Моя безумная фантазия

Глава 40

— Как великодушно с твоей стороны, Бернадетт, — сказал Сэмюел, — что ты позволила похоронить Джеймса рядом с Алисой в усыпальнице Сент-Джонов!

Берни только улыбнулась. Да и что она могла ответить? Фамильный склеп казался вполне подходящим приютом для возлюбленных. Она так и сказала Арчеру, когда он спросил ее совета. Алиса и Джеймс — перед лицом вечности. Прочтут ли потомки выбитую на мраморе надпись и задумаются ли над историей двух любящих сердец или слухи о зверствах Сесили будут годами блуждать по Англии, становясь легендой? Время покажет.

Она стояла рядом с Сэмюелом, поодаль от собравшихся на похороны соседей, одетых в черное. Шепот вился, как дым, собирался в углах и ускользал через дверь. Все приглашенные на трапезу, которая последовала за церемонией погребения, были весьма уважаемыми людьми. Траур лишь усиливал сияние жизни, исходившее от их лиц.

Берни протянула руку в сторону одного из бесчисленных слуг, и в ней появился новый бокал с вином. Волшебное, ненавязчивое гостеприимство Сандерхерста. Достигнутое, однако, несколькими часами подготовки.

— Как мог случиться подобный ужас, а я ничего не знал? — сокрушался Сэмюел. — Разве я не должен был увидеть или почувствовать это?

Он обратил к ней воспаленные глаза. Бернадетт Сент-Джон положила ладонь Сэмюелу на плечо. Он сильно постарел, а за последние дни совсем сдал У Сэмюела появилось брюшко — верный знак того, что слишком много лет прошло с того дня, когда она со слезами на глазах прощалась — с ним. Его бакенбарды отливали серебром, вокруг глаз залегли морщинки. Годы не пощадили его.

— Сесили преступила основные законы любой веры, Сэмюел. Прощение, надежду, раскаяние, любовь.

— Но это же был ее ребенок! Убить собственного ребенка! Как мне жить, Бернадетт, если я не смог защитить Алису?

— Мы все в этом виноваты. Сэмюел.

— Это наказание, Берни, за то, что я ее не любил? Она была женщиной, которую нелегко было любить.

Он посмотрел на Бернадетт глазами, полными надежды. Просил отпущения грехов? У нее не было ответов на его вопросы. Да и у кого они были?..

В такое время лучше молчать. Ее подарок ему — молчание, время, чтобы снять с себя бремя вины, произнести слова, которые он, возможно, никогда больше не повторит.

— Думаешь, она знала, что я сожалею о нашем браке? «О, Сэмюел, довольно об этом!»

— Ведь это теперь не важно, не так ли?

— Я принял тогда неверное решение. Все было бы по-другому, женись я на любой другой женщине. Алиса не родилась бы только для того, чтобы умереть от руки своей матери. А бедный Джеймс стал бы известным музыкантом.

Было невыносимо видеть, как горбится перед ней этот гордый человек. Казалось, он почувствовал ее жалость, потому что наконец выпрямился и сделал большой глоток из своего бокала.

— Ты счастлива, Берни? Судьба оказалась к тебе благосклонна? — Он устремил на нее пристальный взгляд.

— Я привыкла жить как живу, Сэмюел. Я отличаюсь от остальных людей, но с другой стороны, все мы, так или иначе, отличаемся друг от друга.

— Ты всегда себя знала, Берни. Я завидовал тебе в этом.

— Этому искусству я училась много лет, Сэмюел. Это не так легко, как кажется. Я очень многое в себе изменила.

Он посмотрел мимо нее, в широко распахнутое окно, на укрытые снегом луга Сандерхерста.

А что бы он изменил? Жену и двух детей, погибших из-за безумия. Берни будет помнить выражение лица Сесили до смертного часа. Смятение, ярость — такая неистовая и черная, что, казалось, могла сокрушить самый прочный металл. А потом лицо Сесили смягчилось прикосновением смерти, пока не застыло без всякого выражения. Она как будто уснула.

«Всякая злость мала в сравнении со злостью жены». Как странно, что она именно сейчас вспомнила эту цитату. И именно из Библии. Нелепая ирония!

