На осколках разбитых надежд

Глава 35

Рихард действительно нашел ту самую лавку. Разыскал по витрине — в ней все так же стояли часы эпохи Людовика XVI, которые ему в прошлый раз показались чересчур вычурными в своей чрезмерной позолоте и пошлыми из-за обнаженных атлантов, поддерживающих циферблат. Прошло столько времени, но он помнил эти часы. А хозяин лавочки помнил Рихарда, как выяснилось, едва он переступил порог.

— Это была музыкальная игрушка, — сообщил хозяин. — Неужели вы не помните, господин офицер? Вы сказали, что это особая вещь для особой девушки, которая тоже когда-то танцевала. Она была единственной в своем роде — вещица, не девушка, конечно! — но у меня есть что-то похожее. Минуточку, я покажу вам, господин офицер…

Продавец, седовласый француз с густо напомаженными волосами, полез в один из секретеров, где под замком хранилась часть сокровищ этой антикварной лавки, и достал небольшую музыкальную коробочку, на крышке которой стояла пастушка с посохом. Тонкий ключик заводил внутренний механизм, и фарфоровая фигурка на крышке пускалась по кругу.

Француз был прав. Он купил похожую вещицу. Только у нее был совсем другой узор на основании, механизм запускался рычажком, а не ключиком, и на крышке стояла тонкая фигурка балерины, замершей в одной из балетных поз. Он вдруг вспомнил даже музыку, которая играла при заводе и под которую кружилась балерина. И что купил эту вещицу в октябре, а подарил на Рождество…

— Она балерина, — произнес Рихард вслух и понял, что механически перешел на немецкий, когда хозяин лавки переспросил на французском: «Что, простите, господин офицер?». Но Рихард не обратил на него внимания, поглощенный своими мыслями.

Доктора были правы. Нужны всего лишь детали, чтобы вернуть его память. Но эти детали придется найти ему самому. Потому что Паллас был прав — его брак был тайным.

Быть может, потому что она балерина? Для матери это был бы удар — брак артистки и представителя прусской аристократии. Теперь становилось понятно, почему он скрывал от нее свою женитьбу. Но почему нет никаких записей о гражданском акте? Скрывать венчание от матери — это одно, но от рейха и от своего командира…

В благодарность за помощь, в эйфории, в которую его погрузил этот очередной шаг к разгадке его прошлого, Рихард попросил француза показать ему женские украшения, которые у того были в продаже. Сейчас, во время войны, а также после массовой продажи по бросовым ценам после Хрустальной ночи, они стоили не так дорого, как раньше, и мать любила приобретать что-то новое в свою коллекцию украшений. Выбор Рихарда сразу же пал на брошь-севинье с рубинами и бриллиантами. Баронесса любила закалывать ворот платья или шелковых блузок подобными вещицами, и он был уверен, что его подарок понравится матери.

А потом, когда француз нагнулся к прилавку, чтобы достать упаковку для покупки Рихарда, за спиной продавца он увидел необычайное ожерелье на подставке. Двадцать каплевидных камней и двадцать два круглых камня серебристо-голубоватого цвета, идущих поочередно на цепочке уже потемневшего за давностью времени золота. Почему-то тут же вспомнились широко распахнутые глаза почти такого же оттенка, и в груди вдруг сдавило от наплыва эмоций.

Как же сильно ему не хватало ее! Никогда еще прежде в нем было такой глубокой тоски и потребности в ком-то… Она была нужна ему как воздух и вода. Как небо, в которое он так жаждал вернуться.

— У господина офицера хороший вкус, — тараторил хозяин лавки, когда показывал ему ожерелье, крутя подставку. Солнечный свет падал на полупрозрачные камни, и Рихард залюбовался игрой лучей, нежными и плавными переливами внутри минералов. — Это адуляр. Или лунный камень, кому как больше нравится. Старик, который продал мне это колье, сказал, что эти камни когда-то привезли из Индии, а ведь только там можно найти настоящие лунные камни, это я вам точно говорю! Посмотрите, внутри словно кусочки лунного света, видите?

