Надежда мира

РИЭЛЬ

Он был молодой, высокий, стройный, но уж никак не атлет. На первый взгляд он напомнил Жене персонаж японского мультика: там аномально глазастому герою волосы тоже падали на глаза неровными прядями. Женя опустила голову, пробормотала «минуточку» и торопливо умылась в прудике. Вода была… даже не холодная, как в ней только рыбки выживали, может, они искусственные. Рожа красная, нос опухший, глаз не видно. Зрелище для закаленных. И дышать получается только ртом. Женя натянула шляпу поглубже и подхватила сумку. Передумал?

Он протянул руку.

– Меня зовут Риэль.

Женя представилась, а он руку не выпустил, повернулся и пошел, и Женя пошла следом, а потом рядом. Как ребенок с папой за ручку, хотя папа был помладше ребенка. Он ничего не говорил, а Женя и подавно молчала, только исподтишка поглядывала на него, да у широких полей шляпы был существенный недостаток: они не только ее уреванную физиономию скрывали, но и рассмотреть что-либо не позволяли. Тонкий, как не сказать худой, ростом заметно выше Жени, сто восемьдесят с хорошим хвостиком. Объемный рюкзак на спине, к которому еще и какие-то ящики приторочены, а идет, словно по канату, – легко и изящно. И довольно быстро. Женя порадовалась, что гимнастикой до изнеможения занималась, а не валялась бесцельно на кровати, иначе не выдержала бы этакого темпа. Только по городу они шли часа два, миновали заставу, где дремавший стражник едва голову соизволил поднять, чтоб равнодушно на них глянуть. Никакой пропускной системы. А зачем они тут сидят тогда?

Дорога была гладкой, засыпанной чем-то вроде гравия, но так плотно утрамбованного, словно по ней каждый день асфальтовый каток проезжал. Мимо катились разные экипажи, от роскошных карет до обыкновенных телег почти родного российского вида. На одной телеге их подвезли: дядька, восседавший на скамеечке, сам предложил, и Риэль не только согласился, но и охотно поддерживал с дядькой беседу, а тот с воодушевлением рассказывал, как славно отторговался и все нужное для дома выгодно закупил. Потом дядьке пришлось съезжать на битую проселочную дорогу, и дальше они опять шли пешком, пока не начало основательно смеркаться. Риэль свернул с тракта, в лесочке осмотрелся и скинул рюкзак.

– Привал, – объявил он. – Устала? Посиди, я сейчас костер организую. Чаю хочется.

Женя почти рухнула на траву, тупо наблюдая, как он бродит вокруг, собирая какие-то хилые прутики. Очень молодой. Лет двадцать пять. Очень светлые волосы, пушистые, прямые, не особенно длинные, не особенно короткие, непослушные. Симпатичный, как не сказать красивый. Но не Тарвик. Совсем не Тарвик. Никакой дьявольщины в улыбке, никакой чертовщины в глазах. Наоборот скорее. Такой нормальный парень вроде Виталика. Разве что вдвое тоньше.

Он сложил затейливую конструкцию из веточек, разжег огонь. Через пять минут же прогорит, какой чай… Но Риэль подвесил над костром кастрюльку с водой, высыпал в нее травку, закрыл плотно пригнанной крышкой. Прутики горели.

– Почему они не гаснут?

– Это ж гарта, – удивился он, – гарта чем и хороша, что горит долго и тепло дает ровное. Ночь теплая, так близко от города хищников нет, на ночь огонь не нужен… Ой, прости, я забыл, что ты… Ты и правда из другого мира?

Женя кивнула.

– Слышал я о чем-то таком, – задумчиво проговорил он, вытаскивая из рюкзака сверток. – Но не думал, что встречусь когда-то. Джен Сандиния, значит… И правда, лучше об этом не говорить.

– А ты слышал о ней?

– Сказки в основном. Но сказки не то чтоб запрещенные, однако не рекомендованные. Никогда б не подумал, что кто-то может интересоваться старыми легендами всерьез. И уж тем более что на это будет обращать внимание государство. Впрочем, может, эти два события никак не связаны. Как ты назвала искателя – Тарвик? Тарвик Ган?

– Ты его знаешь? – обомлела Женя. Риэль неопределенно покачал головой.

– Встречались… Да и наслышан. Тарвик довольно известная личность в Комрайне. Забудь. Просто вычеркни. Считай, что ты сегодня родилась и сразу выросла. Начинай новую жизнь. У меня небогато – сыр, хлеб и немножко пива. Ты как относишься к пиву?

– Откуда я знаю, как отношусь к вашему пиву? – вздохнула Женя. – А зачем тебе это надо?

– Что?

– Возиться со мной.

– Почему возиться? – засмеялся Риэль. Смех у него был еще красивее улыбки, и опять же никакого демонического очарования. Обычное человеческое. – Ты вполне бодро передвигаешь ноги, я даже не ожидал, что ты выдержишь такой темп…

– Ты хотел отойти подальше от города? А до встречи со мной…

– Собирался остановиться в гостинице, – закончил он. – Ну и что? Не остановился, зато деньги сэкономил. Я свободный человек, Женя. Хочу – иду налево, хочу – останавливаюсь, хочу – возвращаюсь. Почему бы тебе не идти рядом со мной?

До определенного момента Женя считала, что в людях разбирается. Впрочем, не могут же ей на каждом шагу попадаться Тарвики Ганы. Так не бывает. Парень казался искренним. Женя банально подумала: «Будь что будет» – и вцепилась зубами в предложенный бутерброд. Чай оказался вкусным, пиво – не очень, но в любом случае после этого Женя вдруг поняла, что туалета не посещала очень давно. Когда она молча отошла в сторону, Риэль крикнул вслед:

– Не отходи далеко, уже стемнело, можешь потеряться.

Она покраснела, но послушалась, вспомнив заодно Тарвиковы ботанические экскурсы. Мало ли во что тут сядешь… Риэль тоже отлучился ненадолго, налил ей еще чаю – кружка у него была одна, так что он пил пиво прямо из бутылки. Здесь делают бутылочное пиво. Он сел в ту же позу, что и Женя, обняв руками колени, и уставился в огонь. Интересно, какие у него глаза? При дневном свете не рассмотрела, боялась показать свою малопривлекательную после слез физиономию, а в нестойком свете костра они казались то светлыми, то темными.

– Почему ты спешил уйти подальше?

– Инстинкт, наверное. Не хотелось, чтобы твой Тарвик все же пришел. Прости, конечно, не твой.

– Пришел бы он, как же…

– Мог. Я не слишком хорошо его знаю, но знаю, что своего он не упускает.

– Он уж не чаял как от меня отделаться.

– Конечно. Я думаю, он бы и правда нашел тебе место в нашем мире. Ты красивая, и он вполне мог предложить тебя какому-нибудь борделю.

– А тебя бы это безмерно расстроило, – буркнула Женя.

– Да.

Он ответил коротко и внятно, и Женя почему-то поверила. Может, это вызывало в нем некие неприятные воспоминания, и он готов был избавить от подобной судьбы незнакомую женщину. Может, просто был альтруист. Может, Жене просто повезло. А может, он вообще извращенец какой, только выбирать не из чего…

Он был молчалив, то ли по природе, то ли давай ей возможность немножко прийти в себя… Нет, если бы был молчалив по природе, не заговорил бы в парке. Почему не получается думать, что он хороший и бескорыстный?

Женя уставилась в костер.

– Тебе идет огонь, – как-то очень поэтично произнес Риэль. – Волосы сияют и глаза золотые. Ты такая красивая, что хочется просто смотреть на тебя.

Ну-ну. Начало обнадеживает. Сначала хочется просто смотреть, потом просто потрогать ее необыкновенные волосы, потом поцеловать глаза… Женя постаралась, чтобы на лице ничего не отразилось. В дамских романах мужчина непременно оказывался рыцарем и не позволял себе притронуться к даме, с которой свела судьба, зато в реальной жизни рыцари повымерли чуть позже прекрасных дам. Ничего. Он симпатичный.

Он продолжал «просто смотреть», светлые волосы отливали странным блеском… Интересные у него волосы, очень светлые, ну очень-очень, такой выраженный блондин, без русого или золотистого оттенка, ближе к белому… Выгорели, наверное. На нем-то никакой шляпы.

Новая жизнь? Родилась вот только что? Новая жизнь с тобой, Риэль, или благодаря тебе? Или что ты вкладываешь в эти слова? И так легко поверилось в его предположение… Тарвик действительно мог устроить ее судьбу подобным образом. Легко. И Женя вроде не брошена, вроде не одна, она хорошенькая и умеет быть очень красивой, так что о ней бы заботились, и у него совесть чиста: на работу определил, не одну в чистом поле оставил…

Риэль расстелил одеяло на траве и буднично сказал:

– Ну что, пора спать? Давай спина к спине ляжем, теплее будет.

Женя послушно легла на левый бок, Риэль… и лег на правый бок. Спиной к ней. И буквально через десять минут задышал медленно и ровно. Он святой? Благородный рыцарь? Не перевелись еще? Импотент?

Удивительно, но Женя заснула быстро, подозрительно просыпалась несколько раз, но ничего не менялось, Риэль крепко спал, от его спины шло тепло. Утром он разбудил ее запахом чая.

– Вот есть нечего, – радостно сообщил он, – но не беда, здесь деревни встречаются часто. Потерпишь немного?

Женя потрясла головой. Я только что дрыхла на голой земле, привалившись к мужской спине, и этот мужчина никаких таких поползновений не обнаруживал… С ума сойти. Она охотно выпила чаю – утром стало холодно, и ее трясло.

– Ты привыкнешь, – пообещал Риэль. – Здесь почти всегда тепло. Я одеяло-то стелю, чтоб насекомые не досаждали. А, ты же не знаешь… В него добавлены нити, сделанные из травы, отпугивающей насекомых. Причем всех.

– Даже красных пауков?

– Они здесь не водятся. Это гораздо севернее. Здесь ядовитых пауков вовсе нет. Только все равно мало радости, когда они по тебе топают по ночам. Желтый паук наступит – мало не покажется, он безобидный, но здоровенный – вот.

Он показал два сложенных кулака. Кулаки не внушали, но общаться с пауками такого размера не хотелось. Женя умылась в ручье, почистила зубы, причесалась, и за этим занятием ее застал Риэль. Правда, он деликатно окликнул из-за дерева: «Можно?» – и, только получив разрешение, подошел.

– Осенняя смерть, – сказал он, осторожно прикоснувшись к ее волосам. Женя замерла, но продолжения не последовало. – Видел я этот цветок несколько раз – что-то потрясающее. Но твои волосы лучше. Ты всегда их заплетаешь?

– Мне говорили, что у вас рыжие – редкость.

– Редкость, – согласился он. – Расскажешь мне о своем мире?

Весь день, измеряя шагами дорогу, они попеременно рассказывали друг другу о своих мирах, и Риэль слушал с детским любопытством, словно сказку, а вот Женя все старалась запомнить полезное. Риэль смеялся и уверял, что не стоит напрягаться, все придет само. Он был удивительно легким. К обеду, когда бурчание в животах уже почти перекрывало голоса, у Жени было впечатление, будто они в один детский сад ходили. Она наконец разглядела его поосновательнее. Волосы и правда были почти белыми, а глаза – серыми, без добавок голубого или зеленого, не металлическими, но и не графитными, просто – серыми. И красивыми. Ресницы и брови были потемнее волос, но свидетельствовали о том, то он натуральный блондин. Он был весьма хорош собой. Весьма.

– Вот и деревня. Есть хочется почти смертельно.

– А кто нас будет кормить?

– У меня деньги есть, во-первых, а во-вторых, заработаю, – засмеялся он.

– Как? То есть чем ты зарабатываешь на жизнь?

– Я менестрель. И даже неплохой.

– Это, – Женя постучала по ящикам, – инструменты?

– Ну да. Виола и флейта.

Наверное, они назывались иначе. Женя поднапряглась и сравнила слова. Привычная «виола» была и вовсе «скана». Понятийная система. Чужой язык за считанные дни «вписался» в ее мозг, и название музыкального инструмента легко ассоциировалось с чем-то подобным. Словно она знала, о чем говорит Риэль.

У старой крестьянки он купил молоко, хлеб и две миски горячей каши, которую они тут же навернули, прямо на крыльце. Другая охотно продала круг сыра, мягкого, ароматного и почему-то ядовито-зеленого. До вечера они пробездельничали на берегу озера, а когда солнце покатилось к закату, вернулись в деревню, и Риэль устроил концерт на главной площади.

Он был очень неплохой менестрель с тенором, которому бы обзавидовался Коля Басков. Виола была «скана», то есть виолой в Женином воображении стала только потому, что была струнным инструментом, но на ней можно было играть не только смычком (смычок в футляре имелся), но и как на гитаре – пальцами. Вот в основном пальцами он и играл, и звук был куда богаче, чем гитарный. Устав петь, Риэль поднял виолу к плечу и взял смычок, и оказалось, что играет он еще лучше, чем поет. И звук был чуть ниже, чуть глуше, чем у скрипки, скорее, альтовый, но душу рвал точно так же. Их пригласили в дом старосты, основательно накормили. Спать уложили, правда, в сарае, где хранилось сено, но выдали пару подушек и одеяло.

И опять Риэль не прикоснулся к ней. Странно. Ни единой попытки…

И не успев додумать, Женя уснула крепче, чем когда-либо спала на любимом диване дома. Сено пахло лучше любых французских духов, и эта ароматерапия ее и усыпила.

Очень ранним утром, наскоро умывшись возле сооружения, ностальгически напомнившего Жене умывальник в пионерлагере, они поели черт знает чего, получили с собой корзинку с едой и отправились дальше.

– Давай я хоть корзину понесу, – предложила Женя. – Или твои инструменты. А то ты нагружен, как вол, а я тут налегке с сумочкой…

– Инструменты не дам, – улыбнулся он. – Не зря ж я их на рюкзаке тащу – очень неудобно иначе. А корзинка тяжелая, не поскупились.

Женя все равно отобрала у него корзину. Тяжелая? Не смертельно, особенно для бывшей советской женщины. Если когда-то умел таскать на пятый этаж сумки с картошкой и банки с огурцами, никогда не разучишься. Быть обузой совсем не хотелось.

Он отвлекал ее от дурных мыслей, от тягостных воспоминаний, не давал задуматься о будущем – и не прикасался. Женя начала сомневаться в своей привлекательности. Если честно, то она ничегошеньки не имела бы против того, чтоб он не поворачивался к ней спиной для тепла, а согревал самым традиционным способом, но он даже смотрел на нее без малейшего желания. Было даже немножко обидно, и через несколько дней эта обида все-таки прорвалась слезами. Собственно, не эта. Отвлечение отвлечением, но горечь скапливалась в подсознании, вылезла в грустном сне о доме, о подушке с вышитым тигром, о привезенной из турпоездки венецианской маске и старой любимой кружке, из которой Женя пила кофе, и проснувшись посреди ночи с мокрым от слез лицом, Женя продолжила плакать, тихонько, без хлюпания носом, отчаянно жалея свою загубленную жизнь.

Риэль все-таки услышал, повернулся на другой бок, обнял ее и, дыша в шею, заговорил ласково и успокаивающе о новой жизни, о будущем, которое все-таки есть, даже если кажется, что его не будет, о надежде и радости.

– Мне нечего предложить тебе, кроме дороги и кроме своей дружбы, Женя, – почти шептал он, – но ты теперь не одна, и у нас есть весь мир…

«У нас». У нас… Мир или дорога, старое прожженное одеяло, отпугивающее насекомых, и чай из кастрюльки, сеновал и мытье в речке, сваренная в той же кастрюльке рыба, которую поймал Риэль и почистила Женя, душистое мыло, которое он протянул, когда она сгребла одежду для стирки – и свою, и его, незнакомые высокие деревья, чужие яркие цветы, жаркое солнце и прохлада леса, чахлые прутики, способные гореть всю ночь, страшно кричащие ночные птицы, обволакивающий запах рассвета…

Наверное, рассветом пахло и дома, только самая дикая природа, на которой Жене доводилось просыпаться, была дачным домиком родителей Милочки из аналитического и турбаза на Алтае. Жить в палатках она никогда не рвалась… а почему Риэль даже в утешение не поцеловал ее и обнимал совершенно по-братски?

Одно предположение на этот счет забредало в голову, но Риэль настолько уж не походил ни на Фредди Меркюри, ни на Элтона Джона, что Женя предположение отложила. Почему она приняла протянутую руку? Ну, с этим все более-менее понятно, когда тебе протягивается единственная рука, да еще в минуту, когда все кажется совсем плохим, невозможно не вцепиться в нее изо всех сил. И будешь стараться, чтобы не прогнали.

Женя пыталась быть полезной. Искала прутики гарты, мыла посуду (для нее он купил в деревне кружку, а ложку довольно ловко вырезал из дерева) и стирала белье. Риэль, правда, смущался: ну разве ж я сам безрукий, не постираю – но Женя не особенно его слушала и самозабвенно терла весьма натуральные ткани в ручейках или речках. Он перестал протестовать, как показалось Жене, поняв ее стремление. С ним вообще было легко. Легко говорить и легко молчать. Накатывало на нее вечерами, и тогда Риэль садился рядом, обнимал за плечи без всякого сексуального подтекста и либо сочувственно молчал, либо говорил, поразительно для мужчины понимая ее состояние.

А состояние улучшалось. Свежий воздух действовал лучше любого психотропа. Жару она переносила легко, ей и раньше казалось, что она по ошибке родилась не в тропиках, а в Сибири, а в Комрайне были не тропики. По ощущениям, градусов под тридцать. Риэль закатывал рукава рубашки, а Женя заботилась о том, чтоб рубашка сохраняла белизну. Нельзя сказать, чтобы он постоянно улыбался, но улыбка была такая хорошая, что Женя нарочно рассказывала что-нибудь смешное, чтобы ее вызвать.

Они уходили все дальше. На перекрестках он предоставлял ей право выбора, и шли они действительно неизвестно куда. У менестреля не было цели. Если бы где-то проводили состязание, можно было бы пойти туда, но сейчас затишье, вот через пару месяцев аристократы начнут выделываться друг перед другом, тогда можно будет попытать счастья. Свои баллады он в основном сочинял сам и без ложной скромности признавался, что многие становились популярными. Нет, конечно, никто их себе не приписывает, кто-то объявляет, что поет песни Риэля, кто-то нет, но каждый менестрель знает, кому они принадлежат. И каждый нормальный менестрель регистрирует свои сочинения в Гильдии: оставляет запись текста и музыки, так сказать, оформляет авторские права. Иногда случается, что какому-то богачу так нравится песня, что при встрече с автором он щедро платит.

Порой приходится выступать за еду и ночлег, порой удается заработать довольно много, порой специально приглашают на праздники, и тогда цену можно назначать самому. Случается ложиться и на голодный желудок, случается после хорошей попойки. На жизнь хватает, а на черный день откладывать – это не для него. Настанет – тогда и подумаем.

– Сколько тебе лет? – спросила Женя и расхохоталась, когда он ответил:

– Тридцать два.

Риэль нахмурился.

– Что-то очень смешное?

– Мне тоже тридцать два.

Он поразился:

– Серьезно? Никогда не дал бы больше двадцати пяти, честно. А я умею определять возраст.

– И я считала, что ты совсем еще молодой. А тебе волосы не мешают? В глаза ведь лезут.

Он наставительно поднял палец:

– Менестрель должен быть непременно романтичен и привлекателен. Для этого необходимо либо глаза завешивать, либо локоны завивать. Мою солому никогда и ни в какие локоны не завить, остается второе. А вообще вот, – он убрал волосы со лба, и Женя поняла, какая тут романтичность. – Пока до лекарей добрался, уже начало заживать, а на переделку не было денег.

– Чем это тебя так?

– Не присматривался. Кастетом, вероятнее всего. Искры из глаз летели долго, и вместе с ними улетучилось желание сопротивляться. Я музыкант, а не боец. И не смотри на кинжал, в дороге без ножа невозможно… Ну, от одного безоружного нахала я отбиться, возможно, и смогу, но вот если их несколько… уж прости, я скромно подниму руки и отдам все, что есть.

– А инструменты?

– Инструменты не забирают. Разбойничья этика или сложности со сбытом. Как правило, это ручная работа, инструменты мы тоже регистрируем в Гильдии, если они того стоят. А если не стоят, невелика и потеря. У меня очень хорошая виола, старой работы, А флейта обычная.

– Ты учился музыке?

– Да, с детства. Пел, сколько себя помню. Мать шутила, что петь я начал раньше, чем говорить.

– У тебя было счастливое детство?

Он молча покачал головой. Женя не стала расспрашивать, но вечером, помешивая в кастрюльке сооруженный Женей супчик из разных остатков, начал сам.

– Я отца не помню. Честно говоря, мне кажется, что мужа у матери просто не было, а может, он действительно умер, когда я был совсем уж маленьким. Или ушел. Женщине одной вообще трудно, а с маленьким ребенком… Одного оставлять нельзя, могут наказать, причем сурово: и ребенка отнять, и саму на несколько месяцев в тюрьму отправить. Няньку нанимать – дорого. А жить на что-то все равно надо. Мать получала пособие, но это сущие гроши, только и хватало, что за нашу халупу платить, а есть что, одеваться во что? Она работала урывками: где полы помоет, где постирает, где еще что, а со мной сидела глухая соседка. Вот ей я и распевал целыми днями.

– Мать тебя не любила?

– Когда маленький был, любила. Заботилась обо мне, я всегда был такой образцовый ребенок: чистенький, аккуратненький, меня всегда мальчишкам в пример приводили, а они меня так и норовили за это в лужу толкнуть во время игры. Когда я начал ходить в школу, стало полегче: мать могла работать целых полдня, и, по крайней мере, голодными мы уже не бывали… Собственно, я и не бывал, мать всегда отдавала все лучшее мне. А потом она познакомилась с мужчиной, который предложил ей поехать с ним в другой город, она согласилась и, представляешь, не прогадала. Он оказался богатым купцом и не просто взял ее в свой дом, но женился на ней.

– Она была красивая?

– Очень. Каждому ребенку кажется, что его мама самая красивая, но моя и правда…

– Ты на нее похож?

– Похож. Только у нее волосы были волнистые, а глаза голубые. Ты подумала, что у меня был злой отчим? Ничего подобного. Он меня принял, заботился обо мне ну точно так же, как о своих детях, ничего для меня не жалел. Я окончил полный курс школы, что не так уж и часто даже в купеческой среде, я учился музыке, у меня были хорошие инструменты, были игрушки, книги. Просто он меня не любил, вот и все. И мать тоже. Когда у них начали рождаться дети, я не то чтоб лишним стал, но отошел назад.

Он помолчал, поворошил прутики, взметнув ворох голубых искорок. Женя положила голову на колени и приготовилась ждать продолжения. Похоже, он нечасто рассказывал историю своего детства.

– Я старался быть полезным и был. Возился с малышами, помогал матери по дому, помогал отчиму в лавке, но ты знаешь, прежде всего я должен был сделать уроки. Если вдруг у меня успеваемость ухудшалась, меня переставали допускать до домашних дел, и мне становилось так стыдно, что учился я всегда хорошо. Очень хорошо. С малышами у меня разница была очень уж большая: первого мать родила, когда мне было почти девять, а потом пять лет рожала по ребенку. Отчим был счастлив. Знаешь, он ее любил по-настоящему, а она поначалу просто спасалась от нужды, но со временем, я думаю, очень к нему привязалась. Ей повезло.

– А ты был помехой разве?

– Не был. Очень старался быть полезным… вот как ты стараешься быть полезной мне. Женя, не спорь, я же вижу. Выкинь из головы, я тебя не прогоню, даже если ты перестанешь стирать мои носки. Отчим приучил меня к организованности: я всегда все успевал – и учиться, и музыкой заниматься, и помогать им, и по улице с мальчишками побегать. По-моему, готово. И пахнет вкусно. Мне бы не пришло в голову все вот так в одну кастрюлю свалить.

– Я умею готовить из ничего, – похвасталась Женя, устанавливая кастрюльку между ними на одеяле. Они обходились без тарелок: зачем таскать за собой лишний объем и вес? Есть вполне можно и из кастрюли и с тряпочки, в которую завернут хлеб. Супчик и правда получился недурственный. Они опустошили кастрюльку, Женя сбегала к ручейку ее помыть и набрать воды для чая. У них имелся десерт: приличных размеров кусок пирога, который Женя скорее назвала бы кексом: суховатое рассыпчатое тесто, напичканное кусочками фруктов.

– Когда я окончил школу, мать сказала, что мне уже хватит сидеть у отчима на шее, – грустно сказал Риэль. – Сейчас-то я уже большой и умный, понимаю, что она просто заботилась о собственных детях – о его детях. Не нужен я был в лавке. Мало ли… Тут прямые наследники есть. А тогда я обиделся крепко, вещи собрал и ушел. Медленно шел, все надеялся, что догонят, вернут. Не стали догонять. С год я бродил один, зарабатывал тем, что пел на ярмарках да просто по деревням, пока мне пара менестрелей не объяснили: если хочешь петь – вступай в Гильдию. Мне это, правда, удалось сравнительно легко: явился, продемонстрировал свои таланты… Денег на взнос, конечно, не было, однако меня все равно приняли, знак дали, – он продемонстрировал Жене маленькую татуировку на запястье. Наверное, здешний вариант скрипичного ключа. Нотной грамоты Жене вместе с языком, увы, не записали.

– И что с твоей семьей, ты не знаешь?

Он покачал головой.

– Я не из Комрайна родом. Больше не возвращался. Сначала обида мешала, а потом… потом просто привык. Если вдруг встречал кого из того города, спрашивал. Но уже лет семь не интересовался. Братья и сестры меня давно забыли, малы были, а мать с отчимом и подавно.

– Грустно?

– Давно уже нет. Не может же взрослый человек жить детскими обидами, правда? В общем, детство у меня было никак не хуже, чем у других. Ну, не любили. Но и не обижали ведь. Знаешь, я думаю, что отчим не знал о том, что мать меня выставила из дома. Или она сказала, или он подумал, что я сам такое решение принял. Он был человек порядочный и наверняка бы позаботился о моей судьбе.

– За прилавок бы поставил, – поддакнула Женя. – Не в менестрели же тебя отдавать, верно.

Риэль засмеялся, и Женя поверила, что ему действительно не грустно. Просто давно не вспоминал. Полжизни в дороге. От кого он уходит? От чего?

С чего вдруг родилась эта мысль, переходящая в уверенность? Ни себя, ни Риэля Женя спрашивать не стала. Зато лишний раз подумала о его тактичности. Он не задавал ей вопросов. Вообще. Женя подумала и рассказала ему о знакомстве с Виком и самом потрясающем романе в своей жизни. Он улыбался, когда она в лицах изображала Люську и Милочку, становился серьезным, когда она описывала последний пикник.

– Ты его все равно любишь, – заключил он. – Может, и пройдет со временем. Но пока – любишь. Это не значит, что простишь. Я понимаю, что тебе здесь плохо…

– Не понимаешь, – перебила Женя. – Погоди. Дай мне высказаться. Риэль, мне было даже не плохо, мне было ужасно, но вот уже несколько дней… мне не ужасно. Почему ты все-таки позвал меня с собой? Пожалел?

Он кивнул.

– Ты меня только не благодари, хорошо? Я не столько о тебе подумал, сколько о себе. Увидел тебя и понял, насколько же ты одинока. Даже не знал еще, что ты плачешь. У тебя была ужасно одинокая спина. Словно ты сидишь не на берегу искусственного пруда, а посреди огромной пустыни совершенно одна. – Он уткнулся лбом в колени и продолжил глухо. – И я один. Я знаю, что такое, когда никого нет, когда мир сам по себе, а ты сам по себе и никому не нужен. Умри – и никто не заметит. А когда ты еще и рассказала…. Я подумал, что вдвоем нам может стать легче. Я устал от одиночества, Женя. Очень устал. А избавиться от грустных мыслей помогает дорога, потому я никогда не останавливаюсь. Ты не забудешь того, что было, но оставить в прошлом можешь.

– Просто встретились два одиночества… – тихонько пропела Женя. Риэль заинтересовался, и ей пришлось старательно переводить с русского полузабытую песенку. – А может, ты сочинишь эту песню? или сочтешь плагиатом?

– Еще чего! – засмеялся Риэль. – Я думаю, на меня никто жалобу не подаст. Так что чего б и не сочинить? Я не знаю, Женя, разгорится ли наш костер. Не люблю загадывать, не умею и учиться не хочу. Я живу только сегодня, что будет завтра – не знаю. Что было вчера – уже прошло. А сейчас ты не одна и я не один.

Женя собралась с духом и спросила:

– Ты предпочитаешь мужчин?

Он не отвечал так долго, что мог бы и не отвечать вовсе. Но, так и не поднимая головы, он глухо сказал:

– Да. – И через несколько минут: – И что?

– Ничего, – удивилась Женя. – Просто я начала сильно сомневаться в своей привлекательности. А все просто.

– Ты не просто привлекательная, – произнес он все так же в колени. – Ты очень красивая. Настолько, что тобой хочется любоваться. Так что дело никак не в тебе. Презираешь?

– Это почему?

– Ты неискренна.

– Так. Риэль, чем поклясться, что я тебя не презираю? Я удивлена – да.

– В твоем мире таких, как я, не презирают?

– Всяко, – честно сказала Женя. – Смотря кто, смотря где. Мне, если честно, все равно, никогда даже и не задумывалась. Посмеивалась просто, когда видела мужчину, который ведет себя, как женщина…

– Как женщина? – Он так удивился, что наконец посмотрел на нее. – Зачем?

– Не знаю. Мне смешно, когда мужчина кокетливо поводит плечиками и стреляет глазками. Ты не похож…

– Женя, я не понимаю, зачем поводить плечиками и стрелять глазками, – перебил он. – Это если только в борделях для богатых, но я так лишь предполагаю, потому что не бывал.

Женя придвинулась вплотную и обняла его. Надо сказать, не без облегчения, потому что как бы ни был он симпатичен и даже, пожалуй, красив, ей не хотелось близости с ним. И ни с кем другим. Слишком свежи были в памяти поцелуи этой сволочи Тарвика.

– Я клянусь всем, что для меня дорого, Риэль, что ни в коем случае тебя не презираю. Мне даже легче стало, потому что я все ждала, когда ты…

– Потребую платы? – снова перебил он с горькой усмешкой. – Я не потребую. Наверное, я мог бы тебе соврать, но вот не захотел.

– В моей стране когда-то даже в тюрьму сажали за это. Потом перестали…

– В тюрьму? Ничего себе. На Гатае я о таком не слышал. Официально это не преследуется. А неофициально могут… в общем, зависит от многого. Так что редко кто афиширует. Хотя я не понимаю, кому какое дело, с кем взрослый мужчина проводит ночи.

– Никому, – согласилась Женя. – Ты извини, что я спросила.

Он пожал плечами:

– Рано или поздно ты все равно узнала бы, так лучше от меня. Тебя это обижает? Ну, что я не хочу тебя?

Женя стукнула его по лбу. Дурак. Знал бы он, какое облегчение она испытала! Значит, платить не придется. Вот если бы он был традиционал, пришлось бы рано или поздно. Ему бы все равно захотелось, а она ни за что не стала бы отказывать. Как же еще она могла поблагодарить его за протянутую руку? Рубашки стирать? С этим он как раз легко справлялся сам. Но как же все-таки замечательно, что благодарить придется именно стиркой рубашек! Женя обняла его и от души поцеловала в щеку.

С этого вечера их отношения словно перешли на новую стадию. Женя ни сама не была склонна к излишней откровенности, ни от других этого не ждала, и они с Риэлем не изливали друг на друга подробности своих жизней. Не стали. Но понимали, что могут и что будут поняты. «Ну и гей он – и что с того, даже легче», – так рассуждала Женя. «Она понимает и уж точно не станет навязываться», – так рассуждал он. То есть Жене так казалось. В дружбу между мужчиной и женщиной она никогда не верила, потому что пробовала пару раз, и мужчины уверяли ее в том, что они только друзья, а потом у друзей тяжелел взгляд и их руки начинали обнаруживаться в самых неподобающих местах. А Риэль так и будет просто обнимать ее за плечи и целовать только в щеку, и это замечательно. Замечательно, потому что сволочь Тарвик не желал убираться из ее сердца.

В один прекрасный день Женя вдруг обнаружила, что уже скоро месяц, как она попала на Гатаю. Получилось это довольно странно. Они в Риэлем вошли в ворота города под названием Кратин, что вообще-то означало Горшок, но Женя уже научилась различать имена собственные и нарицательные. Риэль снял комнату в гостинице – одну, разумеется, паспортов со штампом о браке здесь не спрашивали и считали чем-то совершенно естественным, что спутница менестреля будет спать в его постели. Он оставил Женю в номере – совершенно роскошном номере с горячей водой в крохотной душевой кабинке, и пока она торчала в этой кабинке, куда-то сбегал, и когда счастливая Женя наконец выбралась из совмещенного санузла, протянул ей небольшую коробочку. Женя отогнула картонную крышечку и покраснела, потому что в коробочке были тампоны. Не такие, как привычные «тампаксы», но вполне узнаваемые. Без всякого смущения Риэль объяснил:

– Я подумал, что ты уже почти месяц здесь, и вряд ли в твоем мире женщины устроены иначе. Мне проще было купить самому, чем рассказывать тебе, где их искать, как они выглядят, как называются и сколько стоят. Ты же должна казаться местной, правда?

– Риэль! – строго сказала Женя. – Я тебя обожаю, ей-богу. Вот только-только я подумала, что мне не сегодня-завтра понадобятся средства личной гигиены – и тут ты как добрый волшебник…. Ну какому мужчине придет в голову об этом побеспокоиться?

Он пожал плечами и улыбнулся.

– Не надо меня переоценивать. Я действительно не хочу, чтобы ты вызвала у кого-то неправильный интерес. Женщина не может не знать, как они выглядят, понимаешь? А ты бы постеснялась у меня спросить.

Женя просто и не подумала бы спрашивать у мужчины, как они выглядят. Здесь не было телевидения с рекламой, так что одинокий мужчина, тем более с нетрадиционной ориентацией, мог этого не знать как раз еще больше, чем она. Она покачала головой, и с нее немедленно свалилось полотенце. Риэль щелкнул ее по носу и отправился в душ сам, а Женя быстро распаковала вещи и сложила их в шкаф. Его и свои. У нее хоть собачка была игрушечная, а у него – только функциональные предметы типа бритвы, мыльницы, зубной щетки в футляре (они тут были с короткими ручками и круглые), смены белья и нарядной рубашки для выступлений. Куда бы туфли на шпильке девать? Выкинуть их, что ли?

Говорила она вслух, потому что Риэль возразил:

– Зачем? Продадим. Хоть немножко да выручим. Башмаки твои тоже стоит продать, они привлекают внимание. Купим тебе, например, платье… Давай завтра просто пройдемся по магазинам. Хоть посмотришь, как они выглядят. Пора знакомиться и с городской жизнью.

– Я не хочу, чтобы ты на меня тратился… – начала было Женя, но он перебил:

– Глупости. Я не собираюсь покупать тебе батинский шелк или еще что-то. К тому же за твои туфли мы наверняка выручим какие-то деньги, они из хорошей кожи и красивые, необычные.

Батинский шелк. Опять ничего не значащие слова сложились в представление: Батин был провинцией Комрайна, где не выращивали шелковичный червей, тут вообще шелк производили иначе, из травы, которая росла едва ли не по всей стране, но только в Батине умели делать из нее тонкие переливчатые ткани, и платье из такой ткани стоило больше, чем легкий экипаж вместе с лошадью. Энциклопедический словарь в нее заложили, а не понятийную систему. Спасибо, Фир. И спасибо, Тарвик. Хоть за это спасибо.

Лошади здесь мало отличались от привычных, разве что были повыше, покрепче и имели рога. Смирным домашним лошадкам рога спиливали и делали из них всякие недорогие и полезные предметы. Боевым коням рога затачивали, и в битве они участвовали порой активнее всадников: бодались, брыкались и кусались. Передние зубки у них были тоже ого-го. Коровы меньше всего были похожи на коров, ну так и зебу на буренок не тянули, низкорослая животина с крутыми боками, выменем и без рогов, а молоко было сладкое и напоминало Жене слегка разведенную сгущенку. Домашней скотины было заметно больше, чем в Сибири. В одной деревне разводили птиц, в другой – безропотных и бесформенных тварей, которые умели только есть и давать приплод раз в три месяца, мясо было нежное и нежирное. В третьей охотнее держали коров, в четвертой – монстров наподобие гигантских верблюдов, обеспечивавших шерстью. В домах жили забавные ласковые зверьки, начисто уничтожавшие не только неизбежных грызунов, но и насекомых любого рода, от мух до пауков. По дворам бегали куда менее ласковые и вовсе уж не забавные шестиногие зубастики, ничуть не похожие на собак. В общем, фауна и флора были незнакомыми, но Женя понимала, что уж к этому привыкнет без проблем.

Риэль с любопытством разглядывал разложенную на столике возле зеркала косметику.

– А что это?

– У вас женщины не красятся? То есть лицо не разрисовывают?

– И еще как. Ну, разумеется, не крестьянки, хотя к празднику и они глаза подводят. А можно посмотреть?

– Не видел ты моего парадного набора, – вздохнула Женя. Пудреница, тени, тюбик туши и помада. И духи. Духи, подаренные Виком. Выкинуть к чертовой матери…

– Какой запах необычный… Забавно. Я, когда маленький был, очень любил наблюдать, как мать красится. Уже, конечно, когда она замуж вышла. Хотела всегда нравиться мужу, быть красивой. А это твой друг?

Женя чуть было не заплакала, когда он потрогал собачку, но героическим усилием загнала слезы обратно. Риэль погладил ее по щеке.

– Ты теперь не одна, – напомнил он. – И я не один. Хозяин просил меня сегодня выступить, обещал бесплатный ужин на двоих и хорошее вино. Ты пьешь вино?

– Я даже водку пью, – мрачно сообщила Женя, – хотя и редко. Ты хочешь, чтобы я сидела там, в зале, да?

– Да. Тебе стоит привыкать. Если начнут досаждать, не стесняйся, зови вышибалу, его ты сразу увидишь.

Голый до пояса с мокрыми светлыми волосами, он выглядел так по-домашнему, даже трогательно. И ничего женственного. Даже сейчас, когда Женя знала о его склонностях, она не видела никаких признаков, по которым определила бы гея. Впрочем, черт их знает, может, он активный, а затягиваться в кожу и увешиваться металлом здесь не принято.

Он тщательно побрился, надел «концертную» рубашку – никаких рюшечек, просто красивая серебристая ткань, свободный покрой, открытый ворот. Ну да, менестрель должен быть привлекателен и романтичен.

– Пойдем, – позвал он, когда был готов. Женя торопливо заплела еще влажные волосы и потащилась за ним в зал. Было страшновато. Их усадили за маленький стол в углу, наверное, специально поставленный для них. Риэль слегка подкрепился, подмигнул Жене и достал из футляра виолу.

Он то пел красивые лирические баллады, то просто играл, и снова пел, в том числе сочиненную полуколлективными усилиями песню о двух одиночествах, и насколько Женя способна была оценить стихи, они получились ничуть не хуже, чем в оригинале. Публике он нравился, в предоставленную хозяином кружку падали монетки, Риэль благодарно кивал и улыбался. Голос у него был чистый и сильный. Может, на солиста Большого он и не потянул бы, но в новосибирском оперном его бы с руками оторвали. А может, и потянул бы...

К Жене подкатывалась пара кавалеров, но она строгим голосом извещала, что не одна, друг у нее ревнивый, а она его безумно любит, и кавалеры грустно таяли в отдалении. Устав, Риэль раскланялся и вернулся к столу, не забыв кружку. Расторопная толстенькая официантка принесла нечто, на вид пирог, но есть его полагалось ложкой, на вкус – гибрид пудинга и суфле. Благодарные слушатели прислали три бутылки вина, и Риэль попросил девушку отнести вино в комнату.

– Пойдем? Ты устала больше, чем я.

Он вручил Жене кружку, обнял ее за плечи весьма многозначительным жестом и подхватил футляр. Публика похлопала вслед.

– Последний номер программы, – сообщила Женя, – демонстрация…

– Обиделась? – огорчился он. – Мне показалось, что так лучше… для нас обоих. И в меня камни не полетят, и к тебе приставать поостерегутся.

– Камни? – ужаснулась Женя. Он неопределенно повел плечом.

– Случается. В этом месте терпимостью не отличаются. Тебе надоело, наверное, спать одетой? Хочешь, возьми мою рубашку, будет вроде ночной. Завтра купим тебе…

– Обойдусь. У меня вот майка есть, в ней спать и буду.

Он потер ладонями лицо, постоял посреди комнаты и сел в неудобное кресло, вытянув ноги.

– Давай напьемся, – предложил он, – это неплохое вино, с него похмелья почти не бывает. Не бойся, я не пьяница. Хочется иногда… Заодно и деньги посчитаем. Давай, учись.

Женя раскладывала монеты в кучки, не забывая отпивать из стакана (вино и правда было ничего, но какое-то… не виноградное, словно домашняя наливочка из перебродившего ягодного сока, сладковатая и очень ароматная).

– Неплохо для одного вечера, – улыбнулся Риэль. – Даже очень неплохо. Ты ложись на кровать, а то я кресло занял… Я глаза закрою. И можно тоже… разуюсь, рубашку сниму?

– Можешь и штаны снимать, – хихикнула Женя, быстро раздеваясь и ныряя под простыню. – А то я мужчин в трусах не видела.

Он хихикнул в ответ, скинул башмаки, которые тянуло назвать туфлями, бросил на спинку стула рубашку и снова развалился в кресле.

– Вино не забывай. И спрашивай, – подбодрил он. – Ты же о чем-то хотела спросить? Не стесняйся. Все уже сказано.

– Как вышло, что ты…

– Ты так деликатно замолчала, – усмехнулся Риэль. – Вышло вот… Не дуйся, я же знал, что ты не погодой и не ценами на платья поинтересуешься. Погода обычная, а сколько стоят платья, я не знаю. По-всякому. Случилось так, что девушки меня не особенно интересовали. Мальчишкой я с ними целовался по углам, постарше… уже и не только целовался. Но вот такого уж восторга, как рассказывали другие парни, не испытывал. Как-то серо… Думал, или парни врут, или просто свою девушку не встретил. Уже когда бродил по дорогам, редко когда соблазнялся какой красоткой. Знаешь, просто не хотелось. Но ведь и на парней тоже не засматривался. В голову не приходило даже.

Женя подсунула под бок подушку. Господи, какое, оказывается, счастье – лежать на неприлично мягкой кровати, в одной только маечке да трусиках, да еще вино потягивать… третий стакан. Ничего. Пока у нее не обнаруживалось неприятия местной пищи. Правда, Женя подозревала, что она просто настолько здорова, что способна переварить все на свете.

Риэль крутил в ладонях свой стакан, и красноватые отблески падали ему на лицо. Горела одна лампа. Женя уже знала, что это даже не масло и не отсутствующий здесь горючий газ, а растения. Вот такие одомашненные растения, дающие вечерами ровный неяркий свет, неприхотливые, нуждающиеся только в поливе и периодическом удалении лишних побегов. В «Стреле» она, ложась спать, закрывала заслонку, а здесь надо было шторку задергивать.

– Потом я встретил учителя. Я хоть и стал уже членом Гильдии, все равно был мальчишка, знал так мало… Камит меня подобрал едва ли не в канаве: у меня деньги отобрали, по шее настучали, в грязи вываляли, я в таком отчаянии был… Просто от обиды. Он меня отмыл, у костра обогрел – от него я о гарте и узнал. Откуда городскому парню было догадаться, что несколько прутиков могут обеспечить его теплом на всю ночь? И предложил идти с ним. Учил меня приемам, о которых я и не слышал, научил брать высокие ноты, не напрягая горло, – ты слышала, какой чистый звук, а ведь голос у меня не такой уж и высокий.

– Он тебя и научил…

– Он меня научил и любви. Так сложилось, Женя. Я не жалею. С ним я был совершенно счастлив. У нас странные были отношения: немножко отец и сын, гораздо больше друзья, во многом – любовники. Мне в первый раз было страшно, как, наверное, бывает страшно девушке. Может быть, даже страшнее, потому что для девушки это более естественно. И так хорошо было, как ни с одной девушкой. Мне было девятнадцать лет.

– А где он?

– Умер, – грустно ответил Риэль. – Не хочу о смерти сегодня. Потом расскажу, ладно? Я не кидаюсь на каждого встречного мужчину… собственно… Собственно, после Матиса…

Он надолго замолчал, и Жене вдруг стало стыдно. Не потому, что она расспрашивала Риэля и лезла в его личную жизнь – если бы он не хотел говорить, промолчал бы, а потому, что о себе ему ничего не говорила. Словно она и правда родилась меньше месяца назад и никакого прошлого у нее не было совсем. Так, пару слов бросила, что была благополучной служащей и неплохо себя обеспечивала, гораздо больше она рассказывала о Земле и еще больше о России, стране, о которой было, что рассказать. Особенно Риэлю понравилась характеристика «страна с непредсказуемым прошлым», и он с усмешкой заметил, что миры и правда созданы одним богом, раз на таких огромных расстояниях власти умеют вести себя одинаково: подчищать историю себе в угоду.

– Собственно, я своих любовников могу пересчитать по пальцам, – признался Риэль. – Камит, Матис и буквально несколько случайных связей. Я просто так не люблю.

Женя поняла. Камита и Матиса он любил, но первый умер, а со вторым что-то не заладилось. И вот удивительно: ей вовсе не показалась ненормальной любовь мужчины к мужчине. И почему, спрашивается, нет?

– Ты Матиса любил, да?

Он кивнул и залпом допил стакан. Серые глаза туманились, но он почти не поднимал взгляда, смотрел в опустевший стакан и вспоминал. Женя вылезла из-под одеяла, чтобы подойти и обнять, и наплевать, что она полуголая, ему все равно, а ей-то уж тем более. Тонкая рука обхватила ее талию, светлая голова прижалась к животу.

– Похоже, нам обоим с любовью не везло, – сказала Женя, присаживаясь на подлокотник и разливая остатки второй бутылки. – И знаешь, я не о Тарвике. Тарвик – это уже часть системы. Я влюблялась и до него. Один раз. И так уж мне этого хватило, что я тринадцать лет ждала второго случая. И дождалась на свою голову.

– Тоже сволочь был? – осторожно спросил Риэль. – Ты ляг, пол холодный. Я поближе придвинусь.

Он перетащил кресло к кровати, и правда вовсе не реагируя на Женины прелести… хотя нет, посмотрел оценивающе, как на скульптуру или картину. Ну да, ноги у нее красивые, до Милочки, конечно, далеко, но до Милочки далеко всем особям женского пола. Женя сгребла многочисленные подушки, пахнущие цветами, и устроилась совсем уж удобно. Почему бы не понаслаждаться комфортом, пока он есть?

– Я в него влюбилась еще в школе. Безумный роман был, просто феерический. Он носил меня на руках, я летала под облаками, родители с обеих сторон падали в обморок. Его родители, правда, поменьше, потому что он был меня старше, уже работал и чего-то даже зарабатывал. Я не помню, как экзамены сдавала, как учиться поступала… на наш иняз конкурс был ого-го во все времена… ну об этом я тебе потом расскажу. Наверное, у меня просто было врожденные способности к языкам, так что я по-английски болтала очень и очень резво…

Столько лет Женя не позволяла себе вспоминать свою сказочную любовь, что сейчас будто нырнула в прошлое. Страна с трудом переживала острый приступ начальной демократии, почему-то сопровождавшийся бардаком, шахтеры стучали касками, нормальные молодые мужчины впадали в депрессию от полной безысходности, обнищавшие инженерши торговали с лотков на морозе китайской дребеденью, производство умирало в судорогах, и казалось, что никакого просвета нет и не будет. Женя помнила это как репортаж по телевизору. У них дома был древний «Изумруд», называвшийся цветным, но из всей палитры предпочитавший желтый и зеленый. Вот примерно таким был для Жени весь мир за пределами своей любви: размытый, с плохим звуком и желто-зеленый. Едва дождавшись восемнадцати, она вышла замуж, хотя родители орали и топали ногами, требуя выучиться сначала и совершенно забыв, что сами поженились студентами. Его родители отнеслись к решению сына равнодушно, потому что жил он отдельно, а Женя и в ранней юности девушка была очень симпатичная и вполне порядочная. Хотя по смутным воспоминаниям об общении со свекровью Женя понимала, что не нравилась ей изначально, потому что не родилась еще женщина, достойная ее сына.

В самостоятельную жизнь Женя окунулась со всем энтузиазмом, ездила в институт к черту на кулички и на лекциях думала, что бы повкуснее приготовить на ужин. Деньги у них водились, Олег оказался одним из тех немногих, кого реформы не подкосили, а как раз вознесли… как пену. Он то ли чем-то торговал, то ли в чем-то посредничал, ворча, распределял взятки: это – чиновникам, это – ментам, они тоже есть хотят, это – крыше. Дарил Жене цветы, охотно ел то, что она готовила и продукты закупал сам, чтобы она не таскала сумки на пятый этаж. Все было замечательно, пока она не забеременела. Из консультации она не шла – летела, воображая, как счастлив будет Олег, каким замечательным отцом он будет и как они будут воспитывать сына или дочь без ссор и наказаний, одной только любовью.

Олег потребовал, чтобы она сделала аборт. Сначала она не поверила. Потом пыталась его уговорить: ну почему, ведь живем гораздо лучше многих… и узнала, что дети ему и вовсе не нужны. Что от них шум, грязь, невнимание жены и запах мокрых пеленок. Что от них одни только проблемы. В общем, вот тебе деньги и иди в больницу.

Тогда Женя попыталась его обмануть. Деньги взяла и припрятала, а в больницу не пошла. Идея убить собственного ребенка казалась ей невероятной. Как это можно убить того, что появился от любви? От такой невозможно счастливой любви?

Через месяц стало очевидно, что аборт она не сделала. Олег наорал на нее так, как не орал прежде никто и никогда, Женя рыдала в голос, умоляла и чуть не в ногах валялась, но он был совершенно непреклонен. Отыскал врача, готового сделать аборт на позднем сроке – было уже четыре месяца, а Женя отказалась. Уперлась: не пойду. Она была уверена, что Олег капризничает, что, увидев новорожденного ребенка, сразу изменится и поймет, как же она была права, и этот малыш снова их объединит…

Для начала он ее просто поколотил. Девочку, которую разве что в раннем детстве мама полотенцем шлепала, чтоб под ногами на кухне не крутилась, крепкий спортивный мужчина бил кулаками. Неделю Женя не выходила из дома и не отвечала на телефонные звонки. Через неделю Олег снова ее поколотил, но теперь уже сшиб на пол и пинал ногами, норовя попасть по животу и убить ребенка. Такая милая семейная жизнь продолжалась еще полтора месяца. Приходила свекровь и, не обращая внимания на ее синяки, удивлялась: ну зачем в твоем возрасте ребенок, успеешь еще, поживите для себя, Олежка тебя, дуру, любит, а ты хочешь его подгузниками привязать, ну так не те времена… Женя уперлась: рожу. Олег уперся: мне не нужно.

Тогда Олег ее выгнал. Скидал ее вещи в свою спортивную сумку, выставил ее за дверь и подал на развод. Женя вернулась к родителям, уже привыкшим жить вдвоем в микроскопической «двушке», им вовсе не хотелось опять спать вместе на продавленном диване, им вообще не хотелось спать вместе, потому что любовь прошла миллион лет назад, отец храпел, а мать страдала мигренями, потому что это было так изысканно: прижимать кончики пальцев к вискам и томным голосом говорить: «У меня такая мигрень…» Не было у нее никакой мигрени, было повышенное давление, но «мигрень» – это звучало гораздо интеллигентнее, чем гипертония.

Денег у них было мало, потому что проектный институт отца существовал уже на последнем издыхании, а научный институт матери не закрывали только потому, что по одной теме они получали гранты, и этого хватало, чтобы слегка поддерживать жизнь и даже изредка выдавать зарплату. Так что теперь ее начали доставать и родители, стращая неимоверными трудностями. Мать пафосом восклицала: «Страна умирает, а ты хочешь произвести на свет еще одну жертву!», отец вопрошал: «Да на кой черт тебе ребенок, ты сама еще ребенок, чем ты его вообще кормить собираешься, на панель пойдешь?»

Женя уперлась. Ребенок брыкался, шевелился, и она его уговаривала, рассказывала, как замечательно они будут жить, и никакая страна не умирает, уж сколько раз пугали, и на что жить, они обязательно найдут, мама английский уже сейчас хорошо знает, обязательно найдет работу… Она моталась в свой пед, который какие-то умные головы построили на отшибе, на краю города, и пустили туда пару автобусов, в которых должны были приехать тысячи студентов. Ей-то еще повезло, пересадки делать было не нужно. Зато нужно было не только суметь в этот разваливающийся на ходу автобус втиснуться, но и пристроиться так, чтобы на живот не очень давили. Иногда ей уступали место, если удавалось пробраться к сиденьям, или просто усаживали себе на колени. Училась она хорошо, хотя занятия шли как-то мимо, просто она легко запоминала, да и особенных конкурентов не замечалось. Не зря ж говорили: ума нет – иди в пед, и если б не безумная любовь, Женя непременно отправилась бы поступать в московский иняз… и наверняка провалилась бы.

Мальчик родился недоношенным, и это бы еще ничего. Патологий у него было столько, что даже врачи, вздыхая, советовали написать отказ: никто не осудит, девочка, невозможно в нашей стране быть матерью глубокого инвалида. Женя не смогла. Жизнь дома превратилась в настоящий ад: ребенок орал целыми днями, еще громче орали мать и отец. Институт отца к тому времени благополучно помер, и бывший инженер с трудом устроился дворником в ЖЭУ, с утра кидал лопатой снег, а потом разглагольствовал о судьбах России с пенсионерами во дворе, попутно жалуясь им же, что приходится еще дочь-бездельницу содержать в такое-то смутное время, да еще урода, что она в подоле принесла. Больше всего было непонятно, причем тут подол, потому что Женю и Олега никак не разводили: сначала потому что она была беременна, потом потому что грудной ребенок-инвалид, хотя Женя уже просила сама: разведите, все равно вместе не живем и не будем. Их развели. Женя подала на алименты, Олег устроил ей грандиозный скандал прямо во дворе, где она катала колясочку, в которой выросло не одно поколение соседских детей. Он даже руками помахать пытался, да сосед Вадик объяснил ему, как нужно разговаривать с девушками. Вадик стал ее ангелом-хранителем. Он пообещал, что «этот козел» будет алименты сполна платить, а не по закону, известно ведь, что официально он получает меньше учительницы, а ездит на «вольво». И какое-то время Женя действительно получала слегка повышенные алименты, а там Олег пересел с иномарки на автобус, потому что бизнес его не заладился, то ли дорогу кому перешел, то ли просто конкуренты выросли, но обвинял в своих бедах он только Женю. За переводами надо было ходить несколько раз, потому что на почте постоянно висела бумажка «денег нет», а когда они все-таки появлялись, нужно было выстаивать огромные очереди из волнующихся пенсионеров, ребенок истошно орал, на Женю орали еще истошнее, но без очереди все равно не пускали.

Вадик же устроил ее в фирму, занимавшуюся переводами всего на свете, от технических инструкций до порнографических фильмов, так что Женин английский стал еще более совершенным: она усвоила массу новых слов, от неудобоваримых терминов до крутых ругательств. Застав дочь за просмотром «черной порнухи», мать устроила скандал, объяснений слушать не стала и демонстративно показала дочери на дверь, явно рассчитывая, что никуда она не уйдет.

Вадик помог ей снять микроскопическую «однушку» в бараке довоенной постройки, где из всех удобств были вечно засоренный унитаз и тонкая струйка холодной воды из единственного крана, а из всех неудобств самыми страшными оказались жуткий холод и постоянные драки между соседями. Иногда Вадик оставался ночевать: это был первый опыт Жени в дружбе с мужчиной, которая плавно перетекла в секс. Вадика она не любила нисколько и в других обстоятельствах никогда бы не пустила его в свою постель, но отказать единственному человеку, который хоть как-то ее поддержал, она не смогла. Вадик приносил ребенку памперсы и детское питание, а Жене шоколадки. Он был уверен, что они по-прежнему друзья, а начни он делать Жене подарки кроме как на праздники, или давать деньги, святость дружбы нарушится.

В переводческой фирмочке она зацепилась, потому что готова была работать за гроши, но круглые сутки, лишь бы позволялось работать дома. С огромным трудом Женя ухитрилась найти сравнительно недорогую малосемейку на пятом этаже у черта на рогах, и комнатушка площадью десять квадратов казалась ей царскими апартаментами, потому что в ней было тепло и ребенка можно было не держать дома в комбинезоне, который ей щедро отдала «с барского плеча» жена хозяина фирмочки: ее ребенок вырос, а рожать второго она не собиралась.

Мальчик перестал круглосуточно плакать, стал намного спокойнее, но если другие малыши в его возрасте уже пытались подниматься на четвереньки и даже ползать, он едва научился держать головку. Врачиха в детской поликлинике раз тридцать советовала Жене отдать ее в дом ребенка, туда ему и дорога, а Женя ненормальная, если хочет убить свою жизнь на то, чтобы выгребать дерьмо из-под дауна. Женя молчала, потому что выбрать другую врачиху возможности не было, а малыш болел почти постоянно, иммунитета ему не досталось вовсе. Он узнавал Женю, вяло ей улыбался, не реагировал на игрушки… Олег появился однажды, они поссорились, он надавал ей по физиономии и ушел, а тут появился Вадик, утешил, умыл, посетовал, что она совсем не умеет за себя постоять, посоветовал позаниматься в одном клубе… Ну то есть потом, когда мальчик подрастет… Женя опрометчиво рассказала Вадику, как Олег пинал ее в живот в середине беременности, и Вадик отправил Олега в больницу с многочисленными переломами, а сам отправился отбывать за это не очень большой срок. Жене от этого лучше не стало, потому что памперсы стоили целое состояние, а от Олега перестали поступать алименты, потому что никакого больничного на его новой работе не оплачивали.

Это была пора, когда Женя любила любую еду, потому что это была еда. Денег хватало только чтобы накормить малыша, хорошо что он был совершенно не привередлив и с одинаково вялым аппетитом ел и детское питание, и протертую морковку, и картофельное пюре. Родители пилили ее при каждой встрече, но помогать не рвались. Правда, давали ей продукцию со своих трех соток: то ведро картошки, то кабачок, то пару килограммов свеклы или баночку соленых огурцов, и тогда Женя устраивала настоящее пиршество. Как выглядит колбаса, она забыла, что такое сыр, помнила только потому, что малыш любил пососать кусочек сыра «российского», вместо чая заваривала себе мяту да смородиновый лист, которыми тоже снабжали родители.

Наверное, это был ад, но Жене некогда было об этом подумать. Когда ребенку исполнился год, он умел сидеть в подушках и слушать, как звенит погремушка, но сообразить, что ее надо потрясти, не мог. Женя смотрела в его бессмысленные карие глазки и плакала от бессилья, а он даже не начинал плакать вместе с ней, все так же меланхолично глядя на погремушку и дожидаясь, когда же она забрякает. Потом он простудился, Женя три раза вызывала докторшу, а та равнодушно выписывала ему панадол, а температура все не падала, он кашлял все сильнее, Женя вызывала «скорую». Врач приехал, посмотрел и велел вызывать участкового, а их больше не беспокоить и самой в панику не впадать, все дети болеют и кашляют, а что уж от этого ждать. Утром Женя снова позвонила ноль-три, и их с малышом увезли в больницу, где он умер через четыре дня от отека мозга.

После похорон мать привезла впавшую в прострацию Женю домой, а отец, помянув внука, пробормотал, все, мол, что ни делается, к лучшему. Женя устроила дикую истерику, новые соседи вызвали милицию – решили, видно, что там кого-то убивают, а уж приехавшие менты истерику прекратили: немолодой капитан сгреб Женю в охапку и вылил ей в рот полный стакан дешевой водки и, когда Женя уже перестала визжать, но еще не свалилась под стол, сурово и одновременно ласково сказал: «Не умирать же вместе с ним, ты помрешь, кто его помнить будет?»

Жизнь лучше не стала. Ночами Женя ревела в подушку, утром вставала и ехала в институт, вечером сидела над учебниками и переводами. Родители все же не попрекали ее куском хлеба, но ничего, кроме хлеба, в магазинах и не покупали, потому что материн институт продолжал существовать, но уже без нее, там прошло мощное сокращение штатов, оставили только тех, кто что-то значил и умел, а околонаучных дамочек отправили на курсы переподготовки. Мать встала в позу: «Я ученый и в бухгалтеры не пойду» – и села на шею отцу, а тот все кидал снег зимой и махал метлой летом. Ссоры вспыхивали регулярно, потому что отец намекал, что у них в ЖЭУ место уборщицы есть, а мать рыдала и грозила покончить с собой. На место уборщицы устроилась Женя и вставала в пять утра, чтобы успеть до института хотя бы подмести лестницы в подъездах. Где-то жильцы ее за этот труд благодарили: ну вот хоть мусор не валяется, где-то устраивали сцены за то, что она не моет стены и окна. Женя ни с кем не спорила. Она вкалывала. Сцепив зубы и стараясь спокойно улыбаться.

Вадик писал письма, все более проникнутые духом «зоны»: типа вот где настоящие-то мужики, вот где человек-то познается, и Женя с ужасом ждала его возвращения, и почти обрадовалась, когда ему основательно добавили срок за драку в колонии. Свекровь появилась один раз. Принесла внуку подарок на день рождения (ошибившись на двенадцать дней), а узнав, что мальчик умер, наорала на Женю: и сыну-то она жизнь сломала, бедный мальчик теперь инвалид, и урода-то родила, вот она, наследственность-то дурная, и даже его уберечь не сумела. Женя смотрела ей в глаза, кивала и улыбалась: да, Виктория Львовна, так оно и есть, я такая с детства, а Олежек ваш, лопух лопухом, не сумел разглядеть моей гнусной сущности, только вот наследственность тут ни при чем, ваш сыночка обожаемый пытался выбить ребенка из моего живота. Свекровь дала ей пощечину, а отец, до этого спокойно доедавший жареную картошку, выкинул ее на лестницу так, что она в своем светлом пальто прокатилась по всей лестничной клетке и, конечно, вызвала милицию, и отца сутки продержали в «обезьяннике», а мать эти сутки пила валокордин и кричала, что нет в мире справедливости.

«Я никогда не стану жить так», – решила Женя. Окончив институт без красного диплома, о котором так мечтала мама, но с хорошим знанием английского, итальянского и посредственным совсем уж экзотического японского, Женя устроилась на работу еще в одну переводческую фирмочку, свободное время тратила не на телевизор, а на бесконечное рисование иероглифов в общей тетради и долбежку японских слов. Английского не знал только ленивый, итальянский в Новосибирске спросом не пользовался, а вот с японским какая-то перспектива была. Она бесконечно сидела за переводами, зарабатывая уже сравнительно хорошо, по крайней мере, хватало не только на колбасу, но и на кое-какие тряпки, и тут появился Шанс. Женю выдернули посреди выходного дня, пали ей в ноги и попросили спасти: в одну солидную фирму приехали японцы, а контракт с ними так важен, так важен, что очень хочется их всяко ублажить… Женя категорически сказала, что всяко – не будет, а вот попереводить попробует.

С тех пор и пошло. Оказалось, что у нее прелестное произношение, почти незаметный акцент и невероятное обаяние. Контракт был подписан, и фирма сманила Женю в штат. Через два месяца она сняла квартиру, проигнорировав мамины истерики («После всего, что я для тебя сделала!»), и родителей навещала не чаще раза в месяц, всякий раз привозя разные вкусности или мелкие подарки. А потом был ББ и последующая райская жизнь в собственной квартире.

Оказалось, что они, допив вино, уже лежат в кровати, голова Жени покоится на не шибко мускулистом плече Риэля, а его рука ласково гладит ее волосы. Почему у нее никогда не было брата? И почему она даже не мечтала о брате? Наверное, потому что у школьной подружки Верочки старший брат был совершенный придурок, и завидовать такому счастью не было никакого резона.

– И больше у тебя не было романов? – спросил он не очень внятно.

– Романы – были. Немножко. То есть несколько. Такие ни с чего не обязывающие… то есть ни к чему не годные… то есть ни к чему не обязывающие отношения. Я напилась.

– Я тоже, – шевельнулось плечо. – А разве не этого мы хотели? Женя, а больше ребенка ты не хотела?

– Хотела. Но не могла. То есть Олег так постарался, что у меня детей больше не будет. И не надо меня утешать, это уже давно переболело. Все переболело. Мне было так хорошо, так спокойно… И тут этот чертов Тарвик со своим дьявольским очарованием.

– Это – да. Хорош.

– Он тебе тоже понравился?

– Спаси создатель, – серьезно сказал Риэль. – Но он знал, что я… Смотрел на меня… ох, не думаю, что на тебя кто-то так смотрел. Женя, почему человека можно так презирать только за то, что он ночи проводит не так, как ты? Кому это мешает? Если получилось так, что я не могу любить женщин, а могу – мужчин? Я не веду себя непристойно, не соблазняю незнакомцев и не развращаю мальчиков… Я просто… Да у меня после Матиса…

Он замолчал, и Женя погладила что под руку подвернулось. А ведь и правда – что? У нее самой только демонстративное поведение вызывало раздражение… но ведь точно так же ее раздражало и демонстративное виляние Милочкиного зада, особенно перед носом чужого мужчины.

– Я понимаю твою мать, Риэль. Тоже… из сил выбивалась.

– Не понимаешь. То есть тебе было трудно, только ты все равно не бросала ребенка. И не выставила бы его за порог, потому что у тебя появились и другие дети. Интересно, какими они выросли?

– А давай сходим в твой город. Тарвик говорил, что здесь легко переходить границы.

– Особенно менестрелям. А давай сходим. Все уже так давно перегорело…

– А если твоя мама умерла?

– Не должна бы, – неуверенно произнес он. – Она не старая совсем… наверное, лет пятьдесят. Вот отчим мог, он был ее намного старше… Ну так и даже если умерла? Я же не мальчик.

Они говорили еще долго, каждый о своем. Забавно получалось: рассказывал Риэль, Женя слушала, как-то комментировала или нет, и начинала о своем, он слушал, комментировал или нет – и так без конца. Но что удивительно, в этом не было никакого пренебрежения или даже невнимательности, потому что оба понимали: им важно высказаться, а обсудить все можно потом, потому что впереди целая жизнь. И они обязательно пойдут в Санив, вот прямо отсюда и пойдут, отдохнут тут несколько дней, прибарахлятся, подзаработают – и пойдут, только обязательно мимо Каренского замка, там состязание менестрелей, грешно пропустить, да и шансы на победу есть, а там победить очень даже престижно… Ну да если и просто участвовать: кров и пищу обеспечивает хозяин, а-тан Карен.

Женя уже знала: тан – это вроде как господин, только Риэля никто таном не назовет, потому что он из простонародья, тан – это либо из мелкой знати, либо из богатеев, либо на службе короны, да высоко. Таан, то есть тот же тан, но с очень долгим «а», дольше, чем в фамилии Тарвика, – это еще выше, это уже члены магистратов, верхушки гильдий, большие начальники и родовитые аристократы. А-тан – человек с каплей королевской крови. А дальше уже высочества и величества, но это нам уж точно никогда не пригодится: Риэль – хороший менестрель, но до придворного ни за что не дотянет… ну, дотянет, но вот совсем не хочет сидеть на одном месте. Да и что делать бродячему поэту во дворце – сочинять хвалебные баллады? Вот что никогда у Риэля не получалось, так это писать на заказ. Петь – пожалуйста, а сочинять – никак. Хотя старался.

Утром в комнату постучалась служанка, Риэль спросонья крикнул «Да!», и она вошла, прежде чем он сообразил, что спит не один, и вряд ли кто поверит, что только спит. В прямом смысле. Правда, служанка наверняка и не такое видала, потому глазом не моргнула, поставила на стол тяжело груженый поднос – завтрак в подарок от хозяина, забрала пустые бутылки и исчезла.

– Зато все будут думать, что мы с тобой любовники, – проворчала Женя, посмотрев на его смущенную физиономию, – даже если кто-то и подозревает тебя…

– В мужеложстве, – подсказал он, – это так называется. Женя, а ты в бога веришь?

– Господи, конечно, нет, – отозвалась Женя, – потому что у нас был официальный атеизм, потом многие прозрели, а мне как-то не до того было. Ну, молилась неизвестно кому, когда ребенок болел, а проку-то? Мы ж эгоисты, нам бог нужен в качестве помощника и спасителя, а не так…

– Спасителя? Хм… Проку от него как от помощника и правда… Я, в общем, тоже… В Сайтане с этим построже, а здесь полная свобода, хочешь – ходи в храм, не хочешь – не ходи, но потом не жалуйся. А здесь стоит сходить.

– Сходим. Только ты мне заранее скажи, что там делать надо. А ты прав был – никакого похмелья. И все помню, о чем говорили.

– Значит, помнишь, что мы начинаем новую жизнь без одиночества?

– Пробуем, – уточнила Женя. – А я в ванную.

Весь день они бродили по городу. Полкружки монет Риэль разделил на две части и одну ссыпал в Женину сумку, давно потерявшую первоначальную голубизну. Они купили еще одно дорожное одеяло, распугивающее насекомых, поменяли Женины туфли и дорогие брюки на симпатичное платье и платок в придачу, потратили немного мелочи на развлечения, послушали уличного певца – не путать с менестрелями! – и посмотрели на акробатов, зашли в особнячок сугубо делового вида – местный филиал Гильдии, где Риэль зарегистрировал две новые баллады, поболтал со знакомыми, представил Женю нескольким приятелям (и она правильно истолковала их удивленные взгляды, должно быть, в этой среде о склонностях Риэля знали) и отсыпал из своего кошелька приличную кучку – что-то типа необязательного, но желательного взноса: Гильдия помогала, если менестрель попадал в трудное положение.

Вечерами он выступал, причем не только в ресторане при той гостинице, где они жили, но и в более роскошных, таскал с собой Женю – вроде как она присматривала за флейтой, а на самом деле привыкала к новой жизни. Привыкала. Заставляла себя привыкать, потому что выбора все равно не было. Либо пойти утопиться – видела она во время прогулок подходящий мост, либо приспосабливаться. Было в тысячу раз легче, чем в юности, потому что не за кого было отвечать, ничем не попрекали родители, соседи и участковая докторша, зато был человек, предложивший руку. Не одна – и этакой мелочи было так много, что Женя уверилась: она приживется здесь, потому что здесь живут не только расчетливые мерзавцы Тарвики, но и легкие на подъем и протянутую руку Риэли. Как, собственно, и дома. Только дома больше не будет. В ту пьяную ночь Риэль рисовал перед ней картины будущего, незатейливого и никак не радужного: дорога, постоялые дворы, песни, а надоест или встретит мужчину, с которым захочет провести годы, останется с ним, будет жить в маленьком домике, потому что очень богатые люди редко женятся на очень бедных девушках. А Риэль станет навещать их раз-два в год, потому что он-то на месте долго усидеть не может: дорога зовет, и так замечательно, что он умеет петь, а то был бы не менестрель, а просто бродяга…

Женя с нежностью смотрела на его склоненную над виолой светлую голову. Волосы падали на глаза, и он вряд ли видел ее взгляд. А если бы и видел? Какие чувства может вызвать мужчина, способный подумать о том, что спутнице понадобятся тампоны? (А они буквально на следующий день понадобились.) Посетители ресторана, они же слушатели, ее взгляды оценивали совсем неправильно, и эта неправильность ее более чем устраивала. Из них получилась красивая пара, между прочим. Гармоничная. Эстетически почти совершенная. Оба высокие, но Женя со своими ста семьюдесятью двумя сантиметрами (при сорок четвертом размере) доставала ему до уха, так что в нем было не меньше ста восьмидесяти пяти. Она не прятала волос и даже уже не заплетала, и завистливые взгляды женщин радовали ее сердце.

