4

Они завтракали на террасе, как бывало только в те дни, когда оба супруга оказывались дома. В последнее время это случалось не часто. Через неделю Берт собирался возобновить тренировки, прерванные сражением с травмами. Уже на следующий день после возвращения из санатория «Кленовая роща» он усиленно навалился на свои тренажеры, проводя по полдня в полуподвальной комнате, совмещавшей функции кладовой и спортзала.

Небольшой дом под Лозанной они смогли купить три года назад, когда Берт Уэлси, заключив контракт с командой «Ренетон», взял второе место на «Гран-при Канады» в Монреале. Для всех это было настоящей неожиданностью, особенно для главного пилота команды Жана Барнези, претендовавшего на лидерство и ставшего с тех пор весьма ревнивым соперником Берта.

После скитаний по арендованным квартирам собственный дом был не просто радостью, он знаменовал новый этап семейной жизни, ставшей, наконец-то, на прочные, устойчивые рельсы.

Мона целый месяц разъезжала по окрестностям Женевского озера с агентами по продаже недвижимости, стараясь примирить не слишком большие материальные возможности с экстравагантными потребностями.

Мона родилась в актерской семье, и хотя ее родители не сделали значительной карьеры и не достигли материального благосостояния, она считала себя созданной для звездной высоты. Уже в школе девушка отнюдь не считалась гадким утенком, а в шестнадцать лет сбежала со своей подружкой в Голливуд попытать счастья. Родители к тому времени давно разошлись. Мать, певшая комические куплеты в ресторанном шоу и активно пытавшаяся найти спутника жизни, вздохнула с облегчением, когда Мона сообщила, что нашла хорошую работу на киностудии. На самом же деле она стала содержанкой пятидесятилетнего Рона Дениса – хозяина фирмы холодильных установок, известной на калифорнийском побережье.

До того как встретиться с Бертом, Мона прошла суровую жизненную школу, самым печальным эпизодом в которой была ее страсть к человеку, оказавшемуся сутенером. Однако именно Хилл познакомил Мону с помощником режиссера запускавшегося на «Каламбия пикчерз» триллера, и тот предложил хорошенькой старлетке попробоваться на эпизодическую роль.

Уже на пленке оказалось, что Мона не просто симпатичная обаяшка. Ее неординарная красота обладала некой горьковатой изюминкой. Никто не знал, что своеобразная пластика высокой и очень худой девушки объясняется перенесенным ею в детстве нервным заболеванием. В тех случаях, когда Мона начинала волноваться, ее движения в результате мышечного напряжения становились резкими и угловатыми, как у марионетки. Руки и ноги казались особенно длинными, а фигура приобретала патологическую хрупкость. Девятнадцатилетняя Мона как нельзя лучше подходила для роли героини триллера – затравленной маньяком, доведенной до сумасшествия девушки. В ее огромных голубых глазах застывало выражение запредельного ужаса, так что оператору удалось сделать эффектные кадры с силуэтом преступника, отраженным в зеркальных зрачках. Особую ценность приобрела шевелюра Моны – тяжелая копна густых каштановых волос, обладавших какой-то подвижной нервозностью. Отдельные пряди искусно высветлили, брови и ресницы окрасили в светло-золотистый тон, придав взгляду дополнительную сумасшедшинку.

Этот облик, получивший широкую известность после выхода фильма, стал визитной карточкой Моны Барроу. Фильм «Молчание» был выдвинут на «Оскара» по трем номинациям. Девятнадцатилетняя дебютантка стала «лучшей исполнительницей женской роли», начав кинокарьеру с самой высокой точки. Не удивительно, что ярко вспыхнувшая звезда вскоре померкла.

На счету двадцатилетней актрисы имелось несколько ролей, очень похожих на первую, но менее интересных. Неудачный роман с одним из партнеров кончился печально – Мона пристрастилась к наркотикам. Ее пресс-агент изо всех сил старался сделать так, чтобы информация не просочилась в прессу, но девушку угораздило устроить шумный скандал на фестивальной презентации и «засветиться» перед любопытными объективами.

Ни у кого не оставалось сомнений, что «звездочка» избрала самый банальный вариант для своего творческого некролога – очень многие молодые дарования, вырвавшиеся внезапно на голливудский небосклон, не выдерживали испытания славой и искушения вседозволенностью. Моне чудом удалось заключить контракты с косметической фирмой «Нью-Вест» на съемки в рекламных роликах и журнальные фотографии.

Подготовив новую серию парфюмерии, связанную со спортивной тематикой, съемочная группа «Нью-Вест» отправилась в Монако, приурочив работу к гонкам «Формулы-1».

Рекламу мужского дезодоранта и массажного крема «Ренетон», названного в честь знаменитой гоночной команды, предполагалось снимать на фоне соревнований, для чего фирма «Нью-Вест» заключила контракт с директором команды Флавио Бриалоне, а один из болидов должен был провезти по трассе рекламный щит новой парфюмерной серии.

Это были тяжелые дни для Моны. Неотступно следовавший за своей подопечной менеджер пристально следил за тем, чтобы девушка не сорвалась. Она злилась, тщетно пытаясь приглушить нарастающую нервозность седативными таблетками.

