Мы родились сиротами

ГЛАВА 13

Сержант Шустова понимала: когда вертолет вернется в расположение, его экипаж и неожиданных пассажиров встретят там отнюдь не с распростертыми объятиями и аплодисментами. Бойцы не выполнили задание — подбитые военные роботы так и остались лежать среди камней, им по-прежнему грозила опасность быть взорванными или сожженными врагом.

Под гул вертолета Рита поблагодарила Мэри и Сандру за преданность, коротко, но невероятно эмоционально пожав руку каждой из них.

По прибытии она постучалась в офицерскую, намереваясь сообщить о случившемся старшему лейтенанту Зубовой. Дети устали и проголодались — нужно было где-то их разместить, хотя бы на время.

— Кто там, заходи! — раздался из-за двери весёлый окрик Гейсс.

Зубова неохотно оторвала взгляд от газеты. Кора Маггвайер, пристроившаяся в уголке со своей гитарой, легкими движениями пальцев теребила струны; инструмент бормотал тихо, ненавязчиво, будто шепотом разговаривающий человек.

— Старший сержант Шустова, — отрекомендовалась Рита, козырнув, — разрешите доложить, на базу доставлены трое мирных жителей из деревни разоренной неисправными роботами. Как прикажете действовать?

Сняв и положив поверх газеты очки для чтения, Зубова провела ладонью по лбу.

— Мирные жители? На базе? — проворчала она, — Что за чертовщина? Вообще-то у нас секретный объект, посторонние сюда не допускаются.

— Это дети, старший лейтенант, — сказала Рита.

— История знает невероятнейшие случаи военного шпионажа, в том числе и с привлечением детей, — Зубова отодвинула газету на край стола, угол её повис, — в любом случае, тут я сама не могу ничего предпринять, надо звонить Казаровой.

Гейсс протянула руку за сползающей со стола газетой.

— Что хоть там пишут? Скоро кончится война?

Зубова сморщилась и махнула рукой.

— Да ну их в баню. Вечно политики воду в ступе толкут, — она тут же перевела взгляд на Риту, — а ты давай, веди сюда своих мирных жителей, я буду сообщать командиру.

Потянувшись за телефонной трубкой, Зубова смерила стоящую по струнке девушку взглядом полным искреннего сожаления.

— Чтоб волосатый леший тебе отдался, наделала дел… Ох, потолкует с тобой сейчас Казарова… — пробормотала она с сочувственной укоризной.

— Дети здесь, старший лейтенант, — сообщила входящая в офицерскую долговязая Майер. Она приоткрыла дверь и жестом пригласила мальчиков войти.

Вздохнув, Зубова подняла трубку аппарата внутренней связи.

— Какой шикарный трофей, однако, — прокомментировала в своей обычной шутовской манере Гейсс, приметив наручники на изящных запястьях Алана. Оторвавшись от газеты, она бесцеремонно оглядывала его, точно перед нею был не юноша, а красивая краденая вещь.

Рита сердито поджала губы, бросив на неё уничтожающий взгляд.

— Ждём распоряжений командира, — сказала Зубова, положив трубку на рычаг, — нарушение режима секретности объекта дело нешуточное.

Несколько минут спустя в помещение скорыми шагами вошла Тати Казарова, она никогда не задавалась, не ленилась вмешиваться даже в мелкие конфликты, неизбежно возникающие по ходу службы, и нечасто вызывала кого-либо в свой личный кабинет, предпочитая спускаться в офицерскую. Кинув быстрый взгляд на мальчишек, она повернулась к Гейсс, Майер и Зубовой, мигом застывшим перед нею по стойке смирно. Со стуком поставив гитару на пол, с небольшим опозданием отдала командиру честь и Кора Маггвайер.

— Разрешите доложить, капитан Казарова. На объекте находятся посторонние.

— Вольно, — Тати слегка махнула рукой. Озабоченно наморщив свой круглый белоснежный лобик, она обратилась к Рите:

— Сержант Шустова, объясните мне, пожалуйста, внятно, что здесь произошло. Я предпочитаю получать сведения из первых рук. Информация, она ведь как мужчина: ценность её тем меньше, чем через большее количество рук она успела пройти, — Тати поддержала свою шутку тонкой улыбкой.

— Докладываю, командир, — начала Рита, — трое мирных жителей, которых вы можете видеть здесь, были эвакуированы из сожженной деревни экипажем вертолета Беркут-А8, вылетевшим на срочное задание сегодня в девятнадцать часов.

— А больше там никого не осталось?

— Не могу знать, командир, дома горели и осмотреть их не представлялось возможным.

— Где роботы, которых вы должны были доставить на базу?

— Они остались в зоне ведения боя, командир.

— Это вы отдали приказ рядовой Сандре Бергендер сажать вертолёт, сержант?

— Так точно, командир.

— Понимаете ли вы, что провалили ответственное задание и должны будете понести наказание за неподчинение приказу?

— Да, командир, — ответила Рита, открыто и твердо глядя прямо в глаза Тати.

— Ясно, — задумчиво произнесла капитан Казарова, — что же, как говорится, придут с дубинками, будем шевелиться… А пока… Шустову в карцер на сутки, пусть посидит, подумает, а детей покормить и уложить спать, время позднее.

— Куда, командир? — спросила Зубова.

— На ваше усмотрение, старший лейтенант. Спокойной ночи.

Тати вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь, в коридоре скоро стихли её лёгкие энергичные шаги.

— Лучше всего, наверное, расположить их в помещении бытового склада, — озвучила свои мысли Зубова, — на раздвижных кроватях…

— Двоих мелких, может, и стоит отправить на склад, — вставила Гейсс со смешком, — а старшего я бы, на вашем месте, положила к себе.

Нежная кожа Алана была, наверное, слишком смуглой, чтобы краснеть, и услышав это скабрезное замечание он лишь спрятал глаза, опустив свои роскошные ресницы. Рита Шустова успела метнуть в сторону лейтенанта Гейсс ещё один недобрый взгляд — дверь снова открылась и вошли дежурные, чтобы сопровождать её в карцер.

— Доброй ночи, сержант, — хохотнула Гейсс.

— Берегла бы ты челюсть, — проворчала Зубова, — на войне оно, конечно, без шутки не житье, но меру знать надо.

Утром следующего дня Риту прямо из карцера проводили в кабинет Казаровой.

— Садись, — сказала Тати, взглядом указывая ей на стул для посетителей.

С виду кабинет командира дивизиона ничем не отличался от кабинета какой-нибудь чиновницы или управляющей: о принадлежности его владелицы к вооруженным силам говорил только портрет министра обороны в простенке между двумя окнами да несколько старинных наградных знаков, прикрепленных к лоскуту холста под портретом.

Министр, точнее министрисса, напоминала хищную птицу; суровое лицо её художник решил изобразить, развернув в три четверти: длинный нос слегка загибался книзу, узкогубый рот был плотно сжат, а небольшие глубоко посаженные глаза зловеще сверкали, точно орудия в бойницах. Рита невольно сравнила лицо на портрете с живой Тати, сидящей под этим портретом. Капитан Казарова представлялась совершенной противоположностью воинственной чиновницы: миниатюрная, хрупкая, светлокожая до прозрачности; бывают такие удивительные блондинки, будто тонкая фарфоровая посуда; из-под фуражки выбивались лёгкие завитки соломенного цвета — офицерам разрешалось не стричься наголо… Рите подумалось, что портрет министриссы обороны и хорошенькое личико расположившейся в кожаном кресле Тати Казаровой вместе составляют одну аллегорическую картину, которую можно было бы назвать, к примеру, «Противоборство Войны и Любви»…

— Итак, — сказала капитан Казарова, её изящные губы чуть-чуть изогнулись, это была почти улыбка, — я позвала вас сюда, старший сержант Шустова, чтобы прояснить некоторые моменты, которые впоследствии могут отразиться на судьбе всего дивизиона.

Рита стояла перед нею напряженно вытянувшись.

— Вольно, — вставила Тати, будто бы неохотно отвлекшись на это короткое словечко от своего монолога, который она тут же продолжила, — я обошлась с вами строго, как вы того заслуживаете, в вашем положении неподчинение приказу — серьезный проступок, что бы ни случилось, вы должны выполнять конкретное задание, думать пока не ваше дело… Понимаете меня, сержант Шустова?

— Да, командир.

— Но в сложившейся ситуации, — Тати на секунду задумалась, формулируя мысль, — ваше вмешательство оказалось своевременным и довольно удачным; мы, конечно, потеряли те машины, эвакуация которых была поручена вам, но всех роботов со сбоем дистанционного контроля нам удалось сохранить, отключив их прежде, чем активировалась программа самоуничтожения, предусмотренная на случай, когда робот не отвечает на команды из Центра. Сейчас операторы обнуляют их и устанавливают новые операционные системы, — Тати встала и прошлась вдоль стола, как будто бы непринужденно, однако, почти неуловимые признаки её волнения были замечены Ритой; капитан Казарова повернула голову к окну, может быть, просто так, но, вероятнее всего, чтобы спрятать взгляд, и продолжила, — надеюсь, вы понимаете, сержант, что огласка произошедшего в Сурразай-Дарбу крайне нежелательна…

После того, как эта фраза прозвучала, впервые в жизни при разговоре с вышестоящим чином, Рита почувствовала себя хозяйкой положения; она предположила, что сейчас Казарова попробует заручиться её молчанием, то есть будет просить, и в какие бы выражения командир ни облекла бы теперь свои мысли, выйдет так, что она обращается к простому бойцу Шустовой как к существу, от которого она зависит, способному решать её судьбу… Но Тати, обернувшись к Рите, взглянула ей в глаза открыто и твердо:

— Я отвечаю за всё, что делают мои роботы и мои люди. Я командир, разгром деревни грозит мне трибуналом, и я ни слова не скажу в свою защиту. Это мой недогляд, моя ошибка, — Тати остановилась и, переведя дух, продолжила с большим пылом, — Тебя следовало бы подержать в карцере ещё пару дней и разжаловать в рядовые, но… я представлю тебя к награде.

Казарова замолчала, продолжая глядеть на Риту в упор, ожидая её реакции.

— Это сделка, командир? — спросила Рита. Дерзость, долго таимая, прорвалась невзначай.

— Нет, старший сержант Шустова, — без тени гнева ответила Тати, — это справедливость, — она снова прошлась туда-обратно вдоль стола и добавила после паузы, — вы совершили подвиг. Принять самостоятельное решение в какой-либо неоднозначной ситуации бывает порой не только трудно, но и страшно. Лишь смелый боец способен взять всю ответственность на себя. И боец должен быть награждён за свою смелость. Вам ясно?

— Да, командир, — ответила Рита, опустив взгляд. Ей стало стыдно за свои недавние мысли.

— А сейчас отправляйтесь спать, — сказала Казарова, — вы, наверное, устали.

— Благодарю вас, командир. Только разрешите спросить, как чувствуют себя дети?

— Всё в порядке, — будто бы неохотно ответила Тати, — мы подумаем, что с ними делать дальше.

Добравшись после всех злоключений до своей койки, Рита с наслаждением растянулась на ней. В карцере, узком, словно труба, можно было только стоять или сидеть на колченогом стуле. Кроме того, там было холодно и очень влажно. Не поспишь. От нечего делать Рита нацарапала ногтем на одном из кирпичей в стене:

А Л А Н

Поздним вечером того же дня, скорее даже уже ночью, когда совсем стемнело, и горы острыми черными зубцами прорисовались на бледно-зеленом краю неба, Рита услышала, или ей показалось, что она слышит, робкие шаги в коридоре возле дверей… Койка её располагалась ближе всего к выходу, она приподняла голову и прислушалась.

Душный воздух помещения, в котором спали двадцать человек, грузно покачивался от дуновений сквозняка, словно ночное море, в тишине далеко разносились глухое сонное сопение и легкий шорох одеял; Рита бесшумно выскользнула из постели и прошлепала босыми ногами ближе к двери, стараясь производить как можно меньше шума.

Дверь была приоткрыта, узкая яркая полоска света из коридора, точно фломастерная черта, на мгновение расширилась и так же быстро истончилась, почти исчезла. Рите почудилось, будто кто-то осторожно заглянул в комнату и, испугавшись, тотчас отпрянул от двери. Она подошла, потянула ручку и выглянула в коридор.

Там, замирая от страха, стоял Алан.

Одет он был точно так же, как и днем, только немного растрепан, и рубашку застегнул, видимо второпях, не на те пуговицы, отчего одна пола казалась длиннее другой.

— Что-нибудь случилось? Нужна помощь? — спросила Рита удивленно.

— Нет, — ответил он шепотом, — Нас сегодня забыли запереть на ночь, и я сбежал… Я хотел найти вас, сержант Шустова… Шел по коридору и заглядывал во все комнаты.

— Но зачем? — Рита, вторя ему, тоже перешла на шепот.

— Я многое понял и хотел попросить прощения, — ответил он, устремив на неё взгляд своих глубоких загадочных глаз; они бликовали в свете ламп подобно чёрным шлифованным агатам, — Я вел себя ужасно глупо и неблагодарно, когда вы пришли, я защищался, я думал, что вы враги, как те роботы, которые убили всех в деревне, меня смутили ваши нашивки. Но теперь я всё переосмыслил: вы спасли меня и моих братьев и даже понесли наказание из-за этого, я слышал, вы были в карцере. Мне так жаль, я ведь хотел убить вас тогда, в доме… Простите меня.

Алан говорил сбивчиво, то быстро взглядывая на Риту исподлобья, то стыдливо опуская взор.

— Ничего страшного, — великодушно согласилась она, — никто из нас не застрахован от ошибки, считай, что ничего не произошло.

— Спасибо… Теперь мне будет намного спокойнее…

Разговор был исчерпан, и оба ощутили это одновременно. Они недолго постояли молча друг напротив друга, прислушиваясь к гудению молочной лампы под потолком.

— Уже поздно, — сказала Рита, — иди спать.

Ей было приятно смотреть на мальчика: его большие загадочные глаза, пушистые темные ресницы, упругие завитки чёрных волос, обрамляющие ровный нежный лоб, приковывали взгляд своей непривычной северному глазу яркостью, очаровательной свежестью ранней юности — внешность Алана внушала Рите невыразимое радостное волнение — она воспринимала это пока на уровне смутных чувств, не умея сформулировать — он был не просто хорошенький ребенок, в каждом движении его лица, в каждом тонком жесте таился уже тот неуловимый пленительный оттенок предчувствия любви, что отличает невинное дитя от взрослеющего существа, осознающего и принимающего свою принадлежность к определённому полу…

— Я провожу тебя, — добавила Рита настойчиво, — мало ли что может быть…

Она попыталась взять юношу за руку, но он смущенно отстранился. Её это не обидело — она понимала, что на ранимую психику подростка не могли не повлиять обстрел деревни, внезапная потеря родителей и переезд в странное подземное помещение с бесконечными извилистыми коридорами и тяжёлыми металлическими дверями, открывающимися только с помощью электронных чипов, которые Алану даже ни разу не давали в руки… В таких условиях можно чувствовать себя только пленником, жертвой. А жертва всегда боится.

Рита чувствовала смятение мальчика, его тревогу, его одиночество и покинутость. Больше всего на свете ей хотелось сейчас его поддержать, ободрить — но для этого он должен был заговорить с нею первым. Он должен был оказать ей доверие…

И это произошло. Алан будто бы услышал обращённое к нему безмолвное предложение помощи, исходящее от девушки.

Он вдруг остановился и, коротко блеснув чёрными вишнями свои глаз, торопливым взволнованным шепотом заговорил:

— Я… я не хочу сейчас спать. Совсем не могу туда идти. Мне страшно здесь спать. Понимаете… Мне очень страшно, — он умолк, потупившись, но тут же продолжил, — Я часто ворочаюсь по ночам и не могу никак забыться, я очень переживаю… Что будет теперь со мной и моими братьями? Где наши родители? Они погибли, или, может, тоже где-то сейчас скрываются и ищут нас?

— К сожалению, мне нечем тебя утешить, — призналась Рита так дружелюбно и так ласково, как только смогла, — Что делать с вами дальше, решит командир. И про твоих родителей тоже пока ничего неизвестно, — она протянула руку и сделала робкую попытку ободряюще погладить Алана по плечу, он сначала отпрянул, точно пуганый зверек, но потом всё-таки покорился, — Ты, главное, не переживай. Здесь, можешь быть уверен, вы в полной безопасности, под надежной защитой, никто не обидит вас.

Вернувшись к себе, Рита долго не могла уснуть. Девушка думала о том, окажется ли для неё возможным выяснить, какое решение примет командующая дивизией, и, если это решение окажется несправедливым или жестоким, сможет ли она, старший сержант Шустова, как-то повлиять на него…

Ну нет. Конечно же, нет. Такое только в блокбастерах про супергероинь бывает. Где Казарова, а где она, Рита… Остается только молиться Всеблагой, чтобы Она осенила командира своей мудростью и своим милосердием…

Рита гневно ворочалась на койке. Ещё никогда собственное бессилие не причиняло ей бОльших страданий… Такое благоговейное умиление, такое страстное желание защищать, беречь, жертвовать внушил ей Алан своей полудетской хрупкостью, своим ясным смуглым личиком, своим пронзительным доверчивым взглядом!

Дрема овладела девушкой только под утро, когда солнце уже позолотило острые ребра скал, и с минуты на минуту должен был уже раздаться гонг на подъем.

Алан и его младшие братья прожили на базе ещё две недели. Пока спешно устранялись последствия страшной катастрофы в Сурразай-Дарбу, командованию некогда было заниматься ими. В течение этого времени почти каждую ночь юноша спускался к Рите и легонько стукал три раза по дверному косяку, как было условлено, она выходила, и они отправлялись вместе в помещение инвентарного склада, которое она могла открыть своим чипом, — там среди зловеще выступающих из темноты металлических стеллажей, заставленных пыльными ящиками, можно было тихонько посидеть вдвоем на мешках с запасной униформой и жестким солдатским бельем, пошептаться, не опасаясь разбудить кого-нибудь или оказаться застигнутыми врасплох.

Алан теперь совершенно привык к Рите и перестал чураться её. Он сворачивался рядом с нею точно котенок, склонял голову ей на плечо, и даже позволял девушке слегка прижать его к себе. Так просиживали они почти до самого рассвета, разговаривали или молчали, просто подремывали, обнявшись, играли в крестики-нолики, морской бой или разгадывали кроссворды, подсвечивая их фонариком. Рита не смела и думать о чем-то большем, её душа была наполнена первым восторгом влюбленности, светлым и чистым; она даже подавляла в себе отчаянное желание мимоходом поцеловать юношу в нежную прохладную щечку, в лобик или в маленькое ушко — боялась смутить и оттолкнуть его столь откровенным проявлением чувств.

В свою очередь Алан, чьи занятия сводились только к заботе о двух его братьях, всё свободное время, которого здесь, на базе, находилось у него предостаточно, посвящал тому, что придумывал, как бы ему удивить и порадовать Риту, когда она после напряженной работы днем выкроит несколько ночных часов, чтобы повидаться с ним. Детей никуда не выпускали, и за время пребывания в полутемных душных катакомбах военного объекта они успели соскучиться по яркому небу, слепящему летнему солнцу и вольному воздуху гор; единственной радостью Алана были теперь тайные свидания со старшим сержантом Шустовой, их трогательное очарование вполне заменило ему прежнюю беззаботную жизнь в родительском доме, каждый вечер он с нетерпением ждал момента, когда крадучись, как воры, они пройдут по коридору, поднимутся по узкой металлической лесенке и юркнут в неприметную маленькую кладовую.

Во время уборки, которую ему иногда поручали девчонки-дневальные, Алан добыл где-то старинную лампу на высокой подставке с большим напоминающим шляпку гриба оранжевым тканевым абажуром, обвешанным по краям длинной нитяной бахромой. Зажженная в ночной кладовой, чудесная лампа походила на светящуюся медузу в темных глубинах океана.

— Тут стало гораздо уютнее, — похвалила находку Рита, — как будто бы у нас появилось собственное маленькое солнце.

— Солнце… — повторил Алан, — Как бы мне хотелось увидеть его снова! Мне кажется, что я здесь уже целую вечность. Иногда даже мне приходит мысль, будто бы я никогда отсюда не ввиду, и становится так страшно…

— Что за глупости! — рассмеялась Рита, — я думаю, уже скоро вас куда-нибудь вывезут, особенно если проверка нагрянет, посторонние на базе — это очень серьёзное нарушение…

— Но ведь тогда нам придётся расстаться, — произнес он серьезно и грустно, подняв на неё свои магнетические темные глаза.

— На время, — пылко заверила юношу Рита, ласково взяв его руки в свои, — я обязательно найду тебя, слышишь…

Они ещё не говорили о чувствах, никакого объяснения между ними не произошло, но их горячая нежная привязанность друг к другу была уже очевидна обоим… Это воспринималось, как нечто само собой разумеющееся, что они когда-нибудь поженятся, будут жить в одном доме, растить общих детей…

— Почему ты так хорошо говоришь по-атлантийски? — спросила Рита, решив увести разговор от мучительной темы предстоящей разлуки. — Меня изрядно удивило, помню, что ты меня сразу понял…

— Я родился от смешанного брака. Мать моя — атлантийка, а отец — хармандонец. Моих родителей тоже свела эта война: вооружённые люди, поднимаясь на бронированных машинах в горы, проезжали мирную деревню, мать моя была командиром взвода, и она случайно увидела моего отца, когда он вышел к колодцу за водой. Ему в ту пору было примерно столько же лет, сколько сейчас мне, и он так сильно понравился моей матери, что она приказала своим бойцам похитить его. У неё не было другого выхода, она не могла задержаться в деревне; в качестве выкупа за жениха — чтобы не оскорбить его народ, моя мать постаралась соблюсти все обычаи — она оставила семье отца несколько ящиков солдатской тушенки. Поначалу они даже не поняли, что это такое. Но потом пришёл голод — от бомбежек погибли многие пастбища, скот, посевы, и тушенка в самую трудную зиму сохранила жизнь родственникам отца. И они перестали гневаться на неведомую похитительницу. Отец мой долгое время делил с матерью тяготы военного быта. Они жили в лагере в горах. Поначалу отец боялся матери, а потом полюбил её так же страстно, как она любила его. Они рассказывали, что я был зачат в армейском грузовике… Потом мать отослала отца со мною назад, в деревню, он растил меня один до пяти лет, ждал мать с войны, она вернулась, демобилизовавшись после тяжелого ранения, и родила ему ещё близнецов. Мы несколько лет жили в Новой Атлантиде. Я даже ходил там в школу. Дом в Сурразай-Дарбу недавно достался отцу по наследству от дяди…

Рита почувствовала, что в ответ ей придется рассказать историю своего рождения. Равноценный обмен. Откровенность на откровенность.

— У меня нет родителей, — сказала она.

— Они умерли? — Алан сочувственно заглянул ей в глаза.

— Нет. То есть я не знаю. Может быть, они умерли больше века назад. А, может быть, живы и здравствуют. Я выведена из крио-консервированных гамет в рамках экспериментально научного проекта «Искусственный эндометрий».

Алан помолчал, вероятнее всего, ничего из сказанного не поняв. Но его природная интуиция, в высшей степени мудрая и милосердная, подсказала ему — говорить об этом Рите тяжело и, пожалуй, спрашивать её о семье больше не стоит…

— А отчего эта война?.. — Алан воспользовался тем, что импровизированное солнце погасло, контакт отошёл; он трогательно и невинно прильнул к девушке в темноте, — Она такая долгая… Когда воевала моя мать, шла, кажется, та же сама война…

— Наши офицеры много говорят об этом, — задумчиво проговорила Рита, — политики постоянно что-то делят. Вся эта заваруха началось с убийства кронпринцессы Оливии двадцать лет назад. Безвластие неизбежно влечёт за собой раскол общества. Сейчас значительная часть населения вашей страны выступает за начало реформирования аппарата государственного управления, за построение парламентской системы, какая есть у большинства современных государств, а кое-кто поддерживает идею сохранения монархии с династической передачей власти. Войска Новой Атлантиды были введены на территорию королевства Хармандон около пятнадцати лет назад, когда наша Президент приняла решение поддержать демократическую партию, к тому времени успевшую привлечь на свою сторону многих влиятельных людей и предлагавшую весьма разумный курс, но, как обычно бывает, нашлись среди сильных мира сего непомерно амбициозные особы, успевшие почувствовать в период гражданской войны близкий и такой сладкий запах власти — они начали активно спонсировать и снабжать самым современным оружием террористические группировки, состоящие преимущественно из глубоко религиозных носительниц традиционной культуры королевства Хармандон и не желающих смириться с грядущей демократизацией страны. К сожалению, по некоторым данным, террористы получают поддержку и из-за рубежа. На территории королевства имеются большие запасы нефти и алмазов. Как ты, наверное, знаешь, нефтяные месторождения по всему миру начинают истощаться, новых скважин давно уже не открывают, другого такого же универсального топлива никак не могут найти, ученые разводят руками, и потому наиболее влиятельные государства стремятся любыми путями завладеть теми клочками земли, где ещё может оставаться эта с каждым днём растущая в цене природная валюта…

Рита поправила провод, и лампа снова зажглась. Они больше ни о чём не говорили, просто сидели, обнявшись, в её мягком золотистом свете, наслаждаясь каждым мгновением своего скромного, но бесценного счастья, ибо каждый из них понимал: оно может оборваться в любой момент, точно так же, как может погаснуть от спонтанного сбоя в энергосети их уютное маленькое солнце…

Приближалось Ритино двадцатилетие. День рождения в вооруженных силах республики Новая Атлантида — такой же день, как все остальные дни, разве только к блинам на завтрак дежурная плюхнет дополнительную ложку сгущенки и, может быть, отправят в наряд, что поприятнее.

Алану очень хотелось сделать в этот день для Риты что-нибудь особенное, предстоящая разлука уже легла зловещей тенью на их нежную дружбу, всё чаще им на свиданиях становилось грустно, теперь наедине друг с другом они больше молчали…

Алан постоянно думал о том, как поздравить девушку. Он сам стал проситься помощником на уборку, в надежде обнаружить на территории базы ещё какую-нибудь оригинальную вещицу, что годилась бы в подарок. Он пытался что-то мастерить для Риты, но выходило совсем по-детски неуклюже; юноша каждый раз оглядывал свою работу критически, и тут же, опустошённый, расстроенный, чуть не плача выбрасывал свою поделку. Ни одной он так и не завершил.

Алан наивно и трогательно хотел, чтобы в день своего двадцатилетия Рита получила самый лучший подарок… Ах, такова первая любовь с её бесконечной жертвенностью и нежной отвагой! Он готов был на всё, только бы порадовать её…

И этот день настал. Ложка сгущенки. Дружелюбная улыбка Тати Казаровой — подобная честь выпадала немногим…

— Я кое-что припас для тебя, — прошептал Алан с загадочной улыбкой, когда они наконец остались одни, — надеюсь, тебе понравится мой сюрприз. В армии ведь очень не хватает девушкам всяких развлечений, — он потупился, голосок его стал тише, — удовольствий… Леденцы к чаю и те только по воскресеньям… Жди меня, я сейчас, — быстро прошептал он в конце и, не успела Рита сказать ничего в ответ, проворно выскользнул из её объятий и исчез.

Несколько минут спустя дверь тихо приоткрылась: Алан снова возник на пороге, закутанный в белоснежную простыню, длинный хвост которой волочился за ним по полу как шлейф.

— Я всё ещё чувствую себя виноватым перед тобой… И бесконечно благодарным… Ты спасла меня и моих братьев, — произнёс он, стараясь скрыть волнение, вышло чересчур торжественно, и оттого немного забавно, — в день твоего рождения я хотел преподнести тебе достойный подарок… Но у меня ничего нет, — юноша запнулся и понурил голову, он был такой трогательный в этот момент, со скрещенными на груди руками, придерживающими простыню, словно Пречистый на иконах в храме, — у меня ничего нет, — повторил он дрогнувшим голосом, — кроме меня самого…

С этими словами Алан красивым движением сбросил с себя простынку; она упала, обдав Риту лёгким потоком воздуха, и лежала теперь у его ног словно облако; он стоял на ней нагой и прекрасный, точно ангел, идущий по небесам; у Риты мигом пересохло во рту, сердце забилось тяжело и глухо; трудно представить себе зрелище более пленительное, чем прелести юного возлюбленного; она застыла, не решаясь ни пошевелиться, ни вымолвить хотя бы слово.

Немая сцена длилась несколько мгновений; потом сержант Шустова, в три энергичных шага преодолев расстояние, разделявшее их, подняла с пола простынку, стряхнула её и бережно закутала Алана.

— Ты ещё слишком молод, давай потерпим… — горячо прошептала она, наклонившись к самому ушку юноши, — когда закончится война, мы поженимся, и у нас будет первая ночь не в этой пыльной клети, а в очаровательном коттедже с видом на океан, я куплю гектар земли на побережье, всегда мечтала иметь собственный дом, мы будем там жить, долго-долго и очень счастливо…

— А если тебя убьют, — Алан взглянул на неё с печальной серьезностью. Его глаза, обрамленные пышными ресницами, в полумраке казались большими черными цветами.

— Не убьют, — заявила Рита так твердо, будто могла знать наверняка, — я не позволю им, потому что теперь мне есть, куда возвращаться… К кому возвращаться.

Она бережно взяла его личико в ладони.

— Я буду ждать тебя, — прошептал Алан и, порывисто прильнув к ней, обвившись вокруг неё нежным, тоскующим объятием, потянулся своими свежими влажно поблескивающими приоткрытыми губками к её губам.

Такому искушению невозможно было не поддаться. Это оказался самый лучший подарок на день рождения из всех, что доводилось получать Рите… Каждый вечер перед тем, как уснуть, она представляла себе, как впервые поцелует Алана. Заветное желание исполнилось будто по волшебству.

Рита склонила голову и дотронулась губами до губ, сначала очень робко, несмело, бережно — у неё самой за плечами был не слишком богатый опыт поцелуев…

И Алан ей ответил, совсем неумело, горячо, мокро, но так решительно, что у неё перехватило дыхание, и тяжёлый вязкий жар, как мёд, начал разливаться в животе…

Рита ласково отстранила юношу и, взяв со спинки ломаного стула свою гимнастерку, скорыми шагами вышла из кладовой.

Королевство Хармандон — это край тюльпанов… Когда они распускаются по весне в заботливых, мягких, пока ещё не обжигающих лучах солнца, склоны гор становятся похожи на пышные шелковые платья нарядных дам. Алые, желтые, нежно-нежно-розовые, белые, кремовые — к их сочным, прохладным, влажным лепесткам так и хочется прикоснуться губами…

Теперь солнце после полудня до того сильно раскаляло песок и серые ноздреватые камни, что невозможно было ступить на них босыми ногами. Тюльпаны в горах давно отцвели — сезон прошел.

Рита придумала сложить цветок из белой бумаги, ей не хотелось отступать от красивого древнего обычая помолвки, и, проснувшись утром, Алан обнаружил на полу у двери некое подобие традиционного тюльпана; это умилило юношу, он решил, что нужно непременно ответить на предложение как полагается, уважить обычай той страны, где родилась и выросла его невеста… Всеми правдами и неправдами он раздобыл где-то алую гуашь и, аккуратно выкрасив ею бумажные лепестки, вручил Рите уже алый тюльпан — символ своего согласия.

Заметив среди Ритиных вещей этот яркий атрибут любовной удачи, её подозвала к себе старший сержант Кребс:

— Дай руку, боец, подарю кое-что.

Рита протянула ей раскрытую ладонь.

Кребс без слов положила на неё малюсенькую золотую булавку, такие, по обычаю, молодые женихи от помолвки до свадьбы носят на галстуке или на воротничке.

— Откуда она у тебя? — удивилась Рита.

— Мой в последнем письме прислал. Вернул. Не дождался.

Рита растроганно глядела на булавку в раскрытой ладони, не решаясь убрать её к себе.

— Давай уже, прячь скорее, покуда я добрая, — грубовато по-свойски поторопила её сержант Кребс, — мне ведь ни к чему сейчас, а тебе — ложка к обеду…

«На чужом несчастье повезло. Нехорошо это.» — подумалось Рите; но булавку она взяла, не хотелось обижать товарку, да и не особо верила сержант Шустова всяким приметам, люди такого иногда порасскажут, мало ли у кого что было; не может никакая несчастливая булавка разлучить двоих, ежели любовь крепка.

Рита сама приколола это скромное украшение к воротничку Алана; он тут же поднял свою тонкую смуглую руку и пощупал булавку пальцами, как бы желая удостовериться в её существовании.

— Спасибо, — прошептал он, в счастливом смущении опустив свои шикарные ресницы.

Несколько дней спустя по распоряжению командира Казаровой трое мирных жителей были вывезены с военной базы; Алану и его братьям завязали глаза и доставили их на вертолете в горную деревню, ту самую, где располагалась дача, которую Тати снимала для отдыха.

Мальчиков приютил один добрый пожилой крестьянин; своих детей у него не случилось, и как дом его, так и сердце, готовы были принять сирот: Алан уже мог быть полезным, помогать по хозяйству, а близнецы наполняли всё вокруг беззаботным весельем, на которое способно лишь детство. Впервые за долгие годы тихий садик ожил, посвежел; детский смех и возня ворвались в него, словно весенний ручей, и даже дышаться стало в нем по-другому, привольнее, радостнее.

Старик научил Алана доить коз, ходить за домашней птицей, поддерживать огород. Юноша, чувствуя себя обязанным, старался во всем угодить хозяину, работал не покладая рук от первых лучей до самого захода солнца, пока у него не начинали от усталости подкашиваться ноги. Крестьянин нарадоваться не мог на своего приемыша и вскоре полюбил его как сына.

— На краю нашей деревни есть большое красивое поместье, — шепнул он однажды Алану, — оно давно пустует, я даже не знаю бывает ли там кто-нибудь хотя бы изредка… Но нынче там поспели сливы, я всё хожу, примечаю, уж больно добрые сливы, крупные, гладкие, да так много, всем селом не съесть, обидно будет, если все они в землю пойдут… Ты бы сходил, поглядел, коли есть там хоть сторож, попросил бы у него для младших братьев корзиночку набрать. А то у меня в саду слива мелкая, дичка, кисловатая, садовая всяко вкуснее ребятам…

Алан согласно кивнул и тем же вечером, кончив дела, отправился на разведку.

Сад капитана Казаровой был тих и темен, лишь ветер слабо шуршал листьями груш, слив и персиковых деревьев; бережно баюкая, качал их отяжелевшие плодоносные ветви.

Алан долго стучал в запертую калитку с кодовым замком, глазком и подвесной камерой, даже крикнул несколько раз в темноту «Эге-гей! Есть тут хозяева?», но только шепот деревьев был ему ответом.

Тогда юноша решился и перелез через высокий забор из плотно пригнанных друг к другу ровных широких досок.

В саду действительно не оказалось ни души — никто не охранял те превосходные плоды, которыми здесь увешаны были склонившиеся к земле ветки.

Набрав полные карманы спелых, едва не лопающихся от распирающего их сока, слив, Алан не без труда перебрался обратно и поспешил на другой конец деревни, к дому старика. Несмотря на очевидное отсутствие в загадочной усадьбе какой-либо жизни, он всё равно чувствовал себя вором, бежал всю дорогу, беспокойно озираясь, боялся, как бы его не увидели соседи — природная порядочность вынуждала его стыдиться брать чужое, пусть даже невостребованное, добро.

Прошла неделя, потом другая, в течении которых Алан, проходя мимо, напряженно вглядывался в окна большого дома на краю деревни, но хозяева сада так и не объявились. Юноша осмелел, и теперь почти каждый вечер, когда над горами быстро сгущались синеватые сумерки, перелезал через высокий забор и рвал великолепные зрелые сливы, которые его младшие братья потом с аппетитом съедали после завтрака.

Уютная зелёная долина, расположенная чуть ниже деревни, своей формой напоминала неглубокую округлую чашу, пиалу, в центре её было небольшое озеро. Местные жители говорили, что долина эта — кратер давным-давно потухшего вулкана, над которым боги сорок дней и сорок ночей лили дождь, пожелав заполнить его водой…

Озеро было прохладное, чистое, с обширным каменистым мелководьем. Местные жители брали оттуда воду для полива своих огородов, некоторые даже купались, но только у берега, не заходя далеко — боялись угодить в лапы коварным огненным демонам, притаившимся под слоем ледяной воды… Люди в горных деревнях королевства Хармандон в большинстве своем были безграмотны и до смешного суеверны.

В жаркие дни, когда выдавалась свободная минутка, Алан полюбил приходить к озеру со своими братьями. У воды было гораздо легче переносить зной, да и для близнецов на узком каменистом пляже находилось немало интересного: они собирали пустые раковины гигантских улиток, разноцветные отшлифованные водой камушки и широкие сизые ленты водорослей, высохшие на солнце.

Командир Казарова успела совершенно забыть о детях, доставленных на базу из разоренного роботами поселка, и теперь, приехав на день, увидела Алана как будто впервые. Выйдя в томный послеобеденный час к берегу озера, она приметила троих мальчишек, играющих на мелководье. Они бегали по воде, барахтались у самого берега, визжали, брызгались и смеялись.

Алан, от души забавляясь со своими братьями, долго не замечал молодой женщины, стоящей в тени дерева и глядящей на него взором орлицы, приметившей добычу.

Тати завораживало естественное изящество его движений; на ровной смуглой коже поблескивали в лучах яркого солнца мелкие капельки воды — мальчик появившийся из пены волн, мальчик осыпанный бриллиантами… Алан сам не осознавал ещё в полной мере силы пробуждающихся в нём любовных чар, и оттого, наверное, он, распоряжаясь ими невольно, интуитивно, ранил поклонниц гораздо опаснее, нежели более опытные обольстители, в самое сердце…

Капитан Казарова застыла, безмолвно любуясь, обнимая одной рукой ствол дерева на берегу, а другой защищая от солнца свои жадные очарованные глаза.

Поймав на себе заинтересованный взгляд незнакомки с яркими золотыми завитками, выбивающимися из-под фуражки с гербом, Алан смутился, и, чуть слышно пролепетав «Здравствуйте», прошмыгнул мимо, таща за руки своих голеньких братьев. Он старался не смотреть на Тати, но успел приметить капитанские погоны на её бледно-зеленой форменной рубашке с коротким рукавом.

В тот день, однако, капитан Казарова провела на своей наемной даче всего несколько часов, и её уже не было там вечером, когда Алан, гуляя, намеренно прошелся несколько раз вдоль забора, в надежде хоть мельком увидеть кого-нибудь из хозяев. На озере ему пришла мысль, что белокурая девушка в фуражке вполне может оказаться владелицей роскошной усадьбы… Алан раньше никогда не встречал её в деревне, но лицо девушки казалось ему смутно знакомым.

Он хотел сначала спросить о ней старика, но в последний момент передумал — постеснялся.

После встречи на берегу озера какое-то время он не решался лазать за сливами, его пугала перспектива быть пойманным за руку золотоволосой девушкой, с каждым днём он почему-то всё сильнее уверивался в том, что это её усадьба, даже мимо Алан ходил теперь реже и осторожнее, но, по-прежнему не замечая ни в саду, ни в доме никаких признаков присутствия хозяев, постепенно он осмелел и возобновил свои дерзкие набеги на фруктовые деревья.

В течение первого месяца пребывания Алана в деревне смена уклада жизни целиком захватила его мысли; взяв на себя обязанности взрослого, он так уставал за день, что засыпал сразу, как только голова касалась подушки, но постепенно и тело, и сознание его адаптировались к всему новому и стали оставлять ему всё больше простора для чувственных переживаний. Он часто вспоминал Риту, особенно по вечерам, перед тем как погрузиться в сон, он любил вызывать в своем воображении картины их прошлых встреч, разговоры, ласки. Алан подолгу лежал в темноте, поглаживая пальцами малюсенькую золотую булавку, подаренную ею. Ах, если бы он мог хотя бы писать Рите письма и получать ответы на них! Он тосковал, однако, светлая мечта о будущей встрече давала ему силы на то, чтобы терпеливо преодолевать все тяготы быта, прилежно трудиться, заботиться о старике и о братьях. Юноша был уверен: однажды закончится война, и Рита, живая и невредимая, найдет его, как она обещала, найдет, возьмет за руку, и вместе они войдут в золотые ворота счастливой жизни…

Но вышло иначе.

В ранней молодости мечты и планы точно легкие облачка на ясном небе: стоит подуть какому-нибудь другому ветру, и они изменятся совершенно, даже не узнаешь их, не найдешь ни единого прежнего очертания в новом узоре.

Капитан Казарова приехала в усадьбу около полудня сильно усталая, она сразу же прилегла отдохнуть на веранде и ненароком проспала там до самого вечера.

Алое солнце повисло низко-низко над горизонтом; в его слабеющем свете как будто четче обозначались контуры всех предметов, ветер свежел — его нежное прикосновение из распахнутого окна и разбудило Тати.

Она сварила себе кофе и, присев с ним на деревянную ступеньку крыльца, словно задремывающая кошка, блаженно прикрыла свои большие светло-карие глаза.

Уютный аромат горячего напитка органично сочетался с тихими звуками фруктового сада. Было уже почти темно, кроны деревьев сухо шелестели, откуда-то издалека доносилось одинокое блеяние овцы, по-видимому, отбившейся от стада — удивительное умиротворение селила в душе медленно вступающая в свои права ночь.

Тати отхлебнула кофе и запрокинула голову.

Листья яблонь и слив чернели на аквамариновом фоне неба; первые звезды — яркие белые точки — уже показались над острыми вершинами скал.

Внезапный шорох заставил Тати насторожиться. Она поставила чашку на ступеньку и бесшумно соскользнула с крыльца на мощеную бетонными плитами дорожку между клумбами. Легкий шелест, будто кто-то качал ветви деревьев немного сильнее, чем ветер, доносился из глубины сада.

Тати сделала несколько шагов и остановилась.

Темный силуэт испуганно метнулся за кустами декоративного шиповника, словно тень от скользящего луча прожектора.

Алан был настолько увлечен сбором слив, что обнаружил присутствие Тати, когда она уже подошла близко. Её белый сарафан, словно пятно лунного света, плыл над клумбами, плавно и практически беззвучно, точно это двигалось привидение, а не земная женщина, облаченная во плоть.

— Маленький воришка, — сказала Тати ласково, почти сразу признав в ночном силуэте мальчика, увиденного несколько дней назад на берегу озера.

— Из-звините пожалуйста… — промямлил Алан, стеснительно прикрывая ладонями карманы, до треска набитые фруктами, — я думал, что здесь никого нет, а у вас такие спелые сливы… Жалко им пропадать. Извините меня…

«Да ты сам как спелая слива», — подумалось в этот момент Тати, она смотрела на него неотрывно, с тонкой насмешливой улыбкой, по-видимому, не собираясь ни выражать недовольство, ни отчитывать его, ей было скорее весело, чем досадно, и под таким её взглядом Алан смутился ещё сильнее. Расстегнутый воротничок его заношенной рубашонки обнажал загорелую кожу шеи, гладкую и нежную, словно шкурка сочного плода, опущенные темные ресницы трепетали подобно крылышкам мотылька, присевшего на цветок.

Тати не прикасалась к мужчине с тех пор, как ушла на фронт, и это вынужденное ограничение не слишком тяготило её, усталость и нервное напряжение, неизбежные на службе, не позволяли активно проявляться инстинктам, но теперь вокруг было так удивительно спокойно, тихо, стояла ласковая теплая ночь, после глубокого сна на воздухе Тати чувствовала себя освеженной и вполне бодрой — именно такого момента и ждала, верно, для своего пробуждения мудрая природа, на какое-то время притаившаяся в ней — капитан Казарова ощутила небывалый прилив желания.

Не сказав ни слова, она притянула к себе Алана и, прежде чем он успел как-либо отреагировать, прильнула к его упругим губкам с той жадностью, с которой человек, пересекающий пустыню, прикладывается к фляге с водой.

Он забился у неё в руках как пойманная птичка; крупные сливы посыпались из карманов на дорожку, они падали, ударяясь о каменные плиты, трескались и обильно брызгали сладким соком…

— Ну что ты… — выдохнула Тати хриплым шепотом, умело выкручивая руки Алана, которыми он пытался её оттолкнуть, — не бойся. Я не сделаю с тобой ничего дурного. Это будет просто чудесно, обещаю…

Прижав юношу к толстому стволу старого абрикосового дерева, она совершенно бесцеремонно, по-хозяйски, расстегнула пуговицу у него на шортах и просунула руку под резинку белья; Алан был настолько сильно сбит с толку подобным обращением, что даже перестал сопротивляться, он расслабил руки, мгновение назад до онемения впивавшиеся в Тати, оперся спиной о ствол дерева и на какое-то время затих, прислушиваясь к новым ощущениям — ещё никто и никогда так не трогал его — с испуганным изумлением Алан обнаружил, что он не испытывает ни отвращения, ни положенного возмущения от прикосновений Тати… Природа брала своё: эти прикосновения были приятны ему, и, когда капитан Казарова в очередной раз попыталась поцеловать его, он не стал отворачивать голову, разомкнул губы, позволив ей проникнуть горячим настырным языком в нему в рот… К четырнадцати годам тело Алана, взлелеянное щедрым солнцем гор, уже совершенно готово было к тому, чтобы в одну из ночей, здесь томительно-душных, бархатных, принести возлюбленной все свои дары; и этому телу, вопреки воле рассудка, вовсе не казалось важным, будет то Рита, Тати или ещё какая-нибудь красивая девушка; природа создает живое, чтобы оно приносило плоды, и час Алана пробил, он был полон любви, как полна медового нектара нежная созревшая слива, которую вовремя нужно сорвать, покуда она не упала на землю…

Он покинул усадьбу перед рассветом, в тот час, когда особенная волнующая предчувствующая тишина охватывает всё вокруг. Погруженный в легкую дымку поселок застыл, ни единым движением не выдавая жизни. Восточный край небосвода уже заметно посветлел — скоро, совсем скоро он начнет наливаться розово-оранжевым, словно поспевающий персик, и густые тени гор медленно отступят, позволив солнцу лить на землю свой золотой мёд…

Поднявшись на крыльцо дома, который он привык считать своим, Алан медленно приоткрыл входную дверь, придержал её, чтобы она не скрипнула, и, кинув последний взгляд на пустынный двор, прошмыгнул внутрь.

Сбросив одежду, он улегся в свою постель, забился под одеяло, прикрыл глаза — надо хотя бы вид сделать, будто он мирно проспал тут всю ночь, стыдно будет, если старик или братья догадаются о том, что произошло…

Алан даже попытался задремать; пусть у него всего каких-нибудь полчаса, но поспать необходимо, чтобы были силы потом трудиться весь день, но сон не шел, в бледном утреннем свете немым укором поблескивала на воротничке лежащей на полу рубашки маленькая золотая булавка. Как мог он предать Риту, нарушить условия помолвки, отдав другой всё то, что должен был сберечь для неё, свою первую ночь, сокровищницу своей нерастраченной нежности?

Тяжелые мысли мучили его.

Алан испытывал отвращение к самому себе и страх перед будущим: как теперь сказать обо всём Рите, когда она вернется? Ведь молчать никак нельзя, в таком случае молчать всё равно что лгать, глядя в глаза… А, главное, некого винить в случившемся кроме самого себя, ни злосчастная усадьба, так долго пустовавшая, ни сочные сливы, за которыми он полез через забор, не смогут ведь ответить перед Ритой за измену, да и как призвать их к ответу? В то же время Алан со сладостным содроганием думал о Тати, о её руках, о бесстыдных горячих губах, о том, как всего за несколько часов без единого слова она поведала ему сразу столько, что теперь мир в его глазах никогда уже не будет прежним — Алан не способен был раскаиваться искренне, до того пленили его объятия золотоволосой красавицы, и это ещё больше терзало болезненную совесть юноши.

Капитан Казарова придала ночному происшествию в усадьбе значение не большее, чем предают принятию теплой ванны с пеной — приятное приключение, не более того. У неё не было серьезных видов на личную жизнь, она не собиралась обзаводиться мужем, по крайней мере в ближайшее время, и образ хорошенького поселянина так же скоро, как и возник, угас в её сознании. Куда сильнее заботило Тати то, что факт разорения деревни Сурразай-Дарбу каким-то образом просочился в прессу.

Капитан Казарова боялась, как бы ей, что называется, не «сели на хвост», она озабоченно хмурила свой нежно-бледный, точно лепесток лилии, лоб; нервно перегибала пополам свежую газету, взятую у Зубовой.

В статье, посвященной сожжению деревни, открыто говорилось о возможной причастности к инциденту вооруженных сил. Автор, известная журналистка и правозащитница, выразилась довольно смело:

«Необоснованная жестокость в отношении мирного населения, к сожалению, имеет место при любой войне, и государственные власти должны прикладывать максимум усилий к тому, чтобы негативные последствия вооруженных конфликтов не затрагивали граждан, не принимающих непосредственное участие в ведении военных действий. Случай в Сурразай-Дарбу беспрецедентный, по своим масштабам он соизмерим с величайшими военными преступлениями в истории человечества, и нужно приложить все усилия к тому, чтобы отыскать виновных в уничтожении поселка и привлечь их к ответственности за содеянное…»

— Чёрт, — сказала Тати и, размахнувшись, бросила газету в мусорную корзину, уронила тонкие руки на колени, нервно крутанулась во вращающемся кресле.

Из туманной мглы будущего на неё прохладно пахнуло трибуналом, тюрьмой, расставанием со всей её беззаботной, красивой и удалой жизнью — вся такая цветущая, она окажется в тесной темной камере, и вместо того чтобы целовать хорошеньких юношей будет со скуки кормить с ладони крыс хлебными крошками. Капитан Казарова обладала богатым воображением.

По телефону она вызвала к себе Зубову.

— Собери мне несколько верных и смелых девчонок, — велела она, — пусть отправляются в деревню, откуда привезли роботов, только по-тихому, желательно в штатском, и пусть ищут. Ползают по земле на брюхе. Там не должно остаться ни одной пуговицы от нашей униформы, ни одной гильзы от нашего оружия, ясно? И, главное, ни одного болтика от наших роботов. Ни единого.

— Есть, капитан, — сказала Зубова и грациозно повернулась кругом.

Успокоенная своим решением, Тати откинулась на спинку кресла. Потом встала и прошлась по кабинету. В прежние времена она, выкроив свободную минуту, непременно отправилась бы вниз, в дисплейный зал, посмотреть как идут бои, но сейчас… Её тревога немного притупилась, но не настолько, чтобы она могла начать продуктивно работать.

«Надо отоспаться», — решила Тати, и по телефону приказала готовить вертолёт — что способно помочь ей вернуться в строй лучше, чем любимое зеленое гнездышко в горах?