Лунный свет. Почему-то в голове возникла при этих словах картинка — стройная фигура порхает в танце над полом в свете луны, льющемся из высоких окон. Тонкие руки, хрупкая шея. Быстрые, но такие плавные завораживающие взгляд движения. Волшебное видение. Его фея…

— А еще говорят, что адуляр — это камень любви. Он словно магнит притягивает две половинки, которые предназначены друг другу судьбой, и сохраняет их чувства на всю жизнь. Думаю, вашей половинке ожерелье определенно придется по душе.

Французу можно было не разливаться соловьем, нахваливая свой товар. Рихард не мог не купить это ожерелье из лунных камней. Он сразу же понял, что эта вещь создана для нее. Его волшебницы, его феи, его сокровища.

Как он и ожидал, баронессу подарок сына привел в восторг. Она приколола брошь у высокого ворота вечернего платья из черного бархата перед выходом в тот же вечер. Мать и сын фон Ренбек были приглашены на ужин к старому знакомцу их семьи — барону фон Бойненбургу[84], также уроженцу Тюрингии. Его поместье под Альтенбургом было расположено в двух часах езды от поместья фон Ренбек, и баронесса иногда наносила визиты супруге генерала. Хотя Рихард подозревал, что интерес матери был направлен не только на поддержание связей. Просто у барона были две дочери, которые уже вступили в брачный возраст. И Рихард надеялся, что ему не придется весь вечер ловить многозначительные взгляды матери на себе и одной из девиц фон Бойненбург.

К его счастью, за ужином в ресторане отеля «Ритц» дочерей барона не было. Только супруга разделяла тяготы службы коменданта Парижа, решив, что немецким девушкам не стоит жить в городе, который славился среди немецких солдат и офицеров как «место преотличнейшего отдыха». Женщин вообще было мало за столом, как и гражданских французов. В основном, немецкие офицеры — заместитель коменданта генерал Бремер, командир парижского гарнизона полковник Кревель и их адъютанты. Но именно один француз привлек внимание Рихарда после короткой процедуры знакомства. Это был русский танцор балета Серж Лифарь[85], который был представлен как «сердце Парижского балета». Внутри Рихарда тут же вспыхнуло волнение при этих словах. Ему показалось, что сейчас в Париже все так и идет ему в руку: и антикварная лавочка, которую он вспомнил, и встреча с руководителем балетной труппы Гранд Опера. Рихард с трудом сдерживал нетерпение в ожидании момента, когда сможет поговорить с этим русским и пытался не показать своей раздражительности, которая набирала обороты во время ужина. Он смотрел на лица штабных офицеров, особенно тех, кто был его возраста и никогда не знал, каково это ходить по грани во время боя, и чувствовал, что презирает сейчас и их, и все это великолепие, окружающее их, и изобилие за столом, несмотря на страшный дефицит.

Рихарду удалось поговорить с русским только под конец ужина, когда подали кофе, коньяк и сигары, атмосфера за столом стала менее официальной, а шутки начинали приближаться к опасной грани неприличий. Сначала они коротко поговорили о балете — Рихард упомянул, что видел постановку Гзовской, и что она была бесподобна. Русский чуть заносчиво на взгляд Рихарда бросил в ответ реплику о балетной школе, из которой все выпорхнули, как из гнезда птенцы, разлетевшись по Европе. А потом тут же напрягся, когда Рихард рассказал, что ищет балерину по имени Лена или Элен. Возможно, господин Лифарь знает такую среди артисток своей труппы?

— Вы ошиблись, господин гауптман, — произнес холодно Лифарь. — Я артист балета, а не сводник. Возможно, вы путаете балет и кабаре.

Рихарду не нравился этот русский. Совсем не нравился. Рассказывать ему пусть и вкратце о том, как важно ему найти девушку, и о том, как сложно это сделать сейчас, после травмы, было неприятно. Он вообще не любил обсуждать с кем-то свои личные дела, а уж с незнакомым ему человеком тем более. Но все его усилия не принесли долгожданного результата — Лифарь выслушал его внимательно и сообщил, что в его труппе нет похожей на описание артистки. И несмотря на их взаимную неприязнь, Рихард понял, что русский говорит правду, а значит, эта ниточка привела в тупик.

— Почему вы думаете, что она немка или француженка? — спросил в конце их беседы Лифарь. — Если она артистка балета, она определенно может быть и русской, из «наших». Из большевистской России куда только не уезжали люди — по всему миру разбросало. А имя Лена — оно ведь похоже и на русское. Короткое от «Елена».

Русская. Это объясняло, откуда он мог знать те фразы, которые когда-то заучил перед отправкой на Восточный фронт и которые спасли ему жизнь.

Русская…

Странно, но по мнению Рихарда образ, который он помнил, не был похож на тех русских женщин, встреченных им прежде. Ни на рослую Катерину с толстой косой, ни на его спасительниц из русской деревни. Те действительно были похожи на русских, какими им рисовали народ из Советской России — никакой красоты и изящности арийцев или, на худой конец, скандинавов и галлов. Впрочем, евреев нацистская пропаганда тоже показывала уродливыми носатыми людьми, а он знал совсем других евреев.

Рихард долго лежал без сна в постели и прокручивал в памяти раз за разом все, что помнил о Лене. Каждый фрагмент нанизывал на нитку, пытаясь создать что-то целостное. Но не выходило.

Он не хотел в нее влюбляться. Это вышло совершенно неожиданно для Рихарда и буквально оглушило пониманием этих чувств, которые проникли в каждую клеточку его тела независимо от его желания. Он провалился с головой в голубые озера ее глаз, едва только увидел ее. Наверное, поэтому никак не мог вспомнить до сих пор, кто и когда их представил друг другу.

— Я Рихард фон Ренбек…

— Я знаю вас…

И он отчетливо помнил, что захотел ее сразу же. Взять за руку и провести ладонью от запястья вверх. Коснуться шеи и плеч в вырезе платья в цветочек (он даже вспомнил узор на нем!). Светлый ситец ее летнего платья был полупрозрачным в свете солнца, а она не носила ни комбинации, ни нижней атласной юбки, и он мог разглядеть стройность ее ног.

О, как же он захотел ее тогда! Это было просто невероятно, учитывая, что он только что приехал из Парижа, где несколько дней провел в постели с одной танцовщицей кабаре. И это ни шло ни в какое сравнение с той похотью, которая заиграла в нем во время представления на сцене, где девушки с обнаженной грудью задирали юбки, демонстрируя полуголые ягодицы. Это было совсем другое — смесь желания и какого-то трепета, природу которого ни за что бы не разгадал тогда. Он хотел ее коснуться и боялся, что может обидеть ее своим прикосновением. Запятнать эту чистую красоту.

Он смотрел тогда на Лену и жалел, что на нем нет формы, Рихард запомнил это точно. Офицерская форма да еще с Рыцарским крестом была ему чертовски к лицу и в совокупности с улыбкой и всем его обаянием всегда помогала очаровать даже самых неприступных красоток. А ему так захотелось вдруг понравиться Лене! Захотелось, чтобы настороженность исчезла из ее глаз, сменившись хотя бы легким интересом.

Его фея, которая все еще раздумывала остаться ли ей рядом с рыцарем или укрыться навсегда от его страсти в чаще леса…

Никогда еще прежде Рихард не чувствовал того, что ощутил в тот летний день рядом с ней. И он помнил, что он все-таки коснулся ее — сначала несмело и робко ее руки и ее тонких пальцев, а затем взял в плен своих рук. Он помнил, как она улыбнулась ему первый раз. Как исчезли тонкие морщинки на лбу, которые придавали ей испуганно-хмурый вид. Но Рихард никак не мог вспомнить, когда она назвала ему свое имя. Словно он его знал.

Как и ее. Он всегда ее знал. И ждал все эти годы только ее, чтобы захотеть возвращаться на землю.

В небе для него все было гораздо проще. В небе не было ни лжи, ни ослепления властью, ни сумасшедшего раболепия и слепого низкопоклонства, ни алчности, ни бессмысленной смерти. На земле же он каждый раз находил только острое разочарование тому, что видел вокруг себя. Он жаждал справедливости для своей страны и приветствовал все действия фюрера в самом начале, когда Германия только начала вставать с колен, на которые ее поставили после Мировой войны.

Подъем экономики после долгих лет безработицы и голода, когда люди умирали, не имея возможности прокормиться. Дух осознания себя как нации — пусть и побежденной когда-то, но не сломленной, готовой возрождать Германию из руин, чтобы встать наравне со странами-победительницами. Возврат некогда отторженных территорий, которые словно гиены растащили страны-соседки после позорной капитуляции. Снова стать той великой империей, какой была когда-то Германская империя.

Все это было сначала. А потом была Хрустальная ночь, унижение Франции при подписании капитуляции, захват стран Европы для создания империи рейха… То, в чем он видел справедливость, обернулось горьким разочарованием. Достигнутая мечта принесла только опустошение. Наверное, потому он не боялся смерти, что ничто его не тянуло вернуться на землю.

Кроме нее.

Он отчетливо тогда понял, что наконец-то нашел, что будет держать его якорем здесь, на земле. Когда заглянул в ее голубые как небо глаза…

Берлин изменился с тех пор, как Рихард был здесь в последний раз в конце апреля 1943 года. После того, как к бомбардировкам томми присоединились американцы, разрушений стало еще больше — все чаще за стеклом автомобиля мелькали поврежденные здания, покрытые серой пылью, горы мусора, битых кирпичей и обломков или приходилось осторожно объезжать выбоины на дороге, оставшиеся после бомбежек. Он знал от матери, что Берлин (да и всю Германию) хорошо потрепали за последнее время. В Тиргартене на земле лежали разрушенные статуи, не стало прежнего очарования парка. Был разрушен Берлинский цирк. На проспекте Унтер-ден-Линден часть домов лежала в руинах. В «Берлинер цайтунг ам миттаг» то и дело проскальзывали многостраничные списки погибших во время бомбардировок — счет шел на сотни человек в каждый из налетов.

И это столица, которую вермахт пытался защитить любыми силами от бомбардировщиков томми! Что уж говорить о тех городах Германии, о налетах и разрушении которых он слышал в сводках и читал в газетных статьях. Рихард своими глазами видел на каждом шагу беженцев, которые наводнили Берлин после того, как лишились своих домов.

Но видеть следы этого варварства своими глазами было больно. Как военный человек он понимал и оправдывал бомбардировки заводов и транспортных узлов, но то, что бомбами стирались с лица земли жилые кварталы и исторические памятники до сих пор не мог понять и принять. Жаль, что англичане не приняли предложения фюрера по ведению воздушной войны. Иначе бы не было этих бессмысленных разрушений и невинных жертв с обеих сторон.

Но все же, несмотря на хмурость осеннего дня и отпечаток войны, Берлин выглядел тем же красавцем-исполином, полным красок из-за букетов цветочниц, огромных красных знамен и неповторимой архитектуры строений, которым удалось уцелеть во время бомбардировок.

Вилла в Далеме тоже изменилась, как отметил Рихард. Сад выглядел несколько запущенным. К примеру, кусты бугенвиллеи совсем разрослись без своевременной стрижки, а дорожки явно никто давно не подметал от опавшей листвы.

— Эмиль что-то совсем разленился, — заметил Рихард, когда выгружал из багажника автомобиля многочисленные коробки с парижскими покупками матери. Имя берлинского садовника, прежде скрытое в глубинах его памяти, так легко сорвалось с губ, что Рихард удивился сам. Он обернулся к матери, стоявшей рядом с неизменным мундштуком в руке, и заметил, что ее радость не такая яркая, как прежде, когда с восторгом встречала возвращение утраченных памятью фрагментов. Она только улыбнулась уголками губ, бросила окурок на дорожку, чтобы его потом смели с остальным мусором.

— Эмиль был призван на фронт в конце августа, — сообщила баронесса, и Рихард удивился этому известию. Их садовник страдал редкими приступами эпилепсии после контузии во время Мировой войны и призыву поэтому не подлежал. Значит, дела действительно идут не так хорошо, как пытается представить министерство пропаганды. Потеряв Италию как союзника, Германия теряла и людей. Пусть итальянцы воевали из рук вон плохо, но все-таки это было хоть каким-то подспорьем. Но кто-то из немцев видел в этом и другую сторону. Например, когда они обсуждали ввод войск в Италию[86] и текущее положение дел в рейхе за ужином в парижском «Ритце», отметили, что во всем есть и плюсы.

— Во-первых, признаем, итальянцы никудышные солдаты, гауптман фон Ренбек не даст соврать — он имел с ними дело на Сицилии и в Тунисе и знает на деле этих вояк, — говорил фон Бойненбург. — Во-вторых, вот увидите, нам будут только в помощь их руки на наших заводах и фабриках. Так мы сможем снять нагрузку с немцев. Это не поляки и русские, им можно доверить даже контроль за производством.

