Мой спаситель

Глава 16

Лине с трудом могла припомнить, что еще произошло той ночью, но память возвращалась к ней какими-то обрывками. Она впала в какое-то странное оцепенение, которое окружило ее, словно кокон, оберегая и отстраняя от суматохи внешнего мира. Вокруг нее поднялась настоящая суета. Парочка перешептывающихся служанок сняли с кровати простыни и заменили их новыми. Другая женщина подала ей большую чашу вина с опиумом. Лорд Гийом в сильном волнении мерил спальню шагами, снова и снова повторяя, что происшедшее не должно выйти за пределы этой комнаты. А кто-то без конца всхлипывал, словно оплакивая умершего. Но ей внутри своего кокона казалось, что она свободно парит над всеми.

И если время от времени сердце Лине пронзала сильная боль, она быстро притуплялась действием вина, уверенностью, что она может во всем положиться на лорда Гийома.

Она никак не рассчитывала на гнев своего родственника.

Глубоко в подземельях замка де Монфоров Дункан сидел на охапке сгнившей соломы, в которой кишмя кишели вши. С влажных, покрытых плесенью стен сочилась влага, а от вони гниющего камыша и крысиных экскрементов у него судорогой сводило желудок. В камеру не проникал ни один луч света. Дункан мог только догадываться, какие создания скреблись и шуршали по углам тесной кельи, в которую его бросили.

Он тяжело, неуклюже передвигался по камере, не заботясь о том, чтобы запахнуть свою рясу, несмотря на то что все его тело сотрясала крупная дрожь, а губы посинели от холода. Он был слишком истощен, чтобы беспокоиться о таких мелочах.

Он отказывался думать о Лине. Он знал, что если позволит себе задуматься о ее предательстве, то не сумеет совладать со своей яростью. Вместо этого он думал о своей семье — своей милосердной матери и добродушном отце. Он думал о своих братьях — Холдене, таком храбром, и Гарте, таком умном, — и о десятках черноволосых голубоглазых детишек, которые собирались шумной толпой вокруг него после каждого ужина, чтобы послушать любимые истории.

Кто расскажет им о том, отчего погиб их отец? Кто вообще узнает об этом? Даже торговка шерстью не могла сказать, кем он был на самом деле. Без своего перстня он был никем, человеком без имени. Он медленно выдохнул ледяной воздух.

Он должен умереть. Он знал это. Ни один благородный дворянин не согласится на меньшее, чем такой мучительный конец для простолюдина, который осмелился обесчестить его родственницу. Вопрос заключался в том, когда и как. Разумеется, она не будет присутствовать при его казни, ведь она не выносит вида крови. Впрочем, это и к лучшему. Он не хотел больше видеть ее лживое лицо и только молился о том, чтобы, когда наступит время умереть, он храбро встретил свою смерть, как и подобает де Ваэру.

С молитвой о ниспослании ему мужества он свернулся в клубочек на влажных камнях и забылся спасительным сном.

Солнце поднялось над горизонтом, и в воздухе разлилась та неподвижность, которая предвещает удушающую жару на целый день. В розовеющем небе описывал ленивые круги ястреб, выискивая свой завтрак. За серыми стенами замка большинство его обитателей уже приступили к дневным хлопотам.

И только Лине спала. Но молоденькая служанка, хлопотавшая в комнате, в конце концов разбудила ее от тяжелого наркотического сна. Девушка сразу же вывалила ей все хозяйственные новости — о слуге из буфетной, который обжегся на кухне, о том, кого из обитателей замка выпороли плетью, а также о своей последней по счету любви. Лине, раздосадованная тем, что спала так долго, сонно села на кровати, пропуская мимо ушей почти всю болтовню служанки.

Она попыталась стряхнуть паутину, окутывавшую ее сознание. После снотворного она чувствовала себя одурманенной. Когда она села на край постели, в памяти у нее зашевелились какие-то неприятные кошмарные воспоминания, стараясь всплыть на поверхность, но всякий раз, прежде чем она успевала ухватиться за них, они ускользали. Она потерла пульсирующие от боли виски. «Больше никогда, — поклялась она, — я не стану пить вино с опиумом».

В конце концов она слезла с постели и начала рыться в своих деревянных сундуках в поисках какой-нибудь одежды. Служанка захихикала и покачала головой, показывая на одежду, уже приготовленную для нее.

Лине зевнула, отгоняя остатки сна с глаз тыльной стороной ладони. Пошатываясь, словно новорожденный жеребенок, она встала на ноги, опершись на руку служанки.

