Майорат Михоровский

XXII

После этого случая Богдан зарекся выступать в роли свата. Вернувшись после сумасшедшей скачки, он держал себя с Вольдемаром так, словно между ними ничего не произошло. Вальдемар не мог долго на него сердиться. У Богдана был удивительный талант любую свою выходку представить так, что непонятно было: то ли смеяться над ним, то ли побыстрее все забыть…

Однако там, где речь шла о работе, Богдану никакого снисхождения не делалось. Спрос с него был, как с любого другого практиканта. Но он и здесь ухитрялся показать свой характер. Когда его отправляли на поле надзирать за работающими, он преспокойно утыкался носом в книжку, а то рисовал в альбоме пышнотелых крестьянок, показывая потом свои работы майорату. Когда майорат справедливо замечал, что занятый рисованием с натуры практикант не способен надзирать за рабочими, Богдан отвечал недоумевающе:

— Но я же там стою?! Им этого и довольно. Все равно быть экономом не моя планида…

Фабрики занимали его несколько больше. Он часто уходил в лес поохотиться или престо побродить в мечтательных раздумьях. Он мог проронить слезу над срубленным деревом, но набросившегося на него бродячего пса хладнокровно ударил кинжалом, нанеся смертельный удар. Правда, потом он выбросил кинжал в печь и беспрестанно мыл руки, на которых ему чудилась кровь. Он без колебаний стрелял в любую четвероногую дичь, однако ни за что на свете не убил бы птицу. Любил говаривать, что птицы неизмеримо выше человека — потому что обладают неограниченной свободой. Когда однажды он увидел графиню Риту стреляющей в дикого голубя, перестал целовать ей руку. В гневе он бывал необуздан — но мстительности не знал. За какую-то ничтожную провинность ударил конюха хлыстом со всего размаху, но, услышав его крик, тут же расцеловал его, как брата, отдал ему свое месячное жалованье и подарил золотые часы.

О прекрасной половине рода человеческого он не забывал ни на миг. Идеалы ежедневно менялись, каждую новую возлюбленную — Касю, Марысю, Басю — он воспевал в стихах и рисовал. В своих мимолетных романах с сельскими прелестницами он ухитрялся сохранять столько романтики и шляхетского благородства, что майорат поневоле опускал руки, не решаясь упрекнуть.

Жизнерадостный Богдан оживлял не только Глембовичи, но и всю округу! Когда под конец лета в Глембовичи приехал граф Гербский, он не узнал былого игрока — Богдан словно бы обрел мужественность, выглядел спокойным и уверенным.

— Что случилось с этим повесой? — спросил майората граф Доминик.

— Я из него делаю настоящего Михоровского, — усмехнулся Вальдемар. — Объезжаю, как арабского жеребца.

— Скорее уж укрощаете, как дикого зверя…

— Ну что вы. Просто твердой рукой направляю его на верную дорогу.

— Кем же он, по-вашему, может стать?

— Администратором. У него фантастические способности к математике, он энергичен, умен. Основательно придется еще поработать…

Гербский с сомнением покачал головой:

— Выйдет ни то ни се. Ни пан, ни толковый служащий. Чтобы быть паном, у него нет денег, а работа он не сотворен…

— Человек как раз и сотворен для работы, — сухо сказал майорат. — Нужно лишь привить ему охоту ней. Выучив его, я найду ему работу у чужих людей. Поневоле придется зарабатывать на хлеб.

— Гм… Сомневаюсь, что Глембовичи сделают него работящего человека. Очень уж здесь комфортно. Здешняя роскошь никак не способствует тому, чтобы выбить из него великопанские замашки.

Вальдемар быстро сменил тему. Он знал одно — дюбыми усилиями он постарается сделать Богдана полезнымчленом общества. Эта задача — единственное, что заполняет пустоту его нынешнего существования.

«Нет, он будет человеком!» — восклицал про себя майорат.