— Но удержим ли мы еще и Италию — вот в чем вопрос, — задумчиво спросил его заместитель. Смелые речи, которые велись все чаще и чаще среди офицеров, надо признать. Что будет дальше, когда немецких войск и так не хватает на фронтах?

Баронесса тогда была очень недовольна завершением ужина в Париже, в ходе которого звучали слишком опасные предположения насчет политики Гитлера, но в особенности — рассуждениями Рихарда о крушении всех империй, которые желали захватить слишком много. И видимо, это раздражение и недовольство не прошло за пару дней, ведь и в Берлине она выглядела озадаченной и была, на удивление, немногословна с сыном. Рихард даже встревожился, что болезнь снова начала мучить мать приступами боли, но баронесса заверила, что если и стоит тревожиться о чьем-то здоровье, то его, в первую очередь.

Если садовника виллы Рихард помнил, то служанки, которые встретили их при входе в дом, были совсем ему незнакомы. Сначала он даже напрягся при виде этих новых для него лиц, но баронесса быстро развеяла его тревоги.

— Наша немецкая прислуга уволилась, когда в Берлине объявили об эвакуации[87]. Решили, что в деревнях им будет гораздо безопаснее. Это вполне разумно, и я не стала их удерживать. Поэтому у нас новые служанки. Остовки, как ты можешь видеть. Так даже дешевле в нынешнее время. Нина и Анна. Правда, я до сих пор не могу запомнить, кто из них кто.

Это было неудивительно. Обе русские были похожи друг на друга — черноглазые, курносые, с короной из темных кос на голове. Даже рост у них был одинаков. Только разрез глаз и линия подбородка отличали девушек, которые смиренно сложив руки и опустив глаза, стояли перед хозяевами. Но Рихарда все равно покоробило поведение матери. Пусть эти служанки и русские, но они все же были людьми.

— Ты когда-то говорила, что ни за что больше не возьмешь в дом русских служанок, — напомнил Рихард матери позднее за ужином. — После беременности одной из прислуги Розенбурга. Не могу вспомнить ее имя никак… Не Катерина. Другая.

— Ты вспомнил Катерину? — спросила с явным интересом баронесса. Показалось ли ему в полумраке комнаты, или мама действительно вдруг побледнела?

— Я никогда ее не забывал, — признался он. — К моему удивлению, она очень ясно сохранилась в моей памяти. Эти девушки тоже не говорят по-немецки, как и Катя?

— Как собаки, мой дорогой — понимают, но не говорят, — ответила баронесса, чем снова вызвала легкое раздражение в Рихарде. — Катя, кстати, уже более-менее понимает, что от нее хотят. Но все равно — хуже, чем остальные две остовки.

Рихард замер на мгновение, пытаясь поймать мысль, которая не хотела оформиться полностью в его голове. Что-то его беспокоило в словах матери, но что именно он не мог понять. Только позднее, когда они ужинали с матерью, а русские девушки бесшумно скользили вокруг стола, обслуживая их, он вдруг понял, что его встревожило:

— У нас в Розенбурге теперь три русские служанки?

— Да, я взяла еще двух, — ответила рассеянно баронесса. — Мне посоветовали брать не с биржи, когда они только приезжают в Германию, а из трудового лагеря. После работы на заводе они сразу понимают свою удачу попасть в приличный дом и не вызывают нареканий. Биргит не нарадуется — эти две были как раз из таких.

— Еще две? Тогда разве у нас не четыре русские служанки?

Мама вдруг посмотрела на него через стол таким взглядом, что Рихард сразу понял — он невольно попал в ее уязвимое место. Словно было что-то такое, о чем она никогда не хотела бы вспоминать.

— Не понимаю твоего интереса к прислуге, Ритци, — сказала баронесса. — Не скажешь мне о причине его?

— Просто вспомнил, что в Розенбурге осталось две русские служанки после того случая. Если добавить к ним еще двух, то выйдет четыре, а не три. Простая математика.

Баронесса некоторое время смотрела на него пристально, а потом снова вернулась к ужину. Спокойная и хладнокровная, как всегда.

— Три, если одна русская сбежит, — проговорила она ровно. — Была одна русская. Большевичка. Она приехала вместе с другими девушками из Остланда. И все подбивала на побег остальных. Ты должен помнить об этом, Ритц. Биргит рассказала мне, что русские все-таки рискнули бежать из Розенбурга однажды, и именно ты их вернул назад.

Да, он это помнил. Как искал почти двое суток этих глупых гусынь. Как щедро платил полицейским, чтобы сообщили именно ему, а не в гестапо или арбайтсамт о побеге. Как объезжал окрестности, чтобы найти беглянок. Он помнил, что ему было жаль этих дурочек, которые не то, что до Советов, даже до Саксонии бы не дошли без документов. И что ему было очень важно найти их первым.

Странно, но двух русских Рихард так и не вспомнил, как ни силился сейчас. Все, что всплывало в голове — это перепуганное лицо Кати в зеркале заднего вида и буря эмоций, которая бушевала в его душе в те минуты.

— Да, я помню это. Значит, эта русская снова решила бежать? Странно, что она сделала это в одиночку, она так цеплялась за своих подруг.

Рихард помнил, что наблюдал, как она работает в доме, но образ этот приходил только со спины. Низкий рост и худая, как ребенок — это все, что приходило в голову. И ее прозвище, которое дал когда-то дядя Ханке этой маленькой служанке — Воробушек. Но даже цвета волос сейчас не мог вспомнить, которые были надежно скрыты полотном белоснежной косынки.

А еще он помнил, что русская люто ненавидела и боялась его… Это почему-то вдруг вспомнилось отчетливо. Он буквально ощущал эту ненависть, которая исходила от маленькой служанки всякий раз. Даже затылком, когда ей казалось, что он не замечает ее присутствия.

— И что с ней стало потом? С этой русской? — Рихард видел, что его расспросы почему-то неприятны матери, но ему было крайне любопытно узнать, удалось ли этой маленькой коммунистке задуманное.

— Я не знаю, и мне это абсолютно безразлично, — пожала плечами баронесса равнодушно. — Я передала ее документы в полицию и заявила, что отказываюсь от прав на нее. Пусть ловят ее сами. Хватит о русских! Эта тема лишает меня аппетита! Давай лучше поговорим о другом. Что ты думаешь, если я устрою небольшой прием завтра вечером? Только самые близкие знакомцы. Я слышала, что князь Витгенштейн[88] сейчас в Берлине. Его перевели с Восточного фронта на защиту города от налетов. Ты помнишь его? Вы ведь с ним учились вместе в летной школе в Брауншвейге, верно? Недавно он был приставлен к Дубовым листьям[89] за свои победы под Курском. Вам определенно будет, о чем поговорить.

Вспоминать, как погибли Лютц и Вальтер, ведь Генрих определенно будет расспрашивать о бывших сокурсниках, потеряв их из вида после окончания летной школы. Встретить знакомых, которые раз за разом будут интересоваться деталями его аварии или расспрашивать о его здоровье. Притворяться, что все идет как должно, и что нет никаких причин для тревог. Снова и снова вглядываться в лица и вслушиваться в слова, чтобы понять, нет скрыта ли где-то очередная ниточка, которая откроет для него последние двери, скрывающие его воспоминания. Ловить на себе ответные любопытные взгляды украдкой, чтобы потом можно было обсудить, в полном ли рассудке он или все-таки травма головы дала о себе знать….

Спасибо, мама, нет…

Но Рихард видел, как сильно она желает этого приема. А отказать матери он никогда не мог. Тем более сейчас, когда свежа была рана от потери дяди Ханке и от страданий, которые ей пришлось перенести при известии о том, что самолет сына разбился в Средиземном море. Прием так прием. Если это доставит ей удовольствие и развеет ее тоску, он согласен и на это. Быть может, будет кто-то из знакомых из министерства имперской авиации или даже рейхсканцелярии, и Рихард сможет договориться о снисхождении на предстоящей комиссии, которая решит его судьбу…

Тем же вечером Рихард отправился на Лютцовштрассе, где в доме рядом с Магдебургплатц жил Удо Бретвиц со своей женой. Это был «подводник», человек «Бэрхен», через которого он передавал деньги в помощь организации. Еще во время путешествия из Парижа в Берлин ему вдруг пришло в голову, что он мог познакомиться с Леной через Удо. Думать о том, что Ленхен могла быть одной из тех, кто бывал на вечеринках в Каринхалле, даже не хотелось. Он чувствовал, что она была совсем не той девушкой, которая могла посещать поместье рейхсмаршала ради собственной выгоды.

