним спешили молодой лохматый парень и краснощекая полная женщина.

Мужчины принялись оттаскивать и утихомиривать Сашу, а женщина подбежала ко мне и помогла собрать мои вещи. Ни на кого не глядя, даже не поблагодарив за помощь, я устремилась через подсобные помещения на улицу, одеваясь на ходу.

Дома немного пришла в себя, но безотчетный страх не давал покоя. Я боялась не Саши — почему-то была уверена, что никогда не встречусь с ним больше. Боль в горле, как ни странно, усилилась. Есть я ничего не могла, только выпила немного холодного чая.

Володе звонить не стала, не хотела пугать его своим хрипом. Совсем уже поздно вечером, чтобы хоть немного отвлечься, я совершенно бездумно смотрела телевизор, то и дело переключая каналы. Во время одного из таких переключений я вдруг услышала, что сегодня днем в кафе, которое только что закрылось на ремонт, ворвался какой-то молодой, весьма странный мужчина и неожиданно устроил драку с персоналом кафе. Пришлось вызывать милицию, но нападавший успел убежать. Хорошо, что ни слова не сказали обо мне, видно, персонал кафе не хотел обнародовать сделку с Сашей, и все происшествие изобразили как нелепый случай. Поистине в жизни от трагического до смешного всего один шаг. Еще я подумала, что случившееся должно хоть ненадолго остудить Сашин пыл. Он всегда так высоко ставил свою респектабельность, а тут вилка в спине, в милицию чуть не попал, какое уж там реноме!

На следующий день мне пришлось надевать свитер с высоким воротом, а под него я еще навертела шарф. «Если спросят, — думала я мрачно, — скажу, что горло болит». За ночь боль в горле немного утихла, но еще изрядно жгло и саднило, к тому же шея сильно распухла, а на коже отпечаталась почти вся пятерня. Я мысленно чертыхалась по адресу Саши и желала ему отнюдь не самых приятных вещей. Но что же делать, надо было ехать, и я поехала.

Редакторша, увидев мое укутанное горло и услышав хриплый шепот, обронила что-то о гриппе и тут же переключилась на дело, и немудрено. Я тоже сразу же забыла о горле, послушав словесные баталии ершистых авторов. После долгих и утомительных споров, когда я уже почти лишилась жалких остатков голоса, мы пришли к шаткому согласию, решили еще кое-что обдумать и подработать и через два-три дня снова встретиться для выработки окончательных вариантов. Авторы ушли, и только тут я опомнилась и спросила измученную редакторшу: почему только через два-три дня? Ведь можно было бы завтра, в крайнем случае послезавтра. Она устало объяснила, что один из авторов по какой-то важной причине не может и что тут она бессильна, сколько бы я ее ни упрекала. Но я вовсе не думала ее упрекать, да и вообще слушала не очень внимательно, потому что мне пришла в голову идея уехать сегодня же вечером в Фирсановку и пробыть там до встречи с авторами.

Мысль об этом принесла столько радости, что волна ее смыла все возможные сомнения. Прервав бедную редакторшу на полуслове, та бубнила что-то о разновариантности концовки второй сюжетной линии, я сказала, что позвоню ей послезавтра в первой половине дня и мы сможем договориться о дальнейших встречах, если эти молодые ершистики нас не подведут. Домой я просто летела, но поскольку начинался час пик, то приехала только в начале седьмого. Зато собралась всего за десять минут, еще столько же потратила, чтобы доложиться любимым родственникам, что меня не будет в Москве дня два-три, причем не стала объяснять, где же я это время буду. Катюшка заикнулась было об этом, но я сказала, что целую, и положила трубку, перезванивать она не стала. Когда я ракетой вылетела во двор, от нашего подъезда как раз собирался отъезжать один из соседей, недавно купивший роскошную иномарку и очень гордившийся ею. Я попросила его подвезти меня к вокзалу, парень согласился. Как ни странно, в пробку мы не попали, доехали быстро. Через пятнадцать минут, после того как вылезла из машины, я уже сидела в отъезжающей электричке. Нечасто мне так везет.

В заснеженной Фирсановке было тихо и малолюдно, возле станции еще попадались люди, но дальше улицы были совсем пустынные. Мела февральская поземка, сильный ветер дул в лицо, и я моментально окоченела, просто зуб на зуб не попадал. Когда повернула на свою улицу, ветер был уже со спины, и стало хоть немного легче. Наконец я добралась до Володиного дома, слава богу, в окнах горел неяркий свет. Поднялась на крыльцо и остановилась отдышаться, задохнулась от ветра и быстрой ходьбы. Стояла я, опираясь на дверь, и она подалась под моей рукой, была не закрыта, как и в день моего отъезда. Я вошла и тихо прикрыла дверь за собой. Разделась, предвкушая, как будет удивлен и обрадован Володя моим неожиданным и ранним приездом. Если спросит, почему не позвонила, скажу, что хотела сделать ему сюрприз, улыбалась я про себя. Из комнаты доносилась негромкая музыка, что-то очень приятное. Стала вешать свою дубленку на вешалку и тут увидела серую беличью шубку на вешалке. Ларисина! Взяв сумку, вошла в полуосвещенную комнату и остановилась в изумлении. Горел камин, и светилась настольная лампа. На диванчике сидела закутанная в плед Лариса. Володи поблизости не было. Увидев меня, Лариса сначала очень удивилась, потом скорчила гримаску, встала, подошла, придерживая плед, и вполголоса запела:

— Бедная, бедная старушка. Ты так долго ползла сюда по холоду, а зачем, кто тебя сюда звал? Уползай-ка назад, пока электрички ходят. И нечего на меня таращиться, все самое интересное ты уже пропустила. Не скрою, мы тут с Володечкой неплохо расслабились, очень ему понравилось со мной любовью заниматься. Потом тебя к слову вспомнили: ну и посмеялись же мы! А теперь собираемся повторить, и третий лишний нам ни к чему. Или хочешь свечку подержать?

Машинально я положила сумку на кресло. В голове от растерянности и пустоты аж звон стоял. Где же Володя, почему его не видно? Может быть, он заболел, поэтому Лариса и говорит так тихо? Я перевела взгляд на нее. Судя по виду, она рассвирепела: из глаз прямо искры сыпались.

— Что встала как истукан? Вали отсюда, говорю, пока я тебе последние волосенки не повыдирала!

Лариса, видимо, на самом деле думала, что после первых же ее слов я убегу, проливая горькие слезы. Когда же она увидела, что я продолжаю стоять и никуда не ухожу, то потеряла и без того небольшое самообладание и, подскочив ко мне, сильно толкнула руками в грудь, отчего я отлетела на метр и ударилась плечом о косяк двери. Плед упал на пол, и я увидела Ларисину короткую кружевную черную сорочку и черные же колготки. В этот момент в комнате появился Володя, держа на вытянутых руках что-то похожее на юбку. Судя по всему, эту злополучную юбку Володя только что застирал и прогладил горячим утюгом, чтобы подсушить. В голове у меня прояснилось: теперь я знала, на каком я свете. Трюк был очень старым, я много раз слышала о якобы испорченной одежде от ловких подруг. На лице Ларисы поочередно мелькнули растерянность, досада и злость. Но справилась с собой она и на этот раз быстро, видно, Володя ей в самом деле нравился, раз она так старалась. Заговорила она, как запела, нежным и сладким голоском:

— Не удивляйся, милый, это Евгения Михайловна заглянула к нам буквально на минутку, но ей некогда, и она уже уезжает.

С этими словами она подошла к нему и прижалась, глядя на меня с каким-то почти детским вызовом. Володя молчал, как вошел, так и не проронил ни звука, только смотрел, смотрел на меня не отрываясь, но выражение его глаз было непонятным для меня. Я тоже смотрела на него и тоже молчала, горло перехватило. Первой не выдержала этого напряженного молчания Лариса. Она перестала прижиматься так нарочито к Володе, чего он, по-моему, вовсе и не замечал, шагнула ко мне и почти прошипела мне в лицо:

— Ты уйдешь, наконец?!

Она даже замахнулась, но Володя перехватил ее руку.

— Да, ты прав, не стоит марать о нее руки, — отреагировала на это побледневшая, но все еще улыбающаяся Лариса, значит, решила идти до конца в своей глупой и безрассудной игре. Но мне сейчас было не до игр, я устала, переволновалась, у меня зверски болело горло и только что, по вине Ларисы, ушибленное плечо. Весь этот дешевый спектакль до чертиков надоел мне, и я устало сказала:

— Лариса, уймись, повыступала, и хватит, надень наконец свою юбку и иди домой, дома давно ждут, а здесь тебе делать совершенно нечего.

Лариса подбоченилась, сверкнула глазами и собралась пустить в меня залп очередных недобрых слов, но Володя опережающе повернулся к ней:

— В самом деле, даже если юбка и не совсем еще высохла, то ты все равно не замерзнешь, шуба у тебя теплая, да и идти недалеко. Иди, поздно уже, твоя мать наверняка волнуется.

Лариса схватила юбку, кое-как напялила ее, сейчас ей было не до аккуратности, и, еще раз остервенело сверкнув на меня глазами, но не посмев при Володе ничего сказать, ушла в прихожую одеваться. Против обыкновения Володя, всегда такой изысканно вежливый со своими гостями, не пошел ее провожать. Сегодня он смотрел на Ларису, только когда говорил с ней, и, сразу же забыв о ней, опять смотрел на меня каким-то непонятным взглядом. Громко хлопнула закрывшаяся дверь, я вздрогнула и подумала, что это прощальный Ларисин салют. Володю же стук двери словно пробудил от какого-то зачарованного сна. Он наконец подошел ко мне, провел рукой по моему лицу, но как-то неуверенно, словно был слепым и только таким образом мог удостовериться, что это тот, кто ему нужен. И вдруг резко, порывисто прижал меня к себе:

— Все-таки ты приехала, птичка Женя, все-таки ты приехала, я дождался тебя, видишь — я дождался, как и обещал.

Какая-то неимоверная усталость навалилась вдруг на меня, почему-то захотелось заплакать, даже закричать. Я осторожно высвободилась из Володиных объятий и села на стул, ноги не держали меня, и холод еще словно бродил по телу, хотя в комнате было тепло. Я зябко поежилась и попросила чаю. Чай был готов очень быстро, я выпила его и стала понемногу согреваться, но все еще дрожала, скорее всего, это была нервная дрожь. Володя хотел закутать мои ноги пледом, но я выхватила у него плед и бросила на пол, его брови поползли вверх.

— Лариса, — коротко пояснила я ему.

— Ну и что же, я дал ей этот плед просто прикрыться, пока застирывал юбку, признаться, не понимаю твоего отвращения.

— Конечно не понимаешь, ты же мужчина. А что она пролила себе на юбку, чай или кофе?

— Ни то ни другое, варенье.

— Бедная юбка. Это старый трюк.

— Конечно старый, а главное, что ты приехала вовремя и расстроила все ухищрения и козни Ларисы. — И он светло улыбнулся мне.

— А что было бы, если бы я не приехала так вовремя и не смогла бы расстроить ее козни?

Все-таки не смогла удержаться я от банальнейшего и глупого вопроса.

— Ничего бы не было. Женя, Женечка, неужели ты так плохо меня знаешь и так мало мне доверяешь, что тебе нужны объяснения и оправдания?

Мне стало стыдно, и я, прижавшись, пробормотала ему в плечо:

— Я так скучала без тебя, так скучала! А дела все не делались, но вот получилось окно в два дня, и я сразу приехала.

Он сидел рядом, обнимал меня, легонько гладил по спине. Я наконец поверила, что и в самом деле вернулась к нему, что он жив и любит меня. Сердце стало оттаивать, а я уже расслабилась и не сразу поняла его.

— Это грипп или ангина? — И он легко коснулся моей шеи, все еще обмотанной шарфом.

Я замялась и покраснела, как сказать ему правду, я не знала, но и солгать тоже была не в силах. С трудом преодолев замешательство, я наконец вымолвила:

— Прости, я нарушила свое обязательство и не позвонила после встречи с Сашей. Сначала я просто не знала, как тебе рассказать, а потом подумала, что раз все равно еду, то незачем звонить, все расскажу при встрече. Это не ангина, это Саша.

Лицо Володи как-то сразу застыло, стало строгим и немного отчужденным. Он отогнул воротник моего свитера и стал осторожно разматывать шарф. Потом внимательно рассмотрел шею, даже слегка ощупал ее и сказал:

— Болеть перестанет через день-два, а вот опухоль и особенно синяки некоторое время подержатся. Ну а теперь рассказывай.

И я рассказала ему во всех подробностях, включая сообщение по телевизору, старательно подчеркивая юмористическую сторону, пытаясь хоть немного вывести Володю из того непонятного, пугающего меня состояния, в которое он впал, как только услышал о Саше.

— Это моя вина, — наконец сказал он все еще отчужденно, глядя куда-то вдаль, словно там он видел Сашу и хотел испепелить его своим взглядом. — Я недооценил этого прохвоста, я полагал, что он больше держит себя в руках, не столь хитер и не столь безумен.

Володя погладил меня по голове, словно маленькую девочку, может быть, так он гладил когда-то свою дочь, и печально попросил:

— Прости меня, дурака старого. Это моя вина, и я понимаю, как тебе было больно и страшно. Зря я тебе посоветовал с ним встретиться, но теперь сожалеть об этом уже поздно.

С этими словами он обнял меня за плечи, а поскольку одно плечо у меня все еще ныло после удара о косяк, то я невольно поморщилась.

— Так! А это еще что?

Объяснять мне не хотелось, я благоразумно промолчала и стала гладить его лицо, шею, руки. Когда мы ложились в постель, я заметила, что он впервые не взял меня на руки. Ему очень нравилось самому укладывать меня в постель, это было что-то вроде игры, а теперь, наверное, уже не хватало на нее сил. Мне стало страшно, очень страшно! Но я отогнала все отрицательные чувства и мысли, в его присутствии я хотела ощущать только нежность, любовь и доверие. И, целуя его, я предложила пассивный секс для него, но, к смущению своему, к глупому смущению, говорила об этом сбивчиво, путано, впрочем, Володя и не дал мне досказать.

— Нет! — сказал он резко. — Нет, даже если это последний раз. — Потом добавил уже гораздо мягче: — Во всяком случае, если ты предложила это для меня, то нет, если хочешь этого для себя, то да, для тебя я готов на все, что только тебе угодно.

Потом он откинулся на подушки, тяжело, с трудом дыша. Таким обессиленным я его еще не видела, но сказать об этом не посмела, да и чем тут можно утешить? Только нежно гладила его плечо и руку, он сжал мои пальцы, но даже пожатие вышло слабым, и, словно это было последней каплей, он вдруг решился:

— Да, ты была права… — хотел еще что-то сказать, но помолчал, потом добавил уже тише: — А тебе не будет… не будет неприятно?

Я засмеялась и потерлась об него носом. Такой ответ его вполне устроил, и, видя, что он немного утешился, я решила продолжить эту тему и стала говорить о том, что секс совсем не обязателен для выражения любви, любовь и без него самодостаточна. Я сказала еще несколько фраз, подбирая подходящие слова, стараясь объяснить как можно лучше свою мысль и подчеркивая, что это относится в равной степени и ко мне, а не только к нему. Я поняла это совсем недавно, но не стала говорить Володе о том, что поняла это из недавних отношений с Сашей. Секс у нас с ним был горячим, куда уж горячее! А вот любви ни на грош. Так стоит ли непременно соединять эти понятия, как все обычно делают? Задумавшись, я не сразу заметила, что Володя давно молчит, я решила, что причинила ему боль своими неосторожными словами, и, приподнявшись, попыталась разглядеть в темноте его лицо. Это мне, конечно, не удалось, тогда я прижалась к нему и заговорила, чуть не плача и целуя его:

— Прости меня, мой хороший, прости! Я не хотела причинить тебе боль.

Володя сразу встрепенулся:

— Ну что ты, девочка моя, что ты! Успокойся, ты ничем не обидела меня, я просто задумался о том, что ты только что сказала, о справедливости, я бы даже сказал, о высшей справедливости твоих слов. Ты совершенно права — любовь самодостаточна. И наверно, даже в большей степени, чем мы способны пока понять. Когда люди станут более духовными, а я уверен, что это неизбежно произойдет, и не так уж долго этого ждать, по историческим меркам конечно, то секс останется только для продолжения рода. А та избыточная энергия, которая сейчас уходит в секс, будет уходить в творчество, то единственное качество, которое по-настоящему отличает нас от животных. Но знаешь, мне трудно это наглядно себе представить, во мне слишком много животного, грубого, я сейчас это отчетливо понял. Должно быть, смешно теперь, когда во мне и тела-то почти не осталось, так цепляться за его проявления. Мне, как говорится, о душе пора вовсю думать, и только о душе, а я все стараюсь выразить свою любовь к тебе как самец, прости уж меня, дурака, но я так привык, и мне уже поздно меняться. Простишь?

Меня так насмешило, что он назвал себя самцом, было настолько легче думать об этом, чем о том, что он тает на моих глазах, хотя я и не сомневалась, что таким образом он специально отвлекает меня от гнетущих мыслей и чувств. И я вовсю расхохоталась и не сразу смогла остановиться, совсем забыв о больном горле, за что сразу же поплатилась. От резкой боли в горле я закашлялась, от кашля болевой спазм стал еще более мучительным. Сопереживание моей боли смогло сделать с Володей то, что не смог даже секс, который считается чуть ли не самым сильным чувством на земле. На какое-то время к нему вернулись силы, он сел на постели, взял меня на руки и стал покачивать, похлопывая несильно по спине. Боль уже отпустила, а он все покачивал, все прижимал меня к себе, словно не в силах был отъединиться от меня, отторгнуть меня, словно, обнимая меня, он черпал во мне физические силы.

Потом он положил меня на кровать, все еще не размыкая объятий, и мы соединились с ним еще раз, так легко, без усилий, словно и не мы это делали. Я снова почувствовала себя рыбкой, плывущей в воде, пронизанной солнцем. Только теперь в этой воде я была уже не одна и поэтому могла, растворившись, объединиться не только с солнечным бликом и водой, но и другой рыбкой, оставаясь собой, не теряя своей индивидуальности. Прежде чем блаженство полностью овладело мной, я успела подумать: так вот он каким еще может быть — секс, эрос!

Я проснулась, когда только-только рассвело. Володя еще спал, дышал очень тихо, но ровно. Я вгляделась в его лицо — нет, глаза меня не обманывают, он и вправду стал более истонченным, почти прозрачным, в чем только душа держится — всплыло в голове старое выражение. Я знала, что спящих не следует пристально разглядывать, но не могла отвести глаз, не могла наглядеться, налюбоваться. Кто знает, сколько еще осталось сроку этой хрупкой клетке, ведь уже чувствовалось, что скоро-скоро птица-душа расправит доселе сложенные крылья и покинет ее! В висках у меня заломило, и я перевела дыхание, оказывается, я забыла дышать, пока смотрела на него. А я была просто уверена, что «не дыша» — это книжное, литературное выражение. Вот тебе и выражение! Володя, Володя, когда я нахожусь возле тебя, то каждый миг — это познание, открытие тебя, себя, мира. Словно почувствовав мои мысли, он открыл глаза, радостно, почти по-детски улыбнулся, потянулся ко мне, и мы опять слились, соединились, как-то незаметно, само собой, но опасливая мысль, что он может умереть от этого, во время этого, мысль, нагонявшая прежде столько страху на меня, уже не тревожила больше, она была пустой и уже не нужной.

А потом мы завтракали, и в первый раз завтрак у него готовила я, а он лежал, улыбался, сладко нежился в постели и о чем-то думал. А я в свою очередь думала, что с нас слетела чешуя условности, стало не важно, кто гость, кто хозяин, кто мужчина, кто женщина, были просто два любящих существа, и каждый делал что хотел и что мог.

Но чешуя слетела не вся, уж с меня-то точно. Я собралась пойти в магазин, купить свежих овощей и фруктов. Володя уже много лет был вегетарианцем и не ел ни мяса, ни рыбы. Он хотел дать мне денег, а я не хотела их брать, почему-то мне непременно хотелось все купить на свои деньги. Только я собралась серьезно сказать ему о том, что не собираюсь быть на его иждивении, даже рот для этого уже открыла, но посмотрела на его смеющееся лицо, моментально передумала и сказала другое:

— Володя, я дура! — Опустилась на колени перед креслом, в котором он сидел, и, уткнувшись подбородком ему в ноги, продолжила: — Но я ведь знаю, что ты меня и такую, глупую, любишь. Я стараюсь быть умнее, правда стараюсь, и у меня иногда получается, а когда получается плохо, то ты просто не обращай внимания на мои заскоки, ладно?

— Еще как буду обращать! Во-первых, я люблю тебя всю, а стало быть, и твои, как ты называешь, заскоки, даже их особенно, они у тебя очень милые и забавные. А во-вторых, это дает мне сознание своей значительности и глубокой мудрости, а это очень даже приятно.

Он тихо смеялся и перебирал мои волосы, а я, чтобы не засмеяться или не заплакать, не знаю, чего мне хотелось больше, совсем зарылась лицом в его колени. Я думала о том, как быстро он одной-двумя фразами снимает с меня ощущение неловкости, сознания своего промаха, при нем я не боюсь выглядеть глупой и беспомощной. Да и вообще, при нем, с ним я ничего не боюсь, ничего, кроме его скорой смерти.

В магазине совершенно неожиданно я столкнулась с Ларисой, она демонстративно отвернулась, но и выбирая продукты, я все равно чувствовала устремленный на меня ее враждебный, обжигающий взгляд. Я расплатилась в кассе, когда она еще что-то выбирала, и решила подождать ее на улице. Сначала я хотела вовсе не обращать на нее внимания, но уже когда расплачивалась, меня кольнула мысль, что раз она злится, то, значит, страдает, а я вполне в силах избавить ее хотя бы от части этих страданий. А уж сама она в них виновата или нет, судить об этом не мне, это дело не мое. Увидев меня на ступеньках магазина, Лариса заметно передернулась.

— Что, радуешься, старая вешалка? Но это еще не конец. Еще неизвестно, чья возьмет. Я так просто не сдамся!

Она хотела уйти, но я взяла ее за руку и не отпускала, пока она не перестала вырываться.

— К великому моему сожалению, это конец, Лариса. И чья возьмет, уже известно. Володя умирает, ему совсем немного осталось, может быть, несколько дней. Так не надо мучить его и себя. Тебе нужен молодой, полный сил мужчина, ты такого еще встретишь.

Глаза Ларисы, еще минуту назад излучавшие злобу, наполнились слезами.

— Но я… я не думала, он же еще молодой… не может этого быть! — На лице Ларисы появилось подозрение. — Я тебе не верю! Ты просто хочешь устранить меня с пути, потому что ты боишься. Он совсем и не умирает, зачем ему убирать, он еще молодой, ему чуть больше сорока.

— Бог с тобой, Лариса, такими вещами не шутят. Володе в январе было шестьдесят четыре года, и он уже давно болен, поэтому и живет здесь, а не в городе, он пенсионер. Ты же сама видишь, что он не работает.

Видимо, ей никогда не приходило в голову задаться вопросом: почему, собственно говоря, Володя не работает? И сейчас мои слова о том, что он пенсионер, убедили ее больше, чем что-то другое. На ее подвижном лице, на котором одна гамма чувств мгновенно сменяла другую, стала проступать мина обиженного, обманутого ребенка. Но я не стала ждать, когда она осмыслит то, что я ей сказала, мне было пора идти, меня ждал Володя.

Когда я вернулась, он спал в кресле, я прикрыла его пледом и стала хлопотать на кухне. Обед я приготовила довольно быстро, меню было простеньким. Тихонько напевая себе под нос, я накрывала на стол, как вдруг меня обожгла страшная мысль, я все бросила и побежала в комнату, наклонилась над ним, ловя его дыхание. Сначала в панике мне показалось, что он не дышит, но он дышал, почти беззвучно, и открыл глаза, когда я уже распрямлялась успокоенная. Увидев, что он проснулся, я уже готова была солгать, чтобы только не признаваться, зачем я склонилась над ним, но этого не понадобилось. Он, конечно же, все сразу понял, улыбнулся ободряюще, он еще меня и ободрял, и сказал:

— Нет, еще нет. Не думаю, что это случится при тебе. Во всяком случае, я бы очень не хотел этого.