Нравы здесь, слава богу, было нормальные, то есть общество не требовало непременного законного брака, и уж тем более от менестреля, но вот девицы откровенного поведения не ошивались по приличным заведениям. Для них заведения были строго определены, и вне их пределов работать им было нельзя вплоть до сурового наказания. Женя все больше склонялась к предположению Риэля о будущем, которое мог ей устроить Тарвик. Нет, лучше дорога… Оказалось, что это не так уж и страшно – целыми днями идти и ночевать под открытым небом. Погода здесь круглый год была теплой, Риэль говорил, что на зиму он просто покупает палатку, а весной ее снова продает, чтоб не таскать лишний груз, и этой палатки вполне хватает, потому что морозов здесь не бывает, про снег он только слышал, а от дождя палатка вполне спасает. Спешить было некуда, поэтому длинноногий Риэль подстраивался под Женины темпы.

Слушая его, она подумывала о пополнении его репертуара большим количеством песен Земли. Конечно, никакие Витасы тут не годятся, хотя бы потому, что Жене не по силам вывести эти истошно высокие ноты, но вот все тот же Басков или, скажем, Погудин – это самое то. Она уже видела, как легко складывает стихи Риэль, причем стихи-то получались очень даже достойные, и почему бы ей не обеспечить его идеями и мелодиями? Романсы, например, здесь стали бы популярны…

Они прожили в городе долгие три недели, и Риэль, жалобно посмотрев на Женю, предложил отправляться в путь. Конечно, ее куда больше устраивала комната с удобствами, но выбирать не ей. То есть если выбирать между комнатой с удобствами и одиночеством и ночевками в поле, но прижимаясь к его спине, то выбор был очевиден.

Он не давал ей грустить. Не веселил, не тормошил, но обязательно начинал что-то рассказывать или просто обнимал и утешающе поглаживал волосы, и Женя думала: ну какого черта, что у тебя осталось там – комфорт, работа и Люськины откровения? Вот счастье-то… Она заставляла себя так думать. Во всем следует искать хорошие стороны, а ей и искать не надо, вон она, сторона, умолкает, освещает лицо улыбкой, от которой окрестные дамы начинают мелко дышать, и берет в руки смычок. Полжизни он провел в дороге, таская неудобные футляры, так же доставая смычок, когда уставало горло, так же приветливо и благодарно кивал, когда в кружке звякала новая монета или крестьянка ставила банку со свежевыдоенным густым и сладким молоком. Как мало нужно человеку от жизни! Он бы не стал вкалывать до посинения, чтобы купить скромненькую квартирку, и уж точно не гордился бы собой по этому поводу, как втайне от всех гордилась Женя. Она просто упивалась сознанием своей самостоятельности, самодостаточности, самоуспокоения и всего прочего «само». Так и тянуло приводить себя в пример любителям поныть и пожаловаться на трудности российской действительности, все растущую усложненность российского бардака и абсолютную ненужность российской интеллигенции… А Женя не интеллигентка, у нее профессия была…

Сейчас, всего два месяца спустя, это казалось не просто далеким, но смешным. Машину она купила без помощи любовника! На квартиру заработала, потому что у нее повышенная работоспособность и талант к языкам, потому что вовремя она добавила к своему английскому, которого только ленивый не знает, редкий и сложный японский. Уловила, так сказать, конъюнктуру рынка. Вот и где теперь та конъюнктура, если полное и всеобъемлющее знание местного языка в ее голову записали за несколько часов. Вместе с буквами и правописанием. Писать еще, правда, не приходилось, но вывески Женя читала легко. То есть смотрела и видела, что написано, и только потом уже начинала на буквы разбирать, причем буквы совершенно незнакомых очертаний: кружок, например, перечеркнутый двойной палочкой означал «р» раскатистое, перпендикулярной, вроде фиты, – грассированное слегка, а со смещенной влево и загнутой книзу – сильно грассированное, как во французском. Букв был едва ли десяток, а вот палочек, точечек и крючочков – просто бездна. И ничего, читала. Записали в голову. И никакой тебе утомительной долбежки, никаких проблем с произношением: язык сам выворачивается, как ему мозг командует. Во многом благодаря большой практике бесконечных разговоров с Риэлем («р» раскатистое, то есть похожее на родное русское, очень четкое «и», очень глубокое закрытое «э» и итальянски полумягкое «ль» – обалденно красивое имя и такое… менестрельное).

Здесь Жене довелось пообщаться и с другими. Она пугалась, потому ее сочли диковатой и очень застенчивой, особенно не приставали, однако и со служанкой она поболтала, узнав много полезного из мира местной моды, потому что служанка собиралась переквалифицироваться в модистки и уже даже место нашла хорошее, и научилась затейливо обматывать вокруг головы полученный в придачу к платью платок цвета пожухлой листвы, чем поразила Риэля в самое сердце: он считал эту дурацкую моду очень красивой.

А платье было и правда симпатичное и практичное, тускло-коричневое, но словно бы плохо прокрашенное, и не сразу можно было рассмотреть контуры листьев на ткани. Фасон был самый что ни на есть классический: обтягивающий лиф с блестящими пуговками и свободная юбка. Пыли на платье видно не было совсем.

В дорогу она опять надела местные брюки с блузкой, купленные Тарвиком, а Риэль аккуратно сложил серебристую рубашку и сунул в рюкзак до лучших времен. Жене он тоже купил рюкзак, потому что жутко дорогая сумка для поездки за город этой самой поездки не выдержала: была вся в пятнах зияла парой дырок, так что ее решили выкинуть где-нибудь подальше от города, да и нести рюкзачок было легче. И полезнее для осанки.

До Каренского замка дойти без приключений не получилось. По дороге они ненадолго задержались в небольшом процветающем городке, расположенном в стратегически страшно выгодном месте: на перекрестке главных дорог Комрайна. Промышленности в городке не было никакой, кроме, так сказать, туристского бизнеса: гостиницы, рестораны, лавки, магазины, салоны и бордели. Раздолье для менестрелей, и Риэль решил не упускать возможности подзаработать. Гостиницы он выбирал почти профессионально: чтобы недорого, но с удобствами, пусть комнатка будет крохотной, а ресторан через улицу, лишь бы водопровод. Здесь его знали, сразу наприглашали в разные престижные места повыступать, даже деньги обещали, помимо ужина и того, что дадут слушатели, и он, вопросительно поглядывая на Женю, соглашался. И так было хорошо и приятно, что он интересуется ее мнением, и ведь скажи она «нет» – улыбнется и откажет, наскоро сочинив уважительную причину. Только зачем кочевряжиться, портить репутацию и лишаться заработка? Каждый вечер Женя тщательно стирала серебристую рубашку и начищала башмаки, и Риэль не спорил уже, только благодарил и в отместку покупал то необычные лакомства, то полезные мелочи, то мелочи бесполезные типа очаровательного футлярчика для ниток и иголок, которые до того таскал просто в маленьком кожаном конвертике.

Когда он пел в самом шикарном ресторане, Женя скромненько сидела за маленьким столиком в углу. Публика слушала и порой даже переставала жевать, потому что Риэль, никогда особенно не халтуривший, сегодня очень уж расстарался, и голос его так звучал в просторном зале, что у Жени, слушавшей его почти каждый день, наворачивались слезы.

Тут он к ней и пристал. Без разрешения сел за столик и начал говорить комплименты. Таких Женя видала просто пачками на разного рода тусовках, на которых она бывала либо по долгу службы, либо с каким-нибудь кавалером. Уверенные в неотразимости себя и своих денег самцы, завоевавшие мир, считали, что вместе с этим миром они завоевали и всех женщин, и каждая только и мечтает оказаться с этим вот кривоногим сокровищем в постели…

Это сокровище было не кривоногое, наоборот, весьма стройное, подтянутое и выхоленное, по местным понятиям, элегантное до невозможности, то есть одетое в рубашку из батинского шелка изумрудного цвета и некоторое подобие смокинга. Женя вежливо и равнодушно улыбнулась, безразлично кивнула, но более чем прозрачные намеки товарища не расхолодили. Иногда ей очень хотелось быть страшненькой, как Машуня Зарецкая, или хотя бы обыкновенной до оскомины, как Зинка Ворохнина. А Машуня с Зинкой изо всех сил завидовали Жениной способности быть не просто хорошенькой, но и сногсшибательно красивой. Вот и сегодня она сдуру (и впервые в этом мире) подкрасилась и за неимением бигуди битый час накручивала волосы на пальцы с активной и веселой помощью Риэля. Так что или выглядела она просто обалденно, или местные зеркала льстят. Женя сделала вид, что усиленно слушает Риэля и вообще глаз с него не сводит, а этот все не унимался, зудел, нудел, потом начал хватать на руки, и Женя положила руки на колени. Тогда он передвинул стул и начал хватать ее за колени.

– Если не уберешь лапы, – очаровательно улыбаясь, тихо произнесла Женя, – отобью яйца.

Кавалер поперхнулся на полуслове, вряд ли поверил – а напрасно! – и продолжил бы, но к столику приблизился Риэль и очень уважительно объяснил, что это его место и его подруга. Ухажер встал. Ростом он был примерно с Женю, но на высокого менестреля смотрел сверху вниз, с таким презрением, что Женя действительно едва не отбила ему то, что обещала, но он бросил неизвестное слово, заставившее Риэля на секунду опустить глаза, и отошел.

– Обидел?

– Да ну его, козла, – отмахнулась Женя. – А ты сегодня на высоте.

– Очень старался. Два золотых и еще вот, – он побренчал монетами в мисочке… нет, это была вазочка. Или креманка. Или еще какая-то фигня, без которой вполне обходятся вменяемые хозяйки, но жить не могут снобы вроде Жениной матери. В общем, штуковина была красивая, не особенно глубокая, но наполненная монетками крайне привлекательного достоинства. На вид их было не меньше чем на четыре золотых, а за недельное проживание в гостинице Риэль заплатил один золотой, и это еще было дорого, зато включало завтрак в номере, стирку белья и услуги легкомысленных особ обоего пола. Так и было написано в прейскуранте гостиницы. Так что Женя могла не возиться с его «концертной» рубашкой, но не хотелось доверять ее чужим рукам. Или, вернее, хотелось сделать для него хоть что-то. – Ужинать будем или пойдем? Я закончил.

– Ты поешь, а я уже наужиналась, боюсь, пуговицы поотрываются.

Он утомленно покачал головой.

– Не хочу совсем. Вино презентовали, хорошее, по дороге купим какого-нибудь печенья… или здесь возьмем, поваляемся в комнате… Не бойся, я не сопьюсь. Хотя наш брат часто спивается, если честно. Постоянно угощают ведь.

– Вместе сопьемся, – хихикнула Женя. Она видела, что Риэль умел отказывать, и делал это твердо и необидно. Слава богу, он был из тех мужчин, с которыми вопль русской души «ты меня уважаешь?» не прокатывает. Они посидели еще с четверть часа, просто из вежливости, потом Женя пошла в дамскую комнату, какая обязательно была в каждом хорошем ресторане, а от привычных отличалась тем, что там стояли коробки с пудрой общественного пользования, лежали стопочки маленьких носовых платков, салфетки и коробочки с тампонами. Сервис, однако… Женя, конечно, не смогла не воспользоваться местной пудрой и оценила: ложится ровно, незаметна, но цвет лица явственно улучшает. И пахнет вкусно.

В коридоре ее подстерегал ухажер.

– Ты, девка, кончай выкобениваться.

Женя заслушалась. Давно ей не встречались трамвайные хамы в батинском шелке.

– Я, господин, не выкобениваюсь. Но и не продаюсь.

– Все продаются, – заявил он.

– И почем вы? – поинтересовалась Женя тихонько, изображая на лице несчастную улыбку, но с джентльменами здесь был напряг: расправивший было плечи вышибала как-то очень быстро ссутулится и исчез. Ну не бить же его в самом деле по обещанному месту… Ох, Риэль…

– Простите, господин, у вас есть какие-то вопросы к моей подруге?

– Уйди, бродяга, не раздражай меня.

– Мы и собираемся уходить.

Спектакль тут им. Публика мнется в сторонке и поучаствовать в действе не стремится. Да чтоб ваших жен да дочерей вот так зажимали в угол, а к вам даже не поворачивались. Риэль положил руку на плечо франта.

– Позвольте нам уйти, господин.

Его серые глаза были непривычно холодными. Ухажер стряхнул его руку, не глядя ткнул локтем назад. Риэль увернулся и не без грубости оторвал нахала от Жени и сильно толкнул. Зрители ахнули.

– Стража! – завопил франт, выкатив глаза. Вот скотина, даже не упал ведь. Вместо стражи прискакал хозяин заведения, начал выплясывать вокруг наглеца, что-то приговаривать, а тот орал, что требует немедленного ареста и доставки в суд негодяя, осмелившегося поднять на него руку. И тут Жене стало плохо, потому что хозяин называл ухажера а-тан Гейт. А-тан. Человек с каплей королевской крови. А с этим тут строго.

Кто-то услужливо вызвал стражу, она же полиция, она же патрульные, она же омон и группа захвата. В этом городке стража просто кишмя кишела, тем более в таком престижном районе. Выслушав рассказ, стражник сочувственно посмотрел на Риэля и велел пройти, ну точно как родной мент.

– Но позвольте! – взмолилась Женя, а Риэль ее остановил:

– Я готов. Женя, возьми инструменты, пожалуйста.

Женя послушно сбегала за футлярами и едва догнала их на улице. Риэль шел между двух стражников, третий брел сзади, а пострадавший гордо шествовал впереди. Вели их недолго. Собственно, на Женю никто не обращал внимания, она шла сама по себе, кипя от ярости и сильно жалея, что не успела свою угрозу претворить в жизнь. Риэля заперли в самом натуральном «обезьяннике», пообещали а-тану, что жалоба его будет рассмотрена сразу, как только придет судья, а случится это в аккурат как колокол пробьет в первый раз, так что а-тан может спокойно почивать. Женя заявила, что боится преследований и никуда отсюда не пойдет, и если им это не нравится, пусть выгоняют ее силой, но она будет сопротивляться, и тогда пусть ее тоже запирают в клетке. «Ну иди, посиди с ним, там лавка широкая», – сказали ей и пустили к Риэлю.

– Это правильно, – одобрил он. – Не стоит одной по улицам ходить, столько наглецов развелось, ну чисто разбойники.

Носитель королевской крови почему-то принял это на свой счет и еще какое-то время разорялся, и его терпеливо слушали и ни словом не возражали.

В клетке (обычной деревянной, на взгляд Жени, больше символической) действительно стояла широкая и длинная скамья. Риэль сел, прислонившись к решетке, и сказал:

– А ты приляг. Устала ведь. Давай, ложись, не спорь.

Женя прилегла на скамью, положила голову ему на колени и грустно спросила:

– А что теперь будет?

Со смачным зевком ей ответил стражник:

– Судья у нас справедливый и разумный. Хотя накажут, конечно, нельзя рукоприкладством заниматься… к этаким персонам. А ты, девушка, правильно что не ушла, у нас в городе, конечно, порядок, однако кто ж с таким связываться будет. Я вот вам сейчас одеяло дам, промозгло у нас. А ты менестрель, стало быть?

– Менестрель. Хочешь, поиграю? Петь не стану, устал, горло беречь надо.

Он нагнулся, прижав животом Женину голову, достал из футляра флейту – первый раз, кстати говоря, – и долго развлекал то ли их, то ли себя. Жене было грустно, очень хотелось плакать, и она немножко поплакала, совсем чуть-чуть, промокая глаза прихваченным в дамской комнате платком. Хорошая тушь, совсем не размазывается… А потом не заметила, как уснула, и спала, пока стражник не загремел ключами. Женя испуганно вскочила, разбудив Риэля, так и спавшего сидя. Он сонно улыбнулся:

– Не бойся.

После некоторой возни с утренним туалетом (стражник просто открыл клетку и махнул рукой: вот туда) Риэля отвели в суд. Женя, конечно, пошла за ним, повесив на плечо оба футляра – ох и неудобные они были. Там уже суетился народ: пара свидетелей, пострадавший и судья. То есть судья вовсе не суетился, он спокойно сидел за столом канцелярского вида и слушал сбивчивый и пафосный рассказ а-тана Гейта. Надо признать, тот не врал. Самым искренним образом он говорил, что звал в гости девку, а этот менестрель его оттолкнул. Свидетели, позевывая, подтверждали. Судья скучно спросил Риэля, и тот тоже подтвердил, уточнив, правда, что никак не мог знать о королевском происхождении господина, потому что по его поведению это трудно было заподозрить.

– Дерзок ты на язык, я смотрю, – констатировал судья. – А ты, девушка, что скажешь?

– Он ко мне приставал еще в зале, хотя я вполне недвусмысленно отказала, – пробормотала Женя, сопроводив слова взглядом обиженной невинности. Он у нее всегда хорошо получался, и окружающим становилось стыдно. Судья тоже поерзал на стуле.

– Кем ты приходишься менестрелю, девушка?

– Ученицей.

Глаза Риэля на секунду расширились.

– Петь учишься? Ну-ка давай, – усмехнулся судья, – вот и проверим, правду ли ты говоришь. Спой-ка нам куплет.

А вот вам, мстительно подумала Женя, во мне бездна скрытых талантов. Не знали, что ни одна вечеринка, хоть корпоративная, хоть домашняя, не обходилась без романсов в исполнении Евгении Ковальской? Она запела щемяще грустную балладу из серии «в общем, все умерли», и глаза Риэля расширились еще больше, но он немедленно склонил голову, и скрыл удивление под своими патлами.

– Хорошо поешь, – одобрил судья. – Душевно. Ну что ж, а-тан Гейт, девушка – спутница и ученица менестреля, а не продажная девка, так что вы не должны были продолжать… приглашать ее в гости.

– А менестрель не должен был ко мне прикасаться, – заявил Гейт. – Я требую, чтобы с ним поступили по закону. Требую, чтобы ему отрубили руку.

Риэль вздрогнул, а у Жени подогнулись колени, и она села прямо на пол около футляров. Кто-то начал ее поднимать, а ноги не слушались, и под нее подсунули табурет.

– Руку? Хм… Менестрель Риэль, я приговариваю тебя к наказанию плетьми и штрафу в размере десяти дин. Есть у тебя десять дин?

– Да, судья.

– Значит, платишь штраф, получаешь двадцать плетей и покидаешь город.

– Я требую! – заорал Гейт.