– Ну, уж неделю, дорогая, ты выдержишь. – Убеждал ее Мартин Брандл, пересматривая небрежно отобранные Моной для поездки вещи. Не приходилось сомневаться, что интересовал Мартина отнюдь не фасон костюмов, а наличие в их карманах припрятанного Моной зелья.

– Ты в сто раз хуже моей мамы. Проинспектировал даже белье. Может, еще обыщешь сумочки? – Без злобы спросила Мона, наблюдая с балкона за действиями Мартина. Она все еще арендовала хорошенький домик в Лос-Анджелесе, в котором поселилась во время съемок в «Молчании». Тогда после консультации с дизайнером, Мона произвела реконструкцию и обставила свое жилище чрезвычайно стильно, как и подобало юной звезде поколения тяжелого рока, компьютерной графики и смертоносного СПИДа. Никель, стекло, огромные полотна модернистов на белых и черных стенах, минимум тряпок и цветов. Металлические конструкции и композиции из туманного, будто искромсанного и обожженного взрывом стекла, служили украшением интерьера. Мартину Брандлу, тучному сорокалетнему немцу, не раз приходило в голову, что в такой обстановке обойтись без наркотиков далеко не просто. И, действительно, богемная публика, собиравшаяся в доме Моны, выглядела весьма подозрительно, демонстрировала «открытость» и плюрализм в сексуальных отношениях, без зазрения совести дымя травкой, что было, конечно, самым невинным из ее грехов.

Мартин отбросил на страшную кровать с массивной чугунной спинкой кучу вещей, которые должна была упаковать для поездки горничная. Остальные, тщательно развесив на плечики, он возвратил в гардеробную.

– Знаешь, о чем я мечтал, детка? – Выйдя на балкон, Мартин с сожалением оглядел запущенные клумбы – садовник приходил теперь сюда лишь раза два в месяц. – Думается, тебе нужен хороший хозяин. Двадцать один год – это, в сущности, только начало, а у тебя уже есть имя.

– Изрядно подпорченное. – Вздохнула Мона, накручивая на палец длинную блестящую прядь. – К тому же я не научилась быть расчетливой, и совсем разучилась любить…

– Эх, детка, рассчитывать за тебя буду я. И знаешь, что у нас на повестке дня? – Продержаться неделю в Монако. Чтобы комар носа не подточил. Ты поняла меня, Мона? – Он строго посмотрел на нее, и Мона отвела глаза: у этого добродушного, рыхлого мужичка был взгляд гипнотизера, способного усыпить кобру.

Мартин вдруг улыбнулся:

– А потом, потом мы подумаем, как бы нам повыгодней влюбиться. – Он подмигнул, но Моне почему-то не стало весело.


В съемочной группе «Нью-Веста», прибывшей в Монако, кроме Моны Барроу были еще две модельки второго плана и великолепный представитель мужественности – Алекс Гир. Про Алекса ходили вполне определенные слухи. Однако он никогда не афишировал свои гомосексуальные пристрастия – кому нужен гей в роли парфюмерного секс-символа?

Вся команда разместилась в отеле «Хилтон», и режиссер Арвин Левис, не теряя времени, отправился искать «натуру». Три двухминутных рекламных ролика должны были создавать ощущения молодости, силы, здоровой сексуальности и одержимости спортивными успехами.

Поскольку «Нью-Вест» спонсировала рекламирующую ее команду «Ренетон», Арвину Левису удалось быстро заполучить в качестве реквизита подиум, устроить удачный уголок у боксов команды и подобрать статистов.

– Ты будешь довольна, Мона, я нашел симпатичных мальчиков прямо в конюшне «Ренетона», – сообщил Арвин в микроавтобусе фирмы, отправлявшемся на площадку.

– Почему в конюшне? – Не поняла невыспавшаяся Мона заявления Арвина. Подниматься в шесть утра, увы, не стало ее привычкой за время работы на киносъемках. Кроме того, она вообще чувствовала себя прескверно, думая о недельном посте, в течение которого необходимо было вести себя паинькой.

– Проснись, детка! Алекс, толкни нашу красотку – я уже третий раз бубню, что конюшнями на гонках «Формулы-1» называют состав команды, состоящий из технарей, то есть обслуги, и пилотов, как здесь называют водил. Они так летают, детка, что шины не выдерживают, приходится менять на трассе прямо во время гонок.

– Что, на ходу? – Зевнула Мона, далекая от гоночных страстей.

– Ах, какая тебе разница, детка! Скажите спасибо, что нашему шефу не взбрело в голову заставить вас принимать участие в гонках. – Арвин с издевкой посмотрел на Алекса, отличавшегося трусоватостью. Говорили, что даже для съемок рекламы шампуня Гиру требуется дублер, ведь он не выносит щиплющей глаза пены.

– Ну, мне-то придется залезть в эту штуку и, наверно, проехать пару кругов. – Небрежно заметил Алекс, упорно строивший из себя супермена.