Это рассердило меня, и я заметила недовольным тоном:

— Вот как?! Тогда я вообще никуда не уеду. Так и знай! Брошу работу и буду все время с тобой. Что ты тогда будешь делать, а?

От этих моих детских претензий во мне почему-то зародилась глупая, ни с чем не сообразная надежда.

— Если я все время буду с тобой, то тогда ты не уйдешь, ты же просто не сможешь уйти!

Выслушав мои бредни, Володя с ласковой усмешкой спросил меня:

— Это ты мне специально зубы заговариваешь, потому что не успела приготовить обед, да?

Вот и поговори с ним.

После обеда, который Володя преувеличенно нахваливал, чем заставил меня все-таки засмеяться, мы пошли гулять в лес. Я думала, что мы походим совсем чуть-чуть, но Володя на этот раз не казался уставшим, и мы прогуляли с ним больше часа. Ветер надраил мои щеки и нос докрасна, даже у Володи лицо, которое всегда было бледным, и то слегка порозовело. Выглядел он задумчивым, но легкая улыбка витала на его губах, значит, мысли его были приятными. Мои же мысли, естественно, все касались его, больше для меня сейчас никого не существовало, даже о своих родных и близких я не вспоминала, правда, может быть, оттого, что пока они вполне могли обойтись без меня. Не то что мы с Володей не могли обойтись друг без друга. По ассоциации я вспомнила роман Шарлотты Бронте «Джен Эйр», где героиня думает о возлюбленном, что он стал для нее всей Вселенной. В книге это звучало весьма возвышенно, а здесь, сейчас, рядом с задумчивым, притихшим Володей, вспоминая слова романа и следя за малейшими изменениями в выражении любимого лица, я подумала: как это, в сущности, немного — Вселенная.

На следующий день, сразу после завтрака, я, как и обещала, позвонила в издательство, лелея надежду, что встреча еще не может состояться, и чувствуя полную невозможность уехать сейчас отсюда. Про себя я твердо решила, что в противном случае я просто-напросто откажусь от этой работы, невзирая на то что Володя будет слышать разговор, ведь за эту работу я еще не принималась, а стало быть, имею полное моральное право от нее отказаться. Редактор была на месте, но чувствовала себя, если судить по голосу, неловко, что-то там опять не вытанцовывалось, не клеилось, причем неувязки явно затягивались. Бедняга принялась извиняться, но я быстренько прервала поток ее извинений заявлением, что все это мне только на руку. И пока ошеломленная редакторша решала, хорошо это или плохо, я выдвинула встречное предложение — раз уж так получается, то не лучше ли будет смириться с обстоятельствами, подождать и вернуться к этому разговору через неделю, а еще лучше — через две? После минутного колебания редактор нашла, что это действительно более разумно, чем уговаривать капризных авторов, пусть пока поварятся в собственном соку, а там будет видно, может, станут сговорчивее. Под конец разговора я заверила, что непременно позвоню ей через полторы-две недели, и мы расстались взаимно довольные друг другом. Я была настолько счастлива, что светилась не хуже электрической лампочки. Володя посмеивался и всячески вышучивал меня, говорил, что я просто ленюсь и не хочу работать, но, по-моему, он был доволен еще больше, чем я. Звонки своим я отложила до вечера, не хотела портить себе настроение, да и решила запастись сначала терпением, предвидела, что оно мне может понадобиться, и оно понадобилось. И Катюшка, и Любаша изрядно потерзали меня вопросами: где я нахожусь, одна или нет, и что я вообще там делаю? Держалась я как партизанка на допросе, и они, бедные мои, были вынуждены отступить, так и не удовлетворив своего любопытства. Володя поинтересовался, с чего это я им морочу голову, не проще ли сказать им так, как есть? Но я и ему выдала ответ, содержащий минимум информации:

— А не все же им голову мне морочить. — Мне даже самой понравился такой мой залихватский ответ.

Володя спрятал улыбку и в комическом ужасе завертел головой:

— Ой-ой-ой! Кажется, птичка Женя изображает из себя опытную интриганку? Ну все, разбегайтесь кто куда!

Несколько дней пролетели как мгновение, никогда еще время не летело так быстро, и в то же время каждая прожитая минута была весомой, полнокровной, каждый миг казался часом или даже годом. А ведь ничем особенным мы не были заняты: просто ели, гуляли, спали, разговаривали ни о чем и в то же время обо всем. Казалось бы, пустяки, но это со стороны, а нам все представлялось значительным, важным, да и было таким. Володя радостно удивлял меня. К нему вернулись силы, он дольше гулял, громче и охотнее смеялся, даже ел немного больше, вообще он был малоежкой. Но особенно этот его прилив сил я ощущала ночью! Это вызывало во мне некоторые опасения, я не выдержала и спросила его:

— Володя, а тебе не кажется, что ты чересчур активен в постели? Может быть, не стоит тратить на это столько сил и лучше поберечь себя?

Ответ я получила дерзкий, можно сказать, фанфаронский:

— Ты, кажется, что-то говорила о пассивном сексе? Ну что ж, я не против, давай добавим и его, так сказать, до кучи.

Чувствовалось, он очень рад, что я никуда не еду, что все время здесь, возле него, занята исключительно им и думаю только о нем.

— Вот видишь, какой я эгоист! — радостно признавался он мне.

Я улыбнулась. Да уж, он эгоист! Если бы все были такими эгоистами, то на нашей бедной земле давно воцарился бы рай.

Видеть его радостным — это лучший подарок, какой могла преподнести мне жизнь, и все было бы прекрасно, если бы не одно но. Когда по утрам, на рассвете, я просыпалась и вглядывалась в него спящего, я не видела в нем никакого улучшения — прозрачное, даже скорее призрачное лицо. И каждое утро я заново испытывала чудовищную боль. Я перестала молиться, то есть перестала делать это так конкретно, как раньше, теперь я только повторяла про себя: «Господи! Господи!»

Седьмое марта… Я не слишком удачно родилась, под женский день, и из-за этого мой собственный праздник оказывался смазанным или даже забытым — практически всегда, но только не в этот раз. Для Володи сейчас не существовало женского праздника, потому что теперь для него не существовало никаких других женщин, кроме меня. И стало быть, оба дня принадлежали целиком и полностью мне. Совершенно роскошное ощущение, которое я испытывала в первый и, скорее всего, в последний раз! Еще накануне, шестого, Володя звонил куда-то по телефону, вел какие-то таинственные переговоры, предварительно выставив меня на кухню. Он звонил после завтрака, а вечером вдруг собрался и куда-то ушел. Я сильно беспокоилась, но возражать не посмела, ведь это означало бы лишний раз намекнуть на его слабость и болезнь, а я не хотела доставить ему ни малейшей горечи, пусть уж лучше я поволнуюсь немного. Он отсутствовал около часа и вернулся усталый, но довольный. Я слышала, как он возится на терраске, но не стала выглядывать, чтобы не испортить его предстоящие сюрпризы. Но после своего таинственного похода Володя устал настолько, что уснул сразу же после ужина. Правда, после полуночи, я еще не спала, он проснулся уже немного бодрее, сон освежил его, стал ласкать меня и, по его собственному выражению, наверстал все сразу. Разглядывая его, как и всегда, на рассвете, я подметила, что он не просто прозрачно-бледный, а какой-то серый, и я поняла: скоро. Но спал он так спокойно, так безмятежно, что и я уснула. Когда я проснулась, было почему-то плохо видно, лицо было в чем-то влажном, и одуряюше пахло розовым маслом. Оказывается, я уткнулась лицом в букет нежно-розовых роз, который лежал на моей подушке. Я повернула голову, ожидая увидеть рядом Володю, но вместо него увидела еще один букет роз, только белых. Его отсутствие обеспокоило меня, но он тут же вошел, неся мне завтрак на подносе. Я никогда не ем в постели, о чем уже говорила ему, но он так старался сделать мне приятное, что, видимо, забыл об этом, значит, надо забыть и мне. Но оказалось, завтрак в постель — это еще не все задуманное: он принялся сам кормить меня, причем с такой уморительно важной физиономией, что, вместо того чтобы есть, я то и дело смеялась, даже устала от смеха! А когда отсмеялась и вытерла выступившие слезы, то обнаружила, что уже одиннадцать часов, ну и спала же я сегодня! На прогулку мы с ним собирались так долго, что вышли только в час дня. Гуляли немало, светило солнце, пичуги оживленно щебетали, чирикали и пересвистывались на все голоса.

— Это в твою честь! — уверял меня Володя. Встретили Ксюшу с Рексом и немного поиграли с ними. Вернее, в основном играла-то я, а Володя только смотрел на нас и смеялся.

— Ты гораздо больше похожа на девочку, чем Ксюша. Правда, правда, и, знаешь, она куда серьезнее, чем ты, — нашептал он мне на ухо, а потом, улучив момент и, вероятно, оглянувшись по сторонам, поцеловал меня. Поцелуй получился совсем коротким, крохотным, но все равно Ксюша успела его углядеть, дети такие глазастые.

— А я видела, а я видела!

Она запрыгала и захлопала в ладоши от радости, что ей удалось увидеть столь занимательный момент. Рекс же в это время носился вокруг нас как сумасшедший и оглушительно лаял.

— Но вы не бойтесь, я никому не скажу, — добавила Ксюша весьма покровительственным тоном, и в этот момент действительно казалась старше меня. Мы переглянулись с Володей и дружно прыснули. В общем, прогулка удалась на славу.

Когда вернулись домой, я заметила, что Володя украдкой поглядывает на часы. Я всполошилась и уверила его, что сейчас же начну готовить и скоро обед будет на столе. Но тут Володя состроил преувеличенно важную мину и изрек капризным тоном:

— Ну уж нет, еще чего! С самого утра я сегодня только и делаю, что выполняю все твои желания, а теперь наступила моя очередь, теперь ты будешь выполнять мои!

От его заявления я даже рот открыла в изумлении:

— Это какие же мои желания, интересно мне знать, ты выполняешь?!

— То есть как это какие? Мадам, вы слишком забывчивы! А завтрак в постель, а кормление тебя с ложечки? Ты такая требовательная, такая капризная, ты меня просто загоняла, и я устал. Но зато теперь, повторяю, моя очередь капризничать.

Тон его был совершенно серьезным, но глаза все равно его выдавали, они смеялись.

— Ты диктатор и свирепый тиран, но я всего лишь слабая женщина, и поэтому я подчиняюсь. Чего изволит мой господин?

Стараясь не испортить игры, я опустила глаза и поклонилась. Моя восточная псевдопокорность пришлась ему по вкусу, он довольно весело фыркнул, но тут же спохватился, что выбивается из роли, напустил на себя свирепый вид и, вытянув перед собой руку, вперил в меня палец:

— Женщина! Место твое в спальне твоего господина! Там ты будешь лежать в одиночестве и размышлять о своем поведении. Без моего позволения ты не смеешь выходить оттуда! Я сам приду за тобой, когда будет срок. Я все сказал!

— А в туалет можно? — жалобно, стараясь при этом не прыснуть от смеха, попросилась я.

При моей просьбе Володя свел глаза к переносице, нахмурил брови и погрузился в размышления, сложив руки на животе и пошевеливая пальцами. Через минуту размышлений он вернул глаза на место и важно сказал:

— Можно, в виде исключения, но только быстро!

В спальне я сплоховала, легла отдохнуть на постель, думая, конечно же, о Володе: какой он замечательный, какой милый, как он старается устроить мне что-то необычное, и наверняка у него все отлично получится. И еще я думала о том, что я такая обыкновенная и ничем не заслужила такого счастья. От этих мыслей мне было так хорошо, я так разнежилась, что не заметила, как уснула. От сладкого сна меня пробудил еще более сладкий поцелуй Володи.

— Вставай, соня. Ты проспишь весь свой праздник, лежебока!

— Нет, свой праздник я не просплю, ведь мой праздник — это ты! — ответила я, обвивая его шею руками и возвращая поцелуй.

Он озабоченно посмотрел на часы и сказал:

— Сейчас без четверти пять, как ты считаешь, хватит тебе пятнадцати минут, чтобы одеться и привести себя в порядок? — И он показал рукой на кучу коробок разных цветов и размеров, сваленных в ногах кровати.

Я только собралась поблагодарить его за подарки, но он не дал мне такой возможности.

