На осколках разбитых надежд

Глава 64

Первым, что увидел Рихард, когда резко, словно от толчка, проснулся, мелко дрожа от перенесенных эмоций и по-прежнему ощущая боль в груди, было лицо на портрете. Мадонна улыбалась ему через комнату нежной успокаивающей улыбкой Лены, и он почувствовал, как медленно уходит напряжение из каменных мышц, как отступает прочь смесь страха и горя, которую недавно чувствовал во сне. В эти минуты Рихард был рад, что русский капитан смилостивился и оставил ему портрет. Потому что без него, этого воспоминания о Лене, без ее улыбки и светлого взгляда на портрете сложно было даже просто пытаться забыть обо всем прошлом и жить настоящим, Рихард чувствовал это. Как сейчас, когда его до сих пор трясло от реальности недавнего сна и эмоций, прожитых и в яви, и вне ее.

До рассвета еще было время, но возвращаться ко сну Рихард не захотел, боясь снова вернуться в тот кошмар, где он тонул и утопил вместе с собой Лену. Встал с дивана и принялся за гимнастику, стараясь разминать руку, как когда-то советовал делать доктор в госпитале у Либерозе. Но в голову то и дело лезли и лезли воспоминания о прошлом дне и визите русских.

Что хотел здесь найти этот русский капитан? Зачем он приезжал сюда? Неужели просто взглянуть на замок и забрать ту кружевную вещицу?

И эти мысли тянули следом другие, которые он не хотел даже мельком видеть в своей голове — о прошлом Лены, о ее возможной близости с этим суровым русским. Поэтому Рихард попытался думать о чем-то ином, что могло бы заставить забыть и об странном визите, и возможной связи Лены. И неожиданно для себя принял решение уехать из Розенбурга сегодня же днем. Хватит уже откладывать неизбежное! Он едва не угробил Адель своей нерешительностью и чуть не потерял картину. И вообще нужно было запаковать портрет гораздо раньше, не потакать своим слабостям!

И вдруг замер удивленный, заметив деталь в портрете, которую прежде не замечал. В нижнем левом углу за рамкой виделся уголок бумаги, словно кто-то сделал тайник в этом месте, надеясь что-то сохранить втайне или на память. Рихард ожидал увидеть записку, возможно, даже из прошлого века — кто знает, что за тайны может скрывать эта картина. Но это оказался банальный кусочек настоящего — смятый билет на поезд по маршруту из Фрайталя до Эссена, датированный январем этого года.

Объявление из дрезденской газеты. «Девочка Лотта из Берлина… найти по адресу… Спросить…или фройлян Хелену Хертц».

Голос следователя, который иногда снился ему в кошмарах. «Это карта Средиземноморья и побережья Африки. С вашими пометками и надписями, фон Ренбек. Мы нашли ее в явочной квартире в Дрездене…»

Настойчивость матери в повторе коротких фраз. «Русские!.. Дрезден!.. О Боги! Бомбардировка!..» и ярость от того, что он не понимал смысла, который она вкладывала в эти слова. Что, если мама была в сознании тогда и говорила вовсе не о том, что русские уничтожили Дрезден?[219] Что, если она говорила «русская»?

И тогда этот билет…

Все замыкается на Дрездене, о котором ему твердили даже во сне…

А русский капитан?.. Господи, он же знал! Он знал, где находятся комнаты слуг, знал, где спальня Лены и где спрятана ее вещица. Русские забрали остатки бензина из гаража, как он сейчас вспоминал. Топлива было мало, но переводчик сказал, что им ехать около трех часов. При средней скорости их открытого авто в семьдесят километров по автобану…

Дрезден! Боже мой! Дрезден!

Рихард ждал ее на помосте у озера. Знал, что она придет, прочитав записку, оставленную на столе со скудным завтраком. Так и вышло — Адель всегда была пунктуальна и выходила к утренней трапезе без опозданий, поэтому можно было легко предсказать, когда именно она появится у озера. В светлом легком платье она буквально бежала к озеру, и он на миг испугался, что вот-вот она подвернет ногу в туфлях на каблуках и упадет на дорожку. На ее лице он заметил радостное предвкушение, которое постепенно сошло на нет, едва Адель разглядела его на помосте.

— Что происходит? — встревоженно спросила она, заметив дорожный костюм и небольшой саквояж со сменным бельем, стоящий у его ног.

— Я уезжаю сейчас, — коротко ответил Рихард и только потом добавил, зная, какую бурю вызовет это дополнение. — В Дрезден. Я благодарен тебе за все, что ты сделала. И твоему отцу. Пожалуйста, передай ему это от меня. Но я не могу ехать с тобой в Берн. Я должен ехать в Дрезден. Есть шанс… шанс найти там Лену…

И буря не помедлила ни минуты. Адель обрушилась на него сначала с недоумением, а после с негодованием. Он совершенно не понимает, что делает, собираясь сейчас в Дрезден, горячилась она, размахивая в приступе эмоций руками, что ей было совсем несвойственно. Вся Саксония под русскими, которые схватят его сразу же по прибытии, и отправят в Сибирь, или еще того хуже — расстреляют без суда и без лишних слов. Они же настоящие варвары, жаждущие крови.

А затем понимая, что не может найти аргументов, которые могли бы убедить его изменить мнение и остаться, перешла уже адресно на Лену в своей отчаянной тираде:

— Как ты можешь? О чем ты думаешь сейчас?! Эта русская же предала тебя тогда, вспомни! Ты едва не погиб по ее вине на фронте! Вспомни все, что с тобой делали в военной тюрьме! Я слышала рассказы тех редких счастливчиков, кому удалось выйти из застенков гестапо. И мне невыносимо больно, что тебе довелось пережить там… тебя могли сломать там…

Адель ошибалась, вдруг мелькнуло в голове Рихарда при этих словах, от которых бросало в нервную дрожь при одном только упоминании тюрьмы.

Они все-таки сломали его. Подавили его волю. Если было иначе, он бы не продолжал быть одним из символов рейха, не смирился бы с происходящим и не стал бы его частью. Он сломан. Никогда больше он не сможет стать прежним, таким, как остальные люди.

— И это только ее вина, что ты оказался там! — зло продолжила Адель, вырывая его из неприятных мыслей тем самым. — Ты едва пережил все это тогда. И до сих пор… Неужели можно все это простить и забыть, Рихард? Неужели можно?

— Ты забываешь, что шла война. Я был ее враг, — так оправдывал все это время Рихард Ленхен в своих частых размышлениях. Лена сама открыто назвала его врагом когда-то на дороге у замка, когда он узнал о ее предательстве. — У нее не было другого выбора. Она хотела приблизить победу в этой войне. Как могла и считала нужным. Как я понял, она давала клятву верности когда-то своей стране и Сталину…

Адель взглянула на него и промолчала, прикусив губу, чтобы не дать ненароком сорваться словам, которые все равно повисли между ними в воздухе. «А ты давал клятву Гитлеру…»

Я клялся в верности только своей стране. В моей клятве не было ни слова о том, что я слепо следую словам фюрера и отдам жизнь за него.

Оправдаться хотелось безумно, прямо до дрожи, но что толку в этом сейчас? Да и как можно оправдать свое малодушие? Как оправдать свой самообман, который не одного немца привел сейчас к краху? А верить в то, что он был не одинок в своих мыслях очень хотелось. Был же Удо Бревитц и другие люди из «Бэрхен», был отец Леонард, в конце концов… Да, они все были. И они делали, что могли, но разве это оправдывает все произошедшее? Ничуть…

— Война закончена. Все, что стояло, между нами, похоронено сейчас, — произнес Рихард, стараясь говорить, как можно тверже. Чтобы не только убедить Адель в верности этих слов, но и поверить самому.

— Да, война закончена. Но для коммунистов мы, немцы, всегда будем врагами, Рихард. Если остальной мир когда-нибудь простит и забудет, то они никогда! Понимаешь это? Они всегда будут ненавидеть. И не преминут случаем отомстить. И этого ничто не изменит. Ты всегда будешь для нее врагом! Она всегда будет ненавидеть тебя!

Разум с горечью согласился с этими словами тут же, потому что неоднократно сам использовал их в споре с сердцем. Ничто не сотрет набело ни сбитых советских летчиков над Крымом, которые горели в своих небольших, но шустрых самолетах или разбивались о ровную гладь моря. Это он, Рихард, сбивал их над родной им землей. И ничто не сотрет из памяти воспоминания о собственном малодушии при виде всех зверств и бесчинств его соотечественников в России и даже здесь, в Германии, в лагерях. Ничто не способно вытащить иглы из-под его кожи, которые снова напомнили о себе, едва он сжал ладони в кулаки в наплыве эмоций.

— Пусть так, — неожиданно для них обоих вдруг согласился с доводами Адели Рихард. — Пусть она не простит, пусть прогонит прочь с ненавистью и проклятиями за все… но… я буду знать, что она жива. И этого будет довольно мне. Хотя бы этого!

— А если нет? Если ты гонишься за химерой? Если она все-таки мертва, а ты просто хватаешься за призрачную надежду, которая тебя погубит?

— Значит, так тому и быть, — проговорил Рихард, а потом положил свои большие ладони на ее плечи, обтянутые шелком воздушного платья, и посмотрел в ее широко распахнутые глаза лани. — Повторю — я безмерно благодарен тебе и твоему отцу за все, что вы сделали для меня. Так и знай. И поехать в Дрезден — это не блажь и не дурь. Я все обдумал ночью и решил. Прости, если разочаровал или причинил тебе боль.

— Почему ты не можешь просто забыть об этом? Судьба подарила тебе удивительный подарок — она сохранила тебе жизнь и привела сюда, чтобы я… чтобы папа нашел тебя и помог тебе. Ты мог бы уехать в Швейцарию. Или в Америку. У тебя достаточно средств, чтобы делать все, что пожелаешь. Ты мог бы даже купить свой собственный самолет и снова вернуться в небо гражданским пилотом! Впереди у тебя целая жизнь. Прошу тебя, не губи свое будущее ради призрака из прошлого!

Какая-то частица его прагматичного разума дрогнула при этих словах. Он действительно мог забыть обо всем и уехать за границу. Неважно куда. Снова стать прежним Рихардом фон Ренбек, который брал все самое лучшее и всегда добивался немыслимых высот.

Он словно заглянул на годы вперед и увидел себя в будущем: успешный, самодостаточный, располагающий средствами, приумноженными со временем предприятиями корпорации Брухвейера. Скорее всего, Генрих бы принял его в свое дело и нашел бы ему должность в конторе, как своему зятю. Да, именно так — зятю, ведь рано или поздно он бы сделал предложение Адели. Она была хорошо ему знакома, а перемен в жизни ему вдосталь хватило до того. У них бы появились дети, и, конечно, они бы завели собак, похожих на Вейха и Артига, которых отняла война. По выходным они бы днем играли в теннис, а по вечерам ездили бы в театр или принимали гостей на своей вилле, неважно, где бы та находилась. И Адель права — он бы вернулся в небо ради своего удовольствия, приобретя небольшой самолет ради редких полетов. И только в небе он бы понимал, что при всей этой наполненности жизни он не счастлив полностью. Потому что нельзя быть счастливым полностью, когда у самого не хватает каких-то частичек, когда сам совсем не цел…

— Мне нужно знать, Адель, — мягко произнес Рихард и заметил, как затянулись пеленой слез ее карие глаза. — Если я не поеду в Дрезден, если не проверю правоту своих догадок, я никогда не смогу жить спокойно дальше. Я буду жалеть до конца своих дней, что отказался от этой поездки, и что так и не узнал… Мне нужно знать, понимаешь? Пусть даже она ненавидит меня…

Рихард видел по ее взгляду, что она смирилась и приняла его решение, и понимал, как это было невероятно трудно для нее.

— Сколько тебе нужно времени? — спросила Адель после минутного молчания, и он сжал ее плечи ласково в знак благодарности. — Ты понимаешь, что счет идет буквально на дни? Не на этой неделе, так на следующей здесь уже будут русские.

— Я каким-нибудь транспортом доберусь до Лейпцига, а дальше пешком до Фрайталя. Думаю, за несколько дней управлюсь. Там нужно проверить только один адрес и все, можно возвращаться.

— Тебя отвезут почти до самой границы с русской зоной, чтобы сократить этот путь. У тебя есть неделя, Рихард, чтобы снова объявиться в американской зоне, где ты можешь связаться со мной, — ответила Адель и добавила полушутливо: — Затем я пускаю в ход все войска.

— Авиацию и тяжелую артиллерию только придержи, умоляю, — ей в тон ответил Рихард, улыбаясь. Она не улыбнулась в ответ, только потянулась к нему и обвила руками его талию, прижимаясь всем телом. И он обнял ее в ответ, старательно делая вид, что не услышал ее тихих отчаянных слов: «Я люблю тебя, Рихард». Потому что не мог дать ей тот ответ, что она хотела, и не имел права на что-то иное.

Что тогда гнало его так отчаянно от Рохлица, последнего населенного пункта на невидимой границе между зонами американцев и русских? Что не давало ему покоя, а давало силы идти упрямо дальше, прогоняя сомнения и страх столкнуться с солдатами Красной Армии?

Рихард не стал задерживаться в городке, а сразу же перешел боковой рукав реки Мульде, на восточном берегу которой уже располагалась территория русских. И снова были километры грунтовых сельских дорог, подальше от асфальтовых шоссе и крупных городков, где можно было нарваться на патруль. Только в этот раз в другую сторону, на восток, где он надеялся найти ответы на свой главный вопрос, не дающий покоя ни днем во время длинных переходов, ни ночью, когда он устраивал себе ночлег в лесу под кустами или в сене одиноко стоящих сараев, которые когда-то принадлежали зажиточным бауэрам.

Путь, который прежде он бы легко преодолел на своем «опеле» за два часа, занял у Рихарда четыре дня. К его счастью, он так и не встретил на нем ни одного русского за все время до момента, когда благополучно расположился на ночлег в полуразрушенном доме на окраине одной из деревенек под Тарандтом. Все небольшое поселение было пустым (или, может, жители попрятались от него за стенами домов, как сейчас привычно укрывались от любого чужака, неважно немцем он был или нет), но Рихард все равно не стал разжигать костер под прикрытием обгоревших от недавнего пожарища стен, а лег, завернувшись в плащ и стал смотреть через провалы в крыше на мириады звезд на ночном небе. Он устал, мышцы напряженно гудели, особенно в поврежденной руке, но сон все не шел. Наоборот, бессонница без малейшей жалости отдавала его во власть неприятных размышлений. Нестерпимо хотелось курить, но Рихард опасался, что огонек сигареты выдаст его в темноте летней ночи, а потому терпел. И тогда он снова залезал в саквояж и доставал то, что неизменно успокаивало его, как перебор четок при молитве.

Двадцать каплевидных камней и двадцать два круглых камня нежно-голубого цвета. Ожерелье из адуляров, которое он когда-то купил в Париже и которое до сих пор не нашло своего адресата.

Рихард взял это ожерелье, повинуясь странному порыву, когда собирался в дорогу. К его счастью, никто не нашел бархатный мешочек с ним в его комнате, там, где тот был спрятан от матери. Не только ровная поверхность камней приносила ему спокойствие, но и насыщенный цвет, напоминавший цвет глаз Лены. Рихарду казалось, что это ожерелье поможет ему рассказать ей, что любовь к ней за годы стала только крепче и глубже, и что он давно простил ей все, что можно было поставить ей в вину перед ним.

Он-то да, все простил и постарался выбросить из своей памяти, а вот простила ли она его?

«Ты всегда будешь для нее врагом», — повторял голосом Адели его разум раз за разом. «Ну и пусть, зато я буду знать, что она жива. Хотя бы это», — упрямо отвечало в ответ сердце. И все лелеяло надежду на то, что адуляры исполнят свое предназначение, что сбудутся слова старого француза-антиквара, которые сейчас постоянно прокручивались в голове, как заклинание.

…говорят, что адуляр — это камень любви. Он словно магнит притягивает две половинки, которые предназначены друг другу судьбой, и сохраняет их чувства на всю жизнь…

Ранним утром Рихард все же не вытерпел и покинул свое убежище, где так и не нашел покоя этой ночью. Пусть и неспокойный, но сон так и не пришел к нему, как это было прошлыми ночами, подарив временное забытье. Рихард наспех умылся в холодном ручье, сбрил с лица щетину и сменил наконец-то рубашку на свежую, которую взял с собой в саквояже. Наверное, в пути было бы гораздо проще в рабочей куртке, в которой он колол дрова в замке и занимался другой физической работой. Но если и быть теперь в гражданской одежде, то в костюме и в шляпе, как и положено, а не ходить оборванцем по Фрайталю и предстать перед Ленхен таким. И рассмеялся нервным смехом своим мыслям — страна лежала в руинах, он сам рисковал попасть в Сибирь и сгинуть в этих ледяных землях, а думает о внешнем виде, как невеста перед свадьбой. И все же порадовался этому некогда принятому решению, когда вышел в плотный и холодный туман, который даже в плаще пробирал до самых костей. Или это било нервной дрожью из-за того, что никак не мог победить волнение, как легко делал это прежде?

Туман затруднял видимость и определенно грозил задержкой в пути. А еще — неожиданными травмами из-за плохого обзора сложной местности. Поэтому Рихард принял решение идти пешком не через луга или леса как ранее, а смело идти по дороге. Благо, туман скрывал его на несколько шагов. Быть может, успеет скрыться от патруля Красной Армии. Только за пару километров до Фрайталя, когда стали попадаться все чаще жилые строения, он свернул с дороги снова в лес, чтобы избежать нежелательной встречи и последующей проверки документов, а еще обогнуть городок и выйти непосредственно на Егерштрассе, которая, как он помнил по карте в атласе немецких городов и предместий, располагалась на юго-западной окраине селения.

Чем ближе Рихард подходил к Фрайталю, тем гуще становился туман, спустившийся на городок с гор. Из-за этой дымки складывалось ощущение, что он провалился в какую-то другую реальность. И со временем стало казаться, что он вот-вот выйдет из леса к озеру в Розенбурге, где по водной глади будет порхать белоснежным лебедем Лена, как в его недавнем кошмаре. Но нет — спустя три с лишком часа пешего пути он наконец-то без приключений подошел к Фрайталю, обугленный шпиль церкви которого темнел на фоне белоснежного тумана. Только на самой окраине, после явно самодельного дорожного знака, на котором на двух языках — немецком и русском — было написано название городка и расстояние до Дрездена, Рихард вдруг остановился, прислонившись здоровым плечом к каменной ограде какого-то участка, который давно не вспахивал бауэр. В этот раз он не стал себя одергивать и закурил, чтобы хотя бы на йоту унять бушующее волнение в груди, отдающееся шумом неспокойного сердца в ушах.

Что, если он действительно гонится сейчас за призраком, рискуя своей свободой? Что, если Ленхен все-таки мертва, ведь недаром недавно приснился тот сон, в котором она ускользала от него? А что, если Адель права — если Ленхен жива, но ненавидит его? Не только за то, что творили немцы в ее стране, а еще за то, что с ней сделали по его вине…

Нет, прочь все сомнения! Лучше все узнать раз и навсегда. Какой бы ценой ему ни досталось бы это знание и чем бы оно ни обернулось!

Странно — часы Рихарда показывали уже четверть девятого, когда он шагнул на Егерштрассе, а создавалось ощущение, что городок все еще спит, одурманенный дымкой тумана. Никто не торопился на работу, никто не спешил за свежевыпеченным хлебом к булочнику, не звенел колокольчик молочника, как это было бы еще какие-то несколько назад. Удивительного в том не было — немецкие города, особенно на этой стороне границы с союзниками, опустели, и некому было спешить на работу. Теперь только разруха и нищета наполняли большие и малые города, а вместе с ними и голод, ведь некому и не из чего уже было печь хлеба. Рихард не знал, как у русских здесь налажено с продовольствием, но подозревал, что так же отвратительно, как и у союзников, которые не особо жаждали взвалить на себя расходы по обеспечению местного населения[220]. Впрочем, это было вполне предсказуемо, оттого и мысль мелькнула в голове как-то мельком и совсем буднично, без осуждения, злости или иных эмоций.

Так как они будут сеять ветер, то и пожнут бурю. Если будет стоять стебель, то и в нем не будет зерна, и оно не даст муки, а если и даст, то чужие поедят ее…

Такая судьба ныне суждена Германии — быть под чужими и кормить чужих, за то, что когда-то дерзнула сеять ветер.

А потом услышал какой-то странный мерный звук в этой напряженной тишине, и только после, приглядевшись внимательно в дымке тумана, заметил силуэт женщины, работающей маленькой тяпкой в твердой земле. Это была худощавая пожилая фрау в вязаной кофте и тюрбане из выцветшего красного платка, который и помог найти ее взглядом. Она не сразу заметила Рихарда, подошедшего поближе к ее огороду, размещенному вместо палисадника перед домом, у которого вместо второго этажа темнел следами гари огрызок кирпичной стены.

Теперь немцы не сажали цветов, украшая свои дома. Теперь каждый клочок свободной земли был отдан овощам и травам, чтобы прокормиться. Совсем как когда-то в годы кризиса и голода после Мировой войны… Снова проигравшие в нечестивом деле. Покаранные Господом.

— Прошу прощения, моя уважаемая фрау, — проговорил Рихард осторожно, снимая шляпу с головы и прижимая ее к груди. — Не могли бы вы подсказать мне, где я могу найти дом госпожи Гизбрехт на Егерштрассе?

Женщина так резко выпрямилась, что Рихард невольно отступил на шаг назад. В голове тут же почему-то возникла мысль, что в доме за ее спиной разместились русские солдаты, и она сейчас позовет их, чтобы сдать его. Он слышал, что иногда так действительно делали его соотечественники, стараясь выслужиться перед союзниками и получить дополнительный паек. На него самого заявляли из городка в американскую комендатуру несколько раз, как со злой горечью рассказывала Адель после.

Раньше немцы так сдавали нацистам евреев. Теперь не менее яро и активно немцы сдают нацистов американцам, англичанам и вот возможно, русским.

— Ну, и напугали вы меня, господин, — ответила ему женщина настороженно, вытирая рукой в грязной перчатке щеку. Сначала Рихард подумал, что она убирает капли пота, но спустя секунду заметил, что ее лицо покраснело не только от труда, а еще и от слез, и что она очень расстроена. — Я фрау Гизбрехт. Что вы хоте…

Она запнулась на полуслове, а потом, вдруг бросив наземь тяпку, которой прежде работала, быстро зашагала к нему и вцепилась в рукав его плаща. Рихард с трудом сдержал порыв ударить ее по ладоням — чисто машинальный ответ на эту неожиданную атаку со стороны.

— О! Это же вы! «Сокол Гитлера»!

Оба вздрогнули при звуке этого имени. Не только от того, что это имя было опасно произносить, как имя дьявола, чтобы не призвать зло на свою голову. Рихард дернулся еще оттого, что это прозвище теперь становилось отныне вечной кровавой отметиной на нем.

Первым порывом было желание отказаться от этого прозвища и заодно от своего имени. Но эта женщина могла знать что-то о Лене, поэтому ничего не оставалось, кроме как подтвердить то, что она и так поняла, видимо, узнав его по многочисленным изображениям, некогда популярным в рейхе.

— Это чудо! Настоящее чудо! Бог услышал мои молитвы и проявил милость к бедной девочке, — причитала женщина, не выпуская из пальцев ткань рукава его плаща, словно боялась, что он исчезнет в тумане. — О, вы должны торопиться! Надеюсь, поезд задержат из-за непогоды…

— Вы говорите о Хелене Хертц? — с легким трепетом в голосе спросил Рихард, осторожно подбирая слова, и она быстро закивала в ответ. — О Хелене Хертц из Тюрингии?

— Она же — русская! О Лене! Да-да, о ней! Она рассказала мне все о том, что случилось между вами. И я почти сразу узнала вас! Вам нужно торопиться, господин майор! Лене едет в Берлин! — но уйти ему не дала, вдруг опомнившись и вцепившись в ткань плаща еще сильнее, не давая ему развернуться и уйти от дома. — Постойте! Вы не можете уйти! А как же русские патрули? В последнее время их меньше, но на станции они определенно будут. Быть может, тогда вам лучше остаться здесь, в доме? Может, Паулю лучше сходить одному? Оставайтесь здесь! Так безопаснее!

Нет, покачал он ответ головой. Остаться здесь он никак не желал. Ему нужно было торопиться, как и велела эта женщина. Иначе уедет эта еще неизвестная ему Хелена Хертц, в которой разум все еще отказывал сердцу признать Лену.

— Тогда… тогда Пауль проводит вас на станцию! Его знают русские и почти уже не останавливают его, уважая его как коммуниста и узника…

Женщина вдруг осеклась, как-то сникла при этих словах и впервые за время первой отступила от него, словно не желала касаться его более. И он легко угадал причины, по которым у фрау Гизбрехт было мало причин для симпатии к нему.

Ее сын был коммунистом, а значит, во время рейха был в заключении в исправительном лагере. Рихард старательно не вспоминал об этих местах, что довелось посетить несколько раз, но не думать совсем о них не мог. Это раньше, до тех визитов, он мог обманывать себя, что это были обычные места заключения для преступников. Сейчас лгать самому себе было невозможно — это были места, где целенаправленно уничтожали людей. Теперь Рихард знал это точно, американцы рассказали ему в красках, что осталось скрыто от его взгляда в сорок третьем и что сами они увидели, ступив на территорию лагеря Бухенвальд. Совсем неудивительно, что сын фрау Гизбрехт, почти полностью седой, невероятно худой и чуть прихрамывающий невысокий мужчина, взглянул на него с явной неприязнью и недовольством. Но все же последовал просьбе матери сопроводить незнакомца на станцию, чтобы он не плутал по улицам городка и успел до отправления поезда — оставил свой завтрак на столе и вышел из дома в прохладу летнего утра.

— Только ради тебя и ради Лене, — произнес он, целуя перед уходом взволнованную мать в лоб.

— Подождите минуту, — вдруг замер Рихард, ощущая, как гулко бьется в груди сердце и от волнения ослабли ноги. До того как из дома вышел герр Гизбрехт, следуя просьбе матери, он не осознавал толком реальность происходящего. В голове не укладывались слова пожилой женщины и понимание, что он действительно почти нашел Лену. И вот только в эту секунду он осознал происходящее.

Она жива. Каким-то чудом сумела оправиться от болезни и оказаться здесь, в предместье Дрездена (видимо, спасли ее польские друзья, работавшие на томми). Здесь же встретила конец войны и приход русских. Она жива!

Но фрау Гизбрехт не желала никаких задержек. Она снова схватилась за рукав плаща и дернула Рихарда, тараторя так быстро в волнении, что он едва успевал вникнуть в смысл ее слов.

— Нет времени. Совсем нет времени! Поезд на Берлин уходит уже через пятнадцать минут. Вы так не успеете догнать их. Нужно торопиться! Я пыталась переубедить Лене. Я как чувствовала, что не нужно ей ехать ни в какой Берлин и тем более возвращаться в Советы. Говорила, что у нее есть только мы, что никто не ждет ее там — все погибли. Но она отказалась… Ну, что вы медлите?! Идите же! Пауль, скажи ему!

Но Пауль молчал. В его глазах Рихард без труда прочитал то, что боялся признать — вряд ли кто-то сейчас пожелает знаться с бывшим летчиком, носящим имя фюрера и убивавшим в небе по его приказу. Если уж этот немец, который едва знает его, так яро ненавидит, что говорить о Лене? Но все же нашел в себе силы, чтобы сделать первые шаги по камням мостовой в сторону станции.

По крайней мере, он убедится, что она действительно жива. Ему будет довольно и этого до конца времени, отмеренного ему Господом.

Весь путь до станции Пауль и Рихард почти не разговаривали. От первого исходила такая сильная волна неприязни, что последний тоже решил молчать. Только два раза Пауль заговорил. Едва они отошли от Егерштрассе и скрылись из вида фрау Гизбрехт, как угрюмый немец спросил Рихарда:

— Ты ведь нацист, да?

Вот так. Прямо в лоб. Отчего Рихард сначала даже растерялся, не зная, что ответить на это. Потому что он не разделял убеждения партии и фюрера, по крайней мере, не все убеждения, а после и вовсе отошел от этих идей. Но он был членом партии, как любой офицер рейха. А значит, такой же, как остальные.

— Нацист, — сплюнул Пауль ему под ноги, едва не попав на носок ботинка. — Из-за таких, как ты, я прошел сущий ад в лагере!

Усилием воли Рихард подавил в себе порыв эмоций, которые поврежденный когда-то мозг выдавал моментально. Он помнил, что пришлось ему самому пережить в военном форте, а ведь Гизбрехт был в лагере, да еще гораздо дольше, чем несколько месяцев.

Второй раз Гизбрехт заговорил с ним только при подходе к станции. Он решил не ходить к поезду. Как объяснил Рихарду, не потому что боится попасть под подозрение русским, сопровождая его, а потому, что с Леной на станции был капитан, которому Пауль хорошо знаком.

— Зайдите на станцию с другой стороны. Видите там руины угольного хранилища? Лучше с той стороны. Русские обычно стоят у бывшего здания станции. У хранилища они бывают только при обходе. Убедитесь, что их нет поблизости и просто смешайтесь с толпой. Иначе они вас возьмут, и тогда определенно Сибирь. И не говорите, что не боитесь Сибири, майор. Все боятся Сибири…

— Если бы я боялся Сибири, меня бы здесь не было, — отрезал Рихард, не успев прикусить язык, чтобы не злить Гизбрехта. — Мне нечего терять, господин Гизбрехт.

Тот вдруг помрачнел лицом. В глазах мелькнуло что-то темное, лицо дрогнуло гримасой боли.

— Знаете, как мы называли в лагере тех, кто так говорил? «Мусульмане», живые мертвецы. Когда человеку нечего терять, он смиряется с судьбой и перестает жить. Таких часто отправляли на «селекцию», господин майор. Вам рассказать, что такое «селекция»?

А затем, без какой-либо паузы, Пауль продолжил, когда Рихард помотал головой отрицательно, не в силах сказать что-то в ответ. Потому что знал уже, что скрывалось за этим страшным лагерным термином.

— Человеку всегда нужно искать ради чего жить. Тогда можно перенести все. И вы сейчас лукавите — вам есть ради чего жить. Иначе почему вы здесь?

Рихарду было нечего дать в благодарность этому человеку, кроме наручных часов дяди Ханке, которыми он заменил свои именные наградные часы люфтваффе, отобранные как сувенир американцами. Валюта нового времени, от которой, впрочем, Гизбрехт зло отказался.

— Я делаю это только ради нее. От вас мне не нужно ничего. Оставьте себе! Пригодится, когда вас возьмут русские. Они любят наручные часы. Купите себе лишнюю пайку, когда будете подыхать в русском лагере! — бросил он со злой иронией сквозь зубы напоследок и, развернувшись, захромал прочь от станции.

Рихард сделал, как ему велел Гизбрехт. Прошел осторожно, скрываясь за руинами складских построек некогда разбомбленной станции к остаткам угольного хранилища, где орудовали лопатами пожилые немцы, наполняя тачку, чтобы загрузить запасы поезда, уже стоявшего на путях под парами. Затем дождался, пока русский патруль развернется от хранилища и снова направится к станции мерным шагом, обходя русских и немцев — пассажиров, торопившихся занять места в вагонах, и их провожающих на перроне. Рихард старался держаться за их спинами, опуская лицо, чтобы поля шляпы скрыли тенью его черты, и досадовал, что люди шли слишком медленно, а порой и вовсе останавливались для проверки документов и билетов на поезд.

Рихарду казалось, что он узнает Лену первой. К его досаде, этого не случилось. Он бы определенно не узнал ее и прошел мимо, не выцепи взгляд в толпе лицо капитана. Просто Ленхен была совсем не похожа на ту прежнюю, которой он ее помнил. Не стало привычной взгляду косы, которую Лена прежде прятала под платок. Вместо нее голову Лены украшали аккуратно уложенные волны. Даже цвет волос был иной — яркий блонд, такой модный в последние годы, несмотря на общественное осуждение за подражательство Марлен Дитрих. И одежда была другая, совсем не та, которую раньше носила Лена и которую он когда-то выбрал для нее, полагая, что она выбрала бы эти пастельные тона. Ярко-красное легкое пальто из бархата и светлое платье с набивным рисунком в мелкий цветочек с бантом у шеи удивительно шли ей, подчеркивая изысканность красоты ее лица и тонкую фигуру. Прекрасная незнакомая ему знакомка, от вида которой у него так и перехватило дух.

Это была действительно Ленхен. Ее тонкие черты. Небесно-голубые глаза, цвет которых он не видел со своего места вдали, но был готов поклясться в его яркости. Ее прямая осанка и плавность движений, которую он узнал бы из тысячи других.

Она действительно была жива. Она была жива. Неизвестно каким чудом ее уберег Господь, но он сохранил ее жизнь и во время ареста гестапо тем летом, и в момент, когда всю ее группу накрыли в Дрездене позднее, и во время февральских налетов, стерших город с лица земли.

Она была жива. Это было самым главным сейчас. И Рихард старательно гнал от себя мысли, пришедшие следом за этими радостными. О том, что у нее было несколько лет, чтобы связаться с ним, но она не сделала этого, предпочтя, чтобы он не знал ничего о ее судьбе. Да, Ленхен рассказала немке, с которой жила все эти месяцы, о том, что было между ними, он помнил каждое слово, недавно произнесенное фрау Гизбрехт. Но среди них не было самых важных и желанных для него.

А еще — она уезжала…

Радость вдруг сменилась жгучей ревностью, когда Рихард заметил объятие на перроне, в котором слились фигуры русского капитана и девушки в красном пальто. Ему пришлось даже опустить взгляд, чтобы не выдать себя ненароком. Потому что он был уверен, чувства были такой силы, что их можно было ощутить на расстоянии. Застучало в висках таким же бешеным ритмом, в котором билось сейчас в груди его сердце. Он попытался подавить этот взрыв глубоким размеренным дыханием, как учили когда-то еще в госпитале бороться с этими приступами. Опустил руку в карман и больно сжал ожерелье из лунных камней, которое зачем-то привез сюда, во Фрайталь.

Все так, как и должно быть. Все так, как нужно. Она всегда хотела вернуться на родину. Ей будет там лучше. Намного лучше. Капитан всегда сможет защитить ее, если будет нужно. Всегда сможет помочь. Капитан — это лучшее, что может быть в ее жизни сейчас. Все так, как должно быть…

Погруженный в свои эмоции, Рихард едва не пропустил момент, когда капитан помог Лене зайти в вагон, подав ей чемодан. Он отметил для себя этот вагон мысленно и, дождавшись, пока русский развернется после короткой заминки на перроне и пойдет к выходу со станции, двинулся с места.

Увидеть ее снова. Эта мысль завладела им полностью сейчас и вела настойчиво вперед, заставив забыть напрочь о русском патруле и о всем остальном, окружающем его. В несколько шагов добежав до нужного вагона, Рихард спешным шагом пошел по перрону вдоль окон, старательно вглядываясь в каждого пассажира за стеклом. Прогудел очередной паровозный гудок, предупреждая об отправлении, и сердце в груди Рихарда забилось еще пуще прежнего, когда поезд медленно тронулся с места с протяжным вздохом паров.

Неужели он не увидит ее еще раз… в последний раз? Чтобы убедиться, что это она, что ему не привиделось, что это не сон, как казалось происходящее последние часы? Неужели ее место в вагоне с другой стороны? О, это было бы слишком жестоко!..

Но место Лены в вагоне было с нужной стороны и более того, к его счастью, у самого окна. Она сидела, бледная, с широко распахнутыми глазами, устремленными куда-то поверх провожающих, оставшихся на перроне. И его она тоже не видела, как он понял по отсутствующему взгляду. Или если видела, то не узнала в гражданском костюме и шляпе. Так и смотрела куда-то поверх его, на небо, укутанное в тонкое уже одеяло утренней дымки, пока поезд провез ее мимо.

Рихард едва не упал, запутавшись в полах плаща, когда развернулся резко, чтобы идти быстрым шагом, следуя медленному пока ходу поезда, пока есть возможность. Не отпускать ее из вида. Удержать взглядом. Хотя бы несколько шагов, пока поезд набирал ход.

Но нужно ли делать эти шаги?.. Невероятно сложное решение в его жизни. Отпустить или удержать? И словно в кинокартине кадрами все моменты их короткой жизни рядом друг с другом. Минуты и часы, когда он был невыразимо счастлив, когда улыбка на губах шла от самого сердца, а из-под пальцев так и лилась музыка. Когда он чувствовал себя цельным и настоящим. Когда он чувствовал себя таким, каким был и всегда хотел бы быть…

Но она… была ли счастлива она? Ощущала ли то же самое? И если ощущала когда-то, не потеряла ли это за годы, которые провела вдали от него? Особенно после всего, что ей довелось пережить по его вине. Когда он обещал защитить ее, но не смог, как она как-то и предсказывала.

Ее спас поляк, а затем, видимо, русский капитан. Но не он, тот, кто обещал когда-то защитить ее от всего мира.

Не сумел. Не смог…

Но ноги не слушались головы и все продолжали ход в параллель ходу поезда. Не позволяли остановиться и отпустить взглядом любимое лицо. Такое незнакомое и знакомое одновременно, на которое хотелось смотреть бесконечно.

Посмотри на меня… Только раз. Посмотри на меня…

Рихарду хотелось, чтобы она увидела его. Пока это еще возможно. Пока поезд набирал скорость, покидая станцию. Просто посмотреть на него и увидеть его. И он был уверен, ее глаза сказали бы без лишних слов то, что скрывалось от него, то, что было окутано облаком сомнений или запятнано грязью чужой лжи.

Посмотри на меня, мое сердце…

Идти вровень с окном становилось все сложнее. Ход поезда все нарастал. А ее невидящий взгляд был по-прежнему устремлен чуть дальше него. Мимо него. Можно было поднять руку и стукнуть в стекло, чтобы Лена повернула голову и заметила его на перроне. Можно было, но вот нужно ли, шепнул разум, пользуясь тем, что сердце, потрясенное происходящим, тихо стонало в груди. И ноги вдруг подчинились разуму, предав сердце, остановили шаг, позволяя поезду удаляться от него. Отпуская ее. Отпуская свое сердце.

Это заняло всего секунду. Видимо, эта резкая остановка привлекла внимание, и Лена вдруг повернула голову, чтобы взглянуть на перрон. Рихард успел заметить, как расширились ее глаза от удивления, а потом продолжающий движение поезд унес ее из-вида. Беги, закричало сердце, опомнившись вдруг, и первым задало такт, еще быстрее прежнего заколотившись в груди. И Рихард сорвался с места и побежал, стараясь догнать то самое окно, в котором когда-то видел Лену.

Но этого и не требовалось. Он краем глаза заметил, что проводник все еще не закрывает дверь вагона, занятый спором с кем-то в тамбуре, и интуитивно постарался сравняться, чтобы взглянуть, что там происходит.

Это была Лена. Она стояла в тамбуре напротив пожилого немца-проводника. Заметила Рихарда и взглянула через плечо проводника с каким-то странным выражением в глазах, что он почувствовал, как у него на секунды замерло сердце, пропуская пару ударов.

Это была Ленхен. Его сердце, его сокровище, его лесная фея.

Проводник все еще яростно качал головой и махал рукой, явно отказывая Лене. Спор длился всего несколько мгновений, по истечении которых стало ясно, что пассажирка проиграла. А когда проводник развернулся к двери, намереваясь закрыть ту наконец, девушка вдруг сделала шаг назад, и сердце Рихарда снова замедлило ход в груди, когда он прочитал решимость на ее лице. Он бы крикнул ей, чтобы она не делала этого, опасаясь последствий этого необдуманного поступка, но губы пересохли и не раскрылись для крика.

Все, что оставалось — это попытаться поймать ее, когда Лена резко отпихнула проводника в сторону, явно не ожидавшего от хрупкой девушки такого толчка, и буквально взмыла в воздух, оттолкнувшись ногами от площадки тамбура.

Все, что оставалось — надеяться, что ему не изменит поврежденная рука в самый важный момент, и что он удержит это бесстрашное порождение волшебных сил леса, взмывшее на секунды в воздух, и не позволит ей покалечиться.

Господи, помоги удержать ее…

Это было последним, что мелькнуло в голове, когда Рихард протянул руки, чтобы подхватить ее. Лена была маленькой и хрупкой. Но Рихард едва устоял на ногах от удара, который принял на себя — все же шатнулся назад и чуть не упал. От боли в поврежденном плеч он с трудом сдержал крик, но только сильнее стиснул руки вокруг тонкой фигуры Лены, когда принял ее прыжок. Шляпа не удержалась на голове и упала куда-то под ноги редких прохожих, которые огибали их на перроне с удивлением и любопытством разглядывая странную пару. Отчаянно и раздраженно свистел в свой свисток проводник, выражая свое недовольство подобным проступком. Словно желая заглушить призыв патруля, паровоз, убыстряя ход колес, дал очередной сигнал пронзительным гудком.

Но всего этого Рихард уже не видел и не слышал. Все, что он видел — это были голубые глаза Лены, глядевшие в его лицо со смесью неверия, восторга и нежности. Все, что слышал — только ее шепот, с которым она еще крепче прижалась к нему, обвивая руками его шею. Этот шепот дал ответы Рихарду на все вопросы. Больше не осталось ничего — ни сомнений, ни неясных моментов, ни сожалений. Совсем ничего, кроме нее под его ладонями.

Лена повторяла только его имя и ничего больше, но от этого шепота внутри растекалось по венам что-то горячее, словно кровь стала теплее на несколько градусов. А может, это сама жизнь наполняла его снова, делая целым, настоящим, живым. Рихард вдыхал запах кожи и волос Лены, спрятав лицо в ее золотистых локонах, чтобы никто не увидел его эмоций и подозрительно блестящих глаз. Крепче стискивал руки, не обращая внимания на физическую боль, которая, казалось, даже стала менее чувствоваться сейчас, когда он держал Лену в своих руках.

Рихарду так много хотелось сказать ей сейчас. Но все слова куда-то улетучились из головы, когда он приподнял ее, чтобы снова взглянуть в ее лицо. Окунуться в ту волну нежности, с которой Лена смотрела на него. Коснуться губами ее губ, прерывая ее тихий шепот, как заклинание, повторяющий его имя. И забыть обо всем на свете, словно в мире больше не осталось никого, кроме них двоих.