Надежда мира

ХАЙЛАН

Они поспешили покинуть Сайтану, неприветливую и неприятную страну, но не той же дорогой, а совершив довольно большой крюк. Однажды у Риэля сперли кошелек, и у них не нашлось ничего, что можно было бы продать или поменять на еду: городская одежда деревенских жителей не интересовала, музыка их не интересовала тоже, то есть слушать они было готовы, но дать за это кусок хлеба не спешили. Женя не хотела расставаться с медальоном, и Риэль ее почему-то понимал. Десять дней они кормились только тем, что находили в дороге: грибы, которые не повымели окрестные ребятишки, рыба, которую Риэль с большим трудом ловил в мелкой речушке, какие-то корешки, которые надо было долго-долго жарить, чтобы можно было жевать, вкуса они были картонного, но давали ощущение сытости. Десять дней постоянно хотелось есть, в довершение к этому они сбились с дороги и забрели невесть куда, Женя даже начала впадать в панику, но в конце концов чащоба кончилась, объявилась тропинка, плавно перетекшая в дорогу. Добравшись до города, они обошли несколько гостиниц, прежде чем нашелся добросердечный меломан, предоставивший им чулан и полупансион, то есть завтрак и ужин, за ежедневные концерты. Кое-как они заработали несколько дин и запасли еды, чтобы отправиться дальше.

Жизнь даже знаменитых менестрелей была переменчива. Женя и представлять себе не хотела, каково было юному Риэлю. Наверное, не будь он так благодарен Камиту за тепло и поддержку, не стал бы учиться мужской любви, ведь говорил, что не испытывал влечения к мужчинам.

Возвращение в Комрайн они отпраздновали, купив в первой же деревне кувшин местной бражки, сладкой, ароматной и сшибавшей с ног напрочь. Воры могли не только все вещи унести, но и их самих – не проснулись бы, но воры, слава богу, в этот раз прошли другой дорогой.

Когда они выбирались из чащи, Риэль с радостным возгласом рванулся в сторону, Женя замерла на месте, потому что мгновенно потеряла его из виду и чуть не завизжала от ужаса, но он вернулся через несколько минут, неся нечто. Гибрид лилии и розы цвета ее волос. Осенняя смерть. Красив цветок был так, что казался искусственным. А запах…

– Если ты положишь лепесток в свой медальон, он будет сохранять запах не меньше полугода.

– Зачем ты его сорвал, он такой…

– Осенняя смерть цветет несколько часов. И умирает. Не переживай. Зато ты сохранишь этот запах. По карманам можно разложить, но лепестки на воздухе быстро засыхают, и запах продержится всего пару недель. Женя, он все равно осыпался бы через час-два.

– А что, сейчас осень?

– Осень. Но до зимы еще далеко… Ты на Гатае уже полгода, Женя.

Женя ахнула. А казалось – совсем недавно сидела в летнем кафе с Люськой, пила ледяной сок и ждала Вика… Она принялась вспоминать, продираясь сквозь высокую траву, прикидывала, сколько дней они шли, сколько пробыли в городах… Полгода. Около того.

Здешний год был намного длиннее земного. Не только солнце тут было гигантом, но и сама планета была намного больше Земли, и, по большому счету, тридцать два года Риэля были в полтора раза больше, чем Женины. Но и жили здесь тоже лет по семьдесят – зависело от уровня жизни, от королевства, от здоровья и наличных денег. То есть тоже в полтора раза больше, чем на Земле.

Пару дней они провели в деревне, большушей, расположенной у переправы через мощную реку, раза в три шире Оби, ближайший мост был очень далеко, а местные жители промышляли частным извозом на лодках, кроме того здесь было чудо инженерной техники – паром, представлявший собой огромный плот с двумя пароходными колесами, которые приводили в движение вручную: четверо здоровенных парней вращали ворот, заставлявший вертеться колесо. Двигалось это сооружение с потрясающей скоростью: переправа занимала каких-то пять-шесть часов. А на обыкновенной лодке переплыть было можно за два часа и намного дешевле, потому что путешественники редко ходили пешком, а экипажи и верховые лошади в лодке не переправишь. Женя с Риэлем, конечно, предпочли лодку.

Народу собиралось много, очереди на паром порой приходилось ждать несколько дней, на постоялом дворе было скучно, так что Женя и Риэль пели чуть не круглосуточно. В сольном репертуаре Жени были привычные романсы с новыми словами, но пела она их раз в сто лучше, чем дома, и ведь всего-то за три месяца ежедневных уроков. Кроме того, она подпевала Риэлю, а он иногда подпевал ей, был ее звонким эхом, и черт возьми, как же это красиво получалось. Было обидно, что звукозаписи здесь не изобрели. Лучше бы вместо порталов придумали хотя бы граммофон. Они отъелись, отдохнули – комнаты им не досталось, зато в их распоряжении был роскошный чердак с сеном, право мыться в чуланчике речной водой без всякого подогрева, но вода казалась Жене теплой.

В лодке было страшно. Женя умела плавать, и даже неплохо, но река казалась такой большой, а лодка такой маленькой, что Риэлю пришлось ее всю дорогу обнимать и уговаривать, да и крестьянин все приговаривал: «Не боись, девка, выплывем».

Через два дня их нагнали всадники – трое мужчин в костюмах одинакового покроя, но разных цветов. Женя даже не знала, что человек может так побледнеть. Лицо Риэля стало еще белее, чем его волосы. Всадник спешился и с глумливой усмешечкой обратился к нему:

– Все убегаешь, дружок? Тан Хайлан хочет тебя видеть.

– Вопрос, хочу ли я, – ровным голосом ответил Риэль. Второй спрыгнул с рогатого коня, обошел их по кругу и гоготнул:

– Кого это интересует? А ты – с девушкой? Да такой красоткой? Поделись!

– У тана Хайлана спросишь, – сумрачно сказал Риэль. Первый похлопал его по заду, а второй цапнул Женю за грудь. Она, естественно, взвизгнула, шарахнулась и прижалась к Риэлю. – Думаешь, ему это понравится?

– А разве ты ему нажалуешься?

– Непременно.

– Ну так повернулся – и вперед. Мы гоняемся за тобой по всему Комрайну, и вдруг узнаем, что ты отбыл в Сайтану… Что ты забыл в этой дыре?

Риэль не ответил, молча повернулся, обнял Женю за плечи и зашагал обратно, медленно и тяжело, словно у него сразу заболели ноги и груз стал давить на спину.

– Ты поторопись, – хмыкнул сзади один из всадников, подтолкнув его ногой. Риэль не оглянулся. – Девушка, а давай-ка я тебя подвезу. Я парень хоть куда, в отличие от этого.

Женя подумала, не послать ли его особо забористым местным матом, тоже входившим в полную понятийную систему, с упоминанием родственников по женской линии и способов употребления этих родственников разными животными, но посмотрела на Риэля и тоже решила делать вид, будто они идут сами по себе. Двое ехали по бокам, один сзади, и каждый считал своим долгом ткнуть Риэля в спину сапогом, не сильно, не больно, просто изгаляясь. Слушать их комментарии Жене наскучило через полчаса, она и покруче слыхала. Риэль шел, глядя перед собой неподвижным и даже немигающим взглядом, и это очень пугало. Однако несмотря на страх, Женя отчего-то надеялась на Риэля, хоть и понимала, что защитник он и правда никакой.

– Мы тебя искали последние две недели, с ног сбились, все поймать не могли, в Сайтане потеряли, а тут такая славная новость: у Сагитской переправы выступаешь. Мы и поскакали к парому, дождались, а там и говорят, что ты с красоткой какой-то уже на лодке переправился, – для чего-то рассказывал конвоир. Риэль, погруженный в себя, никак не реагировал, не обращал внимания на реплики касательно Жениных прелестей, и только когда разошедшийся всадник свесился с седла, чтобы огладить Женино бедро, предупреждающе произнес:

– Тану Хайлану это не понравится, – и снова надолго замолчал. Шли они долго, и ни разу никто не предложил устроить привал. Риэль рта не открывал, а всадникам что – они ехали. Женя уже едва переставляла ноги, когда впереди завиднелась деревня. Карета, стоявшая у одного из домов, смотрелась здесь так же органично, как смотрелся бы экипаж екатерининских времен в Ивановке, полудохлой деревухе, через которую надо были идти до родительской дачи. Ивановка была иллюстрацией смерти российской деревни и разрухи в сельском хозяйстве. И эта деревня тоже. В Комрайне Жене такие еще не попадались. Два десятка разваливающихся домов, покосившиеся сараи, тощие птицы, тощая скотина – хотя как может быть тощей скотина при таком раздолье…

– Видишь, какая тебе честь, красавчик? В карете поедешь, со всеми удобствами. А вот удобства – где удобно! – Он радостно заржал. – Ты – где встанешь, девушка – где сядет. Хоть посреди дома, никто разницы и не заметит. Что за хозяин у этого села?

Риэль медленно поднял голову, снял рюкзак с себя, с Жени и положил их на землю.

– Ждите здесь. А мы зайдем в сарайчик… раз где удобно.

– Неужто один не управишься? Девушка держать будет?

– Кто сунется, – словно и не слыша, продолжил Риэль, – получит по морде любым сельскохозяйственным орудием, которое будет в этом сарае.

Он за руку завел Женю в щелястое строение и сказал:

– Придется так. Давай ты налево, я направо. Дорога еще дальняя, раз Хайлан прислал карету.

Он отвернулся к стене, Женя, у которой терпение уже кончалось, стесняться не стала, присела у другой стенки и лишний раз подумала, что у Люськи душа находится где-то около мочевого пузыря, иначе б она не сообщала после каждого посещения туалета: «Вот и на душе легче стало». Женина душа находилась там же.

Риэль помог ей забраться в карету, один из мужчин сунулся было следом, да Риэль хлопнул дверцей, едва не прищемив ему руку, и Женин лексикон пополнился еще несколькими оборотами, неизвестными Фиру. Всеобщий был весьма богат на непристойные ругательства.

Карета была четырехместной, с роскошными раздвижными диванами. Риэль помараковал там, и из сидений получились шезлонги, усадил Женю, снял с нее туфли, разулся сам и устроился рядом. Даже на скверной дороге не трясло.

– Есть не хочешь? – спросил он через силу. Женя покрутила головой.

– Что происходит?

Вместо ответа он придвинулся ближе, снова обнял ее за плечи, прижал к себе, уткнулся лицом ей в волосы и только через долгие четверть часа сказал:

– Не бойся. На самом деле никакой опасности. Ничего страшного.

– Почему они искали тебя?

– Это люди тана Хайлана… Он гоняется за мной. Хобби у него такое… Три-четыре раза в год рыщет по всему Комрайну.

– Риэль!

– Успокойся. Я расскажу. Только не надо меня торопить, хорошо?

– Что он с нами сделает?

– С тобой – ничего.

– А с тобой?

– А меня он будет любить со всем пылом… разными способами. Вот и все. Я расскажу… Путь длинный.

Женя вцепилась в его рубашку и всхлипнула. Риэль погладил ее по голове.

– Все нормально. Он нас не обидит. А вот этих, резвых, – обидит, потому что я обязательно нажалуюсь. Никогда этого не делал… но надо ж когда-то начинать. Не плачь, пожалуйста.

Он опять надолго замолчал. Карета выехала на ровную дорогу, и даже качать перестало. Почему-то внутри было прохладно, хотя открытых окон не было. Женя прикоснулась к застекленной дверце и удивилась: стекло было ледяное.

– Дорогая штука, – пояснил Риэль. – Использованы охлаждающие материалы. Если замерзнешь, задернем шторки, и станет хорошо. Здесь еще напитки должны быть. Хочешь пить? Женя, ну я тебе клянусь! Нечего бояться.

– Ты бы себя видел, – пробурчала Женя, – тоже бы от страха умирал.

Но требовать или просить подробностей она, конечно, не стала. Риэль был подавлен, лицо, казавшееся таким свежим и молодым, посерело и постарело. Чтобы не смущать его, Женя повернулась к стеклу и начала любоваться пейзажами. Рогатые кони неслись вскачь, но об этом говорил только ровный цокот копыт, сам же экипаж ехал ровно, лишь слегка покачиваясь, как «субару» Вика по загородной трассе. Пейзажи были красивые, и только сейчас Женя заметила, что действительно наступает осень. Насколько она поняла, выражается это никак не в листопаде, а просто в смене цвета: зелень становится тусклее, а цветы, наоборот, ярче. Вот и сейчас в полях пламенели невозможно красные (и невозможно вонючие) сорняки, впрочем, немного, за полями тут следили тщательно. На лугах лиловели невзрачные мелкие шарики лекарственной травки, смотревшейся убого отдельными веточками и производившей сильное впечатление вот так, когда большие пространства были словно усыпаны лепестками сирени. На горизонте виднелись горы, высоченные, непреодолимые. Риэль говорил, что на самом низком перевале высота около четырех миль, а здешняя миля, по ощущениям, составляла километра два. По Жениным часам, когда они еще тикали, за час они проходили две мили, когда шли в обычном размеренном темпе. Как помнилось Жене, скорость пешехода четыре-пять километров в час. Вот и получалось, что самый низкий перевал был едва ли на уровне Джомолунгмы. Кислородных масок здесь, наверное, не изобрели, потому и горы считались непроходимыми. За ними были иные страны, но редкие путешественники предпочитали кружной путь – с востока горы можно было объехать. За год-другой. В одном магазине Женя видела глобус Гатаи, и он привел ее в такой восторг, что хозяин снисходительно позволил ей рассматривать его сколько угодно. Глобус был объемный, горы выступали над гладкой поверхностью равнин, а океаны и моря были словно наполнены водой разной степени голубизны, как указатели глубин на школьных картах. Женя не отходила от него часа полтора, не только любуясь произведением искусства, но и познавая местную географию. Стран на Гатае было сотни две, очень разных, было несколько крупных, не с Россию, правда, но с США точно, и в их числе Комрайн, а вот Сайтана была вроде Дании, оказывается, они с Риэлем ее едва ли не всю прошли за короткое время.

Об истории ей рассказывал Риэль, и теперь Женя не так боялась попасть впросак в разговорах с аборигенами. Комрайн был государством мощным, влиятельным, с твердой королевской властью и стабильной экономикой: и сельское хозяйство тут процветало, и промышленность, и наука. И магия. Последняя война закончилась еще до рождения Риэля сокрушительным поражением врага, с которого даже контрибуции брать не стали – просто раскатали соседа по бревнышку и так бросили. Мелкие конфликты можно было не учитывать. Бунты случались, но случались редко, потому что тайная полиция работала не хуже ЧК и ФБР вместе взятых. Для поддержания порядка использовались все методы, девизом было классическое «цель оправдывает средства», вот как, например, превентивный разгром неведомого ордена, которому зачем-то понадобилась рыжая женщина со светло-карими глазами.

– Прости, Женя, – тихо сказал Риэль. – Наверное, пора рассказать тебе о моей жизни. Если я просто скажу тебе, что такое тан Хайлан, трудно будет понять.

Женя оторвалась от скользящих мимо красот, свернулась клубочком и положила ему голову на колени. Пусть он не видит ее лица. Так ему легче. И Риэль заговорил, ровным, без выражения голосом.

– Ты уже имеешь представление о том, каково мне было поначалу. Городской мальчик из хорошей семьи – и на улице. Я ничего не знал о жизни менестрелей и уж тем более о жизни бродяг, а первое время я был скорее бродягой. Да, я пел, играл, иногда мне бросали мелкие монетки, иногда просто кормили и разрешали переночевать в сарае… в деревнях было не намного легче, крестьяне Сайтаны жмутся в отношении еды. Кусок хлеба, миска каши или овощей, кружка молока – я это порой за счастье почитал. Но гораздо хуже было в городах. Там и без меня исполнителей хватало, к тому же я не был членом Гильдии тогда. Никто, правда, мальчишек не гоняет: все через это проходили когда-то, всем приходится начинать. Только вот никто не предложит выступать в ресторане или даже дешевом трактире. Хочешь заработать – пой на улице. Вот и пел. Часами. Уставало горло – играл, пока пальцы не начинали неметь. Виола у меня была не такая хорошая, как сейчас, струны пожестче, руки уставали сильно. Кто бросит монету, кто нет. Люди воспринимают уличных певцов как нищих, послушать не останавливаются и деньги дают просто из милосердия. Менестрели до таких не снисходят, если конкурентов не чувствуют. Кто и по шее настучит – вроде как хлеб отбиваю. Правда, мне везло, давали советы, говорили, что есть способности, даже талант, советовали вступить в Гильдию. А для этого нужен столичный город. И не в Сайтане. Через год бродяжничества я отправился в Комрайн. Королевство меня поразило: я, пожалуй, впервые увидел не озлобленные или равнодушные лица, а улыбающиеся. Толпа – улыбалась. Ты разве видела это в Сайтане? Отдельные люди – да, такие же, как везде, но когда собирается много, растет неприязнь, недоверие, озлобленность. Может, потому что разница очень велика. Сайтана – страна нищих и богатых, почти нет середнячков, таких, как моя семья. А в Комрайне… в Комрайне как раз мало нищих. Богатых, конечно, множество, но они далеко, высоко, им до нас нет дела. А средних – очень много. Как раз тех, кто готов не только слушать музыку, но и платить за это. А молоко и хлеб могут дать просто так. Увидят – худой, голодный юноша, ну грех не накормить, не последнее отдают. В Сайтане люди не злые. Просто бедные. Я думал, что попал в рай. В Сайтане, случалось, сутками крошки во рту не было, здесь – крайне редко. Я приходил в деревню, ждал вечера, когда люди вернутся с полей, и начинал петь прямо посреди улицы, и жители собирались, слушали, благодарили… Денег не давали никогда, нет лишних денег у крестьян, зато я куда чаще бывал сыт и ночевал под крышей. Случалось, даже в дом пускали или горячей воды ведро давали.

И в городах было лучше. Я садился где-нибудь на маленькой площади или просто на улице, играл, пел, и обязательно бросали деньги, пусть совсем мелкие, но все же. А хозяйки, возвращавшиеся из похода по лавкам, давали еду. Одной старушке, под чьим окном я часа два пел, так понравилось мое исполнение «Темнолесья», что она мне пирожков вынесла десяток: напекла за время моего концерта. Я хотел на приличную одежду заработать – оборвался, как не знаю кто, – прежде чем в Гильдию идти. Ты видишь, в Комрайне люди одеваются куда добротнее. Ну, получилось, купил и штаны, и рубашку довольно красивую, и башмаки – не новое, но чистое, крепкое. Боялся до икоты. Уверенности в талантах у меня поубавилось за этот год. Но спел, в общем, неплохо, причем нахально – свои баллады в основном. Только вот думаю, приняли меня не за них, ну что такого мог мальчишка написать, а все за то же «Темнолесье». Симур потом говорил, что никто лучше меня ее не поет. Послушали и даже тянуть не стали: почти единогласно приняли. Никто не был против, трое из восьми только сказали, что опыта маловато, что учиться надо, но талант несомненный.

Я летел. Хотелось знак Гильдии показывать всем встречным. Конечно, само по себе это мне не давало никаких особенных прав, будь ты хоть сто раз гильдиец, но если тебя никто не знает, так и будешь петь на улице. Но я набрался нахальства и устраивался возле гостиницы с рестораном, и меня не обливали помоями, а даже иногда приглашали внутрь. Знак попросят показать и кивают: проходи, мол, развлеки публику под наши отбивные. В моем меню стало появляться и мясо. Кормили почти непременно, сгребут вечером остатки – ешь, парень, можешь на конюшне переночевать. Девушки благосклонны были, я пользовался порой, но я уже тебе говорил – не тянуло так уж особенно.

Решил я отправиться на состязание в Крисов. Это сейчас я туда ни за что не пойду, не по рангу, а тогда – в самый раз было себя попробовать. Да не дошел. Три парня, сверстники мои, догнали на дороге, деньги все выгребли, вообще все, вплоть до бритвы и мыла, да еще поколотили, чтоб не брыкался… Только виолу оставили, хотя она у меня не именная еще была. Но даже мелкие разбойники обычно оставляют менестрелям инструменты… и вообще не так уж часто грабят. В довершение всех несчастий они меня еще с холма пинками спустили, я морду разбил, колено повредил, хромал потом с полгода, руку ушиб так, что пальцы не гнулись. Если б ты знала, в какой панике я был тогда. В отчаянии. До деревни кое-как дополз: петь не могу, горло перехватывает, вид тот еще… Накормили из жалости. И так неделю. Нога болела, еле шел, споткнулся – и в канаву.

Я не знаю, почему Камит остановился, почему меня вытащил – я уж там вообще умирать собрался, в основном с горя. Он ведь виолы сначала не увидел. Не знаю, почему возился со мной. Я, конечно, всегда был симпатичный, но представь себе: грязный, небритый, с дурацкой редкой щетиной, оборванный, босой, со ссадиной во всю щеку… Да и не мылся я дней десять: это было зимой, да еще гораздо севернее, там озер почти нет, а речки мелкие, быстрые, холодные… Я никак не отваживался, лицо-руки сполосну – и сойдет.

Камит меня просто пожалел. И если бы ты знала, как я ему благодарен. До сих пор. Он взял меня с собой, воды нагрел на привале, заставил меня помыться, одежду свою дал, накормил, колено бинтовал, руку массировал, чтоб прошла поскорее… Попросту нянчился со мной, как с маленьким ребенком. Потом начал учить, и тому, что я не самый плохой менестрель, я обязан именно Камиту.

Ты спрашивала, как получилось, что… Камит не мог не заметить, что я не обращаю особенного внимания на девушек. Но прошло около года, прежде чем он решился. Признаться, мне не приходило в голову, что так может случиться. Буду честен: мне нравились его прикосновения, случайные, ненавязчивые – за руку взял, волосы поправил, по щеке потрепал. Но когда он поцеловал меня первый раз, я очень удивился… но мне и понравилось. И, пожалуй, я понял, что могу его отблагодарить хотя бы и таким способом. Он не увидел протеста, поцеловал еще раз, и я ответил. Мне было страшно, было больно, но все это перекрылось таким восторгом, таким экстазом… Я и не предполагал, что так бывает. До сих пор помню свое ошеломление… Нет, что-то большее. Я говорил уже, что у нас отношения были во многом, как у отца и сына, он был больше чем вдвое старше меня. И наверное, нашел во мне прежде всего сына, а уж потом… Попахивает инцестом, да? Может быть. Мне трудно это объяснить. Но я очень его любил. Нет. Мы очень любили друг друга.

А с Матисом было иначе. Никакой постепенности. Увидели друг друга – и все, как лесной пожар от одной искры. Опомнились в одной постели уже утром и принялись друг друга разглядывать… Тогда и познакомились. Матис тоже был намного старше меня, опытнее, сильнее. Мы сразу стали петь вместе, у нас все получалось сразу: и голоса хорошо сочетались, и внешне мы смотрелись неплохо, что для менестрелей тоже важно: мы были одного роста, но Матис крепче, черноволосый, смуглый, темноглазый, а я, видишь, какой

Знаешь, я был примитивно счастлив. Когда я был с Камитом, преобладало ощущение защищенности, а с Матисом мы были равны. Хотя, я уже говорил, он был сильнее меня, не способен сдаться, упорен, никогда не отступал, но при этом он не был ни бесчувственным, ни грубым, ни безжалостным. Он был настолько лучше меня, что я всегда удивлялся: как он может меня любить? А он любил. И говорил об этом, в отличие от Камита. Конечно, я всегда знал, что Камит меня любит: по взглядам, жестам, прикосновениям, но словами он своих чувств не выражал, да и я тоже, поэтому мне было так ново слышать о любви и не особенно легко учиться о ней говорить. Как это, оказывается, важно, правда?