— Здесь все, моя сонная птичка, что тебе сейчас нужно. Пожалуйста, поторопись, ровно в пять я жду тебя внизу. — И он быстро вышел.

Времени он дал мне в обрез, и я засуетилась, душ принимала почти в пожарной спешке. Но вот я опять в спальне, конечно, мне не терпится поскорее открыть коробки. А это что в таком красивом пакете? О боже! Это было вечернее платье, но какое! Темно-темно-бордовое, почти черное, из какого-то непонятного переливчатого материала и сильно открытое. Вот черт! У меня лифчик к этому платью не подойдет, будут видны бретельки, разве только рискнуть без лифчика? Не знаю! Ладно, что там дальше? В широкой коробке я нашла французское белье, это была великолепная грация, и у меня сразу отлегло от души, проблема с лифчиком была разрешена. Ну, теперь быстро, быстро! Грация была мне в самый раз, изучил меня Володя, ничего не скажешь — прямо не Володя, а Ретт Батлер, да и только! Так, теперь платье, где же здесь «молния»?

Ага, вот она, голубушка! Я подошла к небольшому зеркалу и попыталась в нем разглядеть себя. Эх, мне бы сейчас мой трельяж сюда. Но ничего не поделаешь, это мужская спальня, хорошо, хоть такое зеркало есть. К моим темно-каштановым волосам цвет платья подходил как нельзя более, туфли к платью были на высоком тонком каблуке, из тисненой кожи бордового цвета. Обуваясь, я увидела, что на полу лежит небольшая бархатная коробка, видимо, я уронила ее в спешке, когда открывала другие коробки. Подняла, открыла — в коробке лежало аметистовое колье, дома у меня были аметисты, я их любила, но этим они и в подметки не годились. Камни были крупные, нежно-розового, теплого оттенка. Так, теперь я обута и одета, что дальше? Интересно, где моя сумочка, там у меня косметичка, необходимо подкраситься, а то без краски лицо бледное, невыразительное, а под такое платье можно и чуть-чуть поярче, поизысканнее. Так, ресницы в порядке, еще немного тронуть скулы, помада, пожалуй, все. Ну, я готова. Интересно, что он задумал, неужели кого-нибудь пригласил? Я ведь никого из его друзей и знакомых не знаю, он мне даже никогда о них не рассказывает, а вдруг я им не понравлюсь?

Вниз я спустилась с опозданием почти в десять минут, что и неудивительно, все-таки я женщина, а не пожарный! Не очень удобно я себя чувствовала на таких высоких каблуках, обычно я ношу пониже, но каблуки люблю. Платье было длинное и очень узкое, но движений не стесняло из-за большого разреза на боку, отсутствие бретелек на платье несколько выбивало из колеи, уж слишком обнаженной я сама себе казалась. Но, войдя в комнату, я обо всем этом забыла! Комната была освещена всем светом, какой только был, включая горящий камин, что оказалось очень кстати — в таком открытом платье я уже немного замерзла. Но помимо электричества и камина, горело еще множество свечей, отражаясь веселыми огоньками в хрустале и серебре по-королевски накрытого стола. Володя был во фраке, очень нарядный и торжественный. Но кроме Володи в комнате находилось еще трое незнакомых мне людей, двое мужчин и одна женщина, все в вечерних нарядах. Володя пошел мне навстречу, взял мою руку и поцеловал. И в этот момент зазвучали скрипки! Я не успела увидеть, любуясь Володей, как музыканты, а эти двое мужчин оказались музыкантами, подняли свои скрипки, и музыка ударила по натянутым нервам своей внезапностью. Володя подвел меня к столу, отодвинул стул, помог сесть, а сам остался стоять за моим стулом очень близко ко мне, его дыхание слегка шевелило мои волосы, И тут молодая женщина запела низким чувственным голосом на итальянском языке какую-то арию. Мелодия была незнакомая, впрочем, я не знаток музыки, однако чувствовалось, что это что-то старинное, не сегодняшнее. Во что бы то ни стало мне надо было удержаться от слез, хотя их тугой комок подкатил к самому горлу, я так не хотела портить слезами этот необыкновенный праздник. Я стала вслушиваться в музыку и в необычного тембра голос певицы. Очень сильный, глубокий и вместе с тем мягкий. Мало-помалу я стала различать в звуках страсть, борение, скорбь, и так было довольно долго, но вот стала прорываться радость, все чаще, и вот зазвенела победно, разлилась, заполнила собой весь мир.

Когда смолкли последние звуки, я встала и молча поклонилась артистам, говорить я не могла, горло было перехвачено, да и слов не было. Во мне все дрожало от пережитых чувств. Лучше этого подарка мне никогда в жизни не получить! Володя быстро разлил по красивым хрустальным фужерам настоящее французское шампанское, раздал всем и, повернувшись ко мне, сказал:

— За тебя!

— За вас! — мгновенно отозвались в тон ему музыканты и певица и, улыбнувшись мне, подняли свои фужеры.

Володя выпил первым и первым швырнул в камин свой бокал, за ним туда же бросили свои фужеры артисты, и последняя я. Володя предложил гостям закуску, весьма аппетитную и изысканную, но они торопились и, поклонившись мне, ушли. Володя пошел их провожать в прихожую. Когда он через пару минут вернулся, я взволнованно бросилась и прижалась к нему. Надо было поблагодарить, сказать, насколько я тронута его любовью, вниманием, безупречным вкусом и прочее в таком же духе. Но я могла только восклицать:

— Володя! Володя! — И это все, что я смогла сказать.

— Ну, ну, моя хорошая, моя любимая девочка, только, чур, не плакать. Ведь это твой праздник, он еще в самом разгаре. Сегодня тебе положено только смеяться. Только радость и смех, и ничего больше.

Я обещала ему не плакать и сдержала свое обещание. Я не плакала за столом, когда мы ели, не плакала, когда танцевали под старые, любимые нами обоими мелодии, тесно прижавшись друг к другу. Я не плакала, когда, погасив все огни, мы сидели обнявшись на диванчике и разговаривали, глядя на красные угли почти совсем прогоревшего камина. И потом, когда мы в постели любили друг друга нежно и страстно, до дрожи, до самозабвения, я тоже не плакала. Я не плакала весь этот сказочный вечер и не менее сказочную ночь. Но утром, когда он еще спал, я нарушила свое обещание и разревелась. Не смогла удержаться от слез и, глядя на его любимое, родное, но уже нездешнее лицо, я глотала слезы и, давясь ими, едва слышно шептала:

— Господи, почему? Ну почему, Господи?!

Десятого марта утром мне надо было ехать в Москву, по настоянию Володи я позвонила и договорилась с редактором. Мне совсем не хотелось звонить, я полагала, что еще пару деньков это дело подождет, но Володя был другого мнения. Я пробовала с ним спорить, говорила, что всю жизнь работаю и вполне могу позволить себе небольшой перерыв, тем более теперь, когда мне так хорошо с ним и нет никакого желания расставаться. Но на этот раз он был совсем несговорчивый, и даже мой шутливый упрек, что он хочет от меня избавиться, что я ему надоела, не помог, Володя даже не улыбнулся. Уперся как осел, что мне непременно надо ехать, — работа отвлечет меня от грустных мыслей, а он чувствует себя в последнее время вполне сносно. Действительно, все эти дни марта он был оживленный, деятельный и куда бодрее, чем в конце февраля. Я начинала верить в то, что у него ремиссия. В конце концов мы договорились с ним, что я вернусь через четыре, максимум пять дней. На прощание он очень долго и нежно целовал меня, а потом сунул мне в карман карточку с каким-то номером телефона.

— Что это за телефон, чей?

— Это тебе на всякий случай, если понадобится помощь.

— Какая помощь, по работе? — не поняла, а потому удивилась я, но он только улыбнулся и пожал плечами. — Дождись меня! Только дождись! — как и в прошлый раз, попросила я его и получила в ответ столь обжигающий поцелуй, что все грустные мысли вылетели из моей головы, я улыбнулась ему и побежала на электричку. Прежде чем свернуть за угол, я оглянулась: он стоял на крыльце без шапки. Было солнечное утро, косые лучи еще невысоко стоящего солнца освещали его, и он мне показался радостным, бодрым и почти здоровым.

Уже подъезжая к Москве, я вспомнила, что он так и не ответил ничего на мою просьбу дождаться меня, и настроение мое упало. Но, подумав еще немного, я пришла к оптимистическому выводу, что столь энергичный поцелуй в словесном оформлении не нуждается, поскольку служит более убедительным ответом, чем любые слова.

В Москве меня не было всего-то двенадцать дней, а как будто целую вечность. Снег уже везде подтаял и лежал по краям тротуаров грязными черно-бурыми кучками. Тем не менее весной в городе и не пахло, пахло выхлопными газами автомобилей на улицах, псиной от бомжей в переходах и метро, кошачьей мочой в подъездах домов. Люди кругом были дерганые, нервные, даже их улыбки, какие-то судорожные, больше напоминали оскал животного, чем улыбку человека. Раньше мне это как-то не бросалось в глаза, не замечала, что ли? Еще больше я утвердилась в своей мысли, встретившись в издательстве с авторами. Редактор встретила меня с завязанным горлом, красным распухшим носом и слезящимися глазами.

— Теперь у меня грипп, уже десять дней, и все никак не отцепится.

Я выдала ей пару расхожих, но верных советов, как отвадить эту хворобу. Вряд ли она слышала меня, чувствовалось, что состояние у нее хуже некуда. Началось обсуждение, но тут авторы из-за сущих пустяков сцепились между собой как два петуха, чуть ли не с первых же слов. Поскольку редакторша из-за гриппа пребывала в полусонно-обморочном состоянии, я взяла бразды правления в свои руки, мы пришли к приемлемому для всех решению. К консенсусу, как выразился один из уже умиротворенных авторов. Они оба вдруг, словно впервые увидели меня, наперебой ринулись делать мне комплименты, наверное, потому, что больше их делать было некому, редактор вследствие насморка и кашля в счет идти не могла. Ну, у этих молодых петушков теперь и в самом деле весна наступила, подумала я, а вслух сказала:

— Господа! Господа! Дело прежде всего, итак…

И мы договорились встретиться завтра с уже набросанными планами, но не здесь, а у меня на квартире, чтобы не напрягать бедного редактора и дать ей время подлечиться. За это удачное для нее предложение она мне благодарно и слабо улыбнулась.

Я еще успела в этот день купить кое-какие продукты, убраться в квартире, где за время моего отсутствия скопилось много пыли. И даже позвонила дочери и сестре. Разговоры с ними обеими были далеко не самыми приятными, как я, впрочем, и предполагала. Дочь обижалась, что я не поздравила ее с праздником, и сегодняшние запоздалые поздравления принимать отказывалась. Я стала спрашивать ее о муже и Мишутке, и она слегка оттаяла. Мне было на руку, что за своими обидами она не поинтересовалась, где я была, и даже не упомянула про мой день рождения, впрочем, про него все всегда забывали. Но вот казус: Любаша, напротив, только про мой день рождения и говорила. Она тоже была на меня в обиде, да еще какой!

— Сестра называется! Смоталась неизвестно куда. Я купила тебе подарок, звоню, звоню, а тебя нет. Где ты была? Тебе не кажется, что ты ведешь себя кое-как? — и т. д. и т. п. примерно минут на двадцать.

Любаша обижалась всегда очень эмоционально и громогласно, чувствовалось, что ей доставляет немалое удовольствие выкладывать свои обиды. Наконец, когда мне показалось, что ее раздражение начинает иссякать, удалось и мне вставить слово в разговор:

— Любаша, лапушка моя, я тебя очень люблю, хотя ты и шумишь чересчур уж много. Знаешь что, приезжай завтра ко мне вечером, посидим, отпразднуем задним числом праздник, и за рюмочкой я тебе расскажу, где я была все эти дни, а главное — с кем. От концовки моей фразы Любаша, что называется, выпала в осадок, по всей видимости, до этого момента ей и в голову не приходило, что я могла быть не одна. Прошло несколько секунд, прежде чем она начала говорить, да и то сначала раздалось какое-то бульканье, и только потом послышалась членораздельная речь.

— Подожди, подожди, подруга, как же это так? Я-то была в полной уверенности, что ты пребываешь в мерехлюндии, уединилась и работаешь дни напролет, а ты, хитрюга такая, и не работала вовсе, а романы крутила, вот это да! Вот это номер! Мне нравится это куда больше, чем всякие там твои бумажонки. Это по-моему! Слушай, а давай я сейчас приеду, а?

— Нет, лучше завтра, Любочка, завтра вечером, хорошо? Сегодня у меня была деловая встреча, довольно тяжелая и нудная, всю душу из меня вымотала, да и завтра днем тоже будет, так что мне надо как следует отдохнуть и набраться сил. Не будем все делать наспех, мы и завтра вечером обо всем успеем поговорить. Договорились?

— Ну, завтра так завтра, о чем разговор. Мне, между прочим, тоже есть о чем с тобой поговорить. Чао!

Авторы появились у меня с небольшим опозданием, но это все пустяки, главное, что они все-таки набросали вчерне то, о чем я их просила. Правда, между собой у них опять шли нестыковки, но я не стала эту тему даже затрагивать. Про себя я все уже продумала и решила, как связать между собой сюжетные хитросплетения и сгладить шероховатости. Наконец они ушли, на прощание я сказала, что увижусь с ними недельки через три, не раньше, уже в издательстве.

Проводив гостей, я отправилась в магазин, в основном затем, чтобы просто пройтись по воздуху, за городом я привыкла гулять, ну и купить все же нужно было кое-что. Вернувшись, приготовила картофельный салат со свежими огурцами и зеленью, лобио и сырные тосты, порезала лимон и выложила фрукты в вазу.

Любаша в квартиру не вошла, а влетела как ракета, с ходу вручила мне цветы и коробку пирожных. Раздевалась, напевая себе под нос что-то бравурное.

— Ого! Какая ты хорошенькая и нарядная, Любаша! Я очень рада тебя видеть, и еще более рада тому, что у тебя хорошее настроение, мне, признаться, вчера по телефону показалось, что твои новости отнюдь не из самых лучших. Проходи, Любочка, у меня все готово.

— Ты зришь в самый корень, так и есть, Женька. Так и есть. Валерка — подлец, меня бросил! А, каково?! И вышла я из дому смурнее некуда, но пока ехала, развеселилась, сама не знаю почему. Да, чуть не забыла, вот тебе подарочек, а бутылку не купила, ты уж извини.

— Садись, Любочка, садись и не волнуйся, все у меня есть.

Любаша оглядела стол придирчивым глазом, отметила сервировку, свечи, кивком одобрила приготовленные блюда и закуски, но что-то ее не устроило, и она спросила:

— Лобио, оливки, салат, фрукты, орешки там всякие — это хорошо, но я вот чего не понимаю, почему у тебя на столе нет ничего мясного, забыла, что ли?

— Нет, не забыла, но я теперь, Любаша, не ем мяса.

От моих слов Люба вытаращила на меня свои круглые глазищи и чуть не села мимо стула. Покрутила недоверчиво головой, вид у нее при этом стал весьма недовольный.

— Как это ты не ешь мяса? Ты же всегда его ела? И оно тебе очень даже нравилось, я прекрасно помню. И давно это с тобой приключилось?

Я только махнула рукой в ответ на ее слова и разлила коньяк по рюмкам. Сестра, увидев бутылку хорошего коньяка, про мясо сразу же забыла.

— За что пьем? — деловито поинтересовалась она, но тут же спохватилась: — Ах да! Что же это я? За тебя же пьем.

Я не возражала, и мы выпили. Налегая на закуску, Люба рассказывала о ссоре и расставании с Валерой, не скупясь на нелестные и хлесткие эпитеты по адресу бывшего жениха. Я ела, слушала и удивлялась — ведь по ее рассказу выходило, что это она его выгнала, а в самом начале встречи она сказала мне, что он ее бросил. Я попробовала внести ясность в этот запутанный вопрос, но Любаша искренне удивилась моему непониманию:

— Конечно, он меня бросил, я же тебе сразу сказала, что тут непонятного? То есть я его выгнала, конечно, но ведь он первый начал, ты ж посмотри, что этот паразит учудил, что он вытворил-то. Ведь сначала мы с ним только встречались. Я имею в виду, что он ко мне приходил, ну и ночевал иногда, конечно, но не жил. И все было чудесненько, так мне казалось. После новогодних праздников Валера ко мне переехал насовсем, то есть уже с вещами. И тут же стала вырисовываться такая оригинальная картина нашей семейной жизни. С работы он приходит когда захочет, может вовремя, а может и в двенадцать часов ночи заявиться, и тогда уже под хмельком, конечно. И что особенно интересно, где и с кем он бывает, мне не рассказывает и от вопросов моих отмахивается: с друзьями, мол, ты их не знаешь. А вот я отлучиться из дому никуда не могу, должна сидеть дома, приготовив ужин, и смотреть в окошко — не идет ли мой милый. И все это по той простой причине, что я женщина, ничего себе, а?! Навестила тут как-то своих стариков, святое ведь дело, правда, Жень? А он в этот день, ясное дело, заявился домой вовремя. Только я от своих вернулась, он мне и устроил! Ну нет, зря смеешься, посуду он не бил, да я бы его тут же на месте самого на части разбила, пусть бы только попробовал! Но это еще не все, это, Жень, только цветочки. Денег на хозяйство он мне не дает, продукты когда купит, а когда и нет, короче — норовит за мой счет проехаться. Ну, ты меня знаешь, на мне где сядешь, там же и слезешь. А чего, я что, должна кормить такого бугая, что ли? Да еще мамочка его все печенки мне проела, звонит по два раза на дню, как там ее драгоценный сыночек поживает? А тут он вообще на два дня куда-то запропал. Пришел потом как ни в чем не бывало и заявил мне, что был у друзей на даче, пиво, мол, пили, в бане парились. Это уже окончательно переполнило чашу моего терпения! Взяла да и выкинула все его паршивые шмотки на лестничную клетку, даже в чемодан не стала запихивать, кинула как были, вслед чемодан шваркнула, а там и его самого выпихнула, дверь захлопнула и задвижку задвинула. Небось на четвереньках ползал по всей лестничной площадке, тряпки свои собирал. Этого я, правда, не видела, но как он вовсю матерился, слышала. И поделом ему, ишь, думает, я вовсе дура какая, поверю в его враки про баню и дружков. Да эта же басня стара как мир. Не дружки, а подружка, это больше похоже на правду. Ну, думаю, молоденькую девочку себе отхватил, а мне мозги вкручивает. Что? Ты поверила, что он правду говорил? Эх ты, святая простота! Все, как я думала, так и было. Хотя нет, не все именно так. Через неделю после того, как я его выкинула, звонит мне его мамочка, а я еще не совсем остыла, и начинает с ходу на него жаловаться. Нет, ты прикинь только — мне на него! Действительно, нашел он себе бабу, но не девчонку-соплячку, как я думала, а даже постарше меня и страшную, как кикимора. Что — почему? Ну, тут все ясно как белый день, удивляться нечему. Баба крутая, денег у нее немерено, короче, банальнейшая ситуация. Ну и черт с ним, с этим Валерой, отделалась от него, и ладно.

Мы выпили, наконец, по второй, стали закусывать, и Люба мне сказала:

— Ну ладно, сестренка. Я тебе специально все сразу вывалила про этого хмыря Валерку, чтобы он уже больше не путался у нас под ногами. А теперь, Жень, давай рассказывай ты. Ты у нас женщина сугубо серьезная, не то что я, горемыка, и несерьезных романов у тебя вроде бы быть не должно. Но я очень надеюсь, что ты мне не про этого идиота Сашу собираешься рассказать, если все же про него, то можешь даже рта не открывать, я про этого ненормального больше ничего слышать не могу. А если ты опять с ним связалась, то, значит, и сама такая же ненормальная и, стало быть, вы два сапога пара.

— Да нет, какой Саша, при чем тут он? Да он, я думаю, после всего того, что было, ближе чем на пушечный выстрел ко мне и не подойдет. Дело совсем в другом, даже и не знаю, как тебе сказать. Понимаешь… — Но больше я ничего сказать не успела, поскольку нетерпеливая моя слушательница довольно бесцеремонно меня перебила:

— После чего это всего он не появится? Ты что, все-таки виделась с этим придурком?

Делать нечего, сгоряча сболтнула лишнее, теперь и в самом деле надо было рассказывать. Ну, я и рассказала ей со всеми подробностями про пустое кафе, и про вилку в спине, и про сообщение по телевизору. Любаша смеялась так, что я стала бояться, как бы ей не стало плохо. Отсмеявшись, что произошло не так скоро, она назвала меня лихой бабой и согласилась, что, скорее всего, Саша в моей жизни не появится больше никогда. Плеснув в рюмку коньяку и выпив еще немного, она вдруг спохватилась:

— Ах да, извини, сестренка, ты ведь что-то рассказать хотела.

— Прежде всего я хотела поблагодарить тебя, Любаша. Ты даже и представить себе не можешь, что ты для меня сделала! Ты… В общем, отправив меня в Фирсановку, ты сделала для меня такое, что я даже слов не могу найти, чтобы выразить тебе свою признательность и благодарность! Ты дала мне единственный и неповторимый шанс в жизни. Я… — На этом месте я запнулась, чувствуя, как огромный комок подкатил к горлу, и пытаясь его сглотнуть.

Любаша ошеломленно смотрела на меня во все глаза, не понимая, за что я ее так усиленно благодарю, но начиная подозревать, что за моими словами стоит что-то весьма непростое.

— Если бы не ты, то я не встретила бы лучшего в мире человека. Он такой… такой… — И тут я все-таки разревелась.

Столько дней я крепилась, не плакала, а тут мы выпили, я немного расслабилась, и из меня буквально хлынул поток слез, я давилась, захлебывалась ими, пыталась что-то сказать Любе и не могла. Кажется, сестра никогда не видела меня плачущей и в первый момент совершенно растерялась, но потом вскочила, чуть не опрокинув стол, и обняла меня. Я ручьем разливалась у нее на груди. Люба, видя, что меня прорвало, сунула мне под нос рюмку с коньяком. Я выпила и не сразу, но постепенно стала успокаиваться.

— Ну ты даешь! Ох и напугала ты меня! Ты же никогда не плачешь, ты ж у нас железная. Уф-ф! Ну ладно, насчет благодарности я поняла, значит, ты с ним в Фирсановке и познакомилась, но вот реветь ты завязывай, а то у меня никаких нервов на тебя не хватит.

— Ничего я и не железная вовсе, я часто плачу, просто ты не видела никогда моих слез. Ох, Люба, Люба, ты ничего не понимаешь, он же не просто человек какой-нибудь, он единственный для меня.

— Конечно, пока ты его любишь, он будет для тебя единственным. Так я не понимаю, он что, на тебя ноль внимания?

Я даже обиделась на Любины слова:

— Ну ты что, с ума сошла?! Он меня очень любит. Он знаешь какой мне день рождения устроил?! — И я подробно рассказала ей, как провела этот день.

Любаша даже крякнула от восхищения. Но потом похлопала глазами, подумала немного и вернулась к тому же вопросу:

— Так! Теперь я, кажется, и вовсе ничего не понимаю. Ты его любишь, он, судя по тому, что вытворяет, тебя просто обожает. Тогда о чем это ты тут плачешь?

— Люба, Любочка. — Тут я опять заплакала. — Он умирает, Люба! Ему совсем немного осталось!

Люба замерла. По опыту своей жизни и своих знакомых, где каких только коллизий ни случалось, она, казалось бы, привыкла ко многому, но вот со смертью возлюбленных встречаться ей не приходилось. Родители, да, умирали, но любимые нет, и ей трудно было как-то сразу понять до конца, вникнуть в смысл моих слов. Она еще задавала мне какие-то вопросы, я отвечала на них как могла, но чувствовалось, что слушает она рассеянно, о чем-то думает. Я понимала ее потрясение, действительно, перед всесокрушающим фактом смерти все остальное казалось просто пустяками. Выпив с ней целую бутылку коньяку, мы были совсем трезвые, в другое время от такого количества выпитого мы с ней, как говорится, лыка бы не вязали, а сейчас нас ничего не брало. Совершенно неожиданно для меня Люба вдруг тоже горько заплакала. Она плакала и терла глаза руками.