— У меня остались три девочки, Берни. И внуки. Все они дома, плачут над могилой своей матери. Что я им скажу?

И снова это выражение беспомощности. Как жаль, что она не в силах стереть его с лица Сэмюела. Здесь поможет только время.

— Сесили была их матерью. Наверняка в ней было что-то хорошее, что-то приятное, что можно вспомнить.

Уцепись за это, мой друг, потому что слишком много людей не преминут напомнить тебе о том, что было в ней самого плохого.

— Может, ты приедешь повидать их, Берни, пока они не разъехались по своим домам?

— Боюсь, что нет, Сэмюел. Через несколько дней я отбываю в Китай.

— Тогда желаю тебе всего хорошего, Берни.

— И тебе тоже, Сэмюел.

Она наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку. На мгновение мягко прижалась к нему, пока он не отпустил ее и не отступил. Кто знает, может быть, это их последняя встреча.

Она отошла в сторону, не теряя спокойствия, однако уже не могла дождаться конца этого дня обязанностей и церемоний. Ей не терпелось освободиться от всех этих людей, от завешенных черным зеркал и приглушенного гудения голосов. Во время таких собраний люди говорят ничего не значащие дежурные фразы. А с другой стороны, что можно сказать по поводу такой страшной и бессмысленной трагедии?

Провожали не старика, испустившего последний вздох на фамильной кровати, и не древнюю старуху, проскрипевшую последнее желание, прежде чем протянуть руку навстречу самой смерти. Провожали двух молодых людей, лишенных жизни по воле озлобленного безумия. Одна — графиня, с ослепительной улыбкой и веселым смехом, который Берни помнила с тех пор, когда та была еще ребенком. Второй — блестящий талант, сочинявший прекрасную музыку. И ребенок, который не родился, потому что так распорядилось безумие. Правильно, что они покоятся вместе.

Однако ее больше заботят живые. Эти дни она почти не видела Арчера, Мэри-Кейт избегала ее. Ни один не был готов поддержать другого, и оба отчаянно нуждались в этом.

Вина. Странное слово. Мучительное чувство. Они все его испытывают. Арчер — за то, что осудил жертву. Мэри-Кейт — что не спасла Джеймса Моршема. Она, Берни, — за то, что убила безумную женщину. Даже Сэмюел виноват, потому что слишком долго скрывал от Джеймса секрет его рождения и не догадывался, что делит постель с безумной. Все они люди, все небезупречны, все обречены немного покормиться на вертеле небес за совершенные грехи. Но не терпеть такое изощренное и вечное наказание, как того хотела Сесили.

Повернувшись, Берни увидела закутанную в плащ Мэри-Кейт. Она надвинула шляпу на глаза, словно хотела скрыть лицо от гостей. Берни извинилась и вышла в холл. Мэри-Кейт натянуто улыбнулась. Улыбка получилась чужой и неестественной. Берни сжала руки молодой женщины в своих ладонях, пытаясь утешить ее без слов. Если бы она могла сделать для нее что-нибудь! О Мэри-Кейт она беспокоилась больше, чем обо всех остальных. Малышка потеряла свою живость, как будто укрылась за тяжелым, густым облаком.

— Ты уверена, что хочешь сейчас пойти на кладбище? — с сомнением спросила Берни. — Там очень холодно для уединения.

— Там пахнет чистотой и свежестью.

«А не тленом», — добавила про себя Берни.

— Значит, ты пойдешь одна?

— Со мной ничего не случится, Берни. Решительная улыбка, казалось, подтвердила се слова.

Мэри-Кейт открыла дверь, но прежде, чем покинуть теплый холл, обернулась:

— Вы знали, Берни? Вы могли представить, что Сесили способна на такое?

После минутного раздумья на лице Берни появилась невеселая улыбка.

— Кто из нас способен разглядеть лицо безумия, Мэри-Кейт? Разве мы не подвержены страстям? Что удерживает нас на этой стороне разума?

— Звучит не очень-то обнадеживающе для всех нас, не так ли, Берни? — Пальцы Мэри-Кейт крепко сжали дверную ручку.

— О дорогая моя, иногда это — единственное, что у нас есть.

Она знала, что это не совсем тот ответ, но где найти более подходящие слова?

Мэри-Кейт тяжело опустилась на грубо сколоченную скамью. Перед ней лежал маленький, пруд, который за ночь замерз, к огорчению нескольких уток, ковылявших по его поверхности. По берегу вдоль половины пруда торчал высокий обледеневший камыш, над второй половиной простерло свои ветви могучее дерево. Мэри-Кейт не была садовником, но неосведомленность не мешала ей восхищаться работой других. Весной английский парк Сандерхерста будет выглядеть великолепно. Сейчас он дремал, почти лишенный цвета. Единственными яркими пятнами были верхушки аккуратно подстриженных в виде разных фигур самшитовых деревьев, которые выглядывали из-под снега. Прекрасный, умиротворяющий вид. Если бы только она могла успокоиться!

Ей нужно побыть одной, и чтобы ее не тревожила скорбящая, как того требовали обстоятельства, знать.

Именно теперь она почему-то остро затосковала по отцу. По нему ли? Ее отец воплощал собой надежность, чего ей так не хватало все эти годы. И любовь, которой она никогда не испытывала со дня его смерти, пока не приехала в этот великолепный замок. Больше у нее не будет ни надежности, ни любви.

С тех чудовищных мгновений в коптильне она до сегодняшнего дня не встречалась с Арчером. Мэри-Кейт никогда не видела, чтобы кто-нибудь так стремительно изменился, превратившись из красавца в изможденное существо, из человека, полного жизни, в почти мертвеца. Он подошел и развязал ее, вытащил кляп. Провел ладонью по ее разбитому рту, а потом обратил все свое внимание на Алису.

Нежная, хрупкая Алиса, высохшая, склоненная, ее кожа стала орехового цвета, залоснилась от дыма и тепла. Арчер встал рядом с ней на колени в такой же печальной позе, как и его жена, протянул руки, словно хотел дотронуться. Но в последний момент не смог и тихо сложил ладони на коленях, не замечая, как беззвучно падают на пол светлые пряди.

Может, Мэри-Кейт и утешила бы его тогда, нашла какие-нибудь мудрые слова, даже обняла бы его. Но они оказались разлучены — их отдалило не только потрясение, но и память, сохранившая страшное зрелище.

Она так и не прикоснулась к нему. Ее подхватил на руки Питер, отнес в экипаж. Рядом с ней села Берни. В Сандерхерсте врач осмотрел голову и лодыжку Мэри-Кейт и предписал ей двухнедельное пребывание в постели.

Сегодня она в первый раз могла встать и действительно стояла, пока священник освящал новую нишу в усыпальнице Сент-Джонов. Когда все закончилось, только они с Арчером остались и смотрели, как закрывают и запечатывают дверь. Двое, любившие друг друга с детства, лежали теперь здесь, соединенные в смерти.

Небеса должны были бы рыдать об этой потере, возможно, так и было: слезы замерзли и превратились в снежные хлопья, которые бесшумно падали на них.

И поскольку он ничего не сказал ей с той минуты, как нашел свою жену, Мэри-Кейт, тоже ничего не сказав, ушла, не будучи уверенной в мыслях и чувствах Арчера. Ей казалось, она вторглась в чужие владения.

Если она и чувствовала вину, то не ту, что предполагала Берни. Она пыталась спасти Джеймса Моршема невзирая на насмешки других. Она пыталась и не смогла, но другие могли — и не попытались.

Она чувствовала вину живых перед теми, кто умер. Смерть затронула в душе Мэри-Кейт какую-то чувствительную струнку, и это удивило ее, потом устыдило, а затем позабавило. Она была бесконечно рада, что жива, счастлива, что спасена. Она не хотела умирать, не была к этому готова, может, никогда и не будет. Она всегда цеплялась за жизнь, с жадностью ожидая, что небо прояснится — и все изменится к лучшему, что она испытает все то, о чем мечтала ребенком и молодой девушкой.

Даже теперь, когда ей было как никогда грустна, в ней крохотным огоньком тлела искорка надежды.