Когда они приехали, на площадке уже все было готово: поставлены бледно-голубые выгородки, на фоне которых возвышался подиум. Осветители расставили аппаратуру. У боксов с пластиковыми стаканчиками кофе в руках стояли трое парней в синих комбинезонах. Они с интересом уставились на выгрузившуюся из автобуса парочку – Мону и Алекса.

– Так, ребята, вчера я обо всем договорился с вашим директором. Мне необходимы человек пять техников для толпы и еще хотя бы одного «чемпиона», допустим, завоевавшего второе место. Он попадет в кадр мельком, но все же хотелось бы, чтобы парень был в комбинезоне вашей команды. Думается, два призовых места устроят «Ренетон»?

– Это, пожалуй, слишком, маэстро. Или вы снимаете фантастику? – Поинтересовался низенький чернявый парень с итальянским акцентом.

– Прошу всех сюда. Господа гонщики, будьте любезны, – на площадку… Хорошо. – Оценил Арвин высыпавших из бокса мужчин. – Вот вы, молодой человек, да, вы! – Он подозвал высокого лохматого шатена, одетого в джинсы и футболку. – Простите, я Арвин Левис, режиссер. Вы представляете «Ренетон»?

– Так точно, маэстро. Берт Уэлси – тест-пилот. – Шутливо представился тот, отсалютовав двумя пальцами.

– Берт, у меня к вам личная просьба – переоденьтесь, голубчик, в ваш рабочий костюм и сыграйте нам серебряного призера.

– Э, нет! Дурная примета топтаться на подиуме. Я мечу так высоко – будет обидно сорваться.

– Ну, это же кино, голубчик!.. И… и вас просит дама! Мона, детка, я знаю, ты устала, но будь умницей, попроси господина Уэлси помочь нам.

Солнце уже появилось за пальмами, колышущимися резными листьями в потоках утреннего бриза. Мона сморщила носик и сделала пару шагов к строптивому гонщику. Понятно, почему Арвин вцепился в этого парня – обаяшка, дерзкий подбородок и ямочки на щеках.

– Господин Уэлси, неужели вам не хочется видеть себя двадцать раз в день на экране телевизора рядом со мной?

– Телевизор смотрит моя бабушка. А тебя я узнал. «Молчание» – классный фильм… – Он смущенно опустил глаза. – Идет. Пойду принаряжусь… А стрижку сделать под этого парня? – Берт скосил глаза на Алекса.

– Ничего не надо. Спасибо, дружище, умеешь ладить со спонсорами. – Подбодрил парня Арвин, ставя кадр.

– Он умеет ладить с длинноногими крошками. – Сказал коротышка-итальянец, когда Берт исчез в боксе.

… Они сняли восемь дублей, окончательно измучившись и разомлев под лучами поднявшегося солнца. Команде «Ренетона» надо было готовиться к тест-заездам, все торопились и нервничали. А настроение Моны, напротив, неудержимо поднималось. Несколько раз, кидаясь на шею Алексу, она коснулась стоявшего на ступеньку ниже Берта и успела поймать его взгляд. Ей было приятно обниматься с геем, чувствуя, как ревнивый взгляд Уэлси прожигает обнаженную бретельками платья спину.

Уезжая после завершения съемок с площадки, Мона с удовольствием подумала, что на этом история с Бертом Уэлси не окончится. И оказалась права. Хотя ей и пришлось подождать.

Соревнования начались, по трассе носилась с жутким ревом стая страшных, приплюснутых, вытянутых как снаряд машин. Арвин снимал трибуны и болиды, чтобы смонтировать потом с крупными планами героев. Он был доволен, оставалось заснять лишь сидящего в болиде Алекса и летящий к нему с трибун букет.

Рано утром следующего дня красно-синюю приплюснутую машину с рекламой «Нью-Веста» подогнали к пустынному повороту трассы. Напялив шлем и обведя собравшихся прощальным взглядом, Алекс под руководством маленького итальянца втиснулся в болид.

– Руки кладешь сюда, ноги туда. Откидываешься и балдеешь. – Инструктировал итальянец. – Только, ради Бога, ни к чему здесь не прикасайся. И не описайся от страха, малый, если она поедет… Ладно, я пошутил. Давай! Надеюсь, кровавых мозолей от руля у твоего жениха не будет. – Сказал он Моне, выходя из кадра.

Но работа не клеилась. Алекс должен был поймать букет и улыбнуться девушке, при этом откинув на мгновение забрало шлема, чтобы зрители успели увидеть его лицо. Он страшно боялся дотронуться до щитка, пестревшего рычагами и кнопками, и никак не мог ухитриться проделать необходимые действия в определенной последовательности.

Алекс тяжело вздыхал, крутя шеей в жарком комбинезоне.

– Что тут происходит? Вы просто загоняли вашего парня. – Рядом с Моной стоял Берт, насмешливо наблюдая сцену. – Считайте, что он трижды покойник. Ну, то есть гонщик, отпустив руль, взлетит вон к тем пальмам, переворачиваясь в воздухе… Идиоту ясно, что его тачка прилипла к асфальту и даже не двинется с места.

– Мы же не снимаем документальную ленту о героях скоростных трасс. – Насмешливо прищурилась Мона.

– Смешно ловить цветочки во время гонок и еще перемигиваться с девушками. – Не уступал Берт.

– А рекламировать дезодорант с названием «Ренетон» – не смешно? – Мона покосилась на фирменный комбинезон Уэлси. – Не волнуйтесь, сэр, у Арвина все будет о'кей. Он и не из такой фигни лепил конфетки. Алекса поставят на фон мелькающего ландшафта и смонтируют с кадрами вашего заезда. Получится клево. Только по мне лучше бы там сидел ты… – Она значительно посмотрела на пилота.

– Я еду сегодня в двух заездах вместо Жана. Он вчера свернул ключицу. Слышала, как двое вылетели?

– Вылетели?

– Да, с трассы. Слава Богу, на травку. И машину Жан сумел сберечь. – Берт посмотрел на нее с вызовом. – А мне, знаешь, чего хотелось бы? – Стоять там, на первой ступеньке, и прижимать хорошенькую девчонку. Такую, как ты… И, знаешь, я это непременно сделаю.

… Соревнования окончились, Арвин Левис отснял свои ролики, группа «Нью-Вест» уехала, отбыли члены команды «Ренетон» и совсем неохотно покинул Монако Мартин Брендл.

– У меня еще четыре свободных дня. Менеджер мне не нужен. Нянька – тоже. – Категорически заявила Мона. – Ты ведь сам настаивал, что мне пора найти подходящего мужа.

– Неплохая мысль. Наследник престола еще свободен.

– Мне ни к чему занудный принц. Я выбираю короля гонок.

– Неплохой финт, Мона. Надеюсь, речь идет о Берте Уэлси?

– Ты хорошо проинформирован. Который раз убеждаюсь, что не зря плачу тебе деньги.

– Я знаю еще кое-что. Во-первых, твой избранник нищ. А во-вторых, он способен собственной рукой придушить наркомана. Если тот, к примеру, полезет на трассу. Или – к нему в постель.

– Ну, ведь именно этого ты мне и желаешь всей душой! – Мона весело обняла Мартина. Ночь накануне она провела с гонщиком, и теперь ей казалось, что других допингов, кроме близости с Бертом, ей не понадобится.

Пять дней в Монако, проведенные Бертом и Моной, стали сплошным сумасшествием. Они почти не выходили из номера гостиницы, пьянея от любви, несметного количества продегустированных вин и фантастического полета воображения.

Они решили стать «звездной парой», для чего Моне предстояло завоевать Голливуд, а Берту – заполучить лавры мирового лидера. Через неделю они поженились в Лос-Анджелесе, а через два дня Берт уехал в Хоккепхайм для подготовки к «Гран-при Германии».

Мартин Брандл ликовал – его подопечная решительно изменила образ жизни, активно рванув к своей цели. Ей была необходима хорошая роль, способная поднять на приличную высоту. Мартин устроил серию удачных выступлений звездочки в прессе и один выход на телеэкран. Брызжущая радостью и творческой энергией, Мона покаялась в прежних прегрешениях и заявила о своей потребности в настоящей работе. Роли появились, правда, не совсем те, что хотелось бы. Но Мартин решил: «Тебе, детка, сейчас главное – побольше мелькать. Дать зрителям возможность вспомнить о тебе, чаще появляться на экране, а тем временем стараться отловить крупную рыбу». Мона послушалась и с головой ушла в работу, регулярно отчитываясь мужу о своих достижениях.

Между супругами началось своеобразное соревнование – оба карабкались к славе, вырывая короткие дни для того, чтобы побыть вместе.

Не менее чем раз в месяц, в соответствии с годовым календарем, Берт принимал участие в гонках на каком-либо из автодромов мира. Он носился по континентам, поскольку именно в этом году программа «Формулы-1» была необыкновенно насыщена – шестнадцать гран-при, в четырнадцати из которых принимал участие Берт.

Мона, к своему удивлению, узнала, что кроме участия в заездах пилоты принимают участие в подготовке машин, работая вместе с конструкторами и техниками. Совершенствование болида и его «объездка» занимали большую часть времени Берта, пришедшего в гоночный спорт из конструкторского бюро автомобильного завода.

В Лос-Анджелес он прилетал на несколько дней, сваливаясь как снег на голову. Мартину приходилось изобретать предлоги для устройства маленьких каникул своей подопечной. Увы, это удавалось далеко не часто. График съемок соблюдался с неумолимой четкостью, нарушители платили колоссальные неустойки. Даже опоздания на съемочную площадку, оговоренные в специальных пунктах контракта, имели самые серьезные последствия.

Пару раз Моне удавалось вырваться на чемпионаты «Формулы-1» в Аргентину и Бразилию, чтобы обнять своего мужа на второй ступеньке пьедестала.

– Кажется, эта роль прилипла ко мне намертво, – кривился Берт, в то время как его засыпали цветами и ослепляли вспышками блицев. Ему было необходимо стать первым.

… Когда фильмы, в которых играла небольшие роли Мона Барроу, вышли на экраны, их, казалось, никто не заметил. А в один прекрасный день Мона прочла статью того самого критика, что вознес ее дебют в «Молчании». Анализируя состояние американского кинематографа, критик с презрением говорил о трясине пошлости, засасывающей даже тех, кто вдыхал воздух большого искусства. В качестве примера загубленного дарования в статье упоминалась Мона Барроу – «начисто лишившаяся своей своеобразной индивидуальности».

– Я читал статью, детка. Пошли ты его… Напыщенный маразматик. – Кричал Берт по телефону из Будапешта, где проходил «Гран-при Венгрии». – Ты лучше всех. Ты – редкость. Да они должны на тебя Богу молиться… Мона, Мона! Ты слышишь? Я люблю тебя! Все будет хорошо… Обязательно будет…

Мона еще держала трубку, укающую короткими гудками, а в ее груди нарастал знакомый противный холодок, предупреждающий о приближении ужасающего, мерзкого голода, утолить который может только наркотик. Запершись в спальне, она сделала инъекцию и облегченно вздохнула – все! Погоня за звездной славой окончена…

Через три месяца, кое-как отработав контракты, Мона покинула Лос-Анджелес, простившись со своим домом и верным Мартином.

– Наконец ты станешь моей женой. Нам пора завести бэби и подумать о собственном гнездышке. – Сказал Берт, обняв жену в аэропорте Буэнос-Айреса, где готовился очередной чемпионат.

Гнездышка они не завели. Став боевой подругой пилота Уэлси, неумолимо прокладывающего путь к лидерству, Мона следовала за ним по всему земному шару. Все чаще в обществе фанатов-гонщиков, зацикленных на своем деле, она чувствовала себя лишней. Попытки вырваться из наркотической зависимости оканчивались неудачами, даже Берт оказался бессильным заполнить жизнь Моны.

К трехлетию их брак превратился в кошмар. Находясь в трансе, Мона пыталась вскрыть себе вены, обвиняя во всех своих неудачах Берта.

– Это ты изломал мою жизнь. Ты, как вампир, питался моей кровью, чтобы прорваться в герои. Ты – безумный робот, Берт, а я – кусок истерзанного мяса! – Вопила Мона, отбиваясь от уводящих ее санитаров.

Мона попала в клинику, где провела несколько месяцев, отвыкая от своей пагубной привычки. Забрав ее оттуда, Берт привез супругу в маленькую квартирку в Женеве, которую арендовал в течение нескольких лет, и выложил перед ней кругленькую сумму.

– Мне бы хотелось, чтобы наше гнездышко находилось на берегу озера. Вокруг – сосны, а среди них – сиреневый туман цветущего вереска. Сосновый воздух очень полезен для детей. Дети любят кататься на велосипедах в тенистых аллеях и кормить с ладони белочек… – Он говорил, говорил, настороженно присматриваясь к жене, выглядевшей так безрадостно и тускло, как опустевший дом с темными окнами.

Она подняла на него спокойные глаза и покорно придвинула к себе банковскую карточку с премиальным вкладом Берта.

– Я позабочусь о покупке дома… Но я никогда не смогу заполучить тебя, Берт… Я видела, как ты целовал на финише свою тачку… Она твоя настоящая жена, милый.

– Ну, это уже лучше, детка! – обрадовался Берт. – Значительно лучше, чем ревновать меня к несуществующим любовницам. Ведь ты же знаешь, что для меня не существует других женщин. Уж так получилось – ты приворожила меня, Мона… Машина – это совсем другая страсть… Знаешь, что я сделаю? Да разобью к чертовой матери эту треклятую железку! – Он прижал к себе жену, но она отстранилась, криво усмехнувшись.

– Я помню, как ты буквально заболел, повредив на тренировке какую-то подвеску и носовой обтекатель… К шлюхам ты куда менее внимателен. И, думаю, беспощаден, как и ко мне…

Берт тяжело вздохнул – тема его супружеской неверности и потребительского отношения к жене стала навязчивым бредом Моны. Она подозревала его в бесчисленных изменах и обвиняла в жестокости. Иногда, сдерживая тонкие руки Моны, стремящейся нанести ему удар, Берт и вправду чувствовал себя виноватым. Ведь он всегда знал, что, посвятив себя гонкам, не имеет права на семейное счастье. Эта женщина пожертвовала своей карьерой, блестящим обществом, славой, работой – ради того, чтобы стать подругой фанатика, слишком часто заигрывающего со смертью.

Но дом Мона купила и даже повеселела, занявшись обустройством семейного очага. Сквозь сосновый лес проглядывало синее озеро с песчаными берегами, поросшими ежевикой. В устилающем землю зеленом мхе, словно пасхальные яички, лежали яркоголовые круглые сыроежки, а в августе все вокруг благоухало медовым запахом вереска.

Они были очень счастливы здесь, вернув горячую страсть первых дней своей любовной истории. Но теперь ее вдохновлял иной смысл – тела Моны и Берта сливались, чтобы дать начало новой жизни.

Однажды, стоя в лучах вечернего солнца, пронизывающего копну шелковистых волос и прозрачное платье, Мона сказала:

– Скоро ты станешь отцом.

