Майорат Михоровский

XXX

Майорат с Богданом поехали на бал к Сартацким из Позера. Казалось, Богдан будет чувствовать себя здесь как рыба в воде, — на бал съехалось множество премиленьких барышень, а молодых людей не было, если не считать сыновей Сартацкого, еще подростков. Так что Вальдемар и Богдан пользовались неслыханным успехом в роли кавалеров. Но Богдана что-то беспокоило, он явно тяготился окружающим.

И наконец исчез неведомо куда.

Барышни ужасно огорчились, майорат разозлился, только пан Сартацкий успокаивал всех:

— Ничего, дамы и господа, он еще вернется! Я уже разгадал этого юношу — он ничего не делает без повода и выберется из любой переделки.

Но на барышень эти утешения действовали плохо. Неожиданное бегство Богдана произвело плохое впечатление. Слышались шепотки:

— Конечно, такому магнату скучно с нами… Но какая бестактность… Большой пан…

— Да, этот — не майорат, — заключили молодые Сартацкие. — Пренебрегать шляхтой столь демонстративно…

Богдан потерял прежнюю популярность.

Но сам он ни о чем еще не догадывался, сидя одолженных саночках с позерским кучером. Направляя заснеженным лесом в Глембовичи, Богдан ощущал, как бурлит его молодая кровь.

Два сытых коня неслись вскачь. Богдан выхватил у парня вожжи, встал в санках и принялся нахлестывать коней, крича на весь лес от избытка чувств. От этих молодецких воплей, казалось, снег сыплется с придорожных елей. Яркий месяц выглянул из-за деревьев укрыл серебристым покрывалом дорогу, озарил сугроб тусклыми искорками, окрасил зеркальным блеском лоснящиеся крупы коней. Ободренные лунным сиянием кони, фыркая, взяли в галоп. Богдан смеялся от радости. Он ощутил таившуюся в нем необычайную мощь и свободу. Словно бы стал паном и полновластным владыкой неизмеримых белоснежных лесов, один-одинешенек посреди морозной пустыни.

Трескучий мороз, бескрайняя белизна… Воздух светился белоснежным сиянием, холод проникал до мозга костей, вливая в душу молодость, дерзость, энергию, жажду свершений. Мороз, колыша белоснежные кудри метелей и вьюг, щедро рассыпал вокруг зеленые, искристые самоцветы, добытые из ледяной сокровищницы.

Сеял красоту и мощь.

Сеял холод и равнодушие.

Сеял нужду и голод.

Сеял смерть для озябших тел, любовь для тех, кто не поддавался ему, закутанный в роскошные меха.

Под его обутыми в серебряные сапоги ногами загорались мертвые, но ярко блестевшие звезды, с пышной мантии сыпались тонкие ледяные иголочки, способные пронзить насквозь, до самого сердца.

Санки вылетели на заснеженные поля. Словно белоснежный океан раскинулся перед Богданом. Далекийгоризонт был скрыт клубами снежной пыли, делавшей: неразличимой границу меж землей и небом, стиравшей четкие очертания, превращая все в дивный белоснежный туман. Снежные горы, снежные сугробы ежесекундно» меняли облик, острые края застругов, словно осыпанные хрустальной пылью, казались зубьями пил. Поземка кружила над белоснежным атласом и серебряной парчой полей. Казалось, необозримая, неописуемая тишина изливается с небес на землю и вновь взмывает к серпику полумесяца.

Громко звенели колокольчики под дугой, вспугивая тут и там ошалелых зайцев, — они неслись по полям, в ужасе замирали, притаившись за сугробами, готовые в любой миг сорваться, словно стрела с натянутой тетивы.

Богдан покрикивал на разгоряченных коней, щелкая бичом. Заметив поодаль рыжим языком пламени ищущуюся по снегу лису, он с маху повернул коней в ту сторону, но они тут же увязли в сугробах по грудь. Потом, взбивая снег копытами, вырвались из плена и полетели вперед. Пар валил из конских ноздрей, словно дым из труб, их черные спины то тонули в снежных тучах, то возникали вновь, а снег, словно злобный разбуженный пес, кидался им наперерез, осыпая вихрем белых хлопьев гордо выгнутые шеи рысаков, их лоснящиеся бока. Кони мчали вперед, преодолевая сопротивление снега. Вскоре Богдан направил их на укатанную дорогу, натянул вожжи, сам уставший в битве со снегом, но радостный. И тут же щелкнул кнутом. Воздух свистел в ушах, словно рой ружейных пуль, ледяные поцелуи ночи освежали разгоряченное лицо Богдана.

Он влетел во двор глембовического замка, словно ураган. Там моментально вспыхнуло небывалое оживление.

Через пару часов, которые все оставшиеся в Позере провели в мучительном ожидании и даже пан Саркцкий потерял уже надежду вновь увидеть Богдана, а Вальдемар разгневался не на шутку, беглец внезапно пошел в салон, приблизился к майорату и сказал сокрушенно:

— Дядя, потом, в Глембовичах, можешь меня повесить на воротах; а теперь — прости…

— Что ты еще натворил?

— Да совершил очередное преступление. Привез сюда оркестр из замка и всех глембовических практикантов. Уж если бал с карнавалом, надо веселиться! — Увидев удивленное лицо майората, он как ни в чем не бывало продолжал:

— Дядя, умоляю, не компрометируй меня перед ними! Я им сказал, что выполняю твое повеление. Солгал, но во благо общества.

Вальдемар высоко поднял брови. Однако увидел враз оживившиеся лица девушек, довольную физиономию хозяина дома — и весело сказал:

— Посмотрим, что скажет хозяин на такое самоуправство. Ты ведь не спросил даже, согласны ли господа Сартацкие принять здесь практикантов.

Но хозяева горячо одобрили выходку Богдана. И Богдан вновь, вырос в глазах окружающих.

Когда заиграли мазурку, он встал в первую пару с? панной Сартацкой. Танцевал он, пожалуй, излишне лихо, умышленно изображая лесного разбойника-мазура, но его разгоревшееся лицо и благородная осанка искупали все. Вальс он танцевал уже совершенно по-иному, грациозно ведя партнершу.

Несколько раз с Вальдемаром происходило нечто странное — словно мгновенный укол неприятного волнения. Некая знакомая нота в игре оркестра, памятная по прошлым дням, шорох платья посреди танца, а то и особо запомнившаяся фигура мазурки — все это отзывалось в его душе странным эхом, приносившим боль…

Но Вальдемар сразу же овладевал собой, загоняя вглубь мрачные воспоминания, тем более что время для них было самое неподходящее.

Однако нельзя оставаться спокойным и непринужденным, испытывая нечто подобное. Печаль тревожит сердце, читается в глазах. И Вальдемар ощущал удвоенный страх: он равно боялся и показать другим, что с ним творится нечто недоброе, и бороться в полную силу с печальными воспоминаниями.

Богдан и глембовические практиканты кружили барышень в вихре мазурки. Довольный пан Сартацкий щедро потчевал гостей вином, столь же щедро одаривая бутылками музыкантов. На Богдана он смотрел восторженно. С демократизмом майората он давно уже сжился, но не рассчитывал, что и Богдан сможет стать в этом отношении ровней дяде. Хозяин подозревал сначала, что молодой Михоровский станет держаться не в пример спесивее, но теперь с радостью убедился, что страхи его беспочвенны. Богдан не делал различий меж вельможными паннами и теми, кто менее родовит, единственное, что его привлекало, — красота, и он старался танцевать со всеми без исключения. Увлекал из углов на середину зала особенно скромных паненок, бедных шляхтяночек — что порой вызывало снисходительную гримаску у тех из юных дам, кто считал себя крайне высокородными.

Утешившийся пан Сартацкий смотрел на Богдана и думал: «Что же, одни Михоровские стали такими или повсеместно былая магнатская спесь уходит в прошлое?»

Но насчет «повсеместности» он уверен не был…