– А требовать у суда не положено, – спокойно ответил судья. – Менестрель не ударил вас, а только оттолкнул, так что между наказаниями есть выбор. К тому же, отрубив ему руку, мы делаем его совершенно нетрудоспособным, а значит, короне придется платить ему пожизненное содержание, он еще молод, так что платить придется долго. А я поставлен здесь для охраны интересов короны. Вы, а-тан, можете обжаловать мое решение в суде высшей инстанции. Приговор привести в исполнение немедленно.

У Жени так отчаянно кружилась голова, что она боялась шевельнуться, но когда Риэля повели к дверце за судейским столом и народ потянулся следом, она нашла силы встать и даже поднять футляры.

– И быстренько уводи его из города, – услышала она еле уловимый шепот, бредя мимо судьи, – если деньги есть, садитесь в дилижанс, через полтора часа отходит. Гейт мстительный.

Женя тупо кивнула. За дверью оказался задний дворик, уставленный всякими приспособлениями для наказаний. Включая огромный камень с прислоненным топором на длинной ручке. Риэлю что-то сказали, он послушно снял рубашку и повесил ее на колышек, поднял руки, и их закрепили на уровне плеч. А потом отчаянно зевающий упитанный и плешивый мужичок взял в руки плеть и начал охаживать его по спине, отчетливо считая удары. Кто-то поддержал Женю под руку.

– Ты смотри, девушка-то какая чувствительная…

– Так известно, менестрели, они ж не грубые… Ты не переживай, девушка, не страшно, через пару дней поправится…

Женя с ужасом смотрела, как вспыхивают рубцы на белой коже Риэля, как он вздрагивает, слышала, как судорожно втягивает воздух сквозь зубы.

– Не кричит, – одобрил чей-то голос, – а говорили, Риэль – слабак…

– Кто говорил-то – Торкис? Он тебе наговорит, если у него голос как у козы недоеной, а у Риэля – ну чисто посланца Создателя.

Плешивый палач подождал, когда Риэль снимет рубашку с колышка, и повесил на ее место плетку.

– Мы проводим, – сказали Жене на ухо, – в компании-то веселей. И не пристанет никто… Из Риэля сейчас заступник-то не очень.

Риэль приблизился, слегка пошатываясь. Лицо у его посерело, губы подергивались. Его тоже взяли под руки и быстро повели прочь из суда, кто-то нес инструменты, потом, уже в гостинице, где Риэль без сил рухнул на стул, очень симпатичный и очень молодой парень помог Жене собрать вещи, а второй, который вел-тащил Женю, сбегал к аптекарю за какой-то целебной мазью, сунул ее Жене в руку и торопливо проинструктировал:

– В дилижанс садитесь, но как миль десять отъедете, вылезайте прям посреди дороги и сворачивайте в лес. Скот-то этот точно следом рванется, да он в Кород поскачет, а вы в сторону – и ищи менестреля в дороге!

Женя наконец взяла себя в руки. В дилижанс их посадили эти же парни, и у одного Женя заметила на запястье татуировку, как у Риэля. Коллеги, наверное. Риэль привалился к ней плечом, прикрыл глаза и изо всех сил старался делать вид, что все в порядке, но губы в него так и подергивались. А я запомню это скотину с королевской кровью, уверенно подумала Женя, и обязательно устрою ему какую-нибудь каверзу. Подлость не может оставаться безнаказанной.

Дилижанс вовсе не походил на те, что Женя видела в кино. Это была просто рейсовая телега неимоверной длины, запряженная огромным количеством лошадей. Бизнес класс был крытый и с мягкими креслами, а эконом, в который она наспех купила билеты, просто затянут тентом от солнца, а для сиденья предназначались садовые скамейки со спинками. Выждав часа два, Женя решила, что десять миль они уже проехали. С математикой у нее отношения не складывались, задачи «из пункта А» вызывали нервную дрожь, и определять расстояние посредством умножения лошадиной скорости на время она не умела. Она попросила остановиться, и кучер послушно натянул сложную систему вожжей, откинул трап, то есть лесенку в три ступеньки и даже галантно принял у нее весь груз, а потом поклонился, взгромоздился на свое место, и междугородная телега двинулась дальше. Риэль стоял, покачиваясь, и растерянно на нее смотрел. Женя обвешалась багажом: оба рюкзака, футляры с инструментами и еще какой-то мешок, умудрилась взять Риэля под руку и решительно повлекла его в глубь леса. Идти было невероятно трудно, юбка считала своим долгом зацепиться за каждый куст, а распущенные волосы – за каждую ветку, и Женя всерьез начала опасаться, что к концу пути станет лысой, но через полчаса мучений обнаружилась очень симпатичная полянка, и Женя с облегчением сбросила груз и помогла Риэлю сесть на траву.

Она расстелила одеяло, стащила с менестреля парадную рубашку, вытащила из кармашка рюкзака банку с мазью и, строго соблюдая инструкции, втерла ее во вспухшие красные рубцы. Риэль глухо стонал в согнутую руку, а у Жени сердце разрывалось, как разрывалось, только когда ее сын отчаянно плакал и не мог объяснить, что у него болит. Женя сидела рядом с Риэлем, обмахивая его веточкой, чтоб особо нахальные мухи, которых может не испугать одеяло, не вздумали сесть на его исхлестанную спину. Он дышал все более ровно, и Женя поняла, что он уснул. Это ужасно ее обрадовало, потому что сон действительно неплохое лекарство. Если он может спать, значит, боль поутихла… да и рубцы словно бы побледнели и опали. Подумав, Женя прикрыла его спину своей еще новосибирской, то есть, конечно, итальянской рубашкой, а сама занялась приведением в порядок багажа, переложила вещи поудобнее, заглянула в мешок и обнаружила там просто залежи еды. Коллеги позаботились.

Так что когда проснулся Риэль, уже был готов обед. Ручей был совсем рядом. Вообще, в этой стране ручьи, озерца, речки и протоки были на каждом шагу, и каждая дорога имела огромное количество мостов и мостиков, от зыбких сплетенных из прутьев до монументальных каменных сооружений. Риэль зашевелился, сел, потряс головой и удивленно произнес:

– Спал… Надо же. Разбойничью мазь купила?

– Разбойничью?

– Ну, так ее называют в народе, – улыбнулся он с прежним обаянием, только улыбка все равно вышла кривоватой. – Кого чаще всего наказывают плетьми? Разбойников… не закоренелых. Выпорют – и на рудники или дорожные работы. Есть специальная мазь, быстро залечивающая поротые задницы. Меня-то хоть без позора – по спине. Так. Женя! Успокойся. Через день-два пройдет совсем. Пару ночей посплю на животе, вот и все. Сейчас уже совсем не так больно… И вообще, палач не старался. Можешь мне поверить. Лет пять назад я после тридцати плетей чуть живой был, потому что там человек работал с душой…

– А за что тебя?

– За дело, – ухмыльнулся он, – напился и набуянил. Могли вообще в рудники упечь или вон дороги мостить, но пожалели мои руки. Быть членом Гильдии менестрелей не так уж и плохо. А чем пахнет, неужели супом? Ой, Женя!

Он потянулся и поцеловал ее в щеку, хотя от движения снова скривился рот. Не больно ему, как же. Он у нас герой!

Герой не герой, но суп он трескал с аппетитом и пирогом закусил охотно.

– Мы тут до завтра пробудем, хорошо? – жалобно попросил он, будто только от Жени зависело решение. – А завтра я уже смогу нормально передвигаться. Ты еще пару раз спину намажешь… если мази хватит. Тимар мазь купил? Он парнишка такой сообразительный и предприимчивый, что ему не менестрелем быть, а купцом, честное слово. Но голос! – Риэль закатил глаза. – Небесные звуки! Батинский шелк и минский бархат! Я завидую, хотя и я не безголосый.

– Не заговаривай мне зубы.

– Почему? Ты такая грустная, а мне не нравится, когда у тебя глаза на мокром месте. Не плачь, Женя. Мне действительно уже вовсе не так уж и больно.

– Разве я плачу?

Он кивнул.

– Не обязательно, чтобы слезы в три ручья лились. Ты плачешь. От жалости ко мне, от бессильного гнева, от несправедливости. Не стоит. Мне уже лучше, гнев не лучший помощник в жизни, а несправедливостей еще столько будет, что на все слез не хватит. Маленькому человеку несладко в любом мире, я думаю. Нам-то еще неплохо, потому что менестрели – самые свободные люди на Гатае. Ты мне лучше вот что скажи: мне там, в суде, не послышалось? Ты умеешь петь? И почему я узнаю об этом в таких обстоятельствах?

– А это что-то меняет?

– Разумеется! Женя, это так замечательно, что ты умеешь петь! Просто подруга менестреля – это одно, а вот два менестреля – это совсем другое. Ты наелась? Посуду помыла? Садись и пой.

– Что? – опешила Женя.

– Свою любимую песню. Я понимаю, что без музыки сложно… Дай-ка мне флейту, попробую подыграть.

Женя подумала: ну и спою. Тогда он поймет, что для застолья мои таланты годятся более чем, но вот для публичных выступлений – крайне сомнительно. И она запела:

– А напоследок я скажу: прощай, любить не обязуйся… С ума схожу иль восхожу к последней степени безумства…

Было это безумно и фантастично: сидеть на одеяле, расправив неудобную юбку, смотреть в завешанные светлыми прядями серые глаза и петь русский романс. Все звери в округе попадали в обморок, а людей, дай бог, здесь нет. Когда она закончила, Риэль попросил пересказать слова. Женя послушно – и профессионально – перевела, и поняла вдруг, что ей трудно различить русский и местный. Всеобщий. Линкос. Эсперанто.

– Вот и занятие мне на сегодня: сделать тебе хороший текст. Музыка красивая, я даже забыл, что собирался подыгрывать. Тут нужна не флейта, флейта простовата. Виола, да со смычком.

– Риэль!

– Ученица! Ты официально объявила, что являешься моей ученицей, так что изволь слушаться! – Серые глаза смеялись. – А теперь серьезно. У тебя небольшой, но красивый голос. Поверь, я все-таки полжизни пою за деньги, а до того пел бесплатно. Учиться тебе, конечно, есть чему, и я сумею тебя научить. Думаю, что у нас получится очень хороший дуэт…

– Девица на подпевке, – пробормотала Женя, и он, как ни странно, понял.

– Не совсем. Ну, вероятно, первым голосом петь мне, у меня сильнее намного, но сочетание высокого мужского и низкого женского голосов – это, я тебе скажу, просто чудо. Уж поверь. У меня большой опыт дуэта, потому что с Матисом мы пели чаще всего вместе. Люди специально приезжали нас слушать… – Он затих, погрузившись в болезненные воспоминания, потом встряхнулся. – Так что готовься к репетициям. И учти: я строгий учитель. Сама напросилась!

– Ты любил Матиса, Риэль?

Его глаза словно заволокло туманом. Он кивнул.

– Любил. Странно для тебя звучит, когда мужчина говорит так о другом мужчине?

– Уже не странно. А что случилось?

Риэль довольно долго молчал, и Женя уже собралась просить прощения за нетактичность, как он произнес глухо:

– Он меня бросил. Вот и все. Женя, когда ты рассказывала о себе, я хотел спросить… А тот Вадик, когда из тюрьмы вышел, не пытался тебя вернуть?

– Нет. То есть он ко мне приходил, посмотрел, как я живу, и понял, что в эту мою жизнь не вписывается. Сказал: «Зови, если что» – и ушел. Иногда звонил.

– Ты его по-хорошему вспоминаешь.

– А как же. У меня не так много было друзей… Знаешь, у меня их вообще не было. Так, чтоб всерьез.

– А у женщин бывает, чтоб всерьез? – удивился он.

– Я не знаю, – вздохнула Женя. – У меня две бывшие одноклассницы так и дружат чуть не с младенчества. А у меня как-то не выходило. Я, наверное, не гожусь для дружбы.

– Да? – с непередаваемым выражением переспросил он. – Ну, может, я чего-то не понимаю… Ну-ка давай повторяй за мной.

И часа два подряд Женя старательно выпевала за ним гаммы. То есть вокализы. Риэль выглядел очень довольным, хотя постоянно придирался и требовал повторения по сто раз. Он остановился только, когда у Жени устало горло, лег на живот и жалобно попросил полечить спину. Рубцы выглядели уже просто красными полосами, но от ее прикосновения он вздрагивал и сетовал на то, что не способен быть мужественным и делать вид, что ему очень хорошо. Женя подумала, что Тарвик способен. Он бы, наверное, не кривил губы и не охал, когда она втирала мазь. Он бы смотрел насмешливо и улыбался своей дьявольской улыбочкой, заставлявшей сердце проваливаться в область желудка, что создавало определенные проблемы для дыхания. Он не показывал своих чувств, если не хотел, но если хотел, невозможно было в них не верить. Он был так нежен и так…

К черту Тарвика Гана. К чер-ту.

Путешествие сопровождалось теперь репетициями. Риэль был действительно очень требователен и добивался совершенства. Для начала он определил Женин «потолок», чтобы не перетрудить ей связки и не сорвать голос. Потом он подобрал ей обязательную программу упражнений, и уже через неделю, когда он уже крепко спал на спине, она вдруг поняла, что голос слушается ее гораздо лучше, и воспряла духом. И почему бы не подпевать хорошему исполнителю? И опять же не бессмысленное сопровождение, а хоть какое-то дело…

Пробовал он научить ее азам игры на виоле, но одолеть одиннадцать струн Жене оказалось не по силам, и он пообещал подобрать подходящий инструмент, хотя ты лютню, там восемь струн и гриф гораздо уже. Редко встречаются женщины, умеющие играть на виоле, потому что у мужчин руки больше. А Женя и не замечала этого. Длинные пальцы Риэля так легко скользили по струнам, что виола не казалась особенно массивной.

До Каренского замка они все-таки успели добраться вовремя, причем в последний переход Женя едва успевала за длинноногим Риэлем и совершенно выбилась из сил. Он оставил ее прямо у входа и почти бегом бросился к регистратору, чтобы внести свое имя в списки конкурсантов. Надо полагать, для отборочного тура. Потом его окружили знакомые, расспрашивали, он отвечал, поглядывая поверх их голов и ободряюще улыбаясь Жене. Она подумала-подумала, да оторвалась от стены и подошла.

– Моя спутница и ученица, – представил он. – Зовут Женя, и руки не распускать.

– Ты ли это, Риэль? – не без насмешки возгласил мужчина лет под сорок, которого бы Женя уж точно приняла за «голубого».

– Я – это я, а предостережение уж точно не к тебе относилось, – точно с той же интонацией ответил Риэль, и менестрели дружно и вовсе не мелодично захохотали.

Устроили их в крохотной и продуваемой всеми сквозняками комнатке на чердаке, но не из неуважения, других просто не оставалось. Каренское состязание было весьма популярно, менестрелей собралось не меньше сотни, и те, что поумнее, просто поставили палатки вокруг замка. Сам замок был сказочно красив и снаружи, и изнутри, и Женя заподозрила, что именно потому Риэль предпочел эту клетушку. Правда, входя в апартаменты, он ежился, а Жене велел кутаться в платок: еще не хватало голос подсадить.

– И не бойся, в самом состязании тебе выступать не придется, – успокоил он, – но петь мы тут будем много, и ты мне поможешь в двух балладах. У нас очень неплохо получается.

– Нас освищут!

Он покачал головой.

– Вот странно. Ты ведь такая… сильная, Женя. И пела раньше…

– Не со сцены же!

– Со сцены и не будешь. Будешь сидеть рядом со мной, смотреть только на меня и исполнять свою партию словно только для меня. Вот и все. Ну, не получится. У меня тоже не сразу все получилось. Я, помнится, такого петуха давал, когда «Смерть черного леса» пел! Камит был в ужасе, почти год учил меня владеть голосом. А я-то был уверен, что уже все умею… И оказалось, что учиться петь просто так, для себя, – это одно, а вот чтобы выступать – совсем другое. И ничего, научился. Имей в виду, приставать к тебе будут, но не стесняйся, бей по рукам или по чему хочешь. У нас нравы… в общем, более вольные, чем в других гильдиях.

– Дам по рукам, а окажется, что это а-тан Карен…

– Во-первых, ты его сразу отличишь от менестреля. Во-вторых, он тебя лапать не станет, потому что хорошо воспитан и очень любит музыку. В-третьих, уж точно не потребует наказания. Кстати, представляешь, здесь уже известно о нашем приключении. Все исполнены сочувствия к нам и презрения к Гейту. Да, вот еще. Здесь очень много пьют. Не исключено, что и я пару раз нажрусь до полного безобразия, так что если ты станешь меня сдерживать, буду только благодарен. Постарайся быть рядом со мной…

Женя помолчала, но все же решилась:

– А если ты захочешь с кем-то уединиться?

Он грустно улыбнулся.

– Вряд ли. Мне шесть лет не хочется ни с кем уединяться. Но если вдруг… ты поймешь. И если тебе захочется с кем-то уединиться, я тоже пойму.

Но ей не захотелось. Обстановка была… раскованная. Непринужденная. Естественная. Словно все знали друг друга всю жизнь. А может, и знали. Менестрелей действительно собралось около сотни, и состязание должно было растянуться на пару недель, и все это время их бесплатно кормили, поили и даже принесли им лишнее одеяло, с извинениями, что такое неуютное место. Женя исправно таскалась вслед на Риэлем, смотрела ему в рот, била по особо навязчивым рукам – и этого вполне хватало. В общем, такая тусовочная обстановка.

В день отборочного турнира Риэль был равнодушно спокоен: это мелочи, до последнего этапа я дойду, а вот там будет уже намного сложнее. На победу он не рассчитывал, но побороться за нее намеревался. Для отборочного этапа он выбрал затасканную балладу, собственно, это было правилом: петь что-то широко известное и суметь привлечь к этому внимание означало высокое мастерство.

Конечно, он прошел. А отсеявшихся никто не выгонял, они продолжали есть, пить и веселиться. Предстояло еще три этапа, и второй Риэль тоже прошел без напряжения, а перед полуфиналом немного волновался. Может, поэтому вынудил Женю во время ужина спеть с ним песню про два одиночества. Она получилась совсем не такой, как у Кикабидзе, и знакомая незатейливая мелодия с трудом угадывалась в сложных переливах виолы, и Женя старалась только вторить и не сводить с него глаз, и даже не заметила, что в огромном зале, где менестрели развлекали друг друга и гостей хозяина, наступила полная тишина, а потом, когда стихли последний переборы, публика взорвалась восторженными криками.

– Это твой первый успех, – сказал Риэль с улыбкой, и она не услышала его в этом шуме, но прочитала по губам. Стол с гостями стоял на небольшом возвышении, и оттуда вдруг потребовали, чтобы девушка спела соло. Если она не участвует в состязании, то пусть порадует присутствующих своим милым голосом. Милым… Ничего милого в нем не было. Риэль прошептал: – Надо петь, а-тану не отказывают.

Ну Женя и спела им русский романс «А напоследок я скажу», и ничуть это ее не смутило, потому что сто раз она пела во время застолья, а тут все уже изрядно поднабрались, им и кошка замяучит – за балладу сойдет.

Слушатели были довольны, а с барского стола прислали какого-то особенного вина в роскошных кубках.

– Имей в виду, красавица, – засмеялся сосед, – кубки не возвращать, это плата а-тана за твой талант. Цени.

– А что с ними делать? – с ужасом спросила Женя, взвешивая в руке граммов триста литого металла с инкрустациями. Риэль улыбнулся:

– Продать, конечно. Никто и не подумает, что ты станешь таскать их с собой.

– И купи ты ей красивое платье, – перебил тот же сосед. – Такая красивая девушка, а платьице так себе. Это за нее ты двадцать плетей получил? Риэль, дружище, я тебя не узнаю. Ты же всегда был такой… аккуратный и осторожный, никакого безрассудства…

– Если бы я его не оттолкнул, – рассудительно объяснил Риэль, – она бы ему по морде дала, а это гораздо хуже. Она не музыкант, так что ее руки бы не пожалели. Женя, не бледней так страшно, все уже позади.

– Ты, девушка, господ по мордасам бей без свидетелей, – посоветовал менестрель с длинными седыми волосами, импозантный и, что называется, представительный. Как он в таком возрасте и с таким сложением бродит по дорогам? Ведь лет под шестьдесят, не меньше. Риэль придвинулся и обнял ее за плечи, постаравшись изобразить жест хозяина, только ведь у него не получилось. – Да брось, Риэль, тут свои. Помнишь, как мы с тобой устроили турнир в Рагасе?

– Я бы не помнил! – не без самодовольства ухмыльнулся Риэль. – Вот если б ты меня перепел, я бы постарался забыть.

Они ударились в воспоминания, а Женя слушала чужие разговоры людей, которые не были друзьями, просто принадлежали одному цеху, имели общие фрагменты прошлого, расспрашивали и рассказывали о каких-то знакомцах. Нормальная ситуация. Как-то один поклонник, с которым у Жени был относительно затяжной роман, притащил ее на встречу однокурсников. Приняли ее хорошо, компания была замечательная, веселая, озорная, но в один прекрасный момент они тоже перешли к такому «а помнишь», и Женя почувствовала себя не то чтоб чужой, не то чтоб лишней, а просто зрительницей на скучноватом фильме. Риэль смеялся, что-то говорил, но ни разу не убрал руку с ее плеча, а когда начал слишком часто подставлять свой кубок сновавшим по залу виночерпиям, Женя мощно ущипнула его за ляжку, он ойкнул, но нисколько не обиделся и даже не отреагировал на подначки товарищей.

– Да брось, мы же знаем, что ей не придется тебя пьяного ублажать… – начал было один, и лицо Риэля затвердело. Седой спокойно сказал:

– Дураком был, дураком помрешь. Девушка, он не господин, так что можешь его мордасам и при свидетелях.

– Можно? – обрадованно привстала Женя, приведя присутствующих в полный восторг. Риэль ее, конечно, удержал, но больше не пил, и довольно скоро они ушли в свою холодную клетушку. Риэль вылил на голову пару кружек холодной воды и по-собачьи встряхнулся.

– Ну что, поздравляю, Женя. Твой дебют прошел блистательно, – очень серьезно сказал он. – Это профессионалы и ценители, а не толпа крестьян. Женщины-менестрели встречаются не так чтоб часто, уж на дорогах – тем более, сама понимаешь, и тяжеловато, и опасно. Но в больших городах или богатых замках бывают.

– Я с тобой!

– А я тебе и не предлагаю остаться. Но а-тан может предложить.

– Я с тобой!

– Ну и хорошо. Не пугайся. Не хочешь оставаться – не останешься. Ты еще ученица вообще-то, и твоей жизнью распоряжаюсь я! – Он сурово сдвинул брови странного серого цвета. Наверное, у него волосы были бы пепельные, если б не выгорали на солнце – он не признавал шляп. – Хорошо, что ты меня остановила. Перебрал. И еще: не надо так старательно артикулировать, пой как говоришь. Звучать будет почти так же, но придаст тебе очарования, а менестрель… что?

– Должен быть привлекательным и романтичным.

– Именно! – Он плюхнулся на жалобно скрипнувшую кровать. – Не победить мне здесь. Гартус участвует, значит, всем хана. Он бог баллады. Дамы поголовно рыдают. А диапазон у него! – Риэль закатил глаза. Никакой зависти в его голосе не было. – Так. Продолжаем. На Фака внимания не обращай, но и дружбы с ним не заводи… Я что-то смешное сказал? – Женя объяснила, что такое «фак» в переводе с английского, и хохотал он целую минуту. – А знаешь, такой вот он и есть. Мелкий, подленький, неумный… и, что радует, бездарный. Даже отборочный не прошел. Женя, уверяю, ты бы – прошла. И может, даже первый тур. Ты с душой поешь, а у него души нет. Вот Симур, это седой, стоящий мужик. Патриарх! Половину лучших баллад сочинил именно он. Даже я их пою, а я из тех, кто почти все свое поет. Вот, например, «Темнолесье» и «Алые цветы»…

– Миллион, миллион, миллион алых роз… Риэль, а ты будешь переводить для меня романсы?

– Запросто. А для успокоения совести я не буду их регистрировать. Хотя никто в краже идеи явно не обвинит. А ты мне теперь будешь петь песни своего мира. И мы с тобой прославимся как создатели нового направления! И мне не будет стыдно нисколько. А тебе?

– А почему это мне должно быть стыдно? – удивилась Женя. – Главное что – чтобы люди слышали хорошие песни!

Он вскочил, расцеловал ее и покружил по комнате, ухитрившись не задеть скудную мебель.

– Женя, я тебя люблю! Больше, чем сестренок любил, честное слово! Как здорово, что ты есть! Странно, невероятно, невозможно, но я не чувствую себя таким… в общем, таким, каким чувствовал себя последние годы. Не бросай меня, Женя. Ты мне очень нужна.

– Куда я тебя брошу? – испугалась она. – Разве у меня хоть кто-то есть в этом мире?

– А разве у меня есть? – очень грустно сказал он, усаживая ее рядом с собой на кровать. – То-то и оно. Просто встретились два одиночества… А что такое для тебя одиночество?

Женя покачала головой. Откуда знать? Как сформулировать? Просто в какой-то момент понимаешь… Что не на кого опереться? Пустяки, это еще не одиночество. Что никого нет рядом и даже в отдалении? Тоже не редкость.

– Мы никогда не расставались, хотя никто не знал, что мы были вместе, – произнес Риэль, испугав Женю полным совпадением понимания одиночества. – Прости за излишнюю поэтичность. Я считаюсь веселым и компанейским парнем, у меня миллион приятелей и нет друзей. И больше всего я любил избавиться от этого миллиона и остаться один. Это было одновременно и больно, и привлекательно. Я не хотел одиночества, но не мог долго оставаться с ними, потому что вся моя веселость быстро тает, и чтобы не растерять ее окончательно, я начинаю много пить. Это страшно: сидеть в окружении людей, считающих тебя другом, и чувствовать себя абсолютно одиноким. Я уходил, и было еще страшнее, потому что общество самого себя мне очень не нравится. Я заводил новые знакомства и поскорее старался от них избавиться, потому что общество не спасает от одиночества. Почему ты поняла меня сразу? Не коришь, не посмеиваешься, не считаешь, что я поступаю предосудительно?

– Потому что не могу. Не над чем смеяться и предосудительного ничего… Риэль, а разве среди них нет таких, как ты?

Он пожал плечами.

– Есть, и не так чтоб мало. Только ведь и они не понимали. Для них это вопрос постели, и кое-кто на меня в большой обиде за отказ. А для меня это вопрос отношений. Чувств. Прости. Не слушай меня. Ложись-ка спать, день сегодня был трудный.

– Почему ты извиняешься? – тихо спросила Женя.

– Потому что глупости несу. Такой несчастный и непонятый… Кому какое дело…

– Вот это и есть одиночество, когда «кому какое дело», – перебила Женя. – А мне есть дело.

– Это просто чувство благодарности, – ласково проговорил он и поцеловал в макушку. С его мокрых волос капнуло на шею. – Это нормальное человеческое чувство. Я тебе помог в трудную минуту, и ты считаешь меня лучшим человеком в мире. А это не так.

– Объективно – наверняка. А субъективно – самый лучший. В этом мире. И в том тоже. Не капай на меня, холодно.

Он засмеялся, схватил полотенце и начал тереть волосы, и стал такой трогательно лохматый, что Женя начала гладить эти лохмы, а он натурально засвистел, как те ласковые зверьки, что ловят грызунов и насекомых в деревенских домах. То есть замурлыкал, если переводить на привычные понятия. Как хорошо иметь брата.

После полуфинала а-тан Карен удостоил их беседы. Дружелюбно, корректно, но с осознанием собственного положения. «Я всегда раз слышать вас, Риэль, и помните, если вдруг надумаете осесть, мой замок ждет вас. И вашу очаровательную ученицу. Поверьте мне, девушка, я получил истинное удовольствие, слушая вас. Думаю, вас ждет большое будущее… если только ваша красота не победит ваш голос и вы не выйдете замуж». Женя, скромно потупившись, внимала, мило краснела и робко кивала, стараясь не перебдеть с застенчивостью, чай, не шестнадцать и не монахиня. Риэль вел себя аналогично, разве что скромности не изображал, но тоже явственно осознавал собственное положение. На общем ужине, плавно перетекавшем в повальную пьянку («Погоди, вот что будет на последнем пиру!») а-тан самолично попросил ее исполнить еще хотя бы одну песню, и Женя, искренне радуясь, что обеденный зал обладает неплохой акустикой, спела «Утро туманное» в великолепном, хотя и наспех сделанном переводе Риэля. Стихи он кропал куда быстрее, чем штатный поэт и хохмач Вовчик Масин, и получались они куда лучше. Поэтичнее. А вот тот, что не прошел даже отборочный тур, творил на уровне «Уси-муси-пуси»… нет, все же получше. Он напоминал Жене гнусавую звезду российской попсы, как там его фамилия…

Самое главное и самое тревожное было то, что Женя постоянно была на глазах у десятков людей и очень боялась сделать что-то не так или сказать что-то не то. Лучше уж прослыть скованной и стеснительной. Конечно, девушка с ее внешностью и в ее возрасте, страдающая стеснительностью, – это почти клиника. Разумеется, она не афишировала свой четвертый десяток, все были свято уверены, что ей двадцать три – двадцать пять, свежий воздух пошел ей на пользу, и, хотя цвет лица она и в задымленном Новосибирске имела хороший, но здесь он стал просто великолепный. Каждое утро она придирчиво рассматривала себя в зеркальце и находила, что… ничего себе. Хозяин прислал ей в подарок обалденно красивый шарфик, Риэль уверял, что это ничего не значит, сущая мелочь, хоть и батинского шелка, но если бы у Карена были какие-то далеко идущие намерения, то на подушке обнаружилась бы брошь с лесным огнем или пара платьев того же шелка. Он и сам получил увесистый кошелек, как все финалисты.

В день финала Риэль заметно нервничал. Женя долго расправляла на нем единственную нарядную рубашку, старательно приглаживала мягкие непослушные волосы, целовала тщательно выбритые щеки и старалась придать ему бодрости. Он уверял, что здесь проиграть не позорно, а уж тем более Гартусу, но все равно выступить хотелось достойно.

Седой менестрель пел первым. У него был роскошнейший баритон, глубокий, как Марианская впадина, и баллада была красивейшая, хоть и чрезмерно трагичная – все не просто умерли, а в мучениях и абсолютно несчастными. Риэль был третьим. Он совершенно успокоился, улыбнулся своей особенной «концертной» улыбкой: отстраненной, словно он был и не здесь, и все равно очаровательной, и выступил блистательно. Главный меценат аплодировал стоя, а это дорогого стоило. Но когда запел Гартус, Женя поняла – да, состязание можно и не продолжать. Она, конечно, болела за Риэля, но когда голос Гартуса взлетал в немыслимые выси, а потом падал в столь же немыслимые бездны, у нее сердце сжималось от восторга, а по щекам текли слезы. Конечно, он победил. Риэль был одним из двух, кто получил персональную награду – браслет из темного металла. А победителю водрузили на голову обруч из такого же металла.

Финальная пьянка почти вернула Женю домой. Сначала это напоминало корпоративную вечеринку, потом повальное празднование в русском стиле. Много пели, в том числе и Женя с Риэлем, и их дуэт был высоко оценен а-таном и безжалостно раскритикован Гартусом. Голос у него был божественный, а характер поганый. Женю он вовсе приговорил: «Никогда тебе не стать менестрелем, девушка, разве что в постели богатого ценителя музыки», за что Риэль как бы невзначай двинул его локтем в нос, получил кулаком в бок, а потом их растащили. Риэля затребовал к своему столу хозяин. Патриарх Симур отечески приобнял Женю и уверенно сказал:

– Не слушай завистливого дурака. Талант не всегда сопровождается умом, совестью или благородством. Тебе повезло с учителем. И менестрелем ты стать можешь. Поверь. Есть в тебе изюминка. И внешность тоже немалую роль играет. Нас не только слушать должно быть приятно, на нас должно быть приятно и смотреть. Некоторые даже к магам обращаются. А у тебя есть все: красота, способности… хотя признаюсь, великим менестрелем тебе не быть. Однако на жизнь заработаешь. Давно ты с Риэлем?

– Три месяца, – чуть преувеличила Женя.

– Он славный парень. Несчастный очень, это да… Ты знаешь… ну что он…

– Конечно. Зато он мне как брат!

– Вот и хорошо. Не везет ему в личной жизни. Так не везет, как никому другому, наверное. А я вот даже женат был какое-то время. Редкость это для нас, большая редкость. Влюбился, женился, осел… Дочка родилась. Девять лет на одном месте, представляешь? Колыбельных сотню, наверное, сочинил.

– А что потом?

– А потом была война. Жена и дочка погибли, а я вот выжил. Что оставалось – снова лютню в руки и в путь. Ты на чем-то играешь? Это плохо. Без музыки нельзя. Ну ничего, Риэль обучит. Ты знаешь, что он почти совершенный менестрель? Гартус вот только поет хорошо, все голосом берет. А Риэль на виоле играет замечательно, и пальцами, и смычком, акробат очень неплохой, жонглировать умеет, надо – так и по канату пройдет. Талантливый он. Это поначалу он все делал, а сейчас нужды такой нет, слава впереди него бежит. Да и годы уж не те, что ни говори, акробатом хорошо быть в юности, а когда тебе тридцать стукнуло, уже так не повыламываешься.

– А почему вы называете Риэля несчастным? – рискнула спросить Женя. Старик посмотрел на нее грустно.

– В людях разбираюсь, девочка. Не видел более несчастного человека. Беда его в том, что он чувствует слишком сильно. Одно счастье, ненавидеть не умеет. А вот горе может его убить, отчаяние сломать… Ты береги его, Женя. Он чувствует не так, как все мы. Мы с возрастом грубеем, становимся толстокожими, а он все еще раним, как подросток. Фак да Гартус только смеются над ним… Только ведь знаешь, умрет Гартус, и его забудут, потому что голоса никто уже не услышит. Факу для этого и умирать не надо. А баллады Риэля поют не только в Комрайне. И будут петь, как будут петь мое «Темнолесье». Наши имена забудут, наши голоса забудут, а наши песни останутся.

Вернулся Риэль.

– Ж-женя, мне п-пора отсюда уб-бираться. С-симур, ты п-прости.

Симур понимающе хмыкнул и выпустил Женю. Она подхватила Риэля за руку, повесила на плечо футляр и, лавируя между пьющими, жующими и поющими, кое-как довела, почти дотащила его до комнатушки, где свалила на кровать и почти без его помощи вытряхнула из одежды. Он только бормотал невнятные извинения и пытался собрать глаза в кучу. «Спи, горе мое», – улыбнулась Женя и поцеловала его раскрасневшуюся щеку. Как все блондины, он был белокожий и практически не загорал, хотя иногда в дороге снимал рубашку. Солнце здесь вообще было какое-то не загарное.

Наутро у него сильно болела голова и наблюдались иные симптомы классического похмелья. Женя раздобыла крепкого и бодрящего чая, и он пил его кружками, смотрел виновато и вздыхал: «Ну нельзя отказать таким людям, если они говорят тебе разные приятные слова и поднимают бокал в твою честь…» А ведь победителя Гартуса к столу хозяина не звали, приятных слов не говорили и с ним не пили. Вот что значит комплексное обаяние.

Браслет она рассматривала долго и никак не могла понять, чем он так притягивает. Густой темно-серо-металлический цвет. Никакой резьбы, скорее, огранка: очень уж аккуратно и многоярусно сточены были края плотно прилегающих друг к другу звеньев.

– А что это, Риэль?

– Кетлор. Самый дорогой металл на Гатае. Из него чеканят монеты самого крупного достоинства. Браслет я непременно продам, чтоб ни у кого не возникло соблазна вместе с рукой оторвать. Все равно в Гильдии появится запись, что я получил отдельный приз. Купим тебе красивое платье, мне новый костюм для выступлений… Будем останавливаться в гостиницах получше, нанимать экипаж…

– Зачем?

Он долго смотрел на нее, потом встал и крепко обнял.

– Почему ты меня так понимаешь? Ну а против платья ты не возражаешь?

– И башмаки тебе надо новые.

– И тебе туфли. Не дорожные, а такие… с платьем носить. Женя, ты знаешь, тебе очень идет женская одежда. Ты такая… В штанах ты выносливая, сильная, а в платье такая нежная… Хочется выпятить грудь, втянуть живот и расправить плечи, чтоб все поняли, какой я защитник! – И вдруг он сразу поник, погрустнел и признался: – А защитник я никакой. Драться и не люблю, и не умею. Кинжал с собой ношу… ну, в дороге без ножа никак, а если разбойники?