В порыве нежности Берт целовал ее пальцы и губы, посиневшие от ягод черники, и твердил:

– Спасибо, девочка. Теперь все, наконец, будет хорошо…

Действительно, он вышел в пятерку лидеров на трех последних чемпионатах, теперь никто не сомневался в победе Берта Уэлси на мировом первенстве. В их доме воцарился покой и уют. Мона под попечительством пожилой валлийки Карлы, исполнявшей обязанности домоправительницы, превратилась в очаровательную супругу с едва обозначившимся животиком.

Навестивший их Мартин застал молодую женщину в саду. Сидя в удобном шезлонге, она вязала что-то крошечное, в лукошке у ее ног прыгали клубки голубой шерсти.

– Сыночка ждем, мадам Уэлси? – Улыбнулся Мартин, уже знавший о том, что после лечения в клинике Мона окончательно «завязала» с наркотиками. Он протянул будущей матери большой пакет с ушастым Микки Маусом и поделился планами относительно будущего Моны.

Мартину удалось договориться со Спилбергом, планировавшим съемки грандиозной ленты.

– Он помнит тебя, детка. И полгода еще потерпит с выбором главной героини. – «Мне виделось в роли Тифани нечто вроде Моны – нервной девственницы с ледяным ужасом в крови», – сказал мэтр. Думаю, трехмесячный бэби не остановит тебя. И не нарушит имидж святой невинности.

– Вообще-то я жду девочку. И хочу выкормить ее сама. К черту Спилберга, к черту всю эту голливудскую свору. Здесь мое место… – Она обвела взглядом садик и сосновую рощу за ним. Между красноватыми стволами поблескивала слюдяная гладь озера. Но Мартину показалось, что в глазах будущей матери таится какой-то страх, словно за кустами жимолости спрятались страшные чудовища, дожидающиеся сумеречного часа. Он улыбнулся репликам Моны и не стал переубеждать ее… «Время покажет», – решил Мартин, покидая Лозанну.

Через месяц чудовище протянуло к Моне когтистую лапу: случилось то, чего она давно ждала. Боязнь потерять мужа стала навязчивой манией беременной. Раньше Мона относилась к опасностям профессии Берта спокойно – она верила, что провидение спасет их.

«Фортуна – баба хмельная и взбалмошная, да к тому же еще и слепая, а потому сама не ведает, что творит», – любил повторять Берт популярное у гонщиков высказывание Сервантеса. То же самое, словно извиняясь, сказал Моне коллега Берта, принимавший участие в «Гран-при Испании». И добавил:

– Держись, Мона, у нас это часто случается. Берт – парень крепкий, он не сдастся.

Прилетев в Барселону, Мона тут же помчалась в клинику, куда доставили пострадавших на трассе гонщиков. Медсестра проводила ее в отделение экстренной помощи и предложила подождать, протянув стакан с водой. Мону трясло, она не могла сделать глоток, стуча зубами о тонкое стекло. Страшные подробности катастрофы, в которой разбились, столкнувшись, шесть машин, постоянно муссировались по радио и в телепередачах. Когда на экране телевизора, подвешенного в салоне «Боинга», Мона увидела санитаров, вытаскивающих из металлических обломков окровавленные тела, она едва не потеряла сознание. Только взрыв и столб пламени, взвившийся над одним из разбившихся болидов, вывел ее из шока – Мона уже точно знала, что провидение, обещавшее им обоим так много, обмануло ее: еще не став матерью, она стала вдовой.

В приемной экстренной помощи она дрожала, как затравленный зверь, безуспешно стараясь собрать разбегающиеся мысли. Чувство смертельного ужаса заставляло ее бежать, спрятаться от того, что не в силах перенести потрясенное сознание.

Когда из двери операционной санитары выкатили закрытое простыней тело, Мона направилась по коридору прямо к зияющему в тупике черному окну. Прежде чем люди в холле сообразили, что произошло, молодая женщина с гривой развевающихся волос стояла на подоконнике в раме распахнутого окна. Еще секунда – и женщина исчезла, сделав шаг в пустоту…

Вышедшего из комы на вторые сутки Берта поджидал доктор с печальным смуглым лицом.

– «Фортуна – баба хмельная…» – испанец начал было цитировать Сервантеса, но Берт прервал.

– Знаю, знаю. На этот раз она вышибла меня из седла. Но я в порядке, док. У меня так и чешутся руки разобраться кое с кем из ребят. – Берт побледнел от негодования, вспомнив, как поджал его сзади финский гонщик, толкнув в колесо. Болид развернуло, одна за другой с жутким грохотом врезались в него машины, итальянец на «феррари» рухнул, перевернувшись в воздухе, а японского гонщика вынесло за оградительный барьер. Берт услышал взрыв и свирепый вой взметнувшегося пламени…

– У меня для вас печальная новость, сеньор Уэлси. – Доктор замялся. – Вы действительно чувствуете в себе достаточно сил, чтобы выслушать меня?

– Что еще там? – Поднялся на локтях Берт, потянув прибинтованные к запястьям проводки приборов.