— Господи! Что же это за жизнь! Кругом одни крохоборы, так и норовят на шею сесть и последний рубль из дома вынести. В кои-то веки встретился хороший человек, настоящий мужчина, так и тот умирает! Ну где же справедливость? Что же нам делать, сестренка? Как жить теперь, а? Нет никакой жизни, хоть в монастырь подавайся!

В первый момент, как Люба заплакала, я было встревожилась за нее, вот, думаю, достали человека. Но потом вспомнила, что она и всегда-то была на слезы легка, а тут еще и коньяк сыграл свою роль. Так что ничего страшного, пусть немного поплачет, коли охота пришла. Глядя, как она разливается, я вдруг засмеялась, у меня у самой еще слезы не просохли, а я все смеялась. Увидев это, Люба страшно обиделась:

— Чего гогочешь-то? Как сама небось плакала только что, так я тебя утешала, жалела, а ты надо мной смеешься, сердца у тебя нет, сестра называется!

— Сердце у меня есть, но в монастырь тебе все равно еще рановато, Любочка. Еще погуляй в свое удовольствие. Ну, если только ты в мужской монастырь собралась, тогда иди, конечно.

Люба подняла голову, посмотрела на меня все еще с обидой во взоре, но потом, видимо, до нее дошел смысл моего незатейливого юмора, и она полезла ко мне целоваться с еще мокрыми от слез щеками. Потом мы сели пить кофе и говорили о ее родителях, моих детях. О Володе мне говорить больше не хотелось, а Люба тоже из тактичности о нем не заговаривала, хотя ей наверняка хотелось узнать побольше. Но думала я о нем беспрестанно, о чем бы ни шел разговор, а после ухода Любы тем более.

На следующий день, 12 марта, у меня было много мелкой суеты, боялась даже, что не смогу сделать все намеченное за один день, но я очень старалась и успела. Я хотела уехать завтра в Фирсановку, на два дня раньше, чем обещала Володе, и ради этого готова была горы свернуть. Домой я попала только вечером, усталая донельзя, но довольная тем, что никакие дела не будут тянуть за душу. Отдохнула, поела и решительно набрала номер Володиного сотового телефона. Сначала долго, очень долго слышались длинные гудки, я ждала, но вот мне показалось, что кто-то в телефоне проявился, но почему-то молчит, и я, не выдержав этого непонятного молчания, громко закричала:

— Володя, Володя, это ты?!

Я услышала чей-то легкий, но явственный вздох, потом вдруг какой-то стук, и пошли короткие гудки. Я стала убеждать себя, что его телефон отключен или же где-то далеко лежит и Володя не слышит звонков, а первый звонок, это был просто сбой на линии, так бывает. Так действительно бывает, но мне не удавалось успокоиться. В тот миг меня всю, с головы до ног, пронзила какая-то мощная, но короткая вибрация, словно некий сгусток энергии прошел сквозь меня, прокатился по позвоночному столбу, болезненно отозвался во всех нервных стволах и разветвлениях. Очень странное ощущение, ничего подобного я раньше не испытывала. Даже когда я легла спать, мне все еще казалось, что мой организм сотрясается от какой-то неведомой вибрации, но уже более легкой и тихой.

Уснуть я долго не могла. А когда заснула, то мне приснился Володя. Сон был такой ясный, отчетливый. Словно я нахожусь в его доме в Фирсановке, раздается звонок в дверь, я открываю и вижу, что на пороге стоит Володя, рядом с ним маленькая девочка, он держит ее за руку. Личика девочки не разглядеть, она опустила головку, видны только светлые, льняные волосы, заплетенные в две косички. У Володи лицо очень ясное, светлое, с отчетливым румянцем, и вообще, чувствуется, что со здоровьем у него все прекрасно. Я отчего-то немного смущена, но рада, что он пришел, приглашаю его войти, но он не входит, смотрит на меня не отрываясь и улыбается. А потом вдруг ни с того ни с сего говорит, чтобы я не боялась, что все будет хорошо. Я спрашиваю его: а ты? Он отвечает, что теперь он мне уже больше не нужен. Я удивляюсь, хочу сказать, что он мне всегда нужен, но тут девочка начинает тянуть его за руку, он поворачивается и уходит ни разу не оглянувшись, а я смотрю ему вслед. Потом каким-то образом я оказываюсь в его комнате, собираюсь работать на Володином компьютере, вдруг слышу звон хрустальных колокольчиков и улыбаюсь. С этой счастливой улыбкой на губах я и проснулась. Полежала немного, вспоминая сон и раздумывая над ним. В общем-то сон совсем неплохой, ничего вроде страшного, даже наоборот: и Володя улыбался, и колокольчики звенели, но все же какую-то щемяще-тревожную ноту он оставил. Ну, нечего валяться, я ведь сегодня еду. Я вскочила и стала собираться.

Настроение было великолепное, я, не стесняясь, пела вслух и думала только о том, что скоро увижу Володю, я уже заранее предвкушала счастье этих мгновений. В восемь часов утра я уже выскочила из дому и побежала на остановку. Но городской транспорт сегодня, видимо, решил испытывать мое терпение. Когда автобус наконец подошел, то, конечно же, влезть в него я не смогла, но не огорчилась, поскольку издалека показались усы троллейбуса. В троллейбус с большим трудом я все же попала, но рано радовалась, ибо через остановку он встал намертво. Я пересела в первый же подошедший автобус, только пошел он совсем к другой станции метро, а это втрое удлиняло путь. Я поняла, что мой девиз на сегодня: это терпение и еще раз терпение. Поэтому психовать не стала, пусть подольше, но ведь когда-нибудь он все же довезет меня?! А уж в метро я как-нибудь разберусь. Наконец я доехала, но этот автобус, в довершение ко всему, останавливался не у самого метро, надо было перейти на другую сторону широкой улицы, чтобы попасть в него. Я уж было собралась спуститься в переход, но увидела книжный киоск рядом с табачным и подошла к нему, чтобы купить что-нибудь для чтения в электричке. Отходя от киоска, столкнулась с каким-то мужчиной, который, видимо, только что отошел от табачного ларька и на ходу прикуривал. От столкновения, достаточно сильного, я выронила сумку, а мужчина — сигарету и зажигалку, мы оба нагнулись за своими вещами одновременно, хорошо, хоть лбами не стукнулись. Я собралась уже поделиться этой мыслью с незнакомцем и, подобрав свою сумку и распрямившись, повернулась к нему с улыбкой, которая сразу же погасла, ибо это был не незнакомец.

Зажав в руке зажигалку, на меня не мигая, пристально смотрел… Павел! Не может быть! Это немыслимо! Но это его серые, почти синие глаза, его резкая складка у рта, его насмешливый прищур с затаенной издевкой в глубине глаз. Я знала его так хорошо, что просто не могла ошибиться. Две мысли мелькнули у меня в голове одна за другой, и обе были нелепые: он хорошо выглядит для покойника! Это первая. А вторая: и за что только я его так долго любила? Я машинально качнула головой, пытаясь отмахнуться от обеих. Павел вдруг засмеялся, я сразу узнала его смех, и внутри у меня что-то дрогнуло. Смеясь, он взял меня за руку:

— Ты все та же. Узнаю свою милую женушку: в голове, как всегда, полно мыслей, и ты отгоняешь их, словно ос.

— Только две, — глухо хихикнула я.

— Ну и какие же?

Я почти с удовольствием озвучила ему обе, надеясь его смутить. Он рассмеялся коротко и отрывисто, оглянулся по сторонам и, взяв меня крепко под руку, куда-то повел.

— Куда ты меня тащишь? Отпусти, мне в метро надо. Да отпусти же!

— Ну вот, мы так долго с тобой не виделись, целую вечность, а ты норовишь тут же убежать, давай поговорим хоть немного. По-моему, у нас масса общих тем, вполне интересных к тому же. Ну, не упирайся же, как козочка.

— Ты прав, ты, конечно же, прав, нам есть о чем поговорить, но знаешь, давай в следующий раз, а? Сейчас мне совершенно некогда. Лучше когда-нибудь потом.

Его брови в удивлении полезли вверх, но он уже довел меня до какой-то машины и принялся чуть ли не насильно усаживать в нее.

— Ты что, с ума сошел? Павел, ты меня слышишь? Отпусти сейчас же! Мне сейчас не до тебя, я тороплюсь, мне нужно в метро.

— Ну хорошо, хорошо. Не голоси так, толпу соберешь. Разве ездить можно только на метро? Тем более если ты торопишься.

В самом деле, я и не сообразила сразу, зациклилась на этом метро, а ведь он вполне может меня подвезти. Я кивнула, соглашаясь, он вздохнул с облегчением и открыл мне дверцу машины. Сев в машину, я пристегнула ремень и сказала, куда мне нужно. Сначала ехали молча, меня опять одолели мысли о Володе, я все думала, как он там себя чувствует, сильно ли соскучился по мне и как будет рад, что я так быстро приехала. Но долго размышлять Павел мне не дал, его, видимо, раздражало мое молчание, и он, не выдержав, сказал:

— Женя! Это ты или другая, совсем чужая женщина? Ты так сильно изменилась, я не могу узнать тебя. Мало того что мы с тобой очень долго не виделись, между нами теперь обстоятельства по меньшей мере интригующие, а ты молчишь, ни о чем не спрашиваешь, одним словом, ведешь себя так, словно мы с тобой только вчера расстались. Я-то думал, ты меня при встрече засыплешь вопросами, а ты холодна, спокойна. Тебе все, как видно, безразлично?

Когда он перебил мои мысли о Володе, то сначала я почувствовала только глухое раздражение, но быстро опомнилась и задумалась над его словами. Где-то он прав, наша встреча действительно очень странная. Где он был все это немалое время? Скрывался? Но почему, что он сделал? Почему его имя связывают с бандитами? И кто был тот человек, которого похоронили под его именем? Вопросы эти были и правда интересные, даже интригующие, но для какого-нибудь другого времени, а сейчас меня целиком занимали мысли о Володе. А Павел, какие бы объяснения ни привел, как бы ни оправдывался, все равно уже прошлое. Прошлое, которое мне недосуг ворошить, тем более что дорога коротка, скоро приедем. Но раз уж мы с ним встретились, то уж один-то вопрос я ему все же задам.

— Лилька от тебя ждала ребенка?

— Помилуй, что значит ждала? Она что, еще не родила? Быть не может, так долго только слонихи носят.

— Не ерничай, пожалуйста! Родила, наверное, точно не знаю, мы рассорились. На твоих поминках, кстати. И я послала ее к черту, давно следовало, да все жалко было. Но все это так, ерунда. Ты лучше ответь на мой вопрос, не увиливай. Это твой ребенок?

— Да кто его знает?.. Лилька та еще штучка. Видишь ли, она спала еще с двумя, и никто из нас друг про друга не догадывался.

Вроде бы все это было в прошлом: измены Павла и Лильки, разговор с дочерью после похорон. Но все равно сердце сжалось. Еще какое-то ощущение стало томить меня и тревожить, но Павел не дал мне сосредоточиться:

— Как там дети поживают?

«Ну надо же, вспомнил-таки», — подумала я и стала подробно рассказывать про Катю с Олегом и Мишуткой, про Котьку с женой и их отъезд за границу, а он задавал все новые и новые вопросы. Я отвечала, по привычке радуясь, что он хотя бы немного интересуется своими детьми. Но внутренняя тревога все не отпускала, какое-то странно-тоскливое чувство не давало покоя. И тут я наконец глянула в окно — да мы ехали уже по окружной! Внутри меня вдруг образовалась гулкая пустота, еще что-то прозвенело и смолкло, словно это нерв во мне оборвался, не выдержав напряжения. Павел опять что-то спросил, но я его уже не слушала. Мне стал понятен его внезапно проявившийся интерес к детям и почему он без конца засыпает меня вопросами. А я-то, овца, еще радуюсь, что он о детях вспомнил.

— Почему мы так едем? — спросила я очень спокойно.

— А какая разница, как ехать? Все равно ведь приедем, или так уж сильно торопишься?

— Какая теперь разница? Ты затащил меня в машину и заговариваешь зубы не потому, что соскучился, верно? У тебя совсем другие планы насчет меня, не так ли? Ты же собираешься убить меня, как убил того человека, которого похоронили под твоим именем, так ведь?!

Павел вздрогнул и посмотрел на меня, но тотчас снова отвел взгляд на дорогу.