Сколько он для меня сделал, я и сказать не могу. Не знаю, есть ли в твоем мире травы, дающие забвение, но у нас есть. К тому времени, как мы встретились, я уже основательно привык к этому забвению, практически все деньги на него и уходили. Матис меня вытащил. Ломало меня крепко, долго – больше двух месяцев. И не противно ему было со мной возиться, когда я сам себе был мерзок… и все повторял: «Мы справимся». Понимаешь – «мы».

Он был для меня всем. Думаю, что именно с тех времен наши… ну, то есть менестрели… знают о том, что я предпочитаю мужчин. Одного мужчину. Камит был сдержан сам, и я сдерживался тоже, научился неплохо собой владеть, а Матис куда более откровенен, куда более порывист, не стеснялся выражения чувств. Мы вовсе не хотели, чтоб весь белый свет знал о наших отношениях, только он все равно знал. По нам было видно. Невозможно все время контролировать выражение лица, а друг на друга спокойно смотреть у нас не получалось.

Я готов был для него на все. Абсолютно. Умереть, украсть, убить, хотя я даже драться не люблю и не умею, но за Матиса... за Матиса я бы и горло перегрыз. Первую в жизни драку начал сам из-за него… и от него же в итоге и получил. «Не умеешь – не берись, только пальцы повредишь, не будем же мы петь под мою лютню», – так он сказал. Ни одной ссоры, ни одного конфликта, как-то легко все решалось. Мы охотно уступали друг другу, хотя ведущим был он, а я – ведомым, но он уступал мне, если вдруг по какой-то причине я настаивал. Правда, я редко настаивал. Знаешь, его выбор был обычно более правильным. Он был очень хороший человек.

Только счастье не бывает бесконечным. Матис заболел. Болезнь смертельная, но если не дошло до последней стадии, маги легко с ней справляются, но стоит это так дорого, что мы никак не могли собрать достаточно денег. Меньше чем с тысячей золотых к гильдейским магам и обращаться не стоит. И любой человек, зная, что без этого он умрет, а с помощью мага обязательно поправится, готов продать все – и продают, влезают в долги в надежде вылечиться и заработать. А что продавать менестрелям? У кого брать в долг? У меня очень хорошая виола, но и за нее разве что сотню выручишь, а больше у нас ничего не было. К тому же не везло просто сумасшедше. Мы победили в состязании в Малфере, получили огромные деньги: триста золотых, да накопили уже двести. Мы воспряли духом, появилась надежда – и тут нас ограбили. Кто-то из своих же нас разбойникам и сдал – и что деньги получили, и куда идем… А сопротивляться… Я вот попробовал – результат у меня на лбу.

Матис не падал духом. У нас было еще года полтора, болезнь длится долго, и он – понимаешь, он! – меня подбадривал, уговаривал. Только ему постоянно становилось хуже, он быстрее уставал. Я пел чуть не круглые сутки. Мы были уже известны, приглашали нас охотно, и даже не особенно возмущались, что выступаю больше я, чем Матис. Он все тревожился, что я перенапрягу связки, а мне было наплевать – ну вот беда, голос потеряю, лишь бы не потерять Матиса. Мы сменили репертуар, манеру исполнения, чтобы ему было полегче. После выступления он отдыхал весь день, а я, как в самом начале, устраивал концерты на площадях. Люди уже знали: это Риэль, и потому платили, пусть и поменьше, чем пришлось бы платить в ресторане, зато людей на улицах больше. И ты знаешь, заставь меня сейчас работать с таким напряжением, я бы уже давно остался и без голоса, и без рук, я именно тогда научился как следует пользоваться смычком, и когда голос садился, много играл… Публике нравилось. Мы жили впроголодь, экономики буквально на всем, не останавливались на постоялых дворах, я таскал с собой палатку… Но тогда я справлялся со всем, с огромной нагрузкой, даже просто с тяжелым грузом, потому что носил вещи и Матиса, зарабатывал очень хорошо, только все равно не бывает богатых менестрелей. Разве что придворные, но до двора наша известность еще не дошла.

Мы были на состязании в Харфоне, и даже не попали в последний тур. Пели мы дуэтом, и Матис не смог провести свою партию. То есть шансы на хорошие призовые испарились, мы получили по двадцать монет, и до необходимой тысячи оставалось еще четыреста. И мало времени – то, как сорвался голос Матиса, это доказывало. В Харфоне у него были какие-то родственники, две семьи, и он пошел к ним в гости, надеялся занять у них хотя бы сотню. А я, раз уж выбыл из состязаний, часа три пел на улице, пока не понял, что еще пять минут – и все, кончился менестрель Риэль, а заработать я мог только голосом. Точнее, я так думал.

Ко мне подошел один господин и прямо сказал: «Одна ночь – и проси что хочешь». Я пожал плечами, повернулся и ушел. Матис вернулся ни с чем, только ведь бодрости духа не терял: тут, говорил, еще сын теткин есть, завтра к нему пойду, он небогат, но жадным никогда не был, может, хоть пятьдесят монет одолжит. Но ты бы видела, как он выглядел тогда… Лицо серое, голос дрожит – не от страха, от болезни. Когда он следующим вечером отправился к родственникам, я снова вышел на площадь, снова пел, пока не охрип, играл, пока пальцы не онемели.

Господин снова подошел и повторил: «Одна ночь – и проси что хочешь». И меня как дернуло: а ведь шанс… Перед Матисом я как-нибудь оправдаюсь. Сказал, что моему другу нужно лечение магов. Он усмехнулся: «Всего-то? Любое». И я согласился.

Говорить об этой ночи я не буду, хорошо? Ушел я от него утром, и внизу встретил Матиса – он возвращался от своих… Там ему тоже не заняли денег, и я видел, что даже он начинает отчаиваться. Я ничего сказать не успел. Вообще ничего. Ни слова. Господин увидел нас, подошел и сказал: «Можешь прийти в Гильдию магов вот с этим кольцом, скажешь – тан Хайлан распорядился. Твой друг за все расплатился сполна».

Как он на меня посмотрел! Повернулся и поднялся на наш чердак. Он собирал вещи, я за ним на коленях ползал, а он обходил меня, будто стул, ни разу взгляда не задержал, будто нет меня и не было никогда. Я за ним и по улице бежал, умолял, оправдывался, не помню, что говорил, и мне было наплевать, что на улице полно людей, что смотрят недоуменно, посмеиваются. Наверное. Не помню. В конце концов Матису надоело. Он задержался на несколько секунд. Дал мне пощечину, да такую… мужскую, с ног сшиб. Бросил брезгливо: «Шлюха!» – и пошел дальше. А я сидел на тротуаре и смотрел ему вслед, пока не потерял из виду. Уголком сознания понимал, что вокруг собралась толпа, что смеются, пальцами показывают, плюют. Все равно.

Приплелся обратно в гостиницу, вещи собрал и больше в этот город не возвращался. И Матиса тоже больше не видел никогда.

После смерти Камита я думал, что хуже просто быть не может. А оказалось, очень даже может. Очень даже…

Через пару месяцев Хайлан нашел меня. Уже не попросил, а потребовал ночь. Я его обошел… вот как Матис обходил меня. Тогда он послал своих людей, меня просто завязали бантиком, едва не оторвав руки, и бросили к его ногам. Я послал его к черту. А он приказал им меня подержать.

Первый год я от него бегал. Шарахался от каждого куста, старался не бывать в больших городах. Это только добавляло ему азарта. Я уходил из Комрайна, прятался, ему это удовольствие доставляло, его вожделение лишь росло. И я сломался. Иду, куда хочется, а когда он до меня добирается, подчиняюсь. Почти восемь месяцев прошло, я уж подумал, все, надоел я ему, радоваться боялся… и правильно боялся. Несколько дней он меня просто из постели не выпустит, вот и все. Я привык. Смирился. Он не злой, не жестокий, он искренне не понимает, почему Матис не захотел меня даже выслушать, считает, что Матис меня не любил, потому что любящий прощает, ведь я на это пошел только ради него… Какая разница… Матис меня как раз любил. А я ведь знал, каков он в вопросах чести. Должен был предвидеть. Пусть бы даже Хайлан меня не опередил, я понимаю, что Матис не простил бы никогда.

Я даже не слышал о нем с тех пор. Наши при мне о нем не говорили, даже Фак и Гартус. Он уже не мог петь один, ведь даже вторую партию не вытянул на состязании. Ему мало оставалось. Думаю, он умер… самое большое через год. А я вот живу.

Женя не выдержала и всхлипнула, хотя до этого плакала молча, орошая слезами темные штаны Риэля. Он погладил ее по голове.

– Не плачь. Все уже прошло. А Хайлан… это неизбежное зло, с которым мне приходится мириться. Жаловаться некуда и не на что. Да и не стану я жаловаться, сама понимаешь. Женщина может обратиться к властям, к страже, в тайную полицию, ее могут защитить… иногда, потому что никто не станет связываться с владетельным аристократом ради простой служанки… А мне и вовсе… Нет в законе ничего, что запрещало бы насилие над мужчиной. Подразумевается, что так не бывает. Мужеложства вроде бы как и нет. Мне остаются два варианта: смолчать или убить кого-то, себя или его. Только это я тоже не могу. Не умею убивать и не хочу учиться.

А Тарвик бы – запросто. Не себя, конечно, себя он любил, а вот такого тана Хайлана замочил бы в сортире по завету российского президента и даже не поморщился. К черту Тарвика. Не думать о Тарвике. Подумай лучше о Риэле, эгоистка чертова. Вот откуда это одиночество: он самому себе так и не простил своего поступка. А к Матису симпатии не возникало. Ах-ах, какие мы гордые, не могли мы подумать не о себе, а о том, что сам Риэль чувствовал, когда в чужую постель ложился. Любящие – великодушны. Только никто этого Матису никогда не говорил, наверное.

Карета остановилась. Один из всадников распахнул дверцу, посмотрел на них и разразился комментариями:

– Что, полизала ему? А вдруг тану это не понравится? Впрочем, это здорово, тогда он тебя нам отдаст во временное пользование. Ты не бойся, красотка, тебе понравится, мы парни жаркие, горячие, баб любим. Это ж нормально для мужика – баб любить…

– Тану Хайлану об этом скажи, – спокойно посоветовал Риэль, неспешно вставая и обуваясь. Женя сунула ноги в туфли и мрачно покосилась на «нормального мужика», слегка потерявшего уверенность. Риэль не дал ему прикоснуться к Жене, и багаж взять не позволил, свой мешок вскинул на спину, Жене помог надеть ее рюкзачок, снова обнял ее за плечи, все так же глядя остановившимися глазами куда-то перед собой.

Это была гостиница, довольно большая и весьма приличная, хотя и стояла на самом краю то ли городка, то ли большого села. За ней виднелись деревья: лес или парк, у входа стоял швейцар – во всяком случае очень важный дяденька в расшитом золотой нитью длинном лапсердаке, с поклоном открывший перед ними дверь.

Тан Хайлан занимал роскошные апартаменты – все крыло на втором этаже, с десяток комнат. Он их, может, и не занимал, просто соседей иметь не хотел, вот и откупил сразу столько. Богат он был просто неприлично, раз позволял себе такие охоты на менестреля: поиски требовали не только денег, но и изрядного времени. Женя ожидала увидеть что-то вроде карикатурного капиталиста или просто самоуверенного пузатого и лысого уродца из анекдота «надо же так любить деньги». Он был, конечно, самоуверенный, но вот никакой карикатурности не наблюдалось. Мужчина средних лет, ухоженный, но не холеный, плечистый и высокий, со стандартным, то есть ни красивым, ни уродливым лицом, длинными, до плеч, светло-каштановыми волнистыми волосами и глазами почти такого же цвета. Он явственно обрадовался, шагнул навстречу.

– Риэль! Боже, как же я рад тебя видеть! Ты все хорошеешь, друг мой… О, ты не один? Эта девушка?..

– Моя ученица, – спокойно ответил Риэль. – Я прошу тебя позаботиться о ее безопасности, твои люди проявляли излишнюю ретивость.

– Они обижали тебя, девушка?

– И Риэля тоже, – наябедничала Женя. Риэль кивнул.

– Да, Хайлан, особенно старался черный. Уверял, что для мужика нормально баб любить – прости, это его выражение, – а сам все норовил мне зад огладить.

О, это зрелище было великолепно! Тан Хайлан склонил голову и глянул на своих орлов, а орлы мгновенно превратились в плохо ощипанных синюшных кур, что давали по талонам в конце восьмидесятых. И Женя отчего-то мгновенно поверила, что им будет очень-очень плохо.

– Ну что ж, – равнодушно бросил тан, – я непременно накажу их, дорогой мой. А ты, девушка, не бойся, они извинятся и не посмеют даже посмотреть на тебя лишний раз. Арисса! – крикнул он, и из незаметной боковой дверцы появилась старушка – божий одуванчик. – Арисса, я поручаю тебе эту очаровательную девушку, ученицу Риэля. Позаботься о ней. Это моя дорогая гостья. Пусть она останется довольна.

Старушка разулыбалась и начала делать Жене приглашающие жесты. Женя испуганно посмотрела на Риэля. Он выжал из себя улыбку и кивнул:

– Отдохни как следует, у нас будет дальняя дорога. Я хотел бы успеть в Миддик на состязание. Надеюсь, там не будет Гартуса.

– Хочешь, его там не будет? – предложил тан, и Риэль покачал головой:

– Нет. Будет ли, нет, я все равно хочу принять участие в состязаниях.

Старушка цепко ухватила Женю за руку, повлекла за собой и принялась о ней заботиться: набрала горячей воды в огромную ванну, загнала туда Женю, помогла ей вымыть голову роскошным мылом и потерла спинку, потом вытерла роскошным полотенцем и, не дав одеться, уложила на кровать и удивительно сильными руками сделала ей расслабляющий массаж, втирая в кожу какое-то масло, притащила роскошный халат – не иначе хозяйский, долго расчесывала ей волосы, потом долго кормила такими вкусностями, о каких Женя уже давно забыла. И при этом она все время что-то говорила – этакая баба Зина у подъезда, рот не закрывается ни на минуту, но информации при этом никакой.

Уже уложив Женю на восхитительно мягкую кровать с шелковыми – ей-богу! – простынями, Арисса вдруг села рядом погладила Женю по головке и совсем другим тоном и даже другим голосом сказала:

– Не бойся ты. Так напряжена – уж куда годится. Тебе никто не угрожает здесь, балбесы эти сейчас только об одном думают: как бы у Хайлана милости вымолить, а о прощении даже не помышляют. И сам Хайлан к тебе приставать не станет, хотя и падок до девок. Только девки девками, но когда он до менестреля своего дорывается – все, никто больше в мире для него не существует. И парня твоего он тоже не обидит… зачем бы обижать, если он за ним третий месяц гоняется… Ну чисто голову ему сносит, когда начинает о нем вспоминать. Несколько дней от него отрываться не будет. Ох, да что ж ты плакать-то собралась?

– А Риэлю надо, чтобы от него не отрывались? – всхлипнула Женя. Старушка мелко покивала, снова погладила Женю и очень серьезно произнесла:

– Не привык он себе отказывать. И лучше бы ему не противоречить. Влюблена ты в него, что ль? Не похоже ведь.

– Не влюблена, но какая разница?

– Хайлан, – вместо ответа на риторический вопрос начала Арисса, – всегда был упрямым и своевольным. Не припомню я, чтоб он своего не добился. Не бывало. Малой совсем был – и то… Не хочет, например, кашу, а хочет молока – сутки есть не будет, пока молока не дадут. Решил, что тиррейский выучит – и выучил, сам, по книжкам, потом искал тиррейца по всем рынкам, нашел, чтоб в разговорном практиковаться… и заставил ведь того с ним беседовать. И всегда так: вобьет себе в голову невесть что и непременно выполнит. Вот и с менестрелем так… Натешится, забудет вроде на месяц-другой – и опять срывается, ищет его. Вот бы проще – оставь при себе, никуда не денется, смирится, а он нет: нельзя, говорит, Арисса, королька в клетке держать, петь перестанет. Но ведь и петь его не просит никогда, хотя голосом все восхищается. А сам не слышал его с той самой первой встречи. Ну ты спи, девочка, спи. Отдыхай. Время уже позднее.

Она прикрыла светящийся гриб (или лишайник?) заслонкой и на цыпочках вышла, словно Женя уже спала. А ей не спалось, зато плакалось. И пусть завтра нос будет красный и глаза отекшие. И пусть… Ну почему находятся такие вот самодовольные придурки, которым еще и денег девать некуда, готовые свои прихоти исполнять любой ценой? Хочу этого блондинчика – все, значит, мой будет, а сопротивляться… ну и пусть, орлы мои разноцветные подержат, пока я удовлетворюсь…

Господи, что же чувствовал тогда Риэль? Что он чувствует сейчас? Особенно зная, что он не один, что Женя где-то рядом и о нем думает? Впрочем, до Жени ли ему… Всласть наревевшись, она все-таки уснула, а утром ее подняла неугомонная Арисса, и все повторилось: ванна, массаж, одевание – и непременно чтоб платье, негоже такой девочке в штанах ходить, вон она какая стройненькая да женственная…

А за завтраком ждал сюрприз не из приятных: тан Хайлан собственной персоной. У Жени внезапно замерзли щеки. Побледнела. И на этом фоне эффектно выделялся красный нос.

– Позавтракаешь со мной, девушка? – приказным тоном спросил тан. Жене невольно припомнились и рассказ Риэля, и краткий тематический монолог старушки, и, не успев подумать, она испуганно кивнула. – Замечательно. Не люблю завтракать один.

– А… Риэль? – без голоса пробормотала Женя. Тан Хайлан засмеялся:

– А спит. Дрыхнет. Умотал я его.

– Вы и сами должны были умотаться, – осмелела Женя. Он поманил ее пальцем, подвел к двери в спальню и приоткрыл ее. Риэль, растрепанный и невозможно красивый, действительно крепко спал, забросив руку за голову, бледный, с кругами под глазами, приоткрытыми припухшими губами. Слава богу, хоть на бедра была наброшена простыня. Тан осторожно затворил дверь и за руку подвел Женю к столу.

– Я очень рад, что есть с кем поговорить о нем, – доверительно произнес он. – Ты давно с ним?

– Месяцев семь, – чуть преувеличила Женя.

– А, значит, после прошлого раза встретились. Ты и правда его ученица? Ну что так гневно смотришь? Даже если ты его любовница, какая мне разница? Сейчас он со мной, а с кем он спит все остальное время, меня не волнует. Он свободен. Как зовут-то тебя? Женя… Какое милое имя. Необычное. Северное? Ну не пугайся, можешь не отвечать, твои секреты меня тоже не интересуют. Спишь с ним?

Женя покачала головой. Так, где у нас спокойная, милая и уравновешенная офис-леди? Где у нас упорная и уверенная в себе… да, с уверенностью проблемы, и большие. Она посмотрела на разнообразные блюда не без растерянности, потому что опознала только хлеб и сыр, и решила изобразить скромницу. Тан мигнул – и на ее тарелке оказалось аккуратно выложенное по кругу ассорти.

– Ешь все подряд, – хмыкнул он. – Это вкусно. Вряд ли Риэль угощает тебя кримами и стапсами.

Не было этих слов в ее лексиконе. Ну вот просто – не было. Значит, эти неведомые кримы и стапсы уж настолько импортные, что дальше некуда. Может, Фир или кто там составлял этот словарь в изысканных деликатесах не разбирались вовсе. Особенно в заморских. Женя попробовала крима или стапса. Крабовые палочки, сделанные из минтая с добавлением сои и бумаги. Вспомнилось из старой комедии благоговейное: «Икра заморская, баклажанная».

– Ага, жуткая преснятина, – засмеялся радушный хозяин. – Зато чрезвычайно полезна для здоровья: очищает кровь, повышает сопротивляемость организма и прибавляет бодрости, и поверь мне, это действительно так. Вот поешь три-четыре дня кримов, потом поверишь. А стабсы вкусны безумно, но тяжеловаты, потому тебе всего-ничего и положили. Попробуй-ка. – Он подал пример, и вслед за ним Женя отправила в рот что-то, смутно похожее на рис советских времен: серый и слипшийся комочек. Это было вкусно не безумно, а божественно. Тан удовлетворенно кивнул. – Скажи мне, девушка, ты любишь его?

– Люблю, – с вызовом сказала Женя.

– Это очень хорошо. Жаль только, что не как мужчину. Ведь не как мужчину? – Женя кивнула. – Я не буду тебе личных вопросов задавать, не опасайся. Люби кого хочешь. Главное, что ты любишь его. Правда ведь, он великолепен?

В его густом голосе слышалось искреннее восхищение. Может, он просто-напросто влюблен в Риэля? А раз тот не хочет отвечать взаимностью… Нет, это не любовь, а черт знает что – принуждать, заставлять, приказывать подержать.

– Вы хорошо смотритесь рядом, – продолжал тан, намазывая на печенье… черт знает что. – Ты ведь неброская, хоть и рыжая. Но наверняка, если захочешь, можешь быть блистательной?

– Могу, – с вызовом ответила Женя. Он хмыкнул.

– Я и не сомневался. Глазки подрисуешь, щечки подрумянишь, платье понаряднее, особый взгляд – и все мужчины у твоих ног. Но отчего-то ты этого не хочешь. Ну да боги с тобой. Несчастная любовь, разбитое сердце и все такое прочее. Случается. Давай поговорим о Риэле?

Женя склонила голову.

– Поговорим? Или я послушаю?

Он смеялся до слез.

– Смела! Молодец. Одобряю. Ну, как получится. Почему я сказал, что вы смотритесь хорошо: он тоже незаметный… И вот что удивительно: в брюках и рубашке он всего лишь симпатичный молодой человек, ну, пусть даже красивый. Меня заворожил его голос… страсть, которая в нем звучала, и я захотел узнать, какая же страсть может быть в нем в постели. Есть у меня некоторые особенности, девушка. Во-первых, я очень мало сплю. Как бы я ни уставал, я никогда не спал более четырех часов, потому Риэль дрыхнет, а я уже час как встал. Во-вторых, я всегда знаю, лгут мне или нет. В-третьих, иногда у меня появляется уверенность в каких-то мелочах. Я ведь не знал тогда достоверно, что он любит своего спутника, но смотрел в его удивительные глаза, слушал этот завораживающий голос – и страсть в нем была, и отчаяние, и боль, и обещание! – и понимал, что он знает мужскую любовь. В первый раз он мне отказал, но во второй согласился… и вот что меня поразило тогда, даже потрясло: всего лишь в меру красивый, он оказался идеален без одежды. Я смотрю на него и понимаю, что такое совершенство. Ты ведь это тоже отметила, когда увидела его спящим сейчас, верно?

Женя сто раз видела Риэля спящим, в том числе и без одежды, то есть в белье, однако сейчас он действительно показался ей необыкновенно красивым. Куда более красивым, чем накануне или месяц назад. Она слушала тана Хайлана и думала, что таких вот уверенных в себе самцов с толстым кошельком надо убивать обязательно, потому что чужие жизни они ломают походя. И несмотря на свои «некоторые особенности», Хайлан не увидел этих ее мыслей, потому что офис-леди встрепенулась и выбралась наружу, растолкав все другие ипостаси, а по ее лицу, глазам и мимике можно было прочитать только самый обыкновенный вежливый интерес, сейчас чуточку разбавленный невинной робостью. Все покупались, и тан Хайлан тоже купился.

После завтрака он отпустил ее, а Арисса потащила ее в город, все так же стрекоча беспрерывно. Оказалось, дорогой Хайлан велел ей девушку развлечь, а лучшее развлечение женщины – поход по магазинам, и Арисса таскала ее по разнообразным лавкам. Только вот Женя отказывалась от любых покупок в стиле «мне ничего не надо, у меня все есть», и раздосадованная старуха вынуждена была признаться, что ей крепко влетит, если Женя ничего себе не выберет. Хайлан хоть и любил свою старую няню, но и от нее ждал беспрекословного выполнения его пожеланий. Пришлось Жене наскоро выбирать себе верхнюю одежду – все-таки близилась зима…

Остаток дня она провела в полнейшей праздности, однако в сквернейшем настроении. Сидеть в комнате не было сил, потому что Риэль и Хайлан не показывались, и Женя отчетливо представляла, чем они заняты. Она пошла погулять в лес, который все же оказался парком или просто был цивилизован: вместо лавочек были культурно разбросаны якобы поваленные деревья, покрытые составом, исключавшим прилипание коры к одежде, тщательно протоптанные тропинки не были засыпаны гравием, а особо вредные травы – аналоги знакомого осота – скорее всего, выпалывались. Женя ожидала, что старушка потащится следом, но нет, ей охотно предоставили одиночество. Вот только, когда она сидела на декоративно-натуральном бревне и смотрела на здешних ярко-зеленых водомерок, скользивших по голубой глади маленького пруда, сзади смущенно закхекали, испугав ее едва ли не до икоты. Это были три орла тана Хайлана. Женя приготовилась орать дурным голосом, но орлы вдруг повалились на колени и уперлись руками в траву. Наверное, это означало крайнюю степень покорности – стоять на карачках.

– Прости нас, девушка. Мы не по злобе, по недоумию.

– А если не прощу? – равнодушно поинтересовалась офис-леди. Орлы совсем поникли. Однако страшен тан Хайлан в гневе… впрочем, бывает ли он в гневе? Безразличие, с которым он пообещал наказать своих людей, было пострашнее.

– Будь великодушна! – взмолился коричневый. Тот самый, что уверял, будто любить надо женщин, и вряд ли тану это уверение очень понравилось. Подталкивать пешего ногой, сидючи в седле, тоже, конечно, было красиво. Женю за вторичные половые признаки, то бишь за грудь, хватать – просто верх изысканности.

– Я великодушие дома забыла, – бросила она, отворачиваясь. А ведь чистая правда. В Новосибирске Женя могла бы их пожалеть, потому что и обстановка была другая, и сама Женя за эти полгода заметно для себя изменилась. Конечно, мягкая постель и водопровод – это хорошо и удобно, но до чего ж замечательно идти рядом с другом куда хочется. Не куда начальство послало, не куда нужно идти, не по обязанности, а по зову души. Ну и подумаешь, что спать под открытым небом приходится: небо тут приветливое, мерзнуть по ночам Женя перестала так давно, что уже удивлялась памяти о первых ночевках, к тому же если вдруг ее начинал бить озноб, Риэль поворачивался (спали они спина к спине) и обнимал, и становилось теплю и уютно. Дожди были редкими и теплыми, а судя по успокаивающим рассказам Риэля, здешняя зима больше похожа на родное новосибирское лето: градусов по десять-пятнадцать ночью и пятнадцать-двадцать днем. Одеяла теплые, да Риэль намеревался купить палатку, вот курткой обзавелась мягкой и уютной, просторной, хоть сто свитеров вниз надевай, с поясом и капюшоном, цвета опавших листьев – грязи не видно.

В общем, с тем отчаянием, которое владело ей первое время, Женя расправилась давно. Если ты не можешь подогнать обстоятельства под себя, подгоняй себя под обстоятельства. Вернуться домой ты не можешь, значит, приноравливайся жить здесь. Там тебя никто не ждет, разве что мама получила замечательный повод для активной деятельности: шпынять милицию за то, что они вяло ищут ее дочь и этого злодея – ее кавалера, ведь маньяк, не иначе, заманил несчастную девушку в лес на пикник и… съел, наверное.

А самое большое, что могут найти менты, – это брошенный в лесу «форрестер», и то вряд ли. Да покореженную дверную раму, если она не самоуничтожилась после их ухода. Или если ее не уничтожила эта самая «Стрела» – так, на всякий случай, вдруг там каким-то магическим манером записывается информация о тех, кто сквозь нее проходит. Тарвик-то ладно, нормальный авантюрист на жалованье, а вот некая рыжая особа…

Она думала о своем, не обращая внимания на жалобные возгласы топтавшихся сзади мужчин. Вот такие мы: со слабыми и беззащитными – герои, а после начальственного недовольства в ногах валяться готовы. Ну и валяйтесь. Доброта Жени Ковальской сиротливо валяется на тумбочке возле дивана в ее скромной однушке… Сколько лет должно пройти, чтобы ее признали умершей, а родители получили право наследования? Ведь, похоже, много. А жаль. Смогли бы продать квартиру и вкусно жить на вырученные деньги. Или продать свою хрущевку и Женину «улучшенной планировки» и купить взамен приличную современную «двушку», хоть на старости лет пожили бы «как люди». Они ведь не были злыми или жестокими, и будь они материально обеспеченными, не пилили бы Женю на неудачное замужество и еще более неудачного ребенка. А нищета кого хочешь сделает раздражительным. Разочарование в жизни и осознание того, что ты, по сути, никому нафиг не нужен, что государству на тебя наплевать, скажи спасибо, что и вправду дустом не посыпают, что никаких идеалов не осталось, даже тех липовых, что сопровождали всю жизнь, – это все тоже оптимизма и мягкости не добавляет. Неудачники могут быть замечательными людьми, только если они себя неудачниками не считают, просто живут как живется. Но если ты вдруг (или постепенно) осознаешь, что ты – ноль, а то и вовсе отрицательная величина, что ты просто пыль под ногами эпохи, ни на что не способен, даже просто нормально прокормить свою семью, ты обязательно станешь искать виновных, а обвинять себя – это обидно, да и не всегда справедливо. Не всякий может быть сильным, не всякий поднимается после того, как судьба с размаху бьет то по маковке, то по морде. А по большому счету, если абстрагироваться, то маму с работы уволить должны были еще до эпохи реформ, потому что в науке она была полным нулем, зато умела красиво оформлять отчеты и правильно проводить какие-то анализы. Папа, может, был толковым инженером, да вот только разработки, которыми занимался их проектный институт, и в советские-то времена никому не нужны были. Не повезло им. Не сумели приспособиться. А Женя сумела. Может, она была моложе, чихать хотела на замшелые псевдоидеалы типа морального кодекса строителя коммунизма, была вынослива и способна пахать по шестнадцать часов в сутки. А родители – не способны. Папа в советские времена подрабатывал иногда вечерами, да ведь днем зато не упирался: он проводил время на работе, но больше чай пил, о политике разговаривал да в шахматы с дядей Костей Семиным играл. А о маме-то что говорить…

Женя не гордилась тем, что сумела. Ее заставила жизнь, к тому же не было в ней этой «тренировки» последних лет застоя, когда апатичная страна только посмеивалась над властями, а власти полагали, что все воруют… Чем тут гордиться? Тем, что способностей в тебе больше? Разве мама виновата, что у нее английский «со словарем», то есть никак, а у дочери явные и заметные способности даже к экзотическим языкам и хороший музыкальный слух, позволяющий освоить чужое произношение и интонацию?

И тут, на бревне перед прудиком, под бормотание кающихся грешников, Женя поняла, что окончательно простила родителей. То есть совсем. Не любили особенно, ну так ведь и она тоже – не особенно. А после самых страшных лет так и вовсе никак… Женя еще помнила, как вдруг осознала, что не любит маму с папой. Вообще. Словно абсолютно посторонние люди, с которыми она волей судьбы провела детство и юность. Любящие – понимают, а они не понимали, зачем она сохранила ребенка, почему не оставила его в роддоме, ведь даже врачи предлагали. А почему сохранила, почему не оставила, Женя и сама не очень-то понимала. Не могла. Не хотела. Он был такой крохотный, такой беспомощный, такой никому не нужный… Что было бы с ним в доме ребенка? До дома инвалидов он и не дожил бы, потому что даже с мамой он прожил всего ничего. Маленький, несчастный, не понимающий… Женя потом пробовала себе представить, как сложилась бы жизнь, если бы малыш не умер. А никак, наверное. Так же бы рвала жилы на переводах, уроки бы давала, английский нынче в ходу, знатоки пользуются спросом. Ну вот ни машины, ни квартиры, ни штанов за двести баксов не было бы – так разве ж в этом счастье…

Звуки позади прекратились. Женя осторожно обернулась и так и замерла. Мужчины ушли, убедившись в ее безжалостности, и замерла она по другой причине: она увидела Риэля. Он стоял у открытого окна, обнаженный и действительно очень красивый. Почему я раньше не замечала? Сзади него нарисовался тан Хайлан и принялся целовать его в шею – вот потому Женя и окаменела. Не то чтоб ее смутили увиденные ласки. В конце концов не девочка и даже всякого рода порнушку видела, включая и гомосексуальную, как-то напились втроем с Люськой и Милочкой и посмотрели. Женя не столько кино помнила, сколько их комментарии и оглушительное веселье. Риэль чуть склонил голову, прикрыл глаза, и лицо у него было такое… какое, наверное, было у Жени, когда Вик целовал ее в основание шеи – весьма эрогенная зона, Женя просто млела под его губами. Руки Хайлана скользили по голой груди Риэля, спускались вниз – окно доходило Риэлю до пояса, но и по его лицу было ясно, что там, внизу, делали пальцы Хайлана. Он повернул голову, подставляя Хайлану лицо, и Женя подумала, как странно видеть целующихся мужчин, но это ничуть не менее красиво, чем обычная пара. Потом вдруг Риэль закусил нижнюю губу, лицо его исказилось – и не болью, стало небывало красивым, и Женя испуганно отвернулась, чувствуя, как щеки заливает краска. Стало жарко. Она боялась шевельнуться, чтобы ее не заметили, впрочем, им обоим было явно не до нее. Даже отсюда она услышала судорожный вздох и протяжный стон. Выждав еще минут десять, она наклонилась к воде, разогнала жучков и умылась. Похоже, Риэлю это все не так уж неприятно…

Наутро ее снова пригласили к завтраку. Тан Хайлан был все так же бодр, радостно сообщил ей, что Риэль дрыхнет, предложил в этом убедиться и ее отказ воспринял спокойно. С полчаса он просто рассказывал ей, какой Риэль замечательный, даже где-то трогательный, да как он нравится тану, и Женя не выдержала:

– Но если он так нравится вам, тан, зачем вы его мучаете?