– Прорвемся, – улыбнулась Женя. – Пока на нас никто и не нападал, верно?

Она хотела было рассказать ему о еще парочке своих талантов, но прикусила язык. У него и так вон перепады настроения, как у ребенка, и Симур говорит, что он человек ранимый, а тут она вылезет со своим тэквондо и способностью раскидать троих мужчин… Ну, будем самокритичны, троих неподготовленных мужчин. А с Тарвиком, например, ей никогда не справиться, и пытаться не стоит. Спасибо Вадику. Ей так не хотелось, чтобы ее били, что она последовала его совету и начала ходить в тот самый клуб, сначала просто чтоб научиться одному-двум ударам, а потом увлеклась, втянулась, и предпочитала тэквондо аэробике и прочему фитнесу.

В путь они отправились еще через день. Не повезло с погодой: тучи затянули все небо, заморосил теплый дождь, и через час они промокли до нитки, но деваться было некуда, и они продолжали брести по пустому тракту. Одно хорошо: то, чем была засыпана утрамбованная дорога, не превращалось в скользкую кашу. Но влага хлюпала в обуви, потяжелел рюкзак, хотя Риэль говорил, что он водонепроницаемый. Футляры с инструментами он укутал одеялом. Шли они медленно, может, потому и не успели до ночи добраться до какого-то жилья. Зато Риэль увидел стог сена, вырыл в нем большую дыру. Они забрались туда, стуча зубами. Даже в очень теплую погоду мокрая одежда не добавляет комфорта. Первым делом Риэль проверил инструменты, и уж только потом скомандовал: «Раздевайся догола, разотрись и потом только в сухое!»

Было не до стеснений, да и большие они были, чтоб друг друга разглядывать, да и видели уже практически все: встретив достаточно большую речку, они обязательно купались. Одежда в рюкзаках была неприятной на ощупь, но все же не мокрой. Женя натянула джинсы, приготовившись выдыхать воздух и втягивать живот, но не потребовалось: они наделись легко и даже оказались свободными. Вот так и худеют… Риэль уже расстелил новенькое одеяло. Они улеглись, обнялись, укрылись его курткой и засмеялись. С чего? Чему? То ли от радости, что сверху не капает, то ли от того, что кончился утомительный день, так контрастировавший с двумя неделями праздника, то ли просто от того, что два дурака разворошили стог сена и радуются этому. Они быстро согрелись, но спать не хотелось, они пожевали сыра, запили вином из прихваченной фляги и очень долго разговаривали, уже даже не удивляясь своей откровенности. Женя не верила, что так бывает: встретились совершенно случайные люди и очень быстро поняли, что… Что поняли? Что встреча их была самым правильным событием последнего тысячелетия? Что это самое естественное, что должно было произойти? Что успешная офис-леди и прирожденный бродяга-музыкант – две части единой фигуры? Фигня. Ничего они не поняли, а Женя и философствовать на эту тему не желала. Не была она склонна к философствованиям, но вот Риэль – был, однако и он не стремился рассуждать на эту тему. Боялся спугнуть. Женя рассказала ему о разговоре с патриархом, и даже в темноте рассмотрела его болезненную улыбку.

– Ну, он немного преувеличил, – без уверенности сказал он. – Может, и воспринимаю многое близко к сердцу… в том числе и то, что не стоило бы. Но не так же все плохо. Как видишь, я жив и даже процветаю… по нашим понятиям. Но ведь я пережил и смерть Камита, и уход Матиса. Плохо, трудно, но пережил.

Он долго молчал, и Женя, не выдержав, начала гладить его мокрые волосы и холодную щеку.

– Я не сильный, Женя, – превозмогая себя, признался он. – Хочу быть сильным, но не умею. Смиряюсь. Сдаюсь.

– А все кругом поглощены борьбой, – кивнула Женя. – Какая разница, Риэль? Ну скажи мне, какая мне разница, слабый ты или сильный? Если сильный Тарвик меня из моей жизни выдернул и даже ничуть не стеснялся, а слабый Риэль меня подобрал и пригрел. Ты почему такой горячий, кстати говоря, не простудился ли?

– Тебе просто кажется, – засмеялся он. – Ты тоже горячая. Просто мы оба замерзли. А простудиться… Не помню я за собой такого. Горло болит, то только если перепою. Вот когда мы с Симуром состязались, пришлось мне потом целую неделю молчать, чтоб голос не сорвать.

– У тебя очень красивый голос. Мне кажется, если бы ты пел без слов, это был бы… полет.

– Я иногда пою без слов. И без музыки. Это трудно. Так что я не злоупотребляю. Я, увы, не Гартус. Давай-ка спать. Нам отсюда смотаться надо пораньше, а то ведь селяне на разворошенный стог могут и вожжами…

Но он не спал. Женя быстро задремала, угревшись около него, а он лежал вроде бы и неподвижно, но дышал не так, как во сне. Смерть Камита, уход Матиса.

Ударение в именах падало на первый слог, во всех именах, кроме его собственного. Впрочем, наверное, это псевдоним. Ведь если Тарвик представился с фамилией, то ни один менестрель фамилии не называл…

Они шли в Санив. День за днем, неделя за неделей. Хорошо, когда есть цель, а еще лучше, когда ты эту цель сам выбираешь. Они пели в деревнях, иногда просто за крышу, ужин и какую-то еду, которую можно взять с собой, и Риэля, менестреля, чья слава может пережить его самого, это вполне устраивало. Он не был особенно честолюбив и пел потому, что ему это нравилось. Пел не столько для других, сколько для себя. В пограничном городке они реализовали свои планы: подновили гардероб, оставив в лавке приличную часть каренского кошелька, но и платье для Жени, и штаны и рубашка для Риэля были хороши. Там же он продал свой браслет, а Женя наконец избавилась от подаренного Виком кольца. А медальон оставила, и даже фотографию оттуда не выбросила. Пусть. Как напоминание о жестокости сильных личностей.

Граница Комрайна была обозначена дверным проемом, то есть огромной буквой «П» посреди дороги, маленькой будочкой, из которой выбрался стражник, спросил, кто такие и куда идут, и махнул рукой – вот и идите дальше.

– Хорошая страна – Комрайн, – сказал Риэль, оглядываясь. – Я много где был, но неизменно возвращаюсь. Здесь больше порядка на дорогах, меньше разбойников, люди живут лучше, и сами люди добрее… Есть места, где никакого менестреля даже в сарай ночевать не пустят, есть места, где таких, как я, забрасывают камнями. Успеешь убежать – считай, повезло.

– Значит, вернемся в Комрайн, – легко согласилась Женя.

Родная страна Риэля, Сайтана, Жене не понравилась. Даже странно. Деревни, через которые они проходили, были неухоженные, бедные, даже нищие, люди неприветливые, и лица не светлели, даже когда они слушали волшебный голос Риэля. Камни в них не летели, и Женя подумала, что, может быть, она тому порукой: ну раз с бабой идет, верно, евонная баба. На всеобщем здесь изъяснялись именно так, если вообще изъяснялись. Конечно, Риэль знал местный язык, а на Женю косились неприязненно: ходют тут всякие, по-человечески говорить не могут, а туда же – менестрельши… Риэль пел здесь совсем другие песни, местные, и язык, кстати говоря, был гораздо красивее на слух, чем всеобщий. Риэль говорил, что он и легче гораздо, и логичнее устроен, в нем все понятно, а всеобщий сложен, грамматику имеет зубодробительную и исключений больше, чем правил, так что если его и знают, то в самых общих чертах. Так, как Женя, – только очень образованные люди, а он просто практику большую имеет. Все менестрели владеют всеобщим, иначе никак. «Темнолесье» всякий знает. И он в каждой деревне непременно пел это трагическое «Темнолесье», а Женя вторила ему эхом, и получалось вполне недурно, хотя почти всякий раз он находил к чему придраться. Учитель он был строгий, но критиковал необидно, даже когда бестолочью называл. И к обязанностям своим относился весьма серьезно.

Санива они достигли примерно за полтора месяца пути, миновав пару небольших городков, где задерживались на день-другой – отоспаться на чистом белье, помыться в горячей воде, починить дорожные башмаки. Городки тоже были неуютные и неухоженные, и противоестественно смотрелись на немощеных улицах элегантные всадники в расшитой золотом коричневой одежде. Встретив такую кавалькаду, Риэль торопливо отступил к стене, стараясь прикрыть Женю, но получилось не очень. Всадник, скакавший впереди, остановил коня с наточенными и вызолоченными рогами и поманил его пальцем. Риэль приблизился, держа Женю за руку.

– Кто таков?

– Менестрель Риэль, таан.

– Эта чья?

– Моя ученица и спутница, таан.

– Ученица, говоришь… И чему ты ее… учишь?

Остальные не зареготали радостно, как ждала Женя, но усмешечки на каменных лицах не понравились ей еще больше.

– Всему, что умею сам и чему она может научиться, таан.

– Откуда идете?

– Из Комрайна, таан.

Он не забывал добавлять этого самого тана с долгим «а» в конце каждой фразы, держался смиренно, но так сжимал пальцы Жени, что ей было больно.

– Чтоб вечером явились в замок с лучшим своим репертуаром.

– Да, таан.

Он проводил всадников взглядами, покусал губы и решительно потащил Женю за собой к Гильдии. Отделения гильдий были в каждом городе, если он смел именоваться городом, а уж менестрельской и подавно. Там он проверил, зарегистрирована ли девушка по имени Женя как ученица мастера Риэля. Девушка была зарегистрирована, что для нее оказалось новостью, как оказалось новостью и существование весьма оперативной связи. Опять, видно, гибрид магии и техники, недоступный массам, но предоставляемый в распоряжение организациям. Был Риэль недоволен, встревожен, очень просил Женю не стараться наводить красоту – просто на всякий случай. Конечно, Гильдия гарантирует неприкосновенность менестрелей, но обязательно есть люди, готовые эту неприкосновенность засунуть козе под хвост. И сам он не стал наряжаться в новую одежду, надел серебристую рубашку и все равно был в ней невозможно симпатичным. Женя закрутила волосы в узел, что ей не шло, сделала невыразительное лицо и спросила:

– А для тебя это тоже может быть опасным?

Он молча кивнул. Женя начала трястись. Понятно, что для привлекательной женщины случается такое вот опасное общество, но если оно опасно и для привлекательного мужчины, то лучше разворачиваться и дуть обратно в Комрайн, не знал Риэль о судьбе своей семьи шестнадцать лет, и впредь бы не знал…

Однако выступление прошло спокойно, их – в основном Риэля – слушали внимательно, даже жевать переставали, одобрительно стучали по столу – вместо аплодисментов, накормили прекрасным ужином и щедро расплатились. И все же Риэль поспешил покинуть этот город. Коричневое с золотом носили королевские наместники и их окружение. Власть короля, а точнее этих вот наместников, была столь абсолютной, что даже Гильдия магов почти не имела права голоса. Правда, у короны хватало ума не лезть в дела магов, а маги не вмешивались в королевские проблемы.

Возвращаться Риэль отказался. Объяснил: случается, что надо и неприятности проходить, обошлось же, и на самом деле он свои страхи преувеличил, просто в среде менестрелей любят рассказывать ужастики про «коричневых». Санив – город большой, там попроще, поспокойнее, это в таких вот дырах слово наместника закон…

Санив был действительно большой, чуть более приятный, чуть более чистый, гораздо более зеленый – все улицы были усажены деревьями, кустами, цветами, а кроме того имелись парки, сады и скверы. Риэль нашел приличную гостиницу со всеми удобствами и большой скидкой – при условии выступать четыре раза в неделю, обязательно – в выходные, что заработаешь – твое. Это было и удобно, и разумно, такие «концерты» Риэль воспринимал как репетиции, на них он «обкатывал» новые песни или новое исполнение старых. Жене велено было стать хорошенькой, и она послушно стала. Зеленовато-рыжее платье ей очень шло, только вырез, по мнению Жени был великоват, а вот по мнению Риэля, в самый раз: лишнего не видно, но волю воображению дает.

Они гуляли по зеленым улицам, Риэль вспоминал истории из своего детства, большей частью смешные, показывал дерево, с которого свалился, но зацепился штанами за сук и провисел, жалобно крича, почти час, пока искали лестницу, чтобы его снять, а дома еще попало за испорченные новые штаны. Женя отметила, что за штаны его наказали, а что ребенок мог все кости переломать, мимо матери прошло легко.

– Вот, – сказал он, останавливаясь перед большим магазином. Своего рода универмаг: и одеждой в нем торговали, и обувью, и всякими галантерейными мелочами, и диковинками заморскими, и техническими новинками. – Вывеска та же. Ну что, пойдем? Раз уж решили вернуться в мое детство?

– По-моему, ты просто прислушался ко мне, – проворчала Женя, – а надо было к себе.

– Я прислушивался, – хмуро ответил он. – И ничего не услышал. Все умерло. А я не люблю, когда умирают мои воспоминания. Решай, или мы идем, или нет.

Женя взяла его за руку и шагнула к магазину.

– Что угодно милой госпоже? – тут же кинулся к ней продавец.

– Хозяина, – буркнула госпожа. Продавец огорчился:

– Что-то не так, госпожа? Отец давно отошел от дел, но хозяин, разумеется, он.

– Ливел? – спросил Риэль. – Ты Ливел?

– Да, господин.

– Какой я тебе господин, – улыбнулся он. – Ты маленький был, не помнишь меня совсем…

Продавец склонил на бок голову, присмотрелся и неуверенно спросил:

–Ты вернулся? – В голосе его не было ни радости, ни огорчения, пожалуй, только удивление. – Эх, жаль, мама не дождалась. Она семь лет как умерла… Ох, вот уж не думал… Я не могу сейчас магазин закрыть, ты иди домой… помнишь, где дом-то? Отец рад будет тебя увидеть.

Риэль снова улыбнулся, кивнул и уже на улице сказал:

– Так и не знаю, стоит ли. Сказали, что мать умерла, а у меня хоть бы что-то ворохнулось. Так не должно быть. Почему я помню только обиды, но не помню, как она заботилась обо мне?

Потому что заботиться – это обязанность, подумала Женя. Потому что если б она не заботилась, соседки начали бы перешептываться и пальцами тыкать. Потому что можно заставить себя заботиться, но нельзя заставить себя любить. А обиды ты помнишь, потому что уже большой был и понимал: заботятся, но не любят.

Он постоял, опустив голову, и Женя снова не видела его глаз. Пойдешь ты, обязательно пойдешь. Зря, что ли, подарки по карманам раскладывал, мелочи всякие из Комрайна. Зажигалки без всякого бензина или газа, и уж как она работала, Женя не понимала, однако сухая трава вспыхивала мгновенно. Эмалевые заколки для платков – писк комрайновской моды. Не знаешь? А я на тебя давить не буду. Не хочешь возвращаться в детство – не стоит. Пойдем обратно. Мы вольные птицы.

Риэль подхватил Женю под руку и пошел вверх по улице, ворча, что дурак такой нерешительный, раз взялся – делай, раз притащился сюда – иди. Женя потерлась щекой о его плечо.

Поначалу встреча с прошлым проходила натянуто для обеих сторон. Женя сидела тихонько, как мышка, и жалела всех, потом стараниями Риэля обстановка стала более непринужденной, а потом старший из его братьев сказал: «Черт возьми, я так рад, что ты появился. Столько лет мы даже не знали, жив ты или нет, просто взял – и ушел, куда, почему – никто не знает». И Женя поверила – рад. И сестры были рады. И никто из них не знает, почему он ушел. Риэль, разумеется, не стал вспоминать о словах матери, с отчимом говорил почтительно и приветливо, и Женя очень хорошо представила себе мальчика-подростка, чувствующего себя чужим в счастливой семье. Когда они уходили, было уже довольно поздно, а после полуночи в этом городе на улицах можно было появляться только по специальному разрешению. Простились в доме, простились тепло, и приглашение возвращаться почаще было искренним, и слова «Это и твой дом» были от сердца. Отчим вышел вслед за ними на крыльцо, резное, высокое, с затейливыми столбиками.

– Ты прости ее, Ри, – тяжело произнес он. – И меня, дурня старого, прости. Думал, когда ты уйдешь, я быстро привыкну, ведь чужой ты мне. А не привык.

– Ты был мне отцом, – очень ласково сказал Риэль и обнял старика. – Молодой был – обижался, но потом-то вырос и поумнел. Просто пути сюда не было. Сайтана не лучшее место для менестрелей. Мы и сейчас не задержимся.

– Ты береги его, девушка, – услышала Женя, когда они отошли довольно далеко. Риэль горько улыбнулся. Ни черта он не простил… То есть простил, но забыть все равно не может.

– Больше всего ненавижу равнодушие, – посетовал он, – а сам ну ничего не чувствую. То есть я рад, что у малышей все хорошо, что отчим здоров, но вряд ли когда еще приду сюда.

– Зря мы это затеяли, – вздохнула Женя. Он покачал головой.

– Нет. Не зря. Зато теперь я точно знаю, что поступил правильно, когда ушел. Знаешь, накатывало иногда: а могло бы пойти по-другому, я мог бы жить иначе. Первое время было очень трудно. Я же был домашний благополучный мальчик – и так резко лишился всего. Думаю, мать не собиралась меня выгонять… Скорее всего, предполагала, что я отправлюсь в другой город, устроюсь там либо на работу, либо учеником куда-нибудь, буду иногда писать письма и приезжать раз в год. А я оборвал все и сразу. И ведь никто не скажет теперь, что чувствовала она все эти годы. Наверное, я был жесток… – Он вдруг повернулся, развернул Женю лицом к себе, требовательно заглянул ей в глаза и с отчаянием проговорил: – Но я по-прежнему ничего не чувствую! Стараюсь, заставляю себя – и ничего, будто узнал о смерти не матери, а соседки.

– Как ты думаешь, сколько раз за эти месяцы я вспоминала свою мать? – очень спокойно спросила Женя. – Ты думаешь, если я когда-то каким-то образом узнаю, что она умерла, я буду рыдать и рвать на себе волосы? Не все дети любят своих родителей, Риэль. Особенно взрослые.

– Неправильно это. – Он помотал головой и прижал ее к себе. – Не должно быть так.

И что она могла на это ответить?