Не ангел

Глава 4

С самого момента, как Ольга поселилась в их доме, Александру казалось, что мир вокруг стал светлее, воздух — более свежим, а солнце куда чаще пробивается через вечно хмурое петербургское небо. При Ольге Аркадьевне, Олюшке, как почти сразу ее стали называть в семье, было как-то совестно браниться, кричать на прислугу, дерзить родителям и учителям. Олюшка никогда никого не стыдила, она вообще была тиха и молчалива, но, когда слышала резкие слова, видела, как обижают кого-то, ее прозрачные глаза наливались тоской, она сжималась в комок и надолго делалась еще молчаливее и печальнее. Саша готов был просиживать около нее целыми вечерами, наблюдая, как под ее тонкими пальцами стежок за стежком ложится на канву. Он читал ей вслух книги и журналы, держал шерсть или пряжу, когда ей надо было смотать их в клубок; по утрам он выкатывал на террасу кресло на колесиках, в котором сидела Ольга Аркадьевна, и терпеть не мог, когда это делал за него кто-то другой. Сама Олюшка всегда бывала с ним очень ласкова, радостно улыбалась при его появлении, звала его «милый мой братец» и перестала его дичиться прежде всей остальной семьи. Александр еще сам не знал собственных чувств, а уж окружающие давно заметили его склонность. Матушка покуда молчала и не мешала их сердечной дружбе, а папаша, по складу характера менее всего могущий препятствовать чьим-то чувствам и проявлять тиранство — папаша умиленно любовался на двух «голубков» и сообщал матушке, что Александр под влиянием Олюшки становится гораздо мягче, приветливее и спокойнее.

Матушка настаивала, что Ольгу Аркадьевну надо показать хорошему доктору, который сможет выяснить причину ее хвори и ответить, сможет ли Ольга когда-нибудь ходить. Пригласили нескольких известных в столице докторов, что брали за визиты немалые деньги, но толку было немного: все в один голос утверждали, что неизвестно, в чем именно причина недуга, а так, по всем показателям — быть бы Ольге Аркадьевне обычною здоровою девицею, хотя и хрупкого сложения. Доктора сыпали непонятными латинскими терминами, спорили друг с другом, но сошлись единодушно в одном: нечто, что не объяснить наукой, забирает, подтачивает ее силы… Это не кашель, не лихорадка, не воспаление мозга или прочие известные хвори.

— Опасно ли? Сколько она проживет? — с тревогой спросила матушка почтенного доктора в золотом пенсне.

— Не могу знать, сударыня… — развел тот руками. — Как изволите видеть, опасного нет-с, могут жить себе да жить. Но если какое потрясение, нервное там — плохо-с. Волнения им вредны-с. Беречь надобно барышню вашу.

Саша стоял поблизости; у него испуганно заколотилось сердце. Он бросил беспокойный взгляд на террасу, где сидели Олюшка и Николка — она, по обыкновению, вышивала, а брат читал вслух повесть Пушкина. Он знал, что Ольга не может слышать их разговора, и все-таки…

— Что можно сделать? — спросил он доктора.

— Да, да, — поддержала матушка. — Может быть, в Крым или на Кавказ, на воды ее отправить?..

— Хм, да нет-с, — к великому облегчению Саши, ответил доктор. — Свежий воздух-с им весьма полезен, а вот жара совсем вредна. Наш петербургский климат хоть и не идеален, а все же для барышни вашей лучше-с.

Матушка принялась расплачиваться с доктором, а Саша в задумчивости прохаживался по гостиной. Ольга не жаловалась ему, но он всем нутром чуял, как неприятны ей эти визиты докторов, бесконечные осмотры и беседы. В доме Рашетовских Олюшку уже не осаждали толпы недужных, как в родном селе: их матушка ни за что не допустила бы такого. Мария Ивановна Рашетовская почему-то полагала, что Ольге негоже заниматься исцелением хворых, хотя мать сама не могла объяснить, что в том дурного. На вопросы Николки она степенно отвечала, что лечить должны доктора, а Ольга Аркадьевна — барышня нежная, прекрасного воспитания, а в Петербурге деревенские привычки оставить бы надо. Отец в эти дела не вмешивался, а сама Олюшка промолчала; непонятно было, огорчил ее запрет матушки или же нет.

Когда, чуть позже, Александр сменил Николку на террасе — все они теперь старались, чтобы Ольга проводила на воздухе как можно больше времени — он спросил, преодолевая застенчивость:

— Если ты у себя в деревне мужиков и баб руками исцеляла, что же себя исцелить не можешь? Так, чтобы встать да ходить?

Ольга слегка улыбнулась, ничуть не удивившись вопросу.

— Сила моя, чтобы людям на благо послужить, не себе. А коли стала бы даром пренебрегать, тело, может, и вылечила бы, да душу бессмертную погубила.

— Но разве самой тебе не хочется здоровою стать? Ходить, танцевать, на балы, в театры ездить? — в волнении вскричал Саша и тут же понял, что сказал глупость. Чтобы Олюшка — да на балах, как те глупенькие барышни, что только и щебечут о тряпках да кавалерах…

— На все воля Божья, братец, — кротко ответила Ольга, откусывая нитку. — Я свой дар людям добрым отдаю, а от них брать не смею…

— Почему же от них? — удивился Александр. — Ведь мамаша и Стешка твоя говорили, что ты с них ни гроша не брала — спасала только.

Ольга на это лишь улыбнулась и покачала головой: дальше расспрашивать не стоило, она всегда говорила о себе ровно столько, сколько хотела сказать. Саша следил за ее худенькими пальцами, ловко орудующими иголкой, и вспоминал, как она впервые положила ему руку на лоб: когда на них с Николкой напал пес, он сильно ударился головой, и с тех пор мигрени не оставляли его надолго. А Олюшка лишь коснулась лба прохладной рукой — и боль ушла. Он хотел ее поблагодарить, но отчего-то сконфузился и покраснел; никакие силы не заставили бы его заговорить в этот миг. Но Ольга сделала вид, что ничего не заметила, она тихонько напевала, вышивая, только один раз прямо и светло взглянула на него своими ласковыми глазами.

«Женюсь на ней, — подумал вдруг Александр спокойно и ясно. — Женюсь, что бы мамаша не говорила. Что с того, что она не ходячая? На руках буду носить, никому в обиду не дам».

Время шло, и вот уже Александру настал момент отправляться в корпус; матушка, как могла, откладывала день отъезда любимого сына, но отец полагал, что Алексашенька и так слишком уж долго находится на домашнем обучении. Пора было выходить в люди, становиться мужчиной, офицером — обