Майорат Михоровский

IV

Пожар приугас, лишь порой там и сям выстреливали снопы искр. Огненная пелена прильнула к земле, завершая свои ужасные труды. Догорала винокурня и паровые мельницы. К счастью, дома рабочих удалось отстоять.

Паровые и ручные насосы работали беспрерывно; пожарные из Глембовичей, Слодковцов и Ромн, примчавшиеся им на помощь команды из Ожарова и Обронного трудились не покладая рук. Однако жар и множество тлеющих головней затрудняли работу. Обитатели окрестных фольварков и деревень все прибывали, и прибывали, окружая пожарище гигантским живым кольцом. Одни бежали на помощь, другие сыпали проклятьями.

Причитанья пострадавших слышались повсюду. Слились в одно стоны, проклятья, кашель наглотавшихся дыма, возгласы тех, кто изумлялся непонятной доброте, проявленной паном Михоровским к стрелявшему. Но майорат ничего этого не слышал. Он, окруженный несколькими экипажами и всадниками, так и не слезая с коня, разговаривал с графом Тресткой, Вольдемар говорил спокойно, даже весело, только на челе его лежала тень.

Небо на востоке порозовело — бледное солнце поднималось над горизонтом, подернутое дымом пожарища. Тусклый день озарил усталые лица землистого цвета.

Испуг словно бы оставил свою печать на закопченных, застывших лицах, и зеленоватое сияние мартовского рассвета придавало людям вид мертвецов, вырвавшихся из пекла.

Граф Трестка порывисто говорил майорату:

— Этот пожар — жуткий признак. Уж если мошенникам удалось так взбунтовать ваших людей, близится конец света! Что тогда говорить обо мне? Пора собираться за границу…

— Ну, в наших краях такое не скоро повторится, — задумчиво ответил майорат.

— Эге! То же самое говорили после бунта в Шляхах. Сколько тогда было разрушено… Нет уж, волна ширится. Как они ни любили вас, а все же решились… Правда, и мою Риту любят в Ожарове… может, из-за нее и меня пощадят…

— Я бы на твоем месте на это не рассчитывала, — сказала пани Рита.

— Знаете, что я думаю? — сказала Трестка. — Винокурня сгорела исключительно потому, что спирт в чанах был денатурирован. Иначе они ограничились бы тем, что выпустили спирт и перепились.

Майорат махнул рукой:

— Какая теперь разница? Все равно разнесли бы все.

Да нет. Можно было бы собрать упившихся, как баранов, да отнести в полицию. Прохвосты, до чего мы докатились? Проклятье! Случись это у меня, я знал бы, как с ними поступить. Попомнили бы, канальи!

Графиня Рита бросила на мужа печальный взгляд, ощутив болезненный укол горечи в самое сердце.

Она хорошо понимала, что чувствует в этот миг майорат. Взор его блуждал среди дымящихся развалин. Он не хотел карать, а желал вразумить темные, неразвитые умы, пришедшие в такое состояние не по низости своей, а из-за нищеты и убогости, из-за чванливости аристократии. Теперь эти бедняги готовы пойти за каждым, кто пообещает им рай, пойти вслепую, не рассуждая… Жажда если не равенства, то улучшения условий жизни и рождает мнимых «вождей», побуждающих к кровавым эксцессам и одурманивающих толпы…

Майорат вздрогнул. Вдруг что-то пришло ему на ум, и он произнес:

— Прекрасный был взрыв! Такое зрелище не часто увидишь!

Пани Рита удивленно взглянула на него:

— И вы способны были в такой миг любоваться эффектным зрелищем?!

— Конечно. Кроме того… До сегодняшней ночи в меня ни разу не стреляли. Эта щекочущая нервы угроза…

— Боже…

— А что вы сделаете с этим типом, когда он выздоровеет? — спросила Трестка.

— А что с этим сделаешь? Пусть идет, куда хочет, Глядишь, и поумнеет.

Тут подъехал управляющий винокурней, остановил коня перед майоратом и, смущенно вертя в руках шляпу, проговорил робко:

— Пан майорат…

— Что еще новенького?