— Что ты несешь?! Кого я убил? Никого я не убивал и убивать не собираюсь, а уж меньше всего тебя. У тебя просто нервишки не в порядке. Подлечиться бы надо, седуксен попить.

— Что-то поздновато ты о моих нервишках стал беспокоиться!

В это время машина свернула, как мне показалось, в лес, и сердце сразу сжалось, но нет, это была дорога, через несколько минут мелькнул какой-то поселок, к сожалению, я не успела увидеть указатель с названием. Потом мы свернули еще на какую-то дорогу, еще поворот, и вот мы подъехали к большим черным металлическим воротам. Я встрепенулась, подумала, что Павел выйдет сейчас из машины, чтобы открыть ворота, а я выскочу и попробую убежать, шанс невелик, конечно, но не идти же добровольно на убой! Но видно, я совсем отстала от жизни, никуда он выходить не стал, а нажал на такое маленькое электронное устройство, и ворота открылись. Мы въехали на территорию чьей-то дачи, Павел вышел из машины и любезно предложил мне руку, открыв дверцу машины.

— При жизни ты был не столь воспитан, — съязвила я.

— Смерть — хороший учитель! — парировал он.

Внезапно я вспомнила о Володе, и меня даже затошнило при мысли о том, что вдруг он подумает, что я разлюбила его и не хочу видеть, раз не приехала. Нет! Он так не подумает, не может так обо мне думать, он знает, как я его люблю. Тут я вспомнила, как приехала к нему внезапно, а у него была Лариса без юбки, и как он мне сказал при этом, что мы не будем играть в эти глупые игры, подразумевая подозрения и оправдания. Вдруг Павел крикнул мне в самое ухо:

— Женя!

Я вздрогнула от неожиданности и сердито посмотрела на него:

— Что с тобой? Чего ты так орешь? Я не глухая.

— Ничего себе не глухая! Да я тебя уже третий раз спрашиваю: ты есть будешь?

— Почему есть? — растерялась я.

— А что же еще? Неужели ты в самом деле думала, что сейчас я буду тебя убивать? Слушай, ты какая-то странная. Женя! Да посмотри на меня. Слушай меня внимательно: глядя тебе в глаза, я твердо обещаю, что ничего плохого с тобой не случится! Ты меня слышишь? Ты понимаешь меня?

Он говорил со мной как с ребенком, даже вознамерился пощупать мне лоб, но я резко уклонилась.

— Ну хорошо, хорошо! Я поняла, оставь меня в покое! — И я готова была снова погрузиться в свои мысли, но тут же встрепенулась: — Слушай, Павел, отпусти меня, а? Ну на что я тебе? Ты же сам только что сказал, что не хочешь мне ничего плохого, вот и отпусти, сделай милость, мне сейчас совсем не до тебя.

— Да я уж вижу, — сквозь зубы процедил он, — но ума не приложу, что это на тебя накатило? Ты такой никогда не была, конечно, иногда ты была не совсем, я бы сказал, адекватна, но все в пределах нормы. У детей, судя по твоим же словам, все в порядке, тогда что с тобой, отчего ты как сумасшедшая курица топорщишь свои перышки?

Павел смотрел на меня пристально и недобро, а мне его слова напомнили слова Володи: он мне сказал тогда, что испытывает большое наслаждение, когда я возле него топорщу свои перышки. При этом нечаянном воспоминании дорогое и любимое лицо настолько ясно встало перед глазами, что я закрыла их, чтобы хоть ненадолго продлить ощущение его присутствия рядом со мной. Но Павел отнюдь не собирался вникать в мои переживания, мое поведение ему было непонятно и оттого страшно раздражало. Чтобы вывести меня из этого состояния, он схватил меня за плечи и встряхнул так, что голова моя резко мотнулась, я прикусила немного язык, и мне стало нехорошо. О господи! Да ведь это уже все было! Точно так же меня тряс Саша, и тогда я тоже прикусила язык, только сильнее. Я словно хожу по одному и тому же месту, может быть, это все не на самом деле, я просто сплю, мне снится страшный, глупый сон, ведь не может этот кошмар быть правдой?! Вот сейчас открою глаза: я в Фирсановке, рядом улыбающийся Володя, и все просто прекрасно. Увы! Открыв глаза, я увидела все того же Павла, который смотрел на меня не столько сердито, сколько недоуменно. Нет, к сожалению, все это происходит со мной наяву! Я отцепила руки Павла от своих плеч, отошла от него, села на стул и обвела глазами помещение. Комната большая, светлая, дорого, но как-то неуютно обставленная, хотя, может быть, в этом впечатлении виновата не обстановка, а мое теперешнее состояние.

— Павел, Павел, ну зачем я тебе нужна? У нас с тобой разная жизнь, разные пути, у тебя свой, у меня свой, ну отпусти меня. Клянусь, я никому не скажу, что ты жив, это ведь и не в моих интересах тоже. Ты ведь этого боишься? Так отпустишь?

— Нет!

— А когда?

— Что — когда? — Он опять начинал сердиться.

— Когда ты меня отпустишь, я же не могу быть тут вечно?

— А чем тебе здесь плохо? Оглянись кругом, посмотри повнимательнее: и дом вполне приличный, и мужчина рядом с тобой хоть куда. Лучше и не найдешь, ищи не ищи. Ну что тебе еще надо?

— Никак ты болен нарциссизмом? Уж очень сильно переоцениваешь себя.

— Ага! Вот оно, кажется, мы и до сути докопались. То-то я смотрю, ты какая-то чудная стала, а ты, значит, влюбилась. Ну-ну! Значит, я тебе больше не интересен, ты теперь витаешь в облаках на крылышках неземных страстей. Что ж, и на старуху бывает проруха. Да ведь только это ненадолго — все, рассеются твои красивые, романтические грезы, и останется тоска и грязь, а твой былой нежный возлюбленный вдруг окажется мелким таким сукиным сыном. Вот это я тебе могу совершенно точно предсказать. Твоя беда всегда была в том, что ты слишком все романтизируешь, а жизнь штука очень жесткая, серая и скучная.

— А ты?

— Что — я? — не понял и от этого слегка растерялся он.

— Ты сам разве не сукин сын? Ты что же, пай-мальчик?

— Нет, я далеко не пай-мальчик. Все мы — сукины сыны, но все-таки все разные. Так вот, чтоб ты знала, я не мелкий, по крайней мере. И что бы ты там обо мне ни думала, широкий жест мне не чужд.

— Ну вот и сделай широкий жест, отпусти меня.

— Однако ловко ты к этому подвела. Раньше ты была не способна так ловчить, кто же тебя так изменил, уж не новый ли возлюбленный?

— Значит, не отпускаешь? Вот как?! Ты что-то там о еде говорил, давай корми, пленников положено кормить, а я ведь у тебя в плену нахожусь, не так ли?

— Слушай, Жень, а мне твой теперешний характер больше нравится, с тобой стало интереснее, ей-богу. Раньше ты была изрядной овцой, как ни крути.

— Да? Значит, ты у нас молодец среди овец. Да и всегда таким был, только с бабами сражаться мастер.

Я и сама не ожидала, что смогу сказать ему такое, но вот в запале и выложила. Может, и зря, может, не стоит его особенно злить, кто его теперь знает? Он после моих слов пристально посмотрел на меня, усмехнулся и покрутил головой, откуда, мол, что берется! И пошел было на кухню, но на полдороге передумал, вернулся, подошел и стал меня раздевать, я ведь как приехала, так и сидела в куртке. Я хотела воспрепятствовать ему, но не тут-то было, силы наши явно не равны. Он вытряхнул меня из куртки, как котенка, бросил куртку на стул, туда же последовали мои вязаная шапочка с шарфом. Потом он сделал приглашающий, шутовской жест в сторону кухни.

— Ну уж нет! Готовить не буду, и не надейся. С меня вполне хватает того, что я твоя пленница. — Сказав это, я на какое-то мгновение почувствовала боевой задор.

— Не волнуйся, я не имел этого в виду. Готовить буду я, так и быть, а ты просто постоишь рядом, чтобы я не скучал. Пойдем, пойдем!

Делать нечего, я поплелась за ним. Кухня была большая, судя по обстановке, она использовалась и как столовая, везде чисто, грязной посуды и беспорядка не наблюдалось. Я задумалась, кто же здесь убирает, но потом мои мысли переключились на другое, более существенное. Из кухни был выход в сад, но дверь эта вряд ли открывалась. Все-таки я попробовала нажать на ручку, когда Павел стоял ко мне спиной и не видел, что я делаю, никаких результатов! Наконец он перестал сновать у плиты, я села за стол, а он стал раскладывать по тарелкам яичницу с ветчиной. Ну правильно, чего еще можно было от него ожидать? И я тут же решительно отодвинула от себя тарелку.

— Ну, только твоих детских капризов мне и не хватало! Что я еще мог приготовить за десять минут? Давай ешь, что дали.

— Я не ем мясо, — кротко пояснила я.

— Ну и где ты видишь мясо? Это всего лишь ветчина. Не хочешь, не ешь.

Я молчала. Он озадаченно посмотрел на меня и полез в холодильник, из недр которого вскоре донесся его голос:

— А рыбу ты ешь?

Я не стала вспоминать, ел ли Володя рыбу, а поднялась и тихо-тихо направилась к выходу. Может, пока Павел роется в холодильнике, я успею уйти?

— Далеко собралась? Дверь входная заперта, ключ у меня, ни одно окно не открывается. Ты напрасно держишь меня за идиота. Я тебя сюда привез, и только я тебя отсюда могу выпустить. Пока. Так что не дергайся понапрасну, садись на место и ешь, пока я добрый.

За стол я вернулась, но есть не стала, сидела, демонстративно от него отвернувшись.

— Женя! Ты лучше не зли меня, не надо. Ты ведь меня злым еще никогда не видела, и я тебе не советую!

— Да, а что будет? Какая мне разница, злой ты или добрый? Ты ведь зубы-то мне заговариваешь, а сам все равно рано или поздно убьешь меня, не будешь же ты держать меня здесь всю жизнь. Это, мягко говоря, глупо.

— Ну что ты заладила, как ярмарочный попугай: убьешь, убьешь! Я ведь обещал тебе уже, что ничего плохого с тобой не случится. Так что давай закроем эту тему.

— Грош цена твоим обещаниям! Да и что ты понимаешь в плохом и хорошем? Ты уже сделал мне плохо, и с каждым часом становится только хуже.

— Насколько я понимаю, ты торопилась на свидание, а я тебе помешал, вот ты и бесишься. Так, говоришь, становится все хуже? Тебе? Или предмету твоей любви? Если ему, то я рад, очень рад! Ого! Какой ненавистью полыхнули твои глаза! Вот уж не думал, что ты когда-нибудь сумеешь испытать это чувство. Должно быть, ты и вправду наткнулась на интересный экземпляр, раз из-за него научилась даже ненавидеть. Ты сейчас похожа на львицу, защищающую своего детеныша, ну просто очень интересно, и чем дальше, тем интереснее. Из-за одного этого стоило похитить тебя. Кстати, мне еще никогда не приходилось похищать женщин, это первый опыт такого рода. И должен тебе сказать, это довольно-таки волнующее ощущение, хотя ты всего-навсего бывшая жена, а не какая-нибудь юная красотка.

Он смотрел на меня с вызовом, но в глубине его глаз я увидела разгорающийся огонек, и это мне совсем не понравилось. Очередной раз прав Володя: ненависть ничего не решает, она способна скорее завести в тупик. Но вот последние слова Павла заронили во мне надежду — весьма призрачную, но все же попробовать надо.

— Послушай, Павел, ты ведь в тупике, привез меня сюда, а что дальше, и сам не знаешь. Так вот, чтобы разрешить этот вопрос, я предлагаю тебе обоюдовыгодную сделку: ты отпускаешь меня, а я знакомлю тебя с молодой и очень интересной женщиной, обещаю тебе. Я ведь, в отличие от тебя, свое слово всегда держу. Ну, идет?

Павел рассмеялся, но смех его был злой, и глаза холодно блестели.

— Драгоценная моя, тебе так хочется улизнуть, что ты совсем рехнулась. Да у меня этих красоток — пруд пруди, не знаю, куда и девать. Нашла чем соблазнить!