– Мучаю? – усмехнулся он, не выказывая намерений порвать Женю в клочки. – Интересные муки… Ты же видела нас вчера. Не красней. Ты взрослая девочка. Что ты видела на лице Риэля – отвращение? Или страсть?

Женя промолчала. С кем поговорить решила? К совести воззвать? Дура. Ведь давно не шестнадцать лет. Тан намазал печенье каким-то паштетом, увенчал маленькой ягодкой и протянул Жене:

– Попробуй. Это замечательная штука. Тебе понравился. Ненавидишь меня? Не бойся. Ненавидь, если тебе так удобнее. Каждый имеет право на чувства, и уж наказывать кого-то именно за чувство просто глупо. Наказывать можно только за действия. Кстати, ты правильно сделала, что не простила моих обормотов. Не все можно прощать. К тому же им все равно положено наказание за рассуждения, кому с кем нужно спать. Я им плачу не за то, чтобы они… рассуждали. Ну как, вкусно? Давай я тебе еще сделаю, тут очень важно соотношение, чуть ошибешься – совершенно не то получается. Я знаю, что и Риэль меня ненавидит. И пусть. Ненавидит его сердце, душа, но вот тело, как ты видела, вовсе не возражает против моих ласк. Ему хорошо со мной, девушка. Уж поверь.

– Мы отличаемся от животных именно тем, что умеем сдерживать… свое тело, – заметила Женя. – Тем, что сердце, душа и разум у нас все-таки главенствуют.

Хайлан посмотрел заинтересованно. Ну да, как же, она изрекла величайшую мудрость.

– Верно. Но согласись, если не давать иногда волю своему телу, дух слабеет. Начинаются искушения, сомнения, томление… Разве ты не отдавала себя мужчинам и разве после этого не чувствовала себя лучше? Признайся!

– Чувствовала, – призналась Женя без всякого смущения. – Но я сама выбирала тех мужчин, которым отдавала себя. Не скажу, что непременно любила, но они мне хотя бы нравились. Я не просто ложилась в постель с сильным самцом.

Как он хохотал! Веселый человек, однако. Умеет смеяться до слез.

– Хорошо сказала – про сильного самца. Риэль меня ненавидит, я б не сказал, что люблю его…

– Вы и не любите, – перебила Женя. – Вы хотите. И вы, похоже, не привыкли себе отказывать в реализации желаний.

– Не привык. А что в этом плохого? Разве ты не хочешь, чтобы все твои желания сбывались? Это нормально для человека. Я отличаюсь лишь тем, что добиваюсь того, что хочу. Неизменно.

– Не интересуясь, хотят ли этого остальные.

– Совершенно верно. Всегда побеждает сильнейший.

– И если кто-то всадит вам нож в спину или подсыплет яду в стакан, он станет сильнейшим?

Что я говорю, подумала она с ужасом, он же решит, что я его пугаю, что я угрожаю… Дура!

– Нет, – согласился Хайлан. – Ты права. Случается и так. Но для чего, ты думаешь, я держу этих вот – именно чтоб прикрывали мне спину. Ты испугалась. Не спорь, я вижу. Я не подумал ни о тебе, ни тем более о Риэле. Он не из тех, кто способен действовать исподтишка. И раз ты с ним, думаю, что и ты тоже. Нож в спину или тем более яд в тарелку – нет, я не опасаюсь. Риэль сто раз мог бы меня убить, но чем он еще удивительно хорош: он не может убивать.

– Вы хвалите его, даже где-то восхищаетесь им – и унижаете так, словно не считаете его человеком.

– Глупости. В чем унижение – в принуждении? Он перестал сопротивляться, и все идет хорошо. Он рассказывал тебе о том, как все началось? И что, ты считаешь меня злодеем, а его друга – ангелом?

– Я не считаю его друга ангелом, – покачала головой Женя. – Любящий должен быть великодушным и уметь прощать.

Хайлан обошел стол и поцеловал Жене руку.

– Ну вот хоть ты это понимаешь. Риэль ненавидит меня за то, что друг его бросил…

– Глупости, – прервала его Женя. Ой дура! Кому хамишь? – За это он не вас ненавидит, а себя. Вас он ненавидит за то, что вы лишаете его права быть свободным.

Хайлан прикоснулся губами к ее щеке и вернулся на место.

– Ты умница. И ты, похоже, не самое беззащитное создание в мире. Характер у тебя есть.

– Есть, – согласилась Женя, – хотя не думаю, что характер может защитить.

– Иногда и может, – рассеянно возразил он. – Конечно, не когда ты сталкиваешься с парой озверевших разбойников. Как хорошо, что ты с Риэлем. И как хорошо, что он наконец позволил себе не быть одиноким. Тоже дурачок: выбрал себе наказание одиночеством… Зачем? Друг не понял его и не принял его жертвы… Это была жертва, девушка. Он лег в мою постель, он заставлял себя быть ласковым, да только получалось не очень, потом он просто был покорным, но и эта покорность меня приворожила. Но для него тогда это было пыткой, а не удовольствием. А тот… Это едва не убило мальчика, я так думаю…

– И вы продолжаете его убивать?

– Находит, – признался он. – Думаешь, я не хочу от него излечиться? Не получается. Проходит месяц, самое большое два – и я начинаю думать только об этом совершенстве. Я так долго продержался в последний раз, даже начал надеяться, что наваждение прошло, однако оно вернулось. Ни о чем больше думать не мог. В конце концов жена сказала: иди и ищи своего красавчика. Представляешь?

– Странная у вас жена.

– Нет. Умная. Мне перечить – дороже выйдет. Она любит сытую жизнь, красивые платья и всякие побрякушки и понимает, что я обеспечу ее этим только, если она будет меня устраивать. Она не ревнива. Как мне кажется, она порой сама подкладывает мне смазливеньких девчонок.

– О Риэле вы рассказали ей сами?

– Ага. Что тебя удивляет? То, что в Комрайне не приветствуется однополая любовь? Да плевать мне на общественное мнение, девушка. Я могу это себе позволить. Если я хочу мужчину, почему я должен в этом себе отказывать? И кто, хотелось бы знать, рискнет меня в этом упрекнуть? В общем, жена не стала дожидаться, когда я стану совсем уж невыносимым… Ох, если б ты видела, как он прекрасен в любви… Впрочем, может, и увидишь. Мужчина и женщина, проводящие рядом так много времени, рано или поздно окажутся в одной постели. Вы были бы очень хорошей парой.

Вот ведь скотина, удивленно подумала Женя. Мы станем хорошей парой, и несколько раз в год он будет заваливать Риэля в свою постель и рассказывать мне о том, как он замечателен. И меня будет расспрашивать. И уверен, что так и надо. Что это – безнравственность, если по-высокому, или бесстыдство, если по-простому? Наглость хозяина жизни. Вредно иметь много денег… Настолько много, что можешь позволить себе все на свете.

Хайлан продолжал свою речь увлеченно, не особенно интересуясь тем, что думает Женя. Надо признать, Риэля он знал очень неплохо, пожалуй, гораздо лучше, чем Женя, хотя и признавал, что с ним Риэль крайне молчалив, о Матисе говорить отказывается наотрез, замыкается в себе и даже улыбки из него не выжать, а ведь какая чудесная у него улыбка… И на общие темы Риэль говорит неохотно. Впрочем, Риэль не столько говорил, сколько отвечал на вопросы, все больше односложно. Никогда не упоминал о своих планах, впрочем, может, просто потому, что планов у него не было. Сегодня он мог подумывать о состязании, а завтра решал, что хочет увидеть Великое озеро, и сворачивал в сторону. Свободен, словно птица. Словно королек.

Корольков Женя уже слышала. Ничего общего с земными они не имели, птицы были маленькие, с синицу, красивые, с нежно-розовыми грудками, осанкой напоминавшие Жене снегирей, но певшие прекраснее любого соловья. Никому еще не удавалось заставить королька петь в неволе. Этимологию земного «королек» Женя не знала, но здесь птицу так называли из-за венцеобразного разноцветного хохолка, напоминающего корону. Птичьи короли. Риэля корольком называл не только Хайлан. Собственно, это было некоторым образом его визитной карточкой. Однажды он победил в грандиозном состязании, которое раз в десять лет устраивал король Комрайна. Съезжались туда лучшие из лучших, и победитель получал титул короля баллады и драгоценную заколку, изображающую поющего королька. Риэль никогда об этом не говорил, и заколки среди его вещей не было. Называть же простого смертного, к тому же из простонародья, королем было как-то нехорошо, потому победителей называли корольками. С того времени Риэля пламенно возненавидел Гартус, оставшийся на втором месте, без призов и титулов.

Женя даже не сразу уловила, что Хайлан сменил тему. Он спрашивал, почему она не захотела ничего купить.

– А мне ничего не надо, – искренне сказала Женя. – Знаете, тан, когда все свое имущество таскаешь на спине, пропадает желание обзавестить девятой розовой кофточкой.

Он снова рассмеялся и посетовал, что его жена не вынуждена таскать за собой свои наряды… впрочем, такой груз не поднять даже самому знаменитому силачу.

– А меня никто не вынуждает, – выдала Женя, – я сама выбрала эту дорогу, и мне она нравится.

Не рассказывать же, что любую из здешних дорог за нее выбрал некий Тарвик Ган. Но ведь она могла не пойти за Риэлем… Нет, какое там, не могла. Не могла не принять протянутую руку, потому что тогда это была все еще офис-леди Евгения, а не ученица менестреля Женя. Надо бы придумать себе какую-нибудь биографию, не все такие нелюбопытные, как тан Хайлан. А можно и туману напускать, пусть желающие гадают, кто она и откуда. Может, сбежавшая дочь аристократа, может, дочка какого-то местного интеллигента – если судить по ее лексикону. На прачку или крестьянку она никак не тянула. Хорошенькие девушки в деревнях, разумеется, попадались, и даже нередко, однако не имели столь нежного телосложения и тем более таких аккуратных рук. Наверное, если бы Жене с юных лет надо было часы проводить в поле или в хлеву, у нее тоже плечи стали бы покрепче и пальчики не были бы настолько тонкими. Вообще, женщины здесь были как-то поплотнее. Женин сорок четвертый (ну, почти!) размер при ее росте в Новосибирске не был ничем удивительным, а здесь она нередко ловила завистливые взгляды, какими красотки-аборигенки косились на ее талию.

– Вот это и удивительно, – согласился тан Хайлан. – Мужчины нередко становятся бродягами, но вот чтоб женщина… Ты ведь понимаешь, что, не будь таланта, Риэль все равно ходил бы по дорогам… Научился бы кастрюли чинить, обувь латать… Вот торговцем бы не стал – нет в нем жилки такой. В быту он практичен, но вот в делах… Хотя и в этом тоже его прелесть. Ты не оставляй его, девушка. Ему нельзя быть одному. Мне можно, тебе, я думаю, тоже, а ему нельзя. Он раним, а одиночество не способствует закаливанию души.

Женя прикусила язык. В прямом смысле: просунула между передними зубами и посильнее их сжала, чтобы не сказать, что такого рода нежности, какими одаривает Риэля тан Хайлан, тоже закаливанию души не способствует. Вместо этого она кивнула:

– Не оставлю, тан. У меня не было друга лучше Риэля.

Он обрадовался. То есть ликовать и скакать по комнате не стал, но засияли глаза и лицо стало таким… удовлетворенным. А ведь он действительно к Риэлю привязан. Действительно за него беспокоится. И если бы не опасался, что жить в клетке, пусть и золотой, королек не сумеет, обязательно окружил бы его комфортом, заботой и лаской, нимало не волнуясь, что Риэлю этого не надо.

В этой гостинице они провели еще два дня. Риэля Женя больше не видела. Он не выходил из спальни, а Женя боялась даже гулять под окнами, и уж тем более поднимать к ним глаза. Каждое утро тан Хайлан завтракал с ней, разговаривая не только о Риэле, как собирался. Понравилось ему, что Женя не трепещет и позволяет себе с ним не соглашаться. Правда, она это делала крайне осторожно, казалось почему-то, что серьезного противоречия он терпеть не станет, и как это скажется на Риэле, неизвестно. Он вроде не выходил из себя, но Женя помнила равнодушие, с которым он пообещал наказать своих ретивых людей, и ужас, с которым они это обещание восприняли. Они, кстати сказать, были живы и на вид целы, однако подавлены страшно, глаз не поднимали и Жене начинали кланяться за версту. Они так обнаглели, потому что Риэль не жаловался. Он воспринимал эти ежеквартальные встречи как кару за свое предательство, и добавлял до кучи унизительные реплики, пинки и шуточки. И как его разубедить? Разве жертва – это предательство?

Арисса все время крутилась поблизости, в душу к Жене не лезла, говорила больше о Хайлане, которого знала буквально всю жизнь, с того самого момента, когда он впервые заорал, потому что именно в этот момент юная служанка внесла в комнату роженицы таз с теплой ароматической водой. Сначала она была на подхвате у кормилицы, стирала пеленки, варила жиденькую кашку, когда кормилица решила, что мальчика надо приучать к серьезной пище, протирала овощи и мясо, так что Хайлан привык к ней. Да что там, мать родную он видел два раза в декаду, а кормилицу да няньку постоянно. Потом кормилица заболела, но Хайлан в молоке тогда уже не нуждался, и все заботы о нем легли на плечи Ариссы. Она не выходила замуж, хотя и не отказывала себе в мелких радостях, но мысли о детях у нее даже не возникало, потому что смыслом ее жизни стал Хайлан. И, судя по всему, он это ценил. Он не вспоминал родителей, почти не общался с замужней сестрой, но никогда не расставался с Ариссой, хотя в ее услужении давно не нуждался, но любил с ней почаевничать, делился своими мыслями, рассказывал о событиях. В любую долгую поездку, деловую или развлекательную, брал ее с собой, и только ради нее ездил в карете: она не умела ездить верхом. Арисса знала, что он ее любит, и сама любила его больше жизни. Она была уверена, что совершенно счастлива: вот какого славного мальчика вырастила.

У Жени на этот счет были сомнения, однако она помалкивала и только кивала. К тому же всякой матери (а Арисса была ему матерью куда больше, чем дама, которая произвела его на свет) ее чадушко кажется лучшим в мире.

В последний день она завтракала в одиночестве, если не считать старушки, и это ее тревожило, хотя Арисса и уверяла, что ничего не случилось, просто скорее всего сегодня они отправятся по своим путям, а Хайлан наконец-то вернется домой. Так оно и вышло. Впервые за несколько дней Женя увидела Риэля… если, конечно, не считать ее невольного подглядывания. Он выглядел усталым, но это бы еще ничего. Его лицо как-то враз перестало было красивым, превратившись в посмертную маску. Он ухитрялся ни на кого не смотреть: ни на Хайлана, ни на Женю, а уж остальные в лице Ариссы словно и вовсе не существовали. Вокруг тусклых серых глаз лежали тени, едва заметно подергивалось веко… Вот так нежность… У него была разбита губа, и не сегодня, отека уже не было, ссадина схватилась корочкой. Женя поспешно уставилась в пол, чтоб не выдать свою ярость. Ничего унизительного в сдержанности нет, ББ она тоже не демонстрировала неудовольствие, памятуя, кто раздает конвертики разной толщины.

Тан Хайлан объявил, что у него спешно образовались дела в столице, а менестрели могут быть свободны. Он, тан Хайлан, весьма рад, что провел эти восхитительные дни и не менее восхитительные ночи с такой очаровательной парой, он выражает надежду, что в следующий раз (лицо Риэля на миг исказилось) все будет так же замечательно, что милая девушка Женя сохранит о нем столь же теплые воспоминания и что они непременно увидятся еще, потому что часы, проведенные с ней, невозможно ни с чем сравнить. И тому подобное в издевательски-витиеватом стиле. Владимира Ильича сотоварищи на тебя нет. А лучше Ли Харви Освальда.

Женя торопливо собрала вещи, уже вытащенные заботливой Ариссой из шкафа, молниеносно переоделась: мести дороги юбками ей совершенно не хотелось – и вскинула на плечи рюкзачок. Арисса сунула ей в руку корзинку, тан Хайлан поцеловал ее в щеку, а Риэля – в губы и простился.

Риэль молчал, шел вперед с какой-то неуклонностью, размеренно, но в таком темпе, что Женя едва за ним поспевала, почти бежала, стараясь не отставать, и только одна мысль крутилась в голове: что же он чувствует сейчас и не лучше ли для него было привычное одиночество, он бы благополучно грыз себя изнутри, и ни с кем бы не нужно было делиться болью унижения… Как бы ему втолковать, что и с ней – не нужно, сиди себе и молчи, ничего не рассказывай, ничего не объясняй, с друзьями и молчать можно… Женя давилась слезами и кляла себя за неуместную слабость: она-то с чего реветь собралась, ее никто и никак не обижал, наоборот, комплименты говорили и ручки целовали…

В конце концов она споткнулась и растянулась во весь рост, корзинка откатилась далеко в сторону, хорошо хоть, закрыта была. Женя пробороздила носом толстый слой пыли на дороге и звучно чихнула. Риэль, не заметивший ее падения, услышал странный звук, оглянулся, увидел, как она ворочается, стараясь встать, а почему-то не получалось, кинулся к ней, поднял и вдруг сильно прижал к себе, ей даже больно стало.

– Извини, – тихо сказал он. – Я просто сам не свой. Ушиблась?

– Нет, – ответила Женя ему в плечо. – Я понимаю, не обращай на меня внимания. Я даже коленки не разбила, даже руки не ободрала, тут столько пыли, что даже падать мягко…

Он поцеловал ее куда-то в волосы, потерся о них щекой.

– Я не могу не обращать на тебя внимания, Женя. И, главное, не хочу. Извини, я не подумал, что выше тебя и шаги у меня больше.

Ты вовсе обо мне не думал. Ты вовсе меня не видел, как не видел деревьев, птиц и солнца, уже заметно склонившегося к западу. Если ты и видел что, так только самоуверенную рожу тана Хайлана или последний взгляд Матиса. Скотина Матис, лучше бы тебе и в самом деле умереть, потому что если ты попадешься живым мне в руки, вообще пожалеешь, что на свет родился.

– Устала? – нежно спросил Риэль. – Еще с полчаса сможешь пройти? Вон там, – он показал рукой на рощицу, – озеро очень хорошее, мелкое, вода совсем теплая, даже зимой. Ты пропылилась вся.

Он подхватил корзинку, взял Женю за руку и свернул к рощице, стараясь идти помедленнее. Только лицо все равно напоминало маску, и взгляд обращен куда-то внутрь… или в прошлое.

Рощица и правда была этакой Аркадией, на ветках сидели нахальные корольки, совершенно людей не боявшиеся, и пересвистывались нежными голосами. Риэль раздвинул ветки, показал Жене озерцо и занялся костром, пока она торопливо окуналась в действительно теплую воду и прополаскивала одежду. Вряд ли они пойдут сегодня дальше. А если честно, Женя и физически не сможет, устала смертельно, потому что за эти несколько часов они отмахали бог знает сколько миль.

Риэль уже набрал хвороста для костра, виновато улыбнулся Жене и пошел к озеру, а Женя занялась ужинообедом – есть хотелось уже очень-очень. В корзинке, естественно, была еда: крупная жареная птица, видом похожая на утку, вкусом – на индюшку. Женя решила ее разогреть: чуточку воды на дно – и на огонь, схватила кастрюльку и побежала к воде.

Голый до пояса Риэль умывался, и, увидев его спину, Женя ахнула: на белой коже отчетливо выделялись следы ударов, небольшие синяки, царапины. Он вздрогнул, выпрямился, повернулся – и на груди тоже синяков хватало. Что-то его испугало, потому что он подбежал, торопливо ее обнял, начал успокаивающе гладить по голове.

– Женя, все нормально, ничего страшного, не надо принимать все так близко к сердцу.

Женя вырвалась и возмущенно выпалила:

– Ничего себе – в порядке! Он тебя бил, ты же весь в синяках!

Риэль печально улыбнулся.

– Он меня целовал, и только потому я весь в синяках.

– А губа разбита – тоже целовал?

– Нет, дал по физиономии. Но я сам напросился, честно. Ляпнул не подумав и получил.

– А…

– Женя! Набирай воду и пойдем обратно. Я тебе объясню все, как только ты возьмешь себя в руки. От тебя сейчас лесной пожар начнется.

Он поднял мокрую рубашку, башмаки (заходя в воду, он разулся и закатал штаны) и пошел впереди. Вообще, синяки и правда походили на засосы, да и пальцы при особо крепких объятиях могут такие следы оставить, Женя по себе знала, был у нее однажды неистовый любовник, так она эти следы бурной ночи с удивлением обнаруживала поутру, глядя на себя в зеркало, а, так сказать, в процессе ничего такого не замечала. Но вот несколько красных полос оставили не поцелуи!

Она торопливо зачерпнула воды в ручейке, вернулась к костру и занялась готовкой. Риэль, обняв руками колени, наблюдал за ней.

– Он только в конце так разошелся… Когда иначе у него не получалось. Я-то бы обошелся, а ему непременно надо что-то кому-то доказать, кого-то убедить, что он самый могучий в постели. Вот и убеждает… Каков бы он ни был, он замечательный любовник, Женя.

Она села рядом и положила голову ему на плечо. Может, если он не будет на нее смотреть, ему будет легче? Голос даже не ровный – без интонаций, безжизненный.

– У тебя ведь и в самом деле не было выхода.

– Был. Я еще после первого раза мог пойти в лес и удавиться на первом же дереве. Или вены вскрыть. Только я не могу. Я не очень-то верю в богов, не в их запретах дело. Но так меня воспитали, наверное, – что дано судьбой, надо выдержать. А может, мужества не хватает.

– Это не выход, – покачала головой Женя. – Это бегство.

– А разве я не бегу?

И лучше бы голос оставался безжизненным, потому что такая горечь и боль убьет быстрее вскрытия вен.

– Я так и бегу, не знаю куда, не знаю, от кого, без цели. Уговариваю себя, что я, мол, менестрель, мне и положено, да только я нигде никогда не задерживаюсь дольше, чем на две недели, что-то поднимает меня и гонит дальше.

– Почему ты считаешь, что это бегство?

– А что? Потребность? Ерунда, Женя, не может нормальный человек жить без всего. Без дома, без привязанностей, без друзей. За всю жизнь у меня было только два друга, и обоих я потерял. Со мной рядом опасно быть, Женя. И твоих забот я не стою: прижмет – предам.

Черт, а не истерика ли у него начинается, испугалась Женя. И что делать? По телу Риэля волнами пробегала дрожь, но он не менял позы.

– Ты слышала, что я сказал? Что Хайлан замечательный любовник. Нежный и умелый. Я ненавижу его, что не мешает мне не просто подчиняться ему, это бы ладно, тут действительно с выходами сложно, это не мешает мне получать небывалое наслаждение от близости с ним! Я ненавижу его – и не просто лежу в его постели бревном, но и отвечаю на его ласки, целую его, с ума схожу от удовольствия. А потом он дает мне деньги – и я беру их. Кто я после этого?

– Тот же, кто и до этого, – максимально рассудительно сказала Женя. – Риэль. Мой друг. Лучший друг. Единственный человек в чужом мире. Почему ты о себе только плохо думаешь?