И тут из открытого окна до нее долетел глухой удар. Это был звук церемониального барабана.

— Что это может быть? — спросила она вслух, разговаривая, впрочем, сама с собой.

— Ну как же, это тот узник, о котором я вам говорила, миледи, — сказала ей служанка. — Наверное, они собираются его казнить.

Лине нахмурилась. Пожалуй, ей следовало уделить больше внимания болтовне служанки.

— Узник?

— Да, миледи, — ответила служанка, держа на вытянутых руках сорочку для Лине, — тот самый, которого должны выпороть. — Она прищелкнула языком. — Какая жалость, что мы не сможем посмотреть: лорд Гийом приказал мне удержать вас здесь, пока все не закончится.

Лине скривилась от отвращения, пока служанка натягивала ей сорочку через голову. Она бы и сама осталась у себя в спальне. Она всегда презирала публичные унижения и наказания. Они были неприятным напоминанием о том, что в некотором роде, что бы там ни говорил ее отец, благородные господа недалеко ушли от дикарей.

— Это просто позор, — между тем, перекрестившись, продолжала служанка. — Говорят, он монах.

Сердце у Лине сбилось с ритма.

— Что? — Она едва смогла перевести дух. — Что ты сказала?

— Этот мужчина — монах. Они не говорят, что он сделал, но лорд Гийом…

Лине уже не слушала. Память вернулась к ней, и ее словно поразило громом. Вдалеке продолжал греметь барабан.

Этого не может быть. Этого не может быть, сказала она себе. Но откуда-то она знала, по ком звучит этот барабан.

— Монах? — прошептала она.

— Да, — ответила служанка, не обращая внимания на выражение лица своей госпожи.

Когда Лине подошла к окну, дробь барабана показалась ей погребальной песней. Нервы завибрировали от напряжения. Сквозь бойницу проник узкий ручеек воздуха, который заставил ее вздрогнуть. Она прищурилась, глядя против солнца. От увиденного ноги у нее подкосились. Она вцепилась в каменный подоконник, чтобы не упасть.

Из ворот навесной башни-барбикана тянулась мрачная процессия. С десяток знатных господ ехали верхом на лошадях с лордом Гийомом во главе. Вокруг толпилось множество простолюдинов — любопытные ребятишки, старухи, фермеры. До нее долетали жадные глумливые выкрики зрителей, оскорбления и ругань. В середине процессии находилась черная повозка, медленно катящаяся по дороге к Холму Виселицы. Сидящий на ней мужчина был наполовину обнажен, и его перепачканная коричневая накидка свисала с пояса, удерживаемая лишь веревочной подвязкой. Он широко расставил ноги, чтобы не упасть с повозки, раскачивающейся и подпрыгивающей на неровностях дороги. Его руки были скованы тяжелыми цепями. И хотя его голова безвольно свешивалась на грудь, вздувшиеся жилы на шее свидетельствовали о том, что он напряжен до предела. Лица его не было видно, но ошибиться при виде этой мускулистой фигуры с черными кудрями было невозможно.

У Лине перехватило дыхание. Она не могла отвести взгляд от мужчины на повозке. Она хотела забыть увиденное, но какая-то сила заставляла ее смотреть, не отрываясь. Только когда кортеж скрылся за деревьями, она наконец нетвердой походкой отошла от окна. В ее лице не было ни кровинки.

— О миледи! — испуганно заверещала служанка, бросаясь к ней и неправильно истолковав ее бледность. — Не расстраивайтесь! Ваш дядя позаботится о том, чтобы этот дьявол понес наказание. Говорят, что этот мужчина уже и так был избит до полусмерти. Так что порка наверняка прикончит его. Вам не о чем беспокоиться.

Прикончит его? Лине готова была кричать. Святой боже, неужели лорд Гийом намерен убить цыгана? От страха у нее перехватило дыхание. Этого не может быть. Она не может допустить, чтобы это произошло, ведь она…

Она любила цыгана. Святая Мария, теперь она понимала это. Она любила его. Несмотря ни на что. Безнадежно. Невзирая на все обещания, данные отцу.

И, во имя Господа, она должна спасти его, чего бы ей это ни стоило. Теперь все зависело только от нее, вдруг осознала она. Только она могла остановить этот кошмар. Закусив губу, она схватила серый плащ, висевший на крюке на стене, и набросила его на плечи поверх сорочки.

— Миледи! — заверещала служанка. — Что вы делаете. Куда вы собрались? Лорд Гийом дал мне строгий приказ…

Лине запахнула накидку, заколола ее булавкой и наспех провела рукой по волосам.