— Рабочие хотели бы попросить у вас прощения. Они все до одного мучимы стыдом и раскаянием. Говорят, их форменным образом одурманили…

— Верю, — сказал майорат, — Иначе они не подвергли бы угрозе собственную жизнь..

Управляющий бросил на него быстрый взгляд и опустил глаза:

— Вы их выслушаете?

— Скажите им, пусть идут и отсыпаются после бурной ночи. Я их потом сам позову.

Управляющий поклонился и отъехал.

— Если есть ангельское терпенье, то это ваше, — сказал Трестка. — повезло этим прохвостам, что они напали на вас. Где-нибудь в другом месте они все позвенели бы кандалами, а что до агитатора, Он давно уже беседовал бы с праотцом Авраамом…

— Ты ошибаешься, дорогой, — прервала его графиня. — Прежде всего потому, что «где-нибудь в другом месте» народ не стал бы мстить стрелявшему. Жажда свершить самосуд говорит не только о невежестве народа, но и о любви к майорату.

— Однако брожение, судя по всему, началось не сегодня…

— О да! Сначала люди вообще не слушали разных бродячих крикунов, нескольких даже избили; но потом раздаваемые тайно брошюрки посеяли смуту в умах… Майорат умолк, его внимание отвлекли уезжавшие соседи, и он стал прощаться с ними.

— Вы поедете ко мне в замок, — сказал он графу с графиней.

Уже совсем рассвело, когда майорат и сопровождавшие его уезжали с пожарища. В раскаленных развалинах еще кое-где показывались языки пламени, сыпались искры. На смену уставшим пожарным майорат послал рабочих. Костры растаскивали баграми, женщины прямо-таки яростно заливали головни из ведер и бадеек. Всю злость народ вымещал теперь на огне — пожарище заливали водой, забрасывали грязью, втаптывали в землю затухающее, пламя. Это была сущая оргия усердия. В ответ на ужасные разрушения, причиненные огнем, люди обрушились на него со звериной жаждой мести. Губы майората искривились в ироничной усмешку.

— Ты, кажется называл моих людей культурными? — повернулся он к графу Трестке. — Не угодно ли взглянуть на них в эту минуту?

— Что делать, к этим варварам никакая культура не прилипнет, — ответил граф. — Не стоит и пробовать, напрасный труд… Махни на них рукой.

— Ничего подобного, — сказал Михоровский. — Культуру нужно вливать неустанно, пока она не проникнет во все поры организма, словно яд…

Пани Рита обратила к нему восхищенный взор.

Они долго ехали в молчании по хрусткому снегу, запятнанному черными потухшими головнями и кучами сажи. Внезапно граф воскликнул:

— Ага! Идет банда!

Майорат, видя приближавшихся к нему рабочих, недовольно сморщился:

— Чего они от меня хотят?

В глазах его мелькнула скука — он страшно устал.

Толпа рабочих окружила Аполлона, снег захрустел, когда они опускались на колени и всхлипывая и причитая целовали сапоги майората; женщины заламывали руки, умоляя о прощении:

— Прости, ясный пан! Одурманили, задурили головы… Не прогоняй нас, мы останемся тебе верны! Не посылай нас в тюрьму, отслужим, работать будем задаром… Где пан прикажет…

— Милосердия, ясный пан, сжалься! — причитали женщины.

Майорат устало склонил голову:

— Я не хочу вам зла… но и бунтов не люблю.

— Милосердия, ясный пан! Не прогоняй нас, спаси!

Всхлипыванья женщин и умоляющие взгляды мужчин сердили майората. Со всех сторон напирала толпа, черная, закопченная, пахнущая гарью и крепким потом. Михоровский начал терять терпение, но сказал спокойно:

— Я вас не прогоняю… идите спать и мне дайте отдохнуть.

И тронул коня.

Удивленные его хладнокровием и неожиданно легко вырвавшимся обещанием простить, люди стояли молча. Когда они, очнувшись, громко призвали благословение небес для своего пана, он был уже далеко.

Однако, прибыв в замок, Вальдемар не лег в постель. Он долго сидел за столом в своем кабинете, подперев голову руками, не сводя взгляда с висевшего напротив портрета покойной невесты. Проходили часы, а он все не шевелился…