Мой брат Михаэль

10

На следующее утро я проснулась рано, так рано, что можно бы и лечь опять, но решила пойти и посмотреть на руины в одиночку, прежде чем начнутся приключения. Тут я и вспомнила, что не отправила письмо Элизабет, вытащила его и приделала постскриптум: «Кто сказал, что со мной никогда ничего не случается? Все началось вчера. Если выживу, напишу, и ты узнаешь, что потеряла. С любовью. Камилла».

Не было семи, но солнце уже разгорелось во всю. Я опустила письмо и полезла в гору по широким ступенькам среди белых стен. С каждой стены и крыши свисали виноград, герань и ноготки, приходилось уступать дорогу курам, осликам и женщинам в черном, которые улыбались и говорили: «Доброе утро».

Я вышла из деревни, поднялась по строящейся дороге между рабочими до места на горе чуть повыше студии и пошла по тропинке, но скоро села отдохнуть в тени скалы. Мое внимание привлекло движение. Я услышала быстрые шаги по площадке, потом появилась стройная светловолосая фигура с рюкзаком. Он не смотрел в мою сторону, а быстро шел к группе сосен над долиной. В семидесяти ярдах от меня у забора кладбища он зашел на тропинку и остановился, оглядываясь. Я только собралась окликнуть его, когда увидела, что он очень сосредоточен. Зашел в тень сосны, так что его стало очень плохо видно, наклонил голову, будто глядя под ноги, и стало ясно, что он к чему-то прислушивается. Ни звука. Было ясно, что куда бы Нигель ни шел, он не хотел, чтобы его преследовали, и, вспомнив о Даниэль, я подумала, что я его понимаю.

Неожиданно он повернулся, сошел с тропинки и отправился через сосны к древнему стадиону, от которого вела дорога к вершинам Парнаса[1]. Я дала ему минуту или две, а потом тоже тронулась в путь. Скоро я была у сосен. Не знаю, что меня заставило, но я зашла на кладбище. Почему-то у меня было ощущение, что это и мое личное дело. Открыла скрипучие ворота и пошла между камней. Когда нашла могилу, долго читала надпись, чтобы увериться, что это — та.

MIXAEL LESTER

Чужой крест, чужая эпитафия…

Голос Саймона: «Мой брат Михаэль…»

Тени чужих голосов: «Женщина моего дома, Ангелос… Человек — не остров…»

Я стояла под жарким утренним солнцем и думала о Саймоне. Почему я с ним иду? Я сказала, что это абсурдно, так оно и есть… Но у меня было странное ощущение, что не только я нужна Саймону, но и мне самой что-то нужно. Я тоже хочу кое-что найти. Маленькая яркая птичка пролетела в тишине, как оторванный лист. Я пошла к воротам. Теперь я думала о себе. Не о той индивидуальности, которую нашла, вернув Филу кольцо, а о той, которую так легко приняла вчера и, похоже, не хотела сбрасывать, отпихивать… Не Камилла Хэвен, а просто девушка Саймона. Скоро я оказалась под развалинами великого храма. Я медленно шла под солнцем вниз по горе. Вот маленькое гранатовое дерево прижалось к скале, его листья поникли, темно-зеленые и тихие, колдовски пламенеют плоды. Вот театр, где мы с Саймоном разговаривали прошлой ночью. Я посмотрела на монумент, на шесть великих колонн, стоящих как живой огонь над глубинами долины, посидела у одной из них, послушала пение птиц и далекий звон овечьих колокольчиков.

В восемь я пошла по священному пути мимо сосен к музею. Его двери были еще закрыты, человек в одежде гида сидел под деревьями напротив. Я подошла к нему, он очень хорошо говорил по-английски. Оказалось, что музей открывается полдесятого. Этот гид там каждый день, только на час уходит провести группу туристов по руинам. Хотя в Дельфах много достопримечательностей, все идут в музей и смотрят на «Возничего». Гид был знаком с Нигелем, видел его рисунки и очень одобрял. Он часто приходит в музей, но вчера его, вроде, не было. А новую дорогу строят к стадиону, который очень красив, но туристы туда не ходят — дорога слишком крутая. А потом туда будут ездить автобусы и машины, жалость какая…

Я спросила:

— А вы были тут во время войны?

— Да нет, в Дельфах тогда не были нужны гиды. Никого не интересовали ни храм, ни сокровищница, ни Возничий. Когда я вожу туристов по окрестностям, всегда говорю, что, если бы люди приходили сюда к Оракулу, как в те времена, когда Дельфы были центром вселенной, все бы их раздоры прекратились. Имею бешеный успех. Дельфийская Лига Наций.

— Представляю. А вы при этом говорите о битвах между Дельфами и их соседями, о развалинах Криссы, о монументах победам Афин над спартанцами и спартанцев над Афинами…

— Иногда. — Он засмеялся. — Придется говорить осторожней, когда поведу вас на экскурсию.

— А вот Возничий… Я видела его фотографию. Глаза выложены ониксом и белой эмалью, длинные металлические ресницы, узкий лоб и тяжелый подбородок… Ведь это, в общем, некрасивое лицо? А все говорят, он так прекрасен…

— Вы скажете то же самое. На картинках все не так. Как с великим Гермесом в Олимпии. На фотографиях мрамор слишком гладкий и сияет, как мыло. А от статуи перехватывает дух.

— Знаю. Я видела.

— Тогда готовьтесь увидеть Возничего. Это — одна из величайших статуй Греции. Знаете, что меня поражает, хотя я вижу его каждый день?

— Что?

— Он такой молодой… Я думал, что он — победитель соревнований, хозяин команды, но, говорят, он просто один из тех, кто вез владельца.

— Я читала у Павзания, что в Дельфах есть бронзовая колесница с обнаженным владельцем и юным возничим из хорошей семьи. Это он об этом?

— Нет, нашего Возничего землетрясение засыпало раньше, чем Павзаний приехал в наш город. Когда-то здесь было шесть тысяч статуй, очень многие погублены и украдены. То, что земля скрыла Возничего — явно рука богов, это спасло его от исчезновения. Один Нерон взял в Рим пятьсот статуй.

Вдруг раздались ужасные крики и шум.

— Ради Бога, что это?

— Да ничего особенного, маленький конфликт между рабочими.

— Маленький?! По звукам — настоящая война.

— Боюсь, мы очень воинственная раса. Там еще остались рабочие из археологической партии — убирают мостки и какой-то мусор. Ночью пропал мул и кое-какие инструменты, и все люди без особого пыла обвиняют друг друга в воровстве.

— Ладно, мне пора. Можете повести меня завтра на экскурсию? вы здесь будете в это время?

— Я здесь всегда.

Я остро представила себе целую жизнь в Дельфах на дороге под ярким утренним солнцем.

— Постараюсь быть здесь в восемь, если сумею пойти. А если нет…

— Не важно. Сможете, я поведу вас с величайшим удовольствием, а нет, так нет.

Он смотрел на меня сквозь сигаретный дым спокойным нелюбопытным голубым взглядом и я спросила:

— Кирие, а вы не знаете случайно, что происходило со статуями из музея во время войны? Возничий, например… Он был здесь? Спрятан?

— Он был в Афинах.

Позади меня остановилась облезлая черная машина, Саймон усмехнулся из окна.

— Доброе утро.

— Ой! Я опоздала? Вы меня искали?

— Ответ на оба вопроса — нет. Я приехал рано, и мне сказали, что вы здесь. Завтракали?

— Сто лет назад.

— Почему люди напускают на себя тон такого превосходства, когда им удается встать раньше восьми, не представляю. — Он наклонился и открыл дверцу машины. — Садитесь, отправляемся. Или хотите за руль?

Я оставила этот выпад без ответа и быстро проскользнула на место пассажира рядом с ним.

Когда машина набрала скорость и повернула за угол, я сказала:

— Возничий был во время войны спрятан в Афинах.

— Это — естественно, нет? — он улыбнулся.

— Ну да. Вы увлекли меня своей историей, — я почти защищалась.

— Увлек. Ходили утром по развалинам?

— Да.

— Я так и думал. Я там завсегдатай, чаще всего около шести.

— А сегодня не пошли?

Он улыбнулся.

— Нет, подумал, что вы захотите побыть там одна.

— Саймон, вы очень… — Я начала, но остановилась, он не поинтересовался, что я хотела заявить. И я спросила не совсем кстати. — Послушайте, вы когда-нибудь выходите из себя?

— Что за странный вопрос?

— Да ладно, я же знаю, что вы читаете мои мысли.

— Вчера вечером?

— Да, не так уж и трудно было угадать. Конечно. Нигель ведь ужасно грубил. Вы не обижались?

— Обижаться? Нет.

— Почему?

— На него нельзя обижаться, потому что он очень несчастлив. Жизнь для него нелегка, да еще влюбился в эту девушку, а она крутит им как хочет. Но вчера вечером что-то было неправильно. Дело не в нервах, артистическом темпераменте или ее ведьмовских штучках. Явно было что-то еще.

— Может, просто напился?

— И это тоже. Он обычно очень мало пьет, а вчера…

— А он ничего не сказал, когда вы вернулись? Мне показалось, он собирался, как раз когда появилась Даниэль.

— Мне тоже. Но я его не видел и не слышал, как он вернулся. Его комната была пуста, я подождал и пошел спать.

— Возможно, он чинил душ.

— Я тоже так подумал, но дверь Даниэль была открыта, и она тоже куда-то делась. Я решил, что молодые люди пошли в деревню еще выпить или просто погулять. А когда сегодня проснулся, он уже ушел.

— Я видела, как он брел один в горы мимо кладбища и через сосны. Я молчала, а он, по-моему, меня не заметил.

— Будем надеяться, что он сегодня поработает, и у него все пройдет. А еще какое-нибудь открытие вы сделали сегодня утром?

Машина замедлила ход и миновала трех осликов, шлепающих по дорожной пыли. На первом боком сидела старая женщина, в левой руке она держала прялку, в правой — веретено, она ехала, не глядя пряла белую шерсть, и улыбнулась нам.

— Да. Это странная страна, она действует на человека умственно, физически и, я думаю, даже морально. Прошлое такое живое, настоящее — насыщенное, а будущее цветет и надвигается. Солнце разгоняет кровь в жилах в два раза быстрее, может, это позволило грекам перенести двадцать поколений рабства, которые сломали бы любую нацию. Сюда приезжаешь посмотреть на призраков, руины и живописных крестьян, а обнаруживаешь…

Я остановилась.

— Что?

— Нет. Я говорю чушь.

— Это хорошая чушь. Говорите дальше. Что обнаруживаешь?

— Что могила Михаэля Лестера так же важна, как гробница Агамемнона в Микенах, Байрона или Александра, они все — части одной картины. — Я опять замолкла и закончила беспомощно. — Греция. Что, черт побери, она делает с человеком?

Он помолчал немного, потом заговорил.

— Это потому, что она принадлежит всем. Мы знаем ее мифы, живем по ее законам, она создала почти все, что в мире чего-то стоит — правду, свободу, красоту, она — наша вторая родина.

Мы вплыли в поворот и перед нами открылась глубокая долина, и еще красивее стала гора — серебряно-зеленая, голубая, облачно-серая. Геликон. И мы молчали до Араховы, где нас ждали Стефанос и Нико.

— Вам нравятся мои носки? — спросил Нико.

— Они прекрасны, — сказала я честно. Они и были, светились ярко-розовым всплеском на фоне раскаленных камней, как неоновые вывески на фоне неба.

— Они светятся, — объяснил он.

— Вижу. Где ты их взял?

— В Афинах. Последняя мода из Нью-Йорка.

— Часто там бываешь?

— Нет. Поехал туда работать, когда мне было четырнадцать. Я был мальчиком в Акрополь палас отеле.

— Понятно. Там и выучил английский?

— Частично. Я его еще учил в школе. Хорошо говорю, правда?

— Очень. А почему ты не остался в Афинах?

— Здесь лучше. — Он оглянулся. Далеко внизу деревня падала с горы игрушечным водопадом цветных крыш. Нико опять посмотрел на меня, вроде удивленно. — Здесь ничего нет. Никаких денег. Но здесь лучше. Арахова — моя деревня. Думаете, я чокнутый? Вы приехали из Лондона, где денег очень много. Все греки чокнутые немножко. Но вы думаете, глупо было уезжать из Афин?

— Какое-то благородное безумие в греках точно есть, — сказала я смеясь. — Но ты не чокнутый, здесь правда лучше, деньги или нет. А я не живу в Лондоне. В деревне, как ты.

Он был безумно удивлен. Я уже давно обнаружила, что для греков Англия значит Лондон, огромный, с золотой мостовой.

Саймон со Стефаносом шли впереди.

— А далеко нам идти, Нико?

— Час или чуть больше. Это место ближе к Дельфам, чем к Арахове. Сначала пойдем по дороге, потом полезем на скалы. Когда-то там была звериная тропа, но сейчас — нет, камни осыпались со скалы. Я там никогда не был, дорогу знает дедушка. Устали?

— Нет, хотя, конечно, очень жарко.

— В Греции, — покосился он на меня, — женщины очень сильные.

Я подумала обо всех кафе, где целыми днями сидят жизнерадостные бездельники-мужчины, и сказала:

— Да, думаю, им приходится.

— Конечно, мужчины здесь очень крутые.

— Ну, значит, если мы встретим тень Ангелоса на горе, я почувствую себя в полной безопасности с тобой, Нико.

— Конечно! Я его, понимаете, должен убить. И это легко, потому что он старый, а я молодой.

— Думаю, ему около сорока, — согласилась я. — А тебе сколько?

— Семнадцать.

— Правда? Я думала, что ты намного старше.

Он восторженно улыбнулся:

— Правда? Правда думали? А вам сколько лет, красивая мисс?

— Совершенно не умеешь себя вести! Мне — двадцать пять.

— Такая старая? Но вы не выглядите настолько, — сказал он великодушно. — Это хороший возраст, правда? Давайте я подам вам руку, здесь очень круто.

Я засмеялась:

— Я все-таки не настолько старая. И я нисколько не устала, просто жарко.

Мы давно вышли из-под деревьев, ужасная жара. Мы шли прямо на север, солнце светило справа, отбрасывая острые и тяжелые графитовые тени на белые скалы. Это можно считать дорогой только из вежливости. Это — склон горы, не слишком крутой, но неудобный и с острыми камнями. Деревья остались позади. Высоко над нами, так, что смотреть на них было больно, висели и медленно кружились три птицы, не шевеля крыльями, как игрушки на невидимых нитях. Мне показалось, что я слышу их сладкое мяуканье. Больше ничего не нарушало тишины, кроме наших шагов и дыхания.

Дорога уперлась в обрушившуюся стену упавших камней, красной и коричневой земли и остановилась. Мы полезли наверх по тропе землетрясений, последнее было лет двенадцать назад. Только тот, кто ходит на Парнас каждый день, может узнать знакомые места, если сойдет с дороги. С тех пор как Стефанос нашел Михаэля, все совершенно изменилось. Тогда то место было просто долиной у скал, а теперь — заваленная расщелина.

Старик посмотрел на меня из-под великолепных белых бровей и задал Саймону вопрос.

Тот перевел:

— Вы устали?

— Нет, спасибо.

Саймон улыбнулся:

— Не истощайте себя, поддерживая честь британских женщин, ладно?

— Да я не устала, просто перегрелась.

Рядом со мной сверкнули шокирующе розовые носки, Нико приземлился грациозно, как козленок.

Он вытащил из большого кармана бутылку и отвернул крышку:

— Попейте, мисс.

Вода пахла здоровым молодым ослом, но зато была прохладной и относительно чистой.

— Спасибо, это было прекрасно, — сказала я, опустошив бутылку.

— Греческие крестьянки, — сказал юный злодей, — могут часами идти по пересеченной местности без воды и питья.

— И верблюды, — ответила я.

Около двенадцати мы повернули и оказались в пустыне из камней, сухой почвы и пыли. Воздух дрожал от жары, и камни пульсировали. Если бы не холодный ветерок, который всегда дует на этой высоте, это было бы непереносимо. Когда мы прошли две трети пути и почти перестали подниматься вверх, я обрела второе дыхание и шла достаточно легко. Честь британских женщин была спасена.

— Греческие крестьянки, — сказал Нико, — носили здесь огромные грузы из дерева, винограда и вещей. Регулярно.

— Если ты скажешь еще хоть слово о греческих крестьянках, — сказала я, — я заору, лягу на землю и откажусь делать еще хоть шаг. Кроме того, ты врешь.

Он хихикнул:

— Это неправда. Я думаю, вы — замечательная.

— Спасибо, Нико.

— И очень красивая. Хотите яблоко?

И он выловил его из кармана и дал мне, как Парис Афродите. Взгляд, полный молчаливого восхищения явно был им опробован и не раз сработал. Я засмеялась, взяла яблоко и поблагодарила мальчика. А потом ни он, ни Стефанос не разрешали мне есть его не почистив, Нико хотел сделать это для меня, а у Стефаноса был нож. Как натуральные греки, они начали бурно дискутировать по этому поводу, а за это время Саймон привел в порядок фрукт и отдал мне.

— Самой красивой, — сказал он.

— Совершенно не с кем соперничать. Но все равно спасибо.

Скоро мы достигли своего предназначения.