— Ми… миледи! Вы даже не одеты, как подобает. Вы без платья и без башмаков. Я даже не расчесывала…

— Нет времени… я должна идти сейчас же, — задыхаясь, проговорила Лине. — Я должна идти сейчас же.

Привидение не смогло бы быстрее покинуть комнату. Когда она сбежала вниз по каменным ступеням, промчалась через пустынный двор и выскочила за ворота навесной башни, привлекая любопытные взгляды стражей наверху, процессия уже приближалась к вершине Холма Виселицы.

Отчаянно вскрикнув, Лине подобрала свои юбки и побежала по длинной извилистой дороге. Под ноги ей то и дело попадали острые камни или шипы чертополоха. Один раз она случайно наступила на подол своей накидки, подвернув лодыжку, и неловко упала на землю, разорвав сорочку и сбив колени. Она с трудом поднялась на ноги, бросила накидку и побежала, хромая, к Холму Виселицы.

Она наконец нагнала процессию. Зловещий палец виселицы обвиняющим жестом указывал в небеса. Внезапно она похолодела при мысли о тех душах, которые покинули землю на этом месте, не исповедавшись перед смертью, подобно ее цыгану. Она быстро перекрестилась и побежала дальше.

Дункан старался не показывать страха, когда повозка наконец остановилась. Он не боялся умереть. Будучи рыцарем, он сталкивался со смертью каждый день. Нет — он ощущал лишь бессильную и горькую ярость. Подлинный позор этой казни, настоящая пытка, заключался в том, что он, Дункан де Ваэр, — опытный мечник, наследник одного из самых богатых поместий в Англии, вассал самого короля Эдуарда, герой простых людей, — должен умереть безымянным, смертью нищего, неспособного отвести от себя обвинения в преступлении, которого он не совершал. Бессмысленность и бесполезность жизни обрушилась на него подобно непобедимому борцу, сопротивляться которому, однако же, он намеревался до последнего вздоха.

Коренастый мужчина, лицо которого скрывал зловещий черный капюшон, отвязал цепь от повозки и толкнул Дункана вперед. Тот потерял равновесие и упал на борт повозки, ударившись сломанным ребром, не успев даже выставить перед собой руки. Палач грубо стащил его с повозки и поволок к позорному столбу. Здесь привязывали тех, кому предстояла публичная порка. Крестьянские мальчишки швыряли в него камнями и палками. Их отцы изрыгали ругательства и непристойности.

Лине негромко выругалась — уже стащили цыгана с повозки. Да поможет ему Господь, он держался храбро. Она закричала, чтобы они остановились, но ее хриплый задыхающийся голос потерялся в гуле толпы.

Дункан шел неловко, но ни разу не споткнулся. На заляпанной кровью деревянной платформе, служившей помостом перед столбом, он повернулся лицом к толпе. Его холодные сапфировые глаза пылали невозмутимостью. Даже когда перед ним встал сам лорд Гийом, злоба во взгляде хозяина замка не смутила узника и не заставила опустить глаза.

Лине проталкивалась вперед сквозь плотную толпу зевак, крича, чтобы они одумались, но было уже слишком поздно. Кровь уже закипела в жилах зрителей.

Дункан чувствовал, как жажда крови окружает его и смыкается вокруг, как расплавленный свинец.

— У вас есть, что сказать напоследок? — прошипел лорд Гийом.

Дункан устремил на него ледяной взор.

— Я — де Ваэр. Передайте Лине, что, хотя она носит ваши цвета, — произнес он глухо, тем не менее лорд его слова прекрасно расслышал, — она не знает, что значит быть леди.

Лорд Гийом едва не задохнулся от ярости и кивнул палачу. Огромный негодяй в капюшоне поднял свой здоровенный кулак и ударил Дункана в лицо.

Лине вскрикнула, как и половина женщин в толпе, когда голова цыгана резко запрокинулась.

— Узник! — прокричал лорд Гийом.

Цыган медленно поднял голову. Лине всхлипнула, когда увидела наливающийся у него под глазом синяк и струйку крови на щеке.

— Готовься получить наказание за свое преступление, — посоветовал лорд, подавая знак человеку с хлыстом.

Мужчина в капюшоне развернул цыгана и закрепил его руки над головой в кандалах позорного столба. Потом он отступил и развернул плеть, лежавшую на земле, как готовая к атаке змея.

Время, казалось, замедлило свой бег, пока Лине пробиралась сквозь толпу к мужчине у позорного столба. Восторженные крики вокруг внезапно стихли, и она увидела, как цыган сжал кулаки, как напряглось его тело в ожидании первого удара.