– Ваша жена, сеньор… Она будет жить. Но вы потеряли ребенка. Очень сожалею, сеньор Уэлси, но у нас не было ни единого шанса спасти его…

Покидая с Моной клинику, Берт мельком взглянул на роковое окно и похолодел, представив себе, как тяжело рухнуло тело беременной женщины на бетонный навес у второго этажа. Мона осталась жива… Но радость не захлестывала Берта. Он никогда уже не будет отцом и вряд ли сумеет вернуть себе прежнюю Мону. Хотя, наверно, ее никогда и не было – той окрыленной жизненной радостью, задорной, страстной девушки, которую Берт повстречал в Монако. Врачи установили, что Мона Барроу, перенесшая в детстве тяжелое нервное заболевание, психически неуравновешенна. Негативные изменения, происшедшие под воздействием наркотиков, сделали недуг хроническим, а последствия нервного срыва, по всей вероятности, не замедлят проявиться.

– У вашей супруги возможны рецидивы. Я бы даже сказал, – они неизбежны. – Сказал психиатр. – Бережное отношение со стороны близких, хорошее взаимопонимание с мужем, ну, конечно, – постоянный медицинский контроль, могут со временем придать заболеванию вполне безопасную для жизни, вялотекущую форму.

«Бережное отношение», «взаимопонимание» – да, Берт не мог убедить себя в том, что когда-либо был способен дать это Моне. Тем более – теперь, когда он не находил в себе никаких иных чувств к этой женщине, кроме вины и жалости. Глядя в ее огромные голубые глаза с остановившимися черными зрачками, Берт видел в них свое отражение – хладнокровного убийцы, монстра, загубившего жизнь любимой.

Но, как ни странно, сосуществование Берта и Моны принесло, наконец, желанную стабильность. Они уже знали, что могут ждать от себя и друг от друга, ничему не удивлялись и ничего не боялись. Приступы депрессии, регулярно сражавшие Мону, сменялись периодами агрессии, сочетавшимися с гиперсексуальностью. Она становилась настоящей чертовкой – опасной, жадной, ненавидящей Берта и жаждущей его близости. В такие дни Мона была ненасытна, возбуждая у Берта какие-то новые ощущения, замешанные на садомазохистских комплексах. Отвращение к бешеной фурии, изрыгающей оскорбления и брань, чувство вины перед ней и презрение к самому себе смешивались с сильнейшим желанием. Обладая Моной в такие моменты, он уничтожал что-то в себе – остатки трепетной нежности, ответственной любви, которые мешали ему жить.


Вытащив Берта из швейцарского санатория, Мона заперлась с ним в гостинице Гриндельвельда. Трое суток прошли как в бреду. От выпитого виски у Берта ломило голову, перед глазами стоял туман. Его лицо покрылось колючей щетиной, от слабости подкашивались колени, но он продолжал хотеть Мону, занимаясь любовью, как одержимый.

Под вечер третьего дня, сжимая в объятиях жену, Берт понял, что она в обмороке. Но не мог вспомнить, как долго он обладал покрывшимся холодной испариной, безжизненным телом.

«Так дальше нельзя. Мы погибнем оба», – решил Берт, распахивая окно. Прохладный осенний воздух ворвался в душную, смердящую испарениями комнату.

Вернувшись домой, Берт подумал, что жуткие гостиничные сцены скорее всего приснились ему. Бледная, слабенькая, но нежная и робкая, как Гретхен, Мона ничем не напоминала безумную нимфоманку, завладевшую им в швейцарском отеле.

… Они завтракали на террасе, обсуждая перепланировку цветника и необходимую реконструкцию дома. Запертую детскую комнату, о которой они боялись вспоминать целых три года, было решено превратить в спальню для гостей. Мона все ждала Мартина, который не появлялся после ее попытки самоубийства и последующего лечения в психиатрической больнице. Других гостей, вроде, не предвиделось.

Во время поездки в августе на фестиваль MTV в Лос-Анджелес Мона возобновила кое-какие голливудские знакомства. Но через неделю Берт оказался в больнице и еще почти месяц долечивался в «Кленовой роще». Отснявшись в незначительном эпизоде, Мона ринулась в Гриндельвальд, чувствуя нарастающую агрессивность. Она регулярно навещала искалеченного мужа и пришла в бешенство, когда бинты были сняты. Он все-таки умудрился еще раз насолить ей, изуродовав рубцами свое тело. Он решил ускользнуть от ее притязаний под прикрытие болезни и слабости.

Мона была готова убить этого человека. Но вечером в ресторане Берт ужинал с другой – с несчастной уродиной, глядящей на него влюбленными глазами. И он смеялся, смеялся так, как уже давно не умел смеяться с Моной! Берт остался мужчиной, и этот мужчина мог принадлежать только ей.

В маленьком номере провинциального отельчика Мона взяла реванш за причиненную ей боль. Она стала ненасытной фурией, мечтая умереть в его объятиях. Длительный обморок принес разрядку. Наступил период расслабленного покоя, поддерживаемый транквилизаторами. Мона снова почувствовала себя ласковой женой и заботливой хозяйкой уютного дома, который требовал реконструкции.