Я встала, отодвинула Павла от холодильника, открыла и, рассмотрев, что в нем имеется, достала оттуда сыр и яблоко. Порезала сыр, вымыла яблоко и стала невозмутимо есть, бросив Павлу:

— Чайник поставь!

Перекусив и даже выпив кофе с лимоном, который любезно предложил Павел, все-таки он еще помнил мои вкусы, я отправилась в комнату, вытащила из своей сумки журнал, который купила в злополучный момент встречи с Павлом, ах, если бы я тогда поехала другой дорогой, я бы уже давно была в Фирсановке! Уселась на диване и стала листать журнал, пыталась читать, но не смогла сосредоточиться ни на одной статье. Павел наблюдал за мной с одобрительной усмешкой, мое поведение хотя и несколько озадачивало его, но в принципе нравилось. Вдруг мне кое-что пришло на ум, и я резко подняла голову:

— Ну хорошо, отпустить ты меня не хочешь, но могу я хотя бы позвонить? Ведь это даже арестованным дозволяется.

— Нет, детка, не можешь. Неоткуда, да и было бы откуда, я бы не позволил тебе. Я ведь уже говорил и еще раз повторю: не держи меня за идиота. Обойдешься без телефона!

— Да ладно, что это с тобой? Чего ты так панически боишься? Не волнуйся, я не собираюсь звонить в милицию — я тоже не идиотка. Это вполне невинный звонок, просто хочу поинтересоваться здоровьем одного человека, если не доверяешь мне, можешь сам набрать номер. Ну же, я не верю, что у тебя нет сотового телефона.

Сотовый у него был, поколебавшись несколько мгновений и что-то взвесив про себя, он откуда-то принес телефон, может быть, из машины. Наверное, на него подействовали мои упреки в трусости и мой спокойный, уверенный тон. Но в руки он мне его не дал, ну и не надо, на это я и не рассчитывала. Я продиктовала ему номер Володиного сотового, он набрал и, слушая длинные гудки, спросил:

— Кто ответит?

Я сказала. Мне было все равно, лишь бы из телефона послышался голос Володи — больше мне в этот момент ничего не было нужно! Но никто не откликнулся! Это порождало самые черные мысли, я вспомнила свой вчерашний вечерний звонок. А что, если это все-таки Володя подходил к телефону, а потом ему стало плохо и он потерял сознание, вдруг я на самом деле слышала его вздох?! Ему плохо, он лежит беспомощный, а я сижу тут из-за амбиций этого сукиного сына! Но злостью делу не поможешь, что же делать, что делать?! И вдруг, как по наитию, я вспомнила — когда последний раз уезжала от Володи и прощалась с ним, он сунул мне в карман карточку с каким-то телефоном и сказал, что если мне понадобится помощь, то надо позвонить по этому номеру. Я тогда еще никак не могла понять, какого рода помощь мне может понадобиться. А вот понадобилась же, да еще как! Где же эта карточка? Куда я ее сунула? Неужели оставила в Москве, это было бы просто ужасно! И я бросилась к своей куртке, которая все еще валялась на стуле, куда ее швырнул Павел, и стала шарить по карманам трясущимися руками. Павел с большим интересом наблюдал за моими действиями. Карточка была на месте! Я поднесла ее поближе к лицу, ожидая увидеть мужское имя кого-либо из друзей Володи, но на карточке после цифр телефонов, а их было два, стояло — Наталья Николаевна. Секунду я таращила глаза на это имя, а потом подумала: а почему бы и нет?! Разве женщина не может быть другом? Еще как может! Да и вообще, кем бы она ни была, хоть бывшей любовницей, лишь бы дозвониться до нее и узнать, что с Володей, почему он не подходит к телефону? Я протянула руку за телефоном, но Павел не дал, конечно, а в свою очередь протянул руку за карточкой. Прочитав, он весело хмыкнул и отдал мне и карточку, и телефон. Мое невезение продолжалось, никто не отвечал ни по одному, ни по другому номеру, хотя я набирала каждый номер трижды. Я спрятала карточку в сумку и отдала Павлу телефон. Мрачное оцепенение накрыло меня с головой. Из этого состояния меня вывел неугомонный Павел:

— Вот видишь, твой распрекрасный возлюбленный где-нибудь крутит любовь с этой Натальей, это же ясно как белый день. Я ведь уже говорил тебе, что мы все сукины сыны. И вообще, в этом мире никто не заслуживает преданности: ни мужчины, ни тем более женщины, все хороши. Одна ты, как была дурочкой, так дурочкой и осталась. Ты еще заплачь мне тут, это будет так трогательно! Глядишь, и меня проймет так, что я заплачу за компанию с тобой, обнимемся и будем реветь.

Я только отрицательно покачала головой, чтобы он от меня отстал. Но ему вовсе не хотелось молчать, и он продолжал теребить меня, мое горе очень раздражало его.

— Он тебе изменяет, а ты вместо того, чтобы сидеть как в воду опущенная, возьми да и отплати ему той же монетой. Уверяю, это очень действенное средство: клин клином вышибают.

Я посмотрела на него, вздохнула и горько улыбнулась:

— Эх, Павел, Павел, ни черта-то ты не понимаешь! Если бы! Если бы он изменил мне, я была бы просто счастлива. Все, что угодно! Но только бы знать наверняка, что он жив, что с ним ничего не случилось.

Павел недоверчиво посмотрел на меня. Убедившись, что я не шучу, резко встал, пнул ногой стул и стал ходить кругами по комнате, насвистывая какой-то мотив. Я смотрела в окно: там сгущались тучи, уже начинал падать редкий снежок. Пометавшись так продолжительное время, Павел подошел ко мне, присел на корточки и, глядя в глаза, отчеканил:

— Эти сказки ты можешь вкручивать кому угодно, только не мне. Я воробей стреляный. Я не верю и не поверю никогда в совершенную любовь. В этой жизни каждый за себя — и это нормально. А если ты действительно испытываешь то, что говорила, тебе пора показаться психиатру — это болезнь.

— Конечно болезнь. Да не волнуйся ты так. Если нормален ты, то я точно сумасшедшая. При желании можно найти любое оправдание, вот и ты считаешь, что вся та низость, что ты вытворяешь, — норма. А любовь, сострадание, дружба — болезнь. Каждый выбирает сам.

— Смотри-ка, все по полочкам разложила! Вот только зубки не надо мне показывать! Не забывай, я могу сделать с тобой все, что захочу.

— Ты мужчина сильный, и тебе со мной справиться — раз плюнуть. Только вот мало чести.

Вечер прошел в гробовом молчании. От ужина я хотела отказаться, но Павел опять начал злиться. Я мудро решила не раздражать его по пустякам, даже предложила приготовить что-нибудь. Он отказался, поджарил картошки с грибами для меня, а себе кусок курицы. К ужину он достал бутылку немецкого белого вина.

— Знаю я, помню еще. Ты любишь коньяк и грузинское сухое красное. Но, во-первых, наша встреча была незапланированной, поэтому коньяком я не запасся. Во-вторых, Грузия уже который год чудит, выделку вин почти совсем забросила, а то, что продается в магазинах, сплошь подделки.

— Извинения приняты.

Павел улыбнулся, хотел что-то сказать, но махнул рукой. Он выпил водки, я — вина. Разговорчивее мы не стали. Потом Павел сварил кофе, причем по какому-то особому рецепту: долго колдовал. Я хотела напомнить, что не пью кофе на ночь, но передумала.

Самое удивительное, что очень скоро я захотела спать. Объявив об этом Павлу, я сразу же решительно расставила все по местам, сообщив, что мы ляжем в разных комнатах. Услышав заявление, Павел засмеялся:

— А если я не соглашусь? Ведь хозяин здесь я, а ты даже не гостья, а пленница.

— Я ничего не могу противопоставить твоей силе, у меня нет никакого оружия. Но хочу, чтобы ты знал — ты мне омерзителен!

Я зевнула и, не дожидаясь его реакции, повернулась и вышла. О спальне на втором этаже я уже знала, поэтому сразу же направилась туда. Подперла дверь стулом, не бог весть какая защита, но ничего другого под рукой не было.

Павел меня не преследовал. Глаза у меня буквально слипались. То ли это была нервная реакция, то ли он что-то подсыпал в кофе, но я даже раздеться толком не смогла.

Утром долго не могла понять, где нахожусь. Какая-то незнакомая комната и постель, сплю я почему-то в белье и колготках, что такое? Память возвращалась очень медленно, мозг работал вяло. Наконец я все вспомнила. С трудом встала, собрала разбросанные как попало свои вещи, оделась. Руки едва шевелились, да и вообще я была как осенняя муха. Внезапно раздался резкий стук в дверь, и голос Павла велел мне немедленно спуститься. Пришлось идти на кухню, впрочем, там довольно аппетитно пахло. Усевшись за стол, я немедленно предалась размышлению: до чего же человек подлец, и, в частности, я. С ума схожу от беспокойства за Володю, но аппетита, однако, не теряю. Я облокотилась о стол и положила голову на руку.

— О чем закручинилась? — спросил Павел, ставя передо мной тарелку сырных тостов.

— О том, куда ты подсыпал мне отраву: в кофе или в вино?

Он весело рассмеялся:

— Что, голова ватная? Ничего, после кофе полегчает.

— Кофе? Наверное, опять с отравой?

— У тебя прямо-таки навязчивые идеи. Обычное снотворное; я же сказал, что тебе ничего не угрожает. Простая мера предосторожности. И потом, разве тебе есть на что обижаться? Ты сладко спала двенадцать часов подряд.

Я посмотрела на часы: без четверти одиннадцать! Судя по всему, Павел давно позавтракал. После двух чашек довольно крепкого кофе мне стало значительно лучше, паутина в голове растаяла, движения обрели привычную уверенность. Я решила опять позвонить. У Володи по-прежнему никто не отвечал, и я позвонила Наталье Николаевне. По первому номеру тоже никто не отвечал, а вот по второму трубку сняли, но Натальи Николаевны на месте не оказалось. Это была явно какая-то контора, и я поинтересовалась, когда ее можно будет застать. От ответа у меня подкосились ноги.

— Точно сказать не можем. Видите ли, у нее умер близкий друг…

Дама еще что-то говорила, но я уже не слушала, выпустив трубку из рук. Машинально села, мне хотелось немедленно умереть. В голове беспрестанно вертелась только последняя фраза — умер близкий друг, у нее умер близкий друг. Наверное, я повторяла это вслух, потому что откуда-то издалека, почти с другой планеты, донесся голос Павла:

— Мало ли у человека друзей?

«Он что, утешает меня?» — мелькнула в голове мысль и пропала. Следующие два-три часа я не помню, полный провал, хотя ощущения, что я теряла сознание, не было. Пришла в себя почему-то на полу, я лежала на боку, поджав ноги, в позе эмбриона. Почувствовала, как затекли ноги и спина, но распрямляться не хотелось, в этой позе было легче. Наконец я села на полу и обвела глазами комнату. Павел сидел на диване. Встретившись со мной взглядом, он с каким-то демонстративным отвращением отвернулся, вид при этом у него был обиженный. Я встала, ноги держали плохо, пошатываясь, словно пьяная, я потащилась на кухню и принялась шарить по шкафам, выбрасывая все на пол. Но того, что мне так было необходимо, не попадалось. На шум, который я устроила, прибежал Павел, с трудом оттащил меня от шкафа и стал сильно трясти:

— Что ты ищешь, ненормальная?

— Дай мне, где это у тебя? Дай!

Внезапно Павел решил сменить тактику, пригладил мне волосы, провел рукой по щеке:

— Скажи, что ты хочешь? Я дам тебе, только скажи.

— Где отрава?

— Снотворное? — Он облегченно вздохнул. — Подожди, сейчас найду, ты все тут раскидала.

— Не нужно мне твое снотворное, сам пей! Яд где? Или пистолет? Есть у тебя пистолет? Какой же ты бандит без пистолета?!

Он опять встряхнул меня, а потом несколько минут что-то втолковывал, крепко, до боли сжимая мои предплечья. Я тупо слушала, но почему-то не поняла ни слова. Я стала вырываться, но он не отпускал, и тогда я завыла! Сама не знаю, как это у меня получилось, но получилось громко и хорошо. Только Павлу не понравилось, он вздрогнул, отпустил меня и тут же влепил мне пощечину, одну, другую. Было так больно, что я заплакала навзрыд. Этот злыдень обрадовался и сказал: