На осколках разбитых надежд

Глава 26

Лена едва успела переменить платье, оставив грязное и рваное ситцевое на кафельном полу ванной комнаты, как дверь распахнулась, и вошла запыхавшаяся Катерина.

— Немка злая як черт! Тебя требует. Сказали привести тотчас же, — проговорила она и осеклась, когда Лена повернулась к ней. — Матерь Божья, что здарылося?!

— Скажешь, что это ты ударила меня случайно, хорошо? — прошептала Лена в ответ. Она видела в зеркало, что ледяной компресс хоть и помог, но не очень хорошо, и на лице все-таки разлился кровоподтек. Хорошо хоть шупо не сломал ей нос и не выбил зубы. Настоящая удача, если можно было так сказать сейчас.

— Ты скажешь? — сжала руки подруги в волнении Лена. Даже про передник забыла, уронила тот из ладони на пол. Она понимала, что была слишком возбуждена сейчас и балансировала на грани истерики. Поэтому пыталась изо всех сил держать себя в руках. Если Биргит хоть что-то заподозрит…

— Я скажу, ты же ведаешь…

Времени совсем не было. Катерина быстро повернула Лену к себе спиной и, подняв фартук с пола, резкими движениями надела на подругу, завязав на тонкой талии. Потом так же суетливо покрыла ей волосы косынкой. А вот косу не спрятали в узел. Надо было уже уходить вниз — в коридоре этажа прислуги уже вовсю заливалась трель звонка.

— Я скажу все, что трэба, — заверила Лену Катерина, когда они спускались по лестнице, держась за руку. Словно Катя делилась через это пожатие своими силами, чтобы подруга могла выдержать все, что предстояло сейчас ей в гостиной. Оставалось только гадать, что ждет ее в разговоре с немками, явно недовольных ее поздним возвращением из города.

— Покличу немца! — сорвалась вдруг с места Катерина и побежала через анфилады комнат на второй этаж, решив, что Иоганн сумеет помочь Лене. И Лена не стала удерживать ее, отпустила. А потом смело шагнула в гостиную на все еще дрожащих после пережитого ногах, вспомнив поговорку, что перед смертью не надышишься.

— Ты опоздала вернуться в Розенбург в назначенное время, — без всяких предисловий произнесла баронесса холодно. Она сидела словно королева в кресле с высокой спинкой, поставленном у окна, где рассеянно просматривала письма и газеты. Лена принесла их вместе с почтой, когда вернулась недавно в замок. Биргит не преминула пожаловаться на работницу, когда передавала хозяйке полученную корреспонденцию.

— Мой сын ясно дал понять, что подобное поведение совершенно…

Она прервала свою речь, услышав удивленный выдох Биргит, стоявшей за спинкой ее кресла, как и подобает верному слуге. Подняла голову от корреспонденции и увидела то, что заметила домоправительница несколько мгновений назад. Разбитое лицо Лены.

— Что с лицом? — от этого холодного равнодушного вопроса, словно баронесса интересовалась, какая погода за окном, вдруг сдавило в горле странной ненавистью. На это равнодушие. На немецкую речь. На это высокомерие и убежденность в собственном превосходстве.

— Катерина случайно ударила локтем, когда забирала покупки, моя госпожа, — проговорила Лена севшим голосом.

— Вы, русские, такие неуклюжие, — насмешливо ответила баронесса. — То с лестницы падаете, то локтем получаете в лицо…

Они встретились взглядами. Буквально схлестнулись. И Лена не отвела глаз в сторону, не опустила взор в пол, как вынуждала ее Биргит жестами за спиной баронессы.

— Ты так и не меняешься, — сказала баронесса. — Русские до безумия упрямы. Вы не знаете, когда нужно просто смириться и перестать доставлять другим неприятности. Если бы не это, война бы уже давно закончилась. Но нет! Вы до последнего будете зачем-то показывать свое азиатское упрямство. И ради чего? Французы поступили благоразумно и сохранили все, что можно было. Вы же только разрушаете. Надеюсь, ты понимаешь, что твоя выходка не останется без последствий. Мой сын предупреждал вас о правилах, которые придумал для этого дома и для русской прислуги. Ты нарушила его приказ и получаешь предупреждение, Лена. После второго ты отправишься в полицию, и они будут решать твою судьбу, а вовсе не я.

Лена не могла не вздрогнуть при упоминании полиции, и баронесса улыбнулась довольно, решив, что достаточно запугала ее.

— Что с твоим лицом, Лена? — на удивление мягким тоном вдруг произнесла баронесса. Лене показалось, что она расслышала в нем участие и искреннюю тревогу. К горлу тут же поступил комок слез. Но один единственный мимолетный взгляд на довольную Биргит тут же заморозил этот порыв слабости.

— Катерина случайно ударила локтем, моя госпожа.

— Что ж, — равнодушно произнесла баронесса, возвращаясь к разбору почты. — Биргит, проследи, чтобы она никому не показывалась на глаза, пока не пройдет этот ужас на ее лице. Пусть работает в кухне или во дворе. Но только не на нашей половине.

— Я прослежу, госпожа баронесса, — кивнула Биргит, а потом кивнув перед уходом баронессе (впрочем, та даже не заметила этого кивка, погруженная в просмотр списка имен погибших под заголовком «Геройская смерть ради будущего Германии»), схватила Лену за предплечье больно и потащила вон из комнаты.

— Русская дрянь, от тебя одни неприятности! Ни минуты покоя нет! — приговаривала она, направляясь к кухне через комнаты и не отпуская руку девушки. Лена поняла сразу, куда тащит ее немка. Биргит явно решила в очередной раз продержать ее без воды и еды в холодном погребе, пока не решит, что достаточно наказала служанку. И девушка не сопротивлялась — покорно шла за ней. Может, это будет только к лучшему — просидеть в темноте погреба все это время вдали от всех. От расспросов. От взглядов на ее лицо. От всего настоящего. Только жаль, что не удастся там спрятаться от своих воспоминаний. От своего прошлого.

Но когда Биргит распахнула дверь в темноту погреба, Лена поняла, что не хочет оставаться одна. Только не сейчас. И не в темноте, где ей будут видеться бесцветные глаза шупо под светлыми ресницами. Хотелось упереться руками в косяк двери, как мальчику в известной русской сказке, которого Баба-Яга никак не могла запихнуть в печь.

Лену спас приказ Иоганна подняться к нему в комнаты. Урсула, через которую он передал свое распоряжение, многозначительно добавила при этом, что он не потерпит никакого возражения и ни от кого. Биргит, недовольно поворчав, все же отпустила Лену наверх, напомнив, что отныне ей нельзя попадаться на глаза баронессы, и чтобы она была осторожна на хозяйском этаже.

Иоганн уже знал. Лена сразу же поняла это по его взгляду, которым немец встретил ее, едва она перешагнула порог. Непонятно откуда, но он знал, что именно случилось. Он резкими движениями направил коляску к ней, когда заметил, что она остановилась, как вкопанная, посреди комнаты. Взял ее за руку и заглянул пристально в лицо, оценивая повреждения на ее лице.

— Айке даст тебе мазь, Воробушек. Нужно как можно быстрее убрать любые следы кровоподтека и ссадин, — произнес мягко, но решительно Иоганн, сжимая ее ладонь. — Кто это был, Лена? Кто-то из местных? Шупо? СС? Кто? Мне нужно знать. Это нельзя так оставить.

— Не надо, — прохрипела Лена в ответ, понимая, что Иоганн догадался только о части правды. Опустилась устало на пол у колес, по-прежнему не выпуская своей ладони из его руки. Аромат его одеколона напомнил о Рихарде, и Лена едва сдержалась, чтобы не разрыдаться в голос.

Ей было страшно. До сих пор. Ее колотило такой дрожью, что Иоганну пришлось сжать ладонь сильнее, чтобы удержать ее пальцы. И страшно не столько от того, что случилось в лесу, а от того, насколько это меняло ее жизнь сейчас. А еще больно и горько от того, что частично она сама была виновата в том, что произошло.

— Не надо никому и ничего… я прошу вас, господин Ханке, — прошептала Лена, в отчаянии цепляясь за его руку. Она понимала, чем обернется для нее все произошедшее, если Иоганн решит вступиться за свою работницу. Если все откроется.

— Я не смог уговорить Аннегрит. Предупреждение останется, Воробушек, но я сумею защитить тебя, если вдруг ты получишь второе, обещаю. Я напишу Фалько, он все решит, — проговорил немец расстроенно, а потом вдруг разозлился. Даже хлопнул ладонью по ручке кресла. — Почему ты была одна? Где была Урсула? Клянусь, я выгоню ее вон! Она тоже виновата в этом!

Лена замотала головой как безумная, глядя на Иоганна широко распахнутыми глазами, и он попытался успокоить ее тут же, решив, что она переживает за Урсулу:

— Хорошо, не буду делать и это, — раздосадованно произнес Иоганн. — Пусть остается! Но Воробушек… Бог мой, Воробушек… Как же так?

Лена и сама хотела бы знать ответ на этот вопрос. Как же так? Как же так могло случиться? Вопросы, которые всегда задаются после того, как что-то произошло. И ответы на которые невозможно получить.

К счастью Лены, встревоженный Иоганн не стал ее долго удерживать, понимая, что ей как никогда нужно побыть наедине в эти минуты. Он отпустил ее к себе, наказав хорошенько отдохнуть, и отсыпал ей несколько таблеток из стеклянного пузырька, аккуратно положив те на ладонь девушки.

— Это веронал. Будешь принимать по одной таблетке каждый день. Они помогут заснуть и не думать ни о чем. Больше дать не могу, Воробушек, — произнес он, глядя ей прямо в глаза. — Иногда веронал может не только лечить… Но это не выход. Совсем не выход.

Иоганн ошибался на ее счет. Лена не смогла бы покончить с собой сейчас, какие отчаянные мысли ни лезли в голову. Потому что ей до боли хотелось жить. Это желание было сейчас не менее острым, чем тогда, в лесу. Она хотела снова увидеть Рихарда, коснуться его, спрятаться в его руках от всего плохого. Правда, возможно ли теперь?

Почему это случилось с ней? Чем она привлекла внимание этого шупо? Почему она?..

Лена смотрела, как падают на кафельный пол ванной комнаты одна за другой отрезанные пряди волос.

Она не меняла прическу с самого детства, только равняла кончики, так что коса отросла ниже талии. И сейчас, пока резала волосы, вспоминала, как мама или тетя Оля заплетали ей косы и укладывали короной на голове, приговаривая «длинная коса — девичья краса». А еще — толстую с руку косу, которой иногда несмело касался пальцами Котя, словно боялся обжечься. Лена вспоминала толстые пучки, которые закалывала так туго шпильками, что вечером болел затылок. Грим на лице и костюмы, превращавшие ее из обычной девушки в «нечто эфемерное и невыразимо прекрасное», как шутил ее партнер Паша. Вспоминала, как пропускал сквозь пальцы пряди ее волос Рихард. От последнего воспоминания почему-то хотелось выть в голос. Потому что не будет больше этого. Ни длинных волос, ни ласковых прикосновений.

Но все эти воспоминания затмевало одно. Самое последнее и яркое. Как сильная рука со сбитыми костяшками пальцев накручивала на ладонь толстую косу, и как прокуренный голос шептал в ухо: «Какие красивые у тебя волосы… какая мягкая кожа…»

— Что ты робишь, дура?!

Катерина появилась в ванной комнате так неожиданно, что Лена вздрогнула и едва не ткнула себе в шею ножницами. И словно от наваждения какого очнулась от этого крика. Что она действительно делает? Чем ей поможет это? Но если подумать хорошенько — не стало ее былой красоты, ее гордости — роскошной косы до талии. Волосы были обрезаны неровно. Она выглядела сейчас очень странно с огромными глазами и обострившимися чертами лица.

— Зачем ты зробила это? — уже мягче произнесла Катерина и забрала ножницы из рук Лены на всякий случай. А потом вдруг стиснула Лену в крепком объятии своими сильными руками и держала, пока не почувствовала, что тело подруги хотя бы немного расслабилось. Пусть не было слез, но стало намного легче. И страх чуть ослабил хватку своих щупалец.

— Хочешь, я дапамогу. У меня есть час до вечоры, — предложила после Катерина. — Я не цырульник, але ровно отрезать смогу. Яшче немец твой не признает, коли приедет.

Лена хотела выглядеть некрасивой, обрезав косу, которой так гордилась раньше. Но получилось так, что новая прическа только подчеркнула черты ее лица.

— Вось! На бумажку накрутишь волосы, будешь як артистка, — улыбнулась ей Катя в отражении зеркала, когда закончила ровнять волосы Лены. А потом добавила, вмиг посерьезнев: — Тебя Войтек видеть хотел. Сходи до него, покуль немчура вечерает. А волосы собери и спали. Недобже волосы выбрасывать…

Войтек! Лена чуть ли не подпрыгнула на месте, впервые за все время вспомнив о поляке. Вот, кто ей нужен сейчас. Именно он.

Она быстро скрутила из волос узел, с острым сожалением отметив, каким тот стал небольшим, набросила на плечи кофту, но выйти никуда не успела. Только отворила дверь, как ее буквально сбил с ног в мощном порыве мужчина и прижал к себе в крепком объятии. На какие-то секунды Лене показалось, что это Рихард. Но тут же поняла, что это не он — не его руки, чужие. А потом и разум подсказал, что это поляк обнимает ее крепко. Потому поспешила отстраниться от него, уперев ладонь в грудь, когда он не пустил ее сразу от себя.

— Какая курва это сделала? — процедил сквозь зубы зло Войтек, больно цепляя ее подбородок, чтобы рассмотреть ссадины и синяк. — Тебя… тебя… Убью!

— Мне нужна твоя помощь, — прошептала Лена, ощущая, как садится голос, не давая ей произнести страшные слова. — Очень нужна. Этот… шупо… он мертв.

В голове тут же возникло воспоминание о том, с каким звуком опустился камень на голову немца. Лена тогда даже не поняла в первые минуты, что произошло, погруженная в странный туман шока и ужаса от происходящего. Просто раздался какой-то странный звук, а потом шупо отвлекся на кого-то в стороне, закричал зло, вскочив на ноги. Лена так и не разобрала слов. Пользуясь шансом, она постаралась отползти подальше от этого места и от шупо, прижимавшего к голове ладонь. Спастись от него. И только потом, набравшись смелости, оглянулась. Она заметила, что пальцы немца окрасились кровью, такой заметной на фоне короткого «ежика» его светлых волос. Слова, которые кричал немец, не сразу проникли в ее сознание, а словно по капле просачивались — по одному-два.

— Стервец… оторву… как еврей… сгноить, тварь…

— А вы… вы недостойны носить знак фюрера и нации! — выкрикнул тонкий голос, ломающийся от страха, и Лена перевела взгляд на его обладателя.

Маленький рыцарь Руди. Такой забавный в своей ярости. Словно коричневый воробей стоял смело перед вороном в серой форме.

— Маленькая паскуда! — шупо вдруг протянул руку, схватил Руди за ворот гитлерюгендской формы и стал трясти худенького мальчика как куклу. — Это ты позор нашей нации! За кого заступаешься? За русскую шлюху?

— Она не шлюха! Не шлюха! А вы!.. дерьмо свинячье! — смело бросил ему в лицо Руди, и шупо, недолго раздумывая, ударил его в лицо, ломая нос. Мальчик не устоял на ногах от этого удара и повалился на землю, но немец не оставил его в покое. Вытянув широкий ремень с тяжелой бляхой, он размахнулся и хлестнул Руди, оставляя широкую полосу на его лице и разбивая железом бляхи нос в кровь.

— Твой брат геройски погиб на Восточном фронте за великую Германию, а ты поднял руку на своего же товарища! — говорил шупо, обрушивая на мальчика удар за ударом. — Если бы я не знал Клауса, то решил бы — ты еврейский выкормыш! Завтра же тебя погонят из Гитлерюгенда, маленький жидокоммунист! Перевертыш «красный»! Выставлю на Хауптплатц как позор нации!

Лена до сих пор не могла понять, откуда у нее взялись тогда силы не только подняться на ноги и сделать несколько неровных шагов, но и обрушить тяжелый камень на голову шупо, как это недавно сделал Руди. Никогда в ней не было столько решимости убить кого-то. Никогда еще она не ненавидела яростно так кого-то, как в те минуты.

Шупо зашатался от этого удара и упал на колени, уронив из руки ремень. И тогда Лена ударила снова. Сильнее. Стараясь не думать о том, что делает в этот момент. А потом снова. И снова…

Эти четыре удара решили все. Навсегда разделив ее жизнь до и после. Как и жизнь Руди, который сидел на земле и смотрел на нее со странным выражением в глазах. Он потянулся к ней, словно разгадав сердцем, что должен поддержать в этой непростой ситуации.

— Ты в порядке? — прошептал Руди, касаясь ее руки, заляпанной кровью шупо.

Лена только пожала плечами в ответ и отбросила от себя камень. Глаза Руди расширились, когда он перевел взгляд на тело полицейского. Не было нужды проверять, жив ли тот — светлые глаза смотрели невидящим тускнеющим взглядом куда-то в сторону.

— Тебе нужно уходить отсюда, — проговорил мальчик. Его голос постепенно окреп к концу фразы. К удивлению Лены, он уже совладал с эмоциями и быстро соображал. — Тебя не должны увидеть здесь. Только не здесь, Лена.

— Тебя тоже, — прошептала Лена. Руди кивнул. Огляделся и подобрал с земли свою черную кепку и сумку с книгами. Потом застыл, кусая губы, и проговорил, даже не глядя в ее сторону. — Лена, у тебя платье порвано. И ты в крови…

— Ты тоже…

У Руди все лицо было залито кровью, которая текла из разбитого носа. И уже начал заплывать глаз. Воротник форменной рубашки был оторван, а повязка на рукаве сбилась и болталась у самого запястья, скрывая нацистский символ в складках ткани.

— Я нес тебе письмо, — сказал Руди, по-прежнему не поднимая на нее взгляд. — Письмо от господина Рихарда. Сегодня получил. Хотел побыстрее принести. Чтобы порадовать тебя…

Он посмотрел на нее, вдруг резко подняв голову, и Лена увидела, что у него дрожат губы. Поэтому быстро шагнула к нему и взяла за руку. Стиснула его мокрую от пота ладонь на какие-то секунды. А потом потащила за собой, подальше от тела шупо, на которое оба старались не смотреть. Точно также вместе спешно и суетливо собрали свертки, которые по-прежнему валялись недалеко от места, где они оставили тело полицейского. Лена каждую минуту ждала окрика, который застиг бы их вдвоем с Руди на месте преступления, но в лесу царила привычная тишина. Только редкие трели птиц и стук дятла. Словно и не было ничего.

Когда подняли с земли последний сверток, Лена заметила, что Руди заплакал беззвучно. Слезы стекали по его лицу и смешивались с тонкими ручейками крови, которая все текла и текла из его разбитого носа. Он не мог явиться домой в таком виде. Да и ей нельзя было возвращаться в Розенбург в крови. Поэтому она повела его за руку как маленького ребенка к озеру, надеясь, что в парке имения им не попадется навстречу ни Иоганн на прогулке, ни отец Руди, занятый работами.

Им повезло. На берег озера они вышли незамеченными. Лена оторвала дрожащими руками от подола своего грязного и разорванного платья два куска ткани и смочила их в ледяной воде. Один она приложила к своему лицу, чтобы не разлился кровоподтек под кожей. Второй отдала Руди, чтобы он приложил к носу и остановил кровотечение.

— Что теперь будет? — спросил Руди. В его голосе снова ясно слышался страх и неподдельная тревога. — После того, что мы сделали…

Что будет? Если кто-то узнает о том, что она убила немца, ей не избежать смерти. За ней придут в Розенбург и после долгих пыток повесят на площади с табличкой, на которой напишут, что она посмела отнять жизнь арийца.

— Я не знаю, — ответила вместо этого Лена, чувствуя, как в груди нарастает паника. Но одно она знала твердо. Если и погибать, то одной, не тянуть за собой этого мальчика в бездну. — Руди, что бы ни случилось, ты не должен говорить, что был там. Я сделала это. Только я…

— Но я был. И ударил первым, — упрямо сказал мальчик, поджав решительно дрожащие губы. — Потому что он заслужил это. Он не должен был… и я бы… я бы все равно сделал это… потому что все, что он делал с тобой там, это неправильно…

И тут Руди снова заплакал. Лена видела, что он ненавидит себя за эти слезы, за слабость, которую считает для себя недопустимой, и не могла не обнять его, своего маленького рыцаря, смело и отчаянно бросившегося ей на помощь невзирая на последствия. То ли ее объятие успокоило Руди, то ли он сам сумел прийти в себя, но спустя пару минут мальчик отстранился от ее рук.

— Ты должна идти. Мама будет недовольна, если ты опоздаешь. И накажет тебя.

Лена посмотрела на него и поразилась тому, что увидела. Казалось, с лица двенадцатилетнего мальчика на нее смотрят глаза не просто взрослого, а уже постаревшего человека, которому довелось пережить немало горя. И это причинило ей особую боль. Все, что происходило сейчас в мире, заставляло детей взрослеть раньше срока, а так не должно было быть.

— Я скажу, что подрался в школе. Иногда меня задирают мальчишки из-за того, что я не хочу попасть на Восточный фронт, когда вырасту, — сказал Руди, цепляясь в ремень сумки с такой силой, что побелели костяшки.

— Руди… — мягко произнесла Лена, чувствуя, как к горлу поступили слезы.

— Я не хочу, чтобы с тобой случилось что-то плохое, — прошептал он. — Ну… хуже, чем… чем… не хочу… Это все неправильно!

В этом мире не осталось уже ничего правильного, подумала Лена, но промолчала, не желая добавлять эмоций в тот костер, что уже бушевал внутри мальчика. Просто улыбнулась ему дрожащими уголками губ, попыталась расправить платье, когда встала на ноги, и поспешила к дому, подобрав с земли перепачканные и помятые свертки.

Руди окликнул Лену, когда она уже отошла от берега на приличное расстояние. Она обернулась к нему, гадая, что ему понадобилось, почему-то ощущая испуг. Словно он хотел сказать ей что-то плохое. Наверное, это просто в ней еще бурлили эмоции от пережитого. Потому что чего плохого можно было ждать от Руди?

— Вот, ты забыла письмо, — сунул мальчик в ее руки конверт. А потом так же быстро, как подбежал к ней, скрылся в парке, решив срезать путь до дома не по ровным аллеям, а наперерез им. Они ничего больше не сказали друг другу. Даже не посмотрели в глаза на прощание. И Лене очень хотелось думать, что Руди сохранит их страшную общую тайну…

— Пацан вряд ли будет держать язык за зубами! — решительно произнес Войтек, когда Лена рассказала ему обо всем. — Тем более — немец.

— Я уверена в нем, — возразила Лена твердо, глядя прямо в темные глаза поляка. Она могла бы привести как свидетельство в пользу Руди то, что он почти год служил курьером для писем Рихарда, бережно храня эту тайну. Но это было совсем не то, что можно было рассказать Войтеку, и она промолчала, надеясь, что ее уверенность передастся и ему.

— Ему всего двенадцать, — убеждал Лену поляк. — Он еще мальчик. Ребенок. Когда отойдет от шока, рано или поздно он скажет матери или отцу, и тогда… Не лучше ли будет?..

— Она отшатнулась от него, распахнув глаза в ужасе, и Войтек осекся. Не стал продолжать, а сразу переменил тему.

— Ты хотела, чтобы я помог, — напомнил он, и Лена попыталась успокоиться, чтобы изложить свою просьбу доступно и без эмоций. Тело шупо так и осталось лежать в лесу. Его хватятся к ночи и будут искать, а когда найдут, то достанут из кармана его форменной рубашки документы Лены. Они так и остались лежать там. В панике Лена совсем забыла про них и вспомнила только, когда Биргит напомнила о том, что работница должна сдать документы.

Войтек выругался так грубо, что Лена в смущении опустила глаза. Он резко зашагал по маленькой спаленке Лены из угла в угол, кусая большой палец. Его тревога была настолько осязаема, что Лена почувствовала, как снова сползает в панику.

— Все добже, — вдруг сказал он после долгих размышлений. — Кажись, я знаю, что делать. Я все решу, Лена. Никому ни слова. Никто не должен знать. Твое платье, в котором ты была сегодня, когда… когда все это случилось. Отдай мне его, я сожгу на заднем дворе. Будем надеяться, что все обойдется. И что твой малец будет держать рот на замке.

В ту ночь Лена так и не смогла уснуть, несмотря на проглоченную таблетку веронала. Усталость была, но закрыть глаза и погрузиться в сон мешала неизвестность. Лена знала, что Войтек ушел из Розенбурга почти сразу же после их разговора. Столько времени прошло с этой поры! За окном успело потемнеть сумерками. Поэтому Лена до сих пор не понимала, удачно ли все происходит для них или нет.

Что, если тело нашли раньше, чем до него добрался Войтек? Что, если его самого схватили? Что, если вот-вот на пороге замка появятся эсэсовцы?

Только около полуночи раздался легкий стук в дверь, и на пороге появился поляк, усталый и грязный, но довольный. Он протянул Лене документы, и она с трудом удержалась на ногах от облегчения, нахлынувшего на нее волной.

— Никто теперь ни за что не найдет этого ублюдка, — произнес Войтек так уверенно, что Лена поняла — тело надежно укрыто. — Зато теперь у нас есть форма полицейского и его документы. Я бы сказал, что все, что ни делается, но… Как ты сама, Лена? Успокоилась?

Он коснулся пальцами ее волос, которые стали заметно короче теперь, и улыбнулся грустно, глядя на нее со странным выражением в глазах:

— Я бы отдал все, лишь бы этого не случилось…

— Я не хочу говорить об этом, — тихо оборвала Лена и отстранилась, чтобы прядь волос выскользнула его пальцев. Ей были неприятны чужие прикосновения. Близость мужчины, пусть и знакомого, почему-то нервировала. Вдруг захотелось, чтобы Войтек ушел из ее комнаты, где ему было запрещено находиться.

— Спасибо, что помог, Войтек. Без тебя я бы не справилась, — сказала она от всего сердца.

— Ты же знаешь, я для тебя сделаю все, — ответил на это поляк перед уходом, улыбаясь ей с нежностью. — И для меня ничего не поменялось… Несмотря на то, что сделала эта курва.

Письмо Рихарда Лена развернула только утром, когда собиралась к завтраку. Понимала, что едва развернет лист бумаги и прочитает строки, написанные уже знакомым почерком, то снова лишится самообладания, которое с трудом восстановила за ночь. Так и вышло. Только она прочитала «Моя нежно любимая Ленхен…», как слова расплылись перед глазами из-за слез.

Как она скажет ему о том, что произошло? Как объяснит, почему оказалась в лесу одна, проигнорировав его приказы? Рихард пытался предупредить, сделать все, что было в его силах, чтобы уберечь ее. Правду сказать было нельзя, а никакая ложь не была бы достаточным оправданием. Он просил ее, взял с нее обещание, а она нарушила свое слово. Она не сберегла себя. Для него не сберегла.

Я живу только наполовину здесь. Потому что большая часть моего сердца осталась в Германии, рядом с тобой. Я все время думаю о тебе. Все вокруг напоминает о тебе, моя Ленхен. И я считаю дни до той поры, когда смогу вырваться в отпуск. Говорят, в ближайшее время отпуска давать не будут, но я не теряю надежды снова увидеть тебя. Наяву, а не во сне, как это бывает сейчас. Я так часто думаю о тебе, что почти каждую ночь забираю тебя в свои сны. Ты знаешь это? Видишь ли меня ночами, как я вижу тебя?

Никогда не думал, что такое может случиться со мной. Настолько все необычно, настолько глубоко… Поэтому я уверен, что не ошибся — ты лесная дева, волшебное создание из сказок. Помнишь старую сказку, которую мы обсуждали, когда встретились? Про деву, сидящую на берегу Рейна, и увлекающую своей неземной красотой любого, кто проплывает мимо нее? Я уверен сейчас, что эта дева — это ты, мое сердце. Околдовала меня своими глазами, заворожила голосом, оплела золотом волос твоей косы…

Это письмо Лена сложила в тайник к остальным, которое получила от Рихарда. Почему-то подумала, когда закрывала половицу, что словно крышку гроба опускает на все, что связывало ее с ним — письма, фотокарточку, книги. Поговорка про двух зайцев была права. Ей нельзя гнаться сразу обоими. И она забылась совсем о том, где находится сейчас, и том, что немцы вовсе не люди в большинстве своем. Они звери, жестокие хищники, не знающие жалости…

Следующим утром за завтраком мимоходом, словно обсуждая городские сплетни, Айке рассказала, что вчера ночью не вернулся один из шупо с дежурства.

— Кто? А, Шнееман! Так, поди, где-то раздобыл домашний шнапс, перебрал и отсыпается сейчас, — отмахнулась Биргит раздраженно.

В последнее время она была очень обеспокоена дефицитом товаров, который установился на рынке страны. Поддерживать порядок, заведенный в доме, на привычном уровне становилось все сложнее. Им пришлось даже завести кур на заднем дворе, к большой радости Катерины, любившей возиться с ними, как когда-то дома, но положение дел это не особенно спасало.

А еще ее беспокоило состояние Руди, как сумела подслушать Лена. Не из-за того, что он мог выдать ее. Ее беспокойство было вызвано состоянием его здоровья. Лена успела привязаться к мальчику и искренне переживала за него.

— Мальчика наказали товарищи, — рассказала Биргит Айке, явно недовольная поведением сына. — По делу наказали. Как он только держится в Гитлерюгенд? Совсем не солдат, как его брат, упокой Господь его душу. Слабый и нежный. Недаром ему достается от товарищей…

У Руди ночью поднялся жар, и Штефан настоял на том, чтобы вызвать доктора для сына. Тот сказал, что у мальчика ничего серьезного. «Нервное», пожал плечами доктор, и для Биргит это стало лишним доказательством, что младший сын совсем не похож на своих ровесников, и это вызывало в ней только раздражение. Лена же всерьез встревожилась болезнью Руди. Бедный ее маленький рыцарь! Ей бы хотелось отдать многое, лишь бы пережитое не оставило никаких серьезных последствий для мальчика.

Лена сразу же поняла, о каком Шнеемане они говорят. У шупо, оказывается, было очень говорящее прозвище. Она не могла не переглянуться при этих словах с Войтеком, который допивал эрзац-кофе, прежде чем приняться за работу — вывозить вместе со Штефаном упавшие зимой парковые деревья и позднее пилить их на дрова.

— Шнееман — известный пьяница и пройдоха, каким был его отец, пока не утоп как-то по зиме в ручье, помнишь, Айке? Так что вернется и этот, когда просохнет. Позор нации, вот он кто!

— Кто — позор нации? — спросила шагнувшая в этот момент в кухню с подносом в руках Урсула. Лена не видела ее с момента, как они расстались в городе.

— Шнееман. Запил и запропал куда-то снова, — пояснила Биргит. Казалось, ни она, ни Айке не замечали, как напряглись при первом же упоминании шупо восточные работники, сидящие за столом. Как не обратили внимания на тот взгляд, который бросила Урсула на Лену. Зато его увидела Лена, обернувшаяся на молодую немку. И поразилась тому, что увидела в ее глазах.

Она знала о том, что шупо должен быть встретиться в Леной в лесу. И Лена тут же вспомнила, как странно вела себя вчера Урсула, как нервничала и как взяла с нее обещание молчать о том, что они разделились — впервые за недели, которые они ходили в город.

Лена со страхом ждала, что Урсула что-то скажет. Но та только отвела взгляд и продолжила свой путь к мойке, чтобы выгрузить в нее грязную после хозяйского завтрака посуду. Она ничего не сказала и позднее, когда девушки вдвоем убирались в комнатах второго этажа, протирая пыль с мебели и сметая сор с паркета. Лена все хотела спросить ее, знала ли Урсула о Шнеемане, на что тот решился, но молчала. Она боялась нечаянно выдать себя, мучаясь сомнениями — вдруг Урсула ничего не знает, и ее подозрения беспочвенны. И все, что оставалось Лене, это поглядывать за немкой украдкой, пытаясь разгадать, о чем она думает. В конце концов нервы Лены не выдержали. Ее начало мутить от волнения, и ей пришлось убежать в уборную, где ее вырвало.

Потом Лене так и не довелось вернуться к Урсуле, чтобы узнать, права ли она. Ее позвал к себе Иоганн, чтобы они вдвоем выгуляли собак. Он молчал почти все время прогулки, только поглядывал на Лену искоса и кусал губы всякий раз, когда натыкался взглядом на кровоподтеки и ссадины. Они не говорили о происшедшем, и Лена была благодарна ему за это. Ей хотелось забыть вчерашний день как страшный сон и никогда не вспоминать его. Вычеркнуть из своей жизни, вырвать как страницу из блокнота.

Но как это сделать, когда над ее головой так висит такая неопределенность? Когда каждая минута может стать последней? Когда так и ждешь прихода полиции или эсэсовцев с обвинениями в убийстве полицейского? Как пережить все это?.. Может, стоит рассказать обо всем Иоганну? Но как отреагирует немец на убийство своего соотечественника? Вдруг первый же сдаст полиции? И сопоставит ли Иоганн исчезновение шупо и случившееся с Леной? Ей оставалось только надеяться, что пожилой немец, не особо интересующийся сплетнями о жителях города, так и не узнает о том, что случилось.

Когда они уже возвращались к дому, Иоганн вдруг положил ладонь на руку Лены, чем вынудил ее остановить коляску. Она поспешно обошла инвалидное кресло и встала перед ним, готовая слушать его распоряжение. И обомлела, когда заметила слезы, блестевшие в его глазах.

— Пожалуйста, выслушай меня и постарайся понять правильно, Воробушек, — попросил Иоганн. Несмотря на обуревавшие его чувства, голос звучал твердо и ровно. — Я хочу дать тебе денег на пошив нового платья, Лена. Я так понимаю, старое ты не захочешь надевать больше. Это не благотворительность, и ни в коей мере не… возмещение. Просто хочу, чтобы в твоей жизни появилось побольше маленьких радостей. И еще — Аннегрит не будет дожидаться Пасхи, уедет в Австрию через пару дней, еще до дня Фюрера. И я бы хотел, чтобы у тебя было больше выходных дней. Тебе нужно отдохнуть сейчас, Воробушек. Я договорюсь с Биргит. Нет, не возражай! Я знаю, о чем ты сейчас подумала. Что это означает больше работы для Катерины и Урсулы, верно? Я что-нибудь придумаю. Но хочу заметить, что твое доброе сердце не принесет тебе ничего хорошего. Ты должна быть хотя бы на каплю эгоистичнее, Воробушек. Жизнь жестока, и в первую очередь доставляет беды именно добрым людям.

Он помолчал некоторое время, а потом поморщился и, приложив руку к груди в области сердца, чуть сжал ладонь, словно пытаясь поймать боль.

— Поехали домой, — попросил Иоганн встревоженную Лену. — Второй день сердце ноет. Не могу никак принять того, как изменилась моя страна, и что я стал совершенно бессилен защитить юную девочку от насилия… Я так боюсь сделать тебе хуже, Лена, — с этими словами он снова коснулся ее ладони на ручке коляски, когда они тронулись в путь. — Я думаю, что эти люди способны перевернуть все так, как захочется им. И это страшно — когда нет наказания творимому злу.

А Лена толкала его коляску и думала о том, что бы Иоганн сказал, когда узнал обо всех бесчинствах, что творили его соотечественники на захваченных землях ее родной страны. Он начинал медленно прозревать, как она замечала, но по-прежнему не знал всей полноты правды. И она в который раз удивилась тому, насколько разные люди появились на свет в этой стране. Наверное, именно поэтому удержала Войтека на краю пропасти, когда он перехватил ее в кухне тем же вечером, придержав за локоть.

— Урсула знает, — произнес он то ли спрашивая, то ли утверждая, и Лена не успела ответить на это, как он продолжил. — Ей нельзя доверять. Урсула молчать не станет, ты же знаешь…

— Я не уверена…

— С ней надо разобраться, — произнес решительно Войтек, и Лена похолодела, расслышав жесткие нотки в его голосе. Он смотрел ей прямо в глаза, и она без труда прочитала в его взгляде приговор для немки. Она могла бы сейчас согласиться. Или просто промолчать, притворившись, что этого разговора не было. Но Лена вспомнила маленького Альфреда, которого приносила как-то в Розенбург Урсула, вспомнила о том, что в большой семье зарабатывает только немка. И ее потрясенно-виноватый взгляд этим утром. Может, Иоганн прав, и доброе сердце Лены погубит ее. Но становиться причиной смерти молодой немки Лена не хотела. Ей было достаточно крови на руках.

— Мы не нацисты, — прошептала она в ответ поляку после короткого раздумья. — Ты не можешь убить ее только потому, что подозреваешь в чем-то. Быть может, она не виновата…

— А если виновата, то сдаст тебя! — прошипел тихо в ответ поляк. — Без всяких сожалений и раздумий! Они же повесят тебя, Лена!

— Значит, повесят, — бросила она дрожащим голосом и отвернулась от него, сделав вид, что поправляет косынку, которая не так надежно держалась на небольшом узле волос, как прежде на толстом из широкой и длинной косы. Но Войтек не отпустил ее так просто — схватил за локоть, больно сжав пальцами руку, и напугал этим движением до полусмерти. Потому что слишком жив был в памяти почти такой же жесткий захват.

— Я не допущу этого, — сказал Войтек твердо, глядя ей в глаза пристально. — Хочешь так рисковать? Хорошо. Пусть немка живет. Но я не допущу твоей смерти, я клянусь. И убью любого, кто навредит тебе. И спрашивать не буду впредь!

В нем чувствовалась звериная жестокость, которой не было прежде. И Лена вдруг испугалась его — этой силы, с которой он удерживал ее руку, этой ненависти, пылающей в его глазах. Никогда прежде она не чувствовала опасности в Войтеке, и вот теперь после нападения вдруг разглядела в нем черты, которые вызывали желание держаться подальше от поляка.

— Ты слишком прониклась немцами. Забыла, что они звери. Все до одного, — прошипел Войтек зло. А потом отпустил ее руку и вышел вон из кухни так быстро, словно его кто-то гнал отсюда.

— Горячая якая голова, — сказала шепотом Катерина после того, как выслушала рассказ Лены. После нападения в лесу Лене в первую же ночь стали сниться кошмары, а в каждом темном углу мерещился убитый шупо. Поэтому она попросила Катю пожить в ее спальне, благо в каждой из комнат прислуги было по две узкие кровати.

— Любит он тебя, — задумчиво произнесла Катя в тишине. — А любовь, словно зараза якая, соображать мешает. На всякое толкает…

Лена вспомнила при этих словах свои безрассудные поступки, на которые ее толкнули чувства. Катя была права — любовь мешает разумно мыслить и заставляет делать подчас такие вещи, на которые ни за что не решился бы при других обстоятельствах. И оставалось только надеяться, что горячий поляк не наделает никаких глупостей, идя на поводу у своих чувств.

Несмотря на подозрения Войтека и опасения Лены, ничего не показало впоследствии на вину Лены в исчезновении шупо. То ли Урсула решила молчать, то ли действительно была не виновата в том, в чем ее подозревала Лена. Но факт оставался фактом — шли дни один за другим, а Розенбурге царила тишина и покой. Даже гестапо обошло их стороной в расследовании исчезновения одного из сотрудников полиции, сосредоточившись на очередном побеге из одного из местных трудовых лагерей, который произошел спустя несколько дней после происшествия.

Все это время Урсула и русские работницы почти не разговаривали, только по необходимости во время работы. Словно опасались друг друга. И конечно, Лена перестала ходить в город. Временно, как заметила Биргит, когда давала свое разрешение. Дело было не только в ссадинах. Все следы на коже затянулись, не оставив даже шрамов. Кроме тех, что начинали постепенно затягиваться в душе Лены в дополнение к уже имеющимся рубцам. Иногда ночами ее мучили кошмары, где на нее снова и снова наваливался немец с холодными бесцветными глазами, а во время прогулок в парке с собаками казалось, что за ней следят из-за деревьев. И еще Лена не могла не чувствовать волнение, когда Штефан или Войтек оказывались рядом с ней. Она чувствовала смутную тревогу в их присутствии и неосознанный страх, что они могут сделать ей что-то плохое, хотя, конечно же, это было не так.

Зазеленела первая листва в парке, стали распускаться первые цветы, наполняя своим дивным ароматом воздух. Начали готовиться к пасхальным праздникам — убирались в комнатах, мыли стекла окон до блеска, проветривали замок, наполняя каждое помещение свежим весенним воздухом. Баронессе эта суета действовала на нервы, как она часто жаловалась брату, и в итоге, не сумев уговорить Иоганна присоединиться к ней в поездке, она решилась ехать в одиночестве.

— Это так глупо с твоей стороны, Ханке, — корила она мягко брата. — Ты мог бы помочь мне наладить разрушенные мосты. Нам нужны связи твоего друга — в Германии слишком опасно оставлять капиталы и антиквариат. Нужно найти каналы, как перевести часть нашего состояния в Швейцарию, пока Гитлер не решил закрыть границу. Или пока томми не превратили в камни и пыль нашу берлинскую виллу. Слава Богу, замок все еще не попал под налеты!

Лена в тот момент мыла окна на втором этаже, прямо рядом с балконом, где расположились в лучах весеннего солнца немцы, и слышала поневоле каждое слово.

— Я напишу Генриху через Красный крест. Я уверен, он не откажет в помощи, — заверил Иоганн баронессу. Он немного помолчал, а затем спросил со странной интонацией в голосе. — Ты думаешь, что нам следует это сделать? Значит, все так плохо?..

— Я не знаю, — ответила ему баронесса. — Я не уверена ни в чем сейчас, кроме того, что война слишком затянулась. Вспомни, что нам обещали. Полгода, и Москва станет одним из городов-центров рейхскомиссариатов. Год — и Британия будет вынуждена искать мир на наших условиях. И во что это вылилось сейчас? В Берлине все больше и больше калек, вернувшихся с Восточного фронта. Они твердят как один, что война с Россией — это путь в бездну. Говорят, что русские словно спартанцы — предпочитают умереть, чем сдаться, и даже умирая, стараются забрать с собой как можно больше немцев. Если ты вспомнишь, Советы огромная страна, и я не думаю, что мы дождемся того дня, когда у Сталина закончатся люди. Подумать только! Мы взяли всю Европу в свои руки, но не можем справиться с азиатами! И пусть Гиммлер затыкает рты бедняков бесплатной пшеницей из России, люди начинают понимать, что лучше живые близкие рядом, чем продукты и товары из далекого Восточного рейхскомиссариата. Боже правый, Ритц был прав! Империи всегда терпят крах, когда стараются съесть больше земель, чем положено здравым смыслом… Ах, поскорей бы здравый смысл возобладал в Германии, и мы заключили мир с Британией и Америкой! Тогда бы, без войны на два фронта, мы бы легко разбили коммунистов! И Ритц бы вернулся домой… Я уже почти не помню жизни без войны. Словно мы всегда воевали, а я родила не сына себе, а солдата Германии.

— Разве это не так? — мягко заметил Иоганн. — Разве не ты говорила, что ради великого будущего готова пожертвовать всем?

— Только не Ритци! Что ты говоришь, Ханке! — возмутилась баронесса. — И потом — великое будущее кануло в Лету. Каждый спасает то, что может. И я приложу все усилия, чтобы спасти свое. Я сделаю все для этого! И пожертвую всем…

За несколько дней до праздника дня рождения фюрера баронесса действительно собралась в дорогу. Словно желая особо досадить нацистам и испортить Гитлеру праздник союзники участили налеты, разделившись — по ночам бомбили англичане, а днем прилетали американцы. Иоганн нервничал из-за ярких полотнищ флага, которыми украсили фасад замка, опасаясь, что Розенбург стал так заметен для вражеских летчиков. Но снять их было нельзя, не получив в ответ подозрения в предубеждении против фюрера и нации.

— Не забудь телеграфировать мне, как доберешься до места, Анне, — напутствовал он сестру взволнованно. — Ты же знаешь, томми и янки любят бомбить железную дорогу. Я буду переживать за тебя, дорогая…

— Обещаю, Ханке, — улыбнулась баронесса, поправляя и без того идеально сидящую на ее голове бархатную шляпку-таблетку. — И ты мне телеграфируй, как только получишь новости от Ритци. Давно мы не получали от него новостей. Я схожу с ума всякий раз, когда получаю свежие газеты и просматриваю траурные колонки.

— Анне, — поморщился недовольно Иоганн. — Какие глупости! Ты же знаешь, что некрологи не появляются без согласия семьи.

— Дай Бог, чтобы мы никогда не узнали об этом, — отрезала баронесса. И впервые за все время Лена была согласна с ее словами.