И вдруг она услышала крик: «Нет!» Казалось, это чья-то израненная душа выразила таким образом свой протест против предстоящего избиения. Все обернулись к ней. Наконец-то она выбралась из толпы и бросилась к платформе, и ее золотистые волосы развевались за спиной. Она упала на колени перед позорным столбом, не обращая внимания на острую боль, кровь, сочившиеся из раны, и широко раскинула руки, загораживая цыгана от плети.

Палач стоял с плетью в руках, готовый нанести первый удар. На мгновение Лине почувствовала, как ледяные пальцы страха пробежали по спине, когда палач замер на секунду от неожиданности.

Великан в капюшоне резко взмахнул рукой. Лине съежилась, но не двинулась с места. Плеть зловеще разрезала воздух, когда лорд Гийом закричал: «Лине! Нет!»

Едва Дункан услышал ее имя, как сразу же повернул голову и встретился с ней взглядом.

Палач отдернул плеть назад. Она опустилась на землю рядом с платформой, словно усталая змея. Лорд Гийом прижал руку к груди.

В Дункане клокотала ярость. Что здесь делает Лине? Разве не достаточно того, что из-за нее его ожидает столь бесславный конец? Неужели она хочет стать свидетелем и этого?

— Уходи, женщина, — прорычал он.

— Лине! Племянница! — кричал лорд Гийом, явно чрезвычайно расстроенный. — Ты не должна здесь находиться!

— Пожалуйста, — хриплым от волнения голосом принялась умолять Лине своего дядю, — пожалуйста, не наказывайте этого мужчину.

Дункан скривился. Наверняка он что-то не так расслышал. Он яростно взглянул на нее, коленопреклоненную, с растрепанными волосами, непричесанную и босую. Святой Боже, она была даже не одета. Ее белая ночная сорочка была такой тонкой, почти прозрачной. Он стиснул зубы, обуреваемый гневом и жалостью одновременно, и отвел глаза.

Ее слова произвели совершенно обратный эффект на мужчину в толпе, внимательно наблюдавшего за этой сценой. Его рука в черной перчатке сжала бледные пальчики девушки, которую он держал за руку, и уголки его губ тронула зловещая улыбка.

До этого момента весь спектакль представлялся Сомбре весьма забавным. Кажется, мошенник цыган с «Черной короны» сам навлек на себя наказание. Без вмешательства Сомбры. Но эта проклятая торговка шерстью буквально встала на его пути. Хуже того, судя по тому, как болезненная гримаса исказила лицо лорда Гийома, она уже успела завоевать доверие своего дяди.

Нельзя было терять ни минуты. Он должен или сделать ход сейчас, или лишиться последнего шанса. Придав своему лицу выражение оскорбленного достоинства, он возвысил голос:

— Племянница! Племянница?! Как это понимать?

Лорд Гийом был почти благодарен ему за вмешательство:

— Кто это говорит?

Сомбра выступил из толпы с девушкой.

— Я — дон Фердинанд Альфонсо де Компостелла, и меня приводит в ужас комедия, которую я вижу! — Торговка шерстью смертельно побледнела при его словах, а цыган безуспешно пытался освободиться от пут. Но Сомбра не обращал на них никакого внимания — сейчас они были беспомощны, как щенки. — Как смеет эта… эта полуголая шлюха называть себя вашей родственницей, когда я лично доставил вашу настоящую племянницу?

Он демонстративно вытолкнул вперед самозванку. Она сделала элегантный книксен без его подсказки. Сомбра одобрительно улыбнулся. Кажется, он выбрал нужную девицу для своей игры. Она была выше настоящей Лине де Монфор. Волосы у нее также были светлыми, но все равно не того оттенка и не той длины, и глаза отличались какой-то болотной зеленью. В общем, хотя ее нельзя было назвать яркой красивой женщиной, она была достаточно симпатичной. Кроме того, предлагая свои услуги высшей знати в течение долгого времени, она все-таки усвоила некоторые привычки и манеры представителей высшего класса. С медальоном на шее и своими манерами она легко могла одурачить лорда.

На мгновение Лине показалось, что она смотрит в зеркало, которое немного искажает ее черты. Она сразу же заметила свой медальон на незнакомой женщине, когда та сделала книксен инстинктивно схватилась за шею, словно он по-прежнему находился там. Сомбра не только украл медальон — он похитил ее право на рождение.