Он опустил голову на колени и глухо спросил:

– А как надо?

– Нормально. Не односторонне. Понимаешь? Ты так уверен, что предал Матиса…

– Я предал его, – перебил Риэль. – И он умер. Ему негде было взять деньги не лечение. Я убил его.

– Ты как раз пытался его спасти, дубина. Не знаю, как это называется у вас. А я бы назвала это жертвой. Я не хочу плохо говорить о Матисе, но одно знаю точно – великодушен он не был. Не захотел тебя понять.

– Я знал, что он не поймет…

– Ну и что, ты в тот раз пошел с Хайланом, потому что трахнуться с кем-то захотелось? – грубо спросила она. Трахнуться – это такой культурный перевод на русский. По понятиям всеобщего слово было пожестче. Риэль удивился даже через свой острый приступ самоедства. – Или все ж были нужны деньги – да не тебе, а Матису? на его лечение? Почему это называется предательством? Хайлан вот уверен, что ты ненавидишь его за то, что он был причиной ухода Матиса.

– Ну и дурак. В этом никто, кроме меня, не виноват. Женя, это дело прошлое, все тысячи раз обдумано, взвешено и сочтено. Я знаю, кто и в чем виноват.

– Ты думаешь, что знаешь. А виноваты все. Хайлан со своей привычкой ни в чем себе не отказывать, Матис со своей глупейшей гордыней и неспособностью понять самого близкого человека, ты со своими завышенными требованиями к себе… Тебе не приходило в голову, что Матис мог тебя хотя бы выслушать?

– Приходило. Но он не стал. И это было его право. Женя я любил его. И я лег в постель с другим за деньги. Что тут еще объяснять?

– Получается, что Матис любил только твое тело. И как только счел его оскверненным, гордо повернулся и ушел. Не соизволив подумать, что при этом чувствуешь ты.

Он очень долго молчал. Ну понятно, и об этом за шесть лет не раз думал, и все обдумано, взвешено, сочтено. Мене, текел, упарсин, короче говоря. И не переубедить – и надо ли? Он вынес себе обвинительный приговор без права на апелляцию и кассацию. Женя обняла его, осторожно, чтобы не причинить боль.

– Не бойся, – хмыкнул он, – на самом деле это не больно. Завтра и следов не останется. Хайлан тебя не обижал?

– Ни в коем случае. Он удостаивал меня беседой за завтраком, пока ты спал.

– Да, он совсем мало спит. У меня уже никаких сил не было, а он все не унимался. Но когда я засыпал, никогда не будил. И как он тебе?

– Сволочь, – удивилась Женя. Собственно, сволочь – это тоже вольный перевод. Здешнее слово было чуть точнее: беспринципный человек, не считающийся с окружающими, делающий только то, что хочет, плюющий на мораль. Гибрид циника, сволочи и скотины. – Я удивляюсь, как тебе не хочется его убить.

– Почему не хочется? Очень даже хочется, – усмехнулся Риэль. – Только не умею. Да и учиться не хочу. Не мое это дело. Я действительно его ненавижу. И действительно не могу устоять. И действительно беру деньги.

– Деньги можно и выкинуть в реку или раздать бедным, – пожала плечами Женя. – Только какой смысл? Типа: ах, вот я какой, ничего от него не хочу?

– Именно потому я и не выкидывал их в реку, – кивнул он, – что глупо и отдает дешевым романом. Я тратил их с большим толком.

– Пропивал.

– Именно. Или проигрывал. Или все вместе. Женя, прости, я тебя сегодня загонял… Себя не помню от ненависти…

– К себе?

– К себе, – согласился он.

– За что он тебя ударил?

– За глупость. Принялся расспрашивать, что я чувствую во время близости, ну я и брякнул: возьми да попробуй. Он мне и вмазал. Нос разбил. Я ему: да я не о себе! И второй раз получил. Щеку разнесло, синяк такой… красивый. Да у него лекарство есть, за пару часов синяки рассасывает, а здесь, – он прикоснулся к губе, – ссадина, нельзя было мазать.

– Дурдом, – искренне сказала Женя, – значит, использовать тебя он может, и в этом нет ничего стыдного, а сам… Не понимаю! Какие-то дурацкие отношения.

– Обычные. Большинство тех, кто использует таких, как я, сами на это не идут никогда. Вроде как позорно.

– А Камит и Матис?

– Камит – нет, то есть я не знаю. Я не пробовал, он не предлагал, но я думаю, не отказал бы. Впрочем, мне и не хотелось. А вот с Матисом у нас все было взаимно. Женя, почему я с тобой говорю об этом?

– А с кем? – удивилась Женя. – Ты и так все копил шесть лет, не боишься, что прорвется? Я, значит, могла тебе рассказывать о своих невзгодах, а ты не можешь?

Горький смешок Риэля совсем ей не понравился.

– Разве ты говорила, с кем и как спала?

– Могу и сказать. И даже не покраснею. Риэль, знаешь, что самое замечательное в наших отношениях? Абсолютная бесполость. Поэтому мы можем говорить о чем угодно. Меня вот, например, в постели с ума сводил Тарвик. Раньше просто хорошо было… или не так чтоб хорошо. А с ним – потрясающе. Как ты думаешь, мне об этом вспоминать приятно? Особенно на фоне того, чем закончилась эта потрясающая любовь?

Он повернулся и поцеловал ее в щеку.

– Тогда и я скажу. Я не ненавижу себя.

– Ясно. Презираешь. И за что?

– Не за что?

– Не за что! – сердито бросила Женя и бросилась спасать пригорающую дичь. – Совершенно не за что! Я не смогу тебе доказать, что не было предательства с твоей стороны. Ошибка – была, ну так ты за нее сколько уже расплачиваешься, и не столько регулярными встречами с Хайланом, сколько тем, что ты сам с собой делаешь. Ты себя обвинил, приговорил и ничего слушать не хочешь. Такой уж подлый и мерзкий тип, что не прошел мимо плачущей бабы, что протянул ей руку и таскаешь за собой уже полгода, вон петь еще учишь… А главное, причину счел уважительной: одиночество! Экая невидаль – женщина, плачущая от того, что одна! Ты пройди по улицам, позаглядывай в окна, убедишься, что это не редкость. И никогда редкостью не было.

– Женя…

– И вообще заткнись. Нравится себя грызть – приятного аппетита. Думай о себе что хочешь. И я тоже буду думать… что хочу.

Он встал, оторвал ее от корзинки, из которой Женя выкладывала всяческую снедь, и крепко обнял.

– Спасибо.

– Можно подумать, тебе стало легче, что ты меня благодарить начал.

– Не стало. И не станет. Только все равно спасибо, что ты ходишь за мной, влипаешь в мои неприятности и меня же утешаешь. Я должен тебя утешать и поддерживать, а получается наоборот.

– Получается взаимно, – буркнула Женя. – Я без тебя пропала бы, а тебе без меня было бы грустно. Ты до сих пор мчался бы куда глаза глядят… до первого трактира.

– До первого трактира, – согласился он. – Но Арисса обязательно должна была положить и флягу с вином, как и раньше. Так что напиться я смогу и здесь.

– Все равно ж не поможет, – проворчала Женя, высвобождаясь. – А садиста этого я б своими руками удавила, можешь мне поверить.

Слова «садист» здесь, разумеется, не было, а понятие – было. Риэль усмехнулся. Пусть напьется. Фляга есть, и здоровая, литра на полтора. Надо наконец разобраться в системе мер и весов, а то слова известны, а вот как привести их в соответствие с родными килограммами и сантиметрами, непонятно. Она заставила Риэля поесть. Когда он опять замирал в задумчивости, силой запихивала ему в рот кусочки поменьше, чтобы не разбередить ранку на губе. Во фляге оказалось не вино, а что-то куда более крепкое, но столь же вкусное, слегка напоминавшее рябину на коньяке, но гораздо мягче. Женя тоже несколько раз к фляге приложилась, но остановилась вовремя, а Риэль нажрался в русском стиле – до отключки. И наутро у него было налицо классическое похмелье с головокружением, слабостью и дрожанием рук. А куда им торопиться? Тут, в кустах, и отлеживался, несколько раз отбегал подальше – потошниться, в озерце купался, хотя проку-то, вода словно подогретая была. После полудня он слегка пободрел, лицо обрело цвет, а то бумага и бумага, да еще мятая, но глаза оставались совершенно больными, и к похмелью это не имело никакого отношения.

Они не стали заходить в деревни, не выступали, даже не останавливались, чтобы купить еды, потому что Арисса наложила всего дня на три. Риэль отобрал у Жени корзинку: и так, мол, она ее тащила долго, да еще бегом. Они почти все время молчали. Иногда он встряхивался, начинал говорить, но по каким-то ассоциациям уплывал то ли в свежие воспоминания, то ли в давние, беседа угасала, и Женя никак не настаивала на продолжении. Жалко его было безумно, до слез. Никогда не любила и не жалела слабых мужчин. Был такой стереотип: мужчина должен быть сильным. А вот, оказывается, необязательно. Почему Женя может обладать ранимой и нежной душой (но не обладает, если уж честно), а Риэль – не может? Риэль – менестрель, что означает не только певца, но поэта и музыканта. А поэты, как известно, ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души. И тут еще обстоятельства, которым совершенно не хочется завидовать: и осуждаемые в обществе склонности, и отвращение к самому себе… Ведь Женю-то подобрал, потому что подбирали его. И говорил ей множество приятностей, потому что помнил, как это здорово, когда тебе говорят о любви.

В конце концов он с собой справился, повеселел, глаза уже не напоминали остывший пепел, ожили, заблестели. Возобновились уроки пения.

– В Миддике купим тебе лютню, – решил Риэль. – Там делают хорошие инструменты. Я зарегистрирую ее на себя, пока ты еще не член Гильдии. Не бойся, лютня несложный инструмент. А ты говорила, что немножко играла на каком-то струнном инструменте.

– Ага, – хмыкнула Женя, – три аккорда на гитаре на все случаи жизни.

– Значит, выучишь пять аккордов на лютне, – улыбнулся он. – Тоже универсальных. Сможешь себе аккомпанировать.

– А ты?

Он помолчал, нахмурился.

– Женя, я не собираюсь тебя бросать. Никак. Ни бежать топиться в пруду, ни тем более уходить, ни даже умирать от костегрыза. Просто неизвестно, что может случиться. Могу свалиться с обрыва и свернуть шею, могу и правда заболеть костегрызом, могу отравиться рыбой. И ты тоже можешь. Но я хочу, чтобы ты не осталась без профессии. А петь без музыки… в общем, не с твоим голосом. Даже я не злоупотребляю. И даже Гартус играет. Вот уж как Гартус играть ты всегда сможешь.

– Зато петь не смогу, – хихикнула Женя.

– Ну, петь, как Гартус, и я не смогу. Такое чудо и такому типу досталось… Я б под его голос такие баллады сочинял… будь он нормальным. Для него не хочется, а сам не вытяну. И Симур то же самое говорит.

– А что Хайлан сделает со своими людьми? – вдруг спросила Женя. – Они пытались прощения просить, а я не простила, вот теперь и не знаю…

– Пожалела? Напрасно. Конечно, я им не позавидую, он умеет быть изобретательно жестоким. Ну так, Женя, кто ж их заставлял хозяина любимого так оскорблять? Как посмели попрекать его склонностью к мужчинам? Не жалей. Никогда не жалей мелких мерзавцев.

– Буду жалеть крупных, – пообещала Женя. – Хайлана, например.

Когда они уже укладывались спать на следующем привале, Риэль вдруг сказал:

– Иногда мне кажется, что Хайлан достоин жалости.