С Бретвицем Рихард познакомился чуть больше года назад, во время отпуска в конце весны 1942 года. До этого он ездил к фрау Либерман, вдове знаменитого в Германии художника, которого чествовали ровно до того момента, как в стране возникла новая политика в отношении евреев. Наверное, и это тоже сыграло свою роль в том, что Рихард решил помогать организации «Бэрхен».

Все началось именно с нее, с вдовы Либермана. Рихард презирал лицемерие немцев, которые еще какие-то десять-пятнадцать лет назад славили мастера и называли его почетным гражданином Берлина, а теперь старались забыть о том, что знали его и восхищались его работами. Даже мать Рихарда оказалась в их числе. Когда-то еще бабушка, мать мамы и дяди Ханке, оказывающая покровительство художникам, с удовольствием покупала картины еврейского художника. Теперь же эти картины были надежно спрятаны на чердаке Розенбурга. А мама, считавшая когда-то удачей, что сам Либерман напишет ее портрет, первой позабыла дорогу к «дорогой фрау Либерман». Как и многие другие представители их круга, которые прежде считали честью нанести визит вдове известного художника в квартиру на Гогенцоллернштрассе[90]. Самому Рихарду поведение большинства немцев показалось предательством. А именно предательство он презирал более остальных проявлений человеческой слабости.

Надо признать, что не все отказались навещать старую еврейку. Рихард все еще встречал там некоторых знакомых, когда удавалось быть в Берлине во время отпусков. Но после известия о скорой смерти генерала фон Хаммерштейна[91], который, поговаривали, имел влияние на Гитлера, и был в то же частым гостем фрау Либерман, судьба вдовы художника была решена.

— Мой мальчик, я слишком стара, потому не боюсь уже ничего, — сказала она, когда в очередной раз Рихард хотел оставить конверт с деньгами на серебряном подносе в коридоре квартиры. — Но я боюсь за других людей, которые рискуют своей жизнью. Будет другой контакт. Он найдет тебя сам, когда фрау Бэрхен найдет подходящего человека. И я бы попросила больше не навещать меня, мой дорогой барон.

Они оба чувствовали, что видят друг друга в последний раз. Рихард до сих пор помнил отчаяние и горечь, которые захлестнули его, когда он целовал на прощание сухую морщинистую руку с бриллиантовыми перстнями. Позднее он узнал, что за фрау Либерман действительно пришли, планируя отправить ее в место для переселения евреев. У нее случился инфаркт, когда она увидела солдат на пороге своей квартиры, и ей оказали последнюю милость — отправили в больницу, где она исхитрилась принять веронал, чтобы замолчать навсегда о системе «Бэрхен» и уйти не бесправной еврейкой, а вдовой знаменитого художника.

Рихард не знал, существует ли на самом деле эта отважная фрау Бэрхен, которая однажды решила помогать евреям Берлина или нет. Но на следующий же день его нашла фрау Бретвиц, молодая немка, муж которой потерял ногу в начале Восточной компании. Она передала ему карточку с адресом и плюшевого медвежонка. Теперь именно ее муж, инвалид войны, коммунист, а значит, противник существующего режима, Удо Бретвиц стал связным для Рихарда. Странная ирония судьбы — связать одним общим делом сторонника Маркса и убежденного монархиста и сторонника империализма.

— Я видел сообщение в «Фолькишер беобахтер», — сообщил Рихарду Удо, когда Марта, его жена, провела гостя в небольшую кухню. — Рад видеть, что оно было ошибочным, и что вы живы. Как прошел переход через границу?

И только оказавшись здесь, в этой небольшой кухне с крашенными синей краской стенами, Рихард вдруг вспомнил о просьбе, с которой весной пришел к Удо. В тот раз он не только принес деньги. Он просил сделать фальшивые документы — кенкарту и райспасс для поездки в Швейцарию. В памяти этот фрагмент проявился так ясно, что он словно воочию увидел, как передал Удо фотокарточку, на которой была изображена Лена.