Плечи Лине бессильно опустились — она признала свое поражение. Наконец она дошла до точки — той точки, когда слишком сильно закрученная основа ткани, неправильно подобранная краска и пропущенная строчка создают в ткани непоправимый брак. Она наделала слишком много ошибок. Она доверилась ненадежным людям. Она предала не тех, кого следовало. И теперь она дорого платит за это — своим титулом, своей профессией, своим слугой, который уже наверняка мертв, своим сердцем и, очень может быть, своей душой.

Лине смотрела на лорда Гийома, а глаза застилали слезы. Он в задумчивости поджал губы, медленно раскачиваясь взад и вперед на носках. Сейчас он очень походил на ее отца — грозный и требовательный внешне, а в душе — мягкий и добросердечный. Даже сейчас, несмотря на все доказательства, казалось, он хотел поверить ей.

Лине могла его убедить. Она знала о лорде Окассине такие вещи, которые не были известны ни одной самозванке. Кроме того, ее доказательством была ее внешность — у Лине были глаза отца. Она обладала всеми знаниями о своем фамильном древе. И еще за ней стояла Гильдия. Собственно говоря, на это могло уйти много времени, но правдивость ее происхождения можно было доказать.

Ну и что это ей даст? Она сможет доказать, что является настоящей Лине де Монфор. Но как это поможет сохранить честь отца и сдержать данное ею обещание, если она не заявит, что цыган изнасиловал ее без ее согласия? А если она скажет, что его крестьянские руки осквернили ее благородную особу против ее желания, то разве она не приговорит его тем самым к смерти?

Она закрыла глаза. Простого ответа не было. Она должна выбирать: будет ли она цепляться за свое происхождение или уступит велению сердца? Эту дилемму невозможно было решить так, как она привыкла решать торговые вопросы, написав на клочке пергамента несколько цифр. Нет, она должна прислушаться к голосу сердца. Судьба оставила решение в ее руках.

Это сводило ее с ума.

Палач нетерпеливо постукивал рукояткой плети по ладони.

Лорд Гийом нахмурился и продолжал раскачиваться с пятки на носок. Толпа в ожидании перешептывалась.

Наконец заговорило сердце Лине.

Она подняла подбородок.

— Я умоляю вас, милорд, пощадить этого мужчину, потому что… потому что он не виновен в преступлении, которое вы ему приписываете. — Голос ее дрогнул. — Это моя вина.

Толпа крестьян дружно ахнула при этом признании. Лине ожидала слов своего дяди, как узник ожидает приговора. Лорд Гийом в растерянности смотрел на нее.

— Что ты говоришь? — наконец негромко спросил он.

— О милорд, простите меня, — она перевела дыхание. — Я не могу допустить, чтобы он был обвинен в том, что произошло. Это только моя вина.

— Получается, ты — не Лине де…

— Он — мой возлюбленный, — выпалила она.

— Нет! — прорычал цыган.

Толпа притихла. Лорд Гийом молча смотрел на нее, и на его лице читалась неприкрытая растерянность.

— Тебе нет необходимости защищать его, Лине, — сурово промолвил он. — Уверяю тебя, он полностью осознавал свое преступление, когда совершал его. Если ты расстроена из-за жажды крови, может быть, тебе лучше вернуться в замок.

— Нет! — выкрикнула она. — Я не оставлю его! — И добавила упавшим голосом: — Я не оставлю его снова. Я… — Она взглянула на цыгана, своего цыгана, привязанного к позорному столбу. — Я люблю его.

Шепот изумления пробежал по толпе, как ветер набегает на пшеничное поле.

— Итак, ты отрицаешь… что ты — леди Лине де Монфор? — рявкнул лорд Гийом. — Вместе с тем ты утверждаешь, что ты… любовница этого монаха?

У нее отнялся язык, когда она увидела холодное презрение на лице лорда Гийома. Но она только кивнула головой в знак согласия.

Лорд Гийом с очевидной неохотой дал знак палачу, чтобы тот отвязал цыгана от позорного столба. Потом он сунул ключ от кандалов узника в ладонь Лине.

— Тогда он твой, — прошептал он, крепко сжимая ее руку. Он порылся в кармане и вынул серебряную монету. — Мои слуги проводят тебя до гавани в Кале, на корабль, отплывающий в Англию. Монеты хватит тебе на проезд… домой. — Его усталые глаза покраснели, а подбородок задрожал, когда он заявил следующее: — Отныне ты считаешься изгнанной из этого поместья и всех земель, принадлежащих де Монфорам.

Вся тяжесть того, что она совершила, обрушилась на Лине подобно лавине. Слезы заструились по щекам, когда ее дядя повернулся к ней спиной и приготовился прижать самозванку к груди.

Она не могла смотреть на это. Зрители постепенно расходились, вполголоса выражая недовольство тем, что обошлось без кровопролития, и процессия направилась назад, к замку. Вскоре на вершине Холма Виселицы не осталось никого, кроме нее, цыгана, по-прежнему стоящего в кандалах, и полудюжины ворон, которые карканьем выражали свое недоумение отсутствием падали. Слезы у нее иссякли, и время от времени она всхлипывала. Сжимая в ладони ключ, она вытерла заплаканные глаза, медленно выпрямилась на подкашивающихся ногах, отдирая окровавленное белье от кровоточащих коленей, и повернулась лицом к мужчине, ради которого пожертвовала всем.

Благодарности, облегчения, обожания, на которые она рассчитывала, не было и в помине. Он смотрел на нее сверху вниз глазами серыми и невыразительными, как у чайки, и на губах его змеилась ухмылка, полная такого пренебрежения, что Лине отшатнулась. У нее возникло ощущение, что ее сердце вот-вот разорвется.

Дункан заставил себя смотреть поверх ее головы. Он не обращал внимания ни на кровавые пятна у нее на сорочке, ни на ее прекрасное тело, просвечивающееся под ней. Он заставлял себя думать только о ее обмане, ее предательстве, а не о цене, которую она заплатила.

Он не дурак. Скорее всего, она спасла его жизнь только потому, что боялась навлечь вечное проклятие на свою душу, если бы он умер. У этой женщины не было сердца. Он уже дважды обжегся об этот огонь искушения. Больше он не совершит подобной ошибки. Он не замечал ее глаз, ожесточил сердце к ее безмолвной мольбе и сказал себе, что ему безразлично, что с ней будет дальше.

Лине почувствовала, как проваливается в глубокую пропасть, где нет эмоций, нет надежды.

— Я освобожу вас, — обратилась она к нему тоненьким, срывающимся голосом.

Сердито взглянув на Лине, Дункан направился прочь, бросив через плечо:

— Я скорее соглашусь провести остаток своих дней в кандалах, чем быть обязанным вам своей свободой.

— Пожалуйста, — прошептала она. — Простите меня, умоляю вас.

— За прощением обращайтесь к Господу. После того, что вы сделали, я был бы круглым дураком, если бы принял ваше извинение.

— Пожалуйста, не уходите! — взмолилась она.

Он остановился, но не обернулся и молчал. Она беспомощно смотрела на мускулистую спину, которую она ласкала только вчера ночью, черные кудри, которые она пропускала через свои пальцы. Отчаяние поглотило ее: Святой Боже, она потеряла и его. Окончательно пав духом, она обошла его и встала перед ним. Как же ей хотелось прижаться к его широкой груди, почувствовать себя в безопасности в его объятиях! Но она знала, что сегодня ей не найти у него утешения. Глаза Лине вновь наполнились слезами. Она взяла его за руку и вложила в нее ключ от кандалов.

А потом, заплакав, ушла. Она потеряла все — дом, имя, любовь.

Эль Галло скомкал исписанный аккуратным почерком пергамент и швырнул его на палубу. Он поступил бы так же и с посыльным, старым трясущимся слугой этой торговки шерстью, не будь они в порту, под бдительным присмотром фламандского магистрата. Слепая ярость волной всколыхнулась в нем, и на лбу от гнева вздулись вены.

— Итак, — резко бросил он, брызгая слюной, — Сомбра намеревается уколоть меня своими великими достижениями.

Он задумчиво погладил бороду. Вся эта история с де Монфорами превратилась для него в настоящее проклятие. Сначала его унизили и ограбили в Англии. Затем провалились его попытки получить компенсацию на весенней ярмарке. Был один славный момент, когда он держал торговку шерстью заложницей на своем корабле. Но даже этот триумф оказался недолгим. Он потерял двоих своих лучших людей где-то во Фландрии. Одному Богу известно, живы ли они.

Но это! Это стало достойным завершением его позора. По словам посланца, Сомбре удалось не только каким-то образом отыскать девчонку де Монфор, но и обратить фортуну к себе лицом. Испанец сумел втереться в доверие к семейству де Монфоров, предъявив им самозванку, и теперь Сомбра возвращался в Испанию богатым человеком.

Зависть снедала Эль Галло. Но он был не из тех, кто легко смиряется с поражением, даже ощутив его близость. Война еще не окончена.

— И все равно, — размышлял он вслух, поглаживая бороду, — может быть, Сомбра не так уж и умен, а? Он упустил настоящую де Монфор. Найти ее — вопрос времени, прежде чем она отплывет домой, в Англию. Там должны быть доказательства ее происхождения — вещи, принадлежавшие ее отцу, юридические документы, может, какая-нибудь семейная реликвия, вероятно, даже семейная Библия — вещи, которые определенно укажут на то, что она — настоящая наследница. — Уголки его губ изогнулись в коварной ухмылке. — И, разумеется, с моей стороны будет глупостью не предложить ей свой корабль и услуги, чтобы доставить ее обратно во Фландрию, для того чтобы предъявить права на ее титул — ее титул и мою награду за то, что я отыскал настоящую наследницу де Монфоров. — Он сухо рассмеялся. — Подумать только, я наконец сделаю доброе дело. — Эта мысль привела его в совершеннейший восторг. — Может статься, мои соотечественники вернут мне мои владения в Испании за мои добрые дела, а, Гарольд? Что ты думаешь? — Старый слуга съежился, готовый в любую секунду пуститься наутек. Но Эль Галло по-приятельски обнял тщедушного старика, едва не задушив в своих объятиях. — Нет, нет, мой друг. Теперь ты останешься со мной. Мы вместе исправим эту чудовищную несправедливость!

Его отрыжка и грубый гогот испортили впечатление благородства, которое он стремился произвести, но все это было ерундой. Предстояло заняться приготовлениями — навербовать в борделях членов экипажа, запастись провизией на неделю, спланировать неожиданную смерть Сомбры. Солнце уже скрывалось за горизонтом, а Эль Галло собирался отплыть в полночь.

Волны ласково ударяли в борт английского судна. Паруса громко хлопали на ветру. Этот звук в другое время будоражил бы Дункану кровь, но сегодня утром каждый хлопок казался ему пощечиной. Голова у него раскалывалась от тупой боли, и он застонал, усилием воли удерживая завтрак в желудке. Ему не хотелось думать о том, что с ним будет, когда они обогнут косу бухты и выйдут в открытое море. Вероятно, он, облокотившись о фальшборт судна, представлял жалкое зрелище, зеленый от морской болезни, разукрашенный синяками и шрамами. Он дал себе клятву больше не топить своей скорби и беды в вине.

Вчера с Холма Виселицы он направился прямиком в ближайшую пивную. Забившись в уголок таверны под названием «Белая лошадь», он потратил большую часть оставшихся у него пиратских денег, уставившись в кружку пенистого эля и надеясь найти ответ на дне. Затем он начал разговаривать сам с собой:

«Мне следовало оставить ее пиратам. Нет, — возразил он себе. — Нет. Я дал клятву защищать ее. Она предала меня! Я ей ничего не должен. Клятва есть клятва. Как бы я ни презирал эту ведьмочку-ангела, я поклялся. В конце концов, совсем не обязательно любить короля, чтобы присягнуть ему на верность».

И он уронил голову на руки, сдаваясь. Эль свел его проблемы до минимума: Лине де Монфор отплывала в Англию утром. Он будет на борту этого корабля. Он должен быть. Кому-то надо оберегать ее от неприятностей.

Таким было его великолепное решение прошлым вечером, принятое после совещания с солодовой закваской. Сегодня оно уже не казалось ему таким великолепным.

Он посмотрел в сторону и снова увидел ее у дальнего фальшборта. Проклятье, корабль был слишком мал. Ему все время приходилось смотреть на безрадостное простодушное лицо Лине, не сводившей глаз с пустого моря, подобно ангелу, обреченному пребывать в чистилище.

В груди у него возникло непонятное и глупое чувство вины. Он попытался подавить его. Почему он должен испытывать угрызения совести? В конце концов, это она стала причиной всех бед. Это она предала его. Он так ей и скажет, будь она проклята. Нужно перестать все время думать о ней. Он сжал кулаки. Вот прямо сейчас он подойдет к ней и выскажет все, что он о ней думает. Сразу же, как только пройдет этот приступ морской болезни.

На корме судна Лине угрюмо и печально отдирала шелушащуюся краску. На одно мгновение, заприметив цыгана в порту Кале среди пассажиров, направляющихся в Англию, она подумала, что он простил ее. Она ошибалась. Не заметить злобу в его глазах было невозможно. А теперь, спустя несколько часов после начала вояжа домой, она чувствовала себя совершенно разбитой. Всю ночь, лежа без сна в комнате, за которую заплатила деньгами своего дяди, она терзалась мыслями о своих потерях, посылая проклятия, плача и молясь. Она была уверена, что судьба не могла уготовить ей худшей доли. Она потеряла… все.

И все-таки, размышляла она, призывая разум управлять чувствами, ничего не изменилось. В душе она по-прежнему оставалась де Монфор, верил в это кто-то другой или нет. Она по-прежнему оставалась удачливой торговкой шерстью, пусть даже ее доходы в нынешнем году окажутся не такими значительными. Что касается любви…

Лине глубоко вздохнула, стараясь развеять свою меланхолию. Она наделала ошибок. И, как на неудачном деловом решении, было бессмысленно и дальше зацикливаться на них. Она наметила свой курс и, к добру или худу, будет ему следовать. Это был достойный поступок. Ей оставалось только спасти то, что можно.

Как только она начала думать о том, как же обустроить предстоящую нелегкую жизнь — жизнь с уязвленной гордостью, пошатнувшимся авторитетом, может быть, даже стесненную в средствах, — как вдруг она почувствовала, что у нее земля уходит из-под ног. Святой Боже, со страхом подумала она, а что, если она носит ребенка цыгана?

Она схватилась за поручни, чтобы успокоиться. Почему она не подумала об этом раньше? Они были здоровыми и крепкими взрослыми людьми. Они совершили необходимый для зачатия акт. Чем больше она думала об этом, тем сильнее убеждалась в том, что она запросто могла зачать дитя. И это станет концом всему!

Лине не могла обречь ребенка на унижения и насмешки, которые влекло за собой незаконное рождение. Она знала, какими жестокими могут быть люди. Что бы она ни совершила, чтобы потерять собственное достоинство, она не могла позволить себе запачкать репутацию невинного ребенка. Она проглотила комок в горле. Существовало только одно решение — ей придется выйти замуж. И побыстрее. Она не могла позволить себе роскоши долгого ухаживания, если она беременна. Это единственный выход, подумала она. Она должна выйти замуж ради ребенка, чтобы спасти его честь.

Но даже когда Лине смирилась с принятым решением, ей пришлось стиснуть зубы, чтобы не поддаться необъяснимому желанию расплакаться. «Что со мной?» — подумала она. Она отчетливо осознавала свой долг, свою ответственность. Не она первая выйдет замуж по расчету. Действительно, с ее торговыми навыками и приятной внешностью какой-нибудь подходящий мужчина может и не обратить внимания на то, что его жена не девственница.

При этой мысли у Лине перехватило дыхание. Она не могла представить в своей супружеской постели никого, кроме цыгана с роскошными кудрями и ясными глазами. Ей была невыносима мысль о том, что кто-то другой будет прикасаться к ее телу, она не могла представить себе, что потеряет голову из-за другого мужчины.

Боже милосердный, ей был нужен только он. Будь проклята честь, будь проклята гордость — ей был нужен цыган.

А он презирал ее. Она в задумчивости закусила губу. Так ли это на самом деле?

Порыв ветра откинул с ее головы капюшон, разметав волосы. И внезапно она нашла ответ. Действительно, она видела ненависть в глазах цыгана, когда он смотрел на нее у позорного столба, — ледяную, реальную ненависть. Его слова сочились язвительным презрением. Тем не менее было еще что-то, какое-то чувство, скрытое под этой маской ненависти. И это не было презрением. В его глазах были… боль, уязвимость и желание.

Почему она не заметила этого раньше? Он был похож на раненого волка, под рычанием скрывающего свои раны, чтобы не пострадать еще сильнее. Лине воспрянула духом — вдалеке замаячила надежда. Однажды он уже признался ей в своих чувствах. И хотя любовь может быть похоронена под грудой предательства, недоверия и боли, возможно, она не умерла. Может быть, она сумеет заслужить ее снова.

Закрыв глаза, Лине принялась молиться, чтобы Всевышний дал ей силу духа и мужество. В вопросах торговли она отличалась силой воли и никогда не отказывалась от драки. Эта битва может оказаться самой сложной в ее жизни, но она поклялась, что сделает все, чтобы вернуть себе расположение цыгана.

Внезапно кто-то схватил ее за плечо. Она резко развернулась и оказалась лицом к лицу с цыганом, в глазах которого застыла тревога. Вновь обретенная надежда покинула ее.

— Делайте так, как я вам скажу, — негромко скомандовал он. Она нахмурилась. Его тон не сулил ничего хорошего.

— Идемте! — бросил он.

— Я вам не какая-нибудь…

— Ради всего святого, женщина, — негромко зарычал он, — не перечьте мне. Только не сейчас.

Он кивнул на север, в направлении узкого клочка земли на горизонте. Оттуда на них летел на всех парусах корабль, на котором красовались легко узнаваемые цвета Эль Галло.