– Не беспокойся, дорогой, комнаты для гостей не будут пустовать. Нам надо быть готовыми к встрече с твоей славой. – С обожанием посмотрела на мужа Мона. – Друзья, поклонники, журналисты – обычное окружение спортивных звезд… Кстати, тот симпатичный блондин, что затащил нас пообедать в Лос-Анджелесе и все бубнил про таинственных спутников человека, – он, кажется, собирался писать книгу об автомобилях…

– Да нет, малышка, ты не поняла, не об автомобилях вообще, и тем более не о гоночном спорте, а о тех роковых машинах, которых преследует проклятье. Моя карьера его вряд ли заинтересует… Тебе подлить молока?

– Пожалуй, этот рокфор чересчур солоноват. Надо сказать Карле, чтобы не брала продукты в «Энтоне». Мне кажется, мы можем позволить себе более дорогие магазины. Даже без наследства твоего милого батюшки.

– Конечно, детка. Я получаю достаточно, чтобы не вспоминать об экономии и скаредности моего отца. – Берт порадовался смирению Моны. Обычно она называла старика Уэлси «мерзавцем», «жмотом», «маньяком», помешавшимся на вонючей стерве и выгнавшим из дома единственного сына.

– Ну, я ведь сам ушел. Ушел, чтобы сделать свою жизнь собственными руками. – Говорил он, избегая подробных объяснений.

– Не прикидывайся бескорыстным святошей, Берт, ты получил коленом под зад и вылетел без гроша. Это и заставило тебя вцепиться зубами в глотку удачи… Или, как у вас говорят, «хмельной бабе Фортуне».

– Интересно, – задумчиво спросила Мона, – старик Уэлси знает о твоих успехах или затыкает уши, когда по радио или телевизору произносят твое имя?

– Думаю, его больше интересуют биржевые новости. И к тому же в офисе Дика Уэлси телевизор не бубнит с утра до вечера, как у нас. – Он кивнул в сторону дверей, распахнутых в столовую, и вдруг рванулся к телевизору.

– Что случилось, Берт? – Встревожилась Мона, поспешив в комнату. На экране передавали спортивные новости.

– Детка… – У Берта был ошарашенный вид. – Детка, сейчас сказали, что погибла Линда Керри…

– Керри? – Мона сморщила лобик. – Она что, – гонщица?

– Ах, нет же! Помнишь ту даму на выставке, что потом обедала с нами и рассказывала про свой загадочный камень – «бриллиант Хоупа»?

– Да! Она еще утверждала, что все невзгоды ее семейства отнюдь не от камня… И правда… – Мона печально посмотрела на Берта. – Мы не владеем ничем таким, и вот… ну, как-то не все ладится…

– Верно, но ведь ее нашли мертвой в собственной постели! В августе она выглядела такой бодрой и совсем не старой… А до этого погибли ее муж, сын, сестра… И ведь все они не состояли в «группе риска» и даже не были гонщиками… Мона! – Глаза Берта сузились в темные щелки.

– Что, дорогой?

– Мона, я, кажется, знаю, кто будет следующим… – Берт растерянно потер лоб. – Ты с ней знакома… – Он резко умолк.

– Ну, с кем, договаривай же, черт возьми! – В голосе Моны появились визгливые нотки, и по тому, как напряглись ее локти, прижавшиеся к туловищу, Берт почувствовал, что жена близка к истерике. Каким-то невероятно обостренным нюхом она улавливала «горячие точки» в окружающем ее психологическом пространстве. И теперь скорее ощутила, чем поняла то, что хотел от нее скрыть Берт.

– Пойдем на воздух, милая. Может, еще кофе? – Он усадил Мону за стол и придвинул к ней чашку. Сгорбившись над своим прибором, Мона усиленно ковыряла ножом скатерть, не поднимая глаз на мужа.

– Хорошо, хорошо, я все тебе объясню… Там, в санатории у доктора Вальнера, я познакомился с инвалидкой. Ты еще, кажется, приревновала меня к этой девушке, застав нас в ресторане…

– Помню. Нисколько! Жалкая уродина, рохля.

– Дело не в этом, Мона. Сандра – дочь этой несчастной Линды Керри. Именно она наследует «проклятый бриллиант»… И, боюсь, у бедняги не слишком радужные перспективы…

– Думаешь, камень убьет и ее? – Глаза Моны сверкнули радостной мстительностью. Она захохотала. – Это весело, чертовски весело! Ты убил меня, убил мою нерожденную девочку – и ты – любимый муж… Камень убивает обреченных уродин – и он – проклятый! Как, как все смешно в этом сентябре, как много листьев! Какая хитрая нынче осенью смерть…

Напоив Мону успокоительной микстурой, Берт уложил ее в постель. Он вспомнил Сандру, уносимую из ресторанного зала наемным верзилой. Ее прощальный взгляд, колени с тонкими ниточками шрамов, выставленные на всеобщее обозрение, пока она пересекала зал под любопытными взглядами. Легонькая, хрупкая, словно поломанная игрушка.

«Бедная малышка-Фея, ты осталась совсем одна», – подумал Берт, прощаясь с печальным видением.

Загрузка...