Значит, она точно нелегал, раз ей понадобились новые документы. Нет смысла искать ее в труппе Берлинского театра. Но почему она оказалась врагом рейха, и ей потребовалось бежать из страны?

И тут же потянулись другие воспоминания, которые он не видел прежде. О том, как решил отправить Лену в нейтральную страну еще в январе, перед отправкой на фронт. Как сидел в этой самой кухне и узнавал, что именно нужно для изготовления фальшивых документов. О том, как он тщательно готовил отъезд в Швейцарию через «Бэрхен» и через Адель, к которой он писал письмо за письмом с Восточного фронта, умоляя о помощи. Ленхен нужна была поддержка после перехода границы, а больше никого в соседней стране Рихард не знал.

Он и Адель всегда были скорее друзья, чем любовники. Они росли, зная друг друга почти с пеленок. Им было хорошо вдвоем, у них были общие интересы и общие друзья. Они понимали друг друга с полуслова. И они всегда знали, что поженятся в итоге. Родители Адели ждали этого, дядя Ханке обеими руками был за этот союз. На такой основе и строится хороший брак, так Рихард думал, когда в голову то и дело лезли мысли, что чего-то не хватает в их отношениях. Ему всегда казалось, что он должен влюбиться как дядя Ханке — провалиться с головой как в омут в это чувство и сохранить его на протяжении всей жизни. Но этого не происходило, и он думал, что любовь бывает не у всех. Как талант, который либо есть от природы, либо нет. Но Рихард ошибался.

Любовь дается каждому. И не всегда это бывает дар, которому ты безумно рад и которым ты наслаждаешься каждый день. Любовь — это когда ты уже не принадлежишь себе полностью. Твои мысли и поступки как по кругу возвращаются к тому, кому ты отдал свое сердце. И ты можешь жить, потеряв ее. Но это как будто у тебя оторвали крылья, лишив природной возможности летать. Ты по-прежнему дышишь, ходишь по земле, способен испытывать эмоции и чувства. Ты по-прежнему живешь, но больше никогда не поднимаешься к солнцу, чтобы ощутить небывалый восторг от его тепла и света… И что самое странное — если понадобится, ты сам оторвешь себе крылья, лишая всего самого дорогого. Оторвешь с мясом, преодолевая дичайшую боль. Будешь по капле истекать кровью и при этом чувствовать странное умиротворение. Потому что делаешь все это ради того, чтобы тому, кого ты любишь, было хорошо. Пусть даже не с тобой…

«Я всегда и во всем готова помочь тебе, Ритци», писала ему в ответ бывшая невеста. «Можешь смело положиться на меня». Еще в начале сорокового года Адель наотрез отказалась уезжать в Америку, как это сделали партнеры ее отца и их семьи. Как она написала ему в первых письмах, полученных им после долгого молчания: «Я просто жду невозможного здесь, в Базеле, и надеюсь на чудо».

Как и все они. Ждут и надеются, что эта война когда-нибудь кончится…

Значит, Швейцария…

— У меня амнезия после травмы головы, — сказал Рихард Удо, чтобы этим объяснить странность последующего вопроса. — Я не помню, был ли переход, и как он прошел. Можно ли узнать, осуществился ли он? Я помню только, что Лена должна была перейти границу во Фрайбурге. И помню, что давал ей этот адрес, если что-то пойдет не так.

— После этого я отправлял дважды людей через Фрайбург, — ответил Удо после коротких размышлений. — Думаю, что не я один из «Бэрхен» пользуюсь этим каналом. О том, что он закрыт, не было новостей. А значит, она прошла без проблем еще в мае. Вероятно, она уже в Швейцарии, как вы и хотели, господин гауптман. Но вы, наверное, слышали? Ходят слухи, что Германия может закрыть границы с Швейцарией.

— Если я что-то узнаю на этот счет, то дам вам знать, — пообещал Рихард. Перед уходом он оставил супругам Бретвиц карточки на сахар, хлеб и масло. Ему были без нужды, а вот им определенно понадобились бы.

Проверить версию, что Ленхен действительно уехала в Швейцарию и сейчас находилась в соседней стране, можно было только спустя время. Конечно, Рихард написал письмо Адели сразу же по возвращении домой, но это послание будет идти несколько недель через Красный крест, и эти недели просто сведут его с ума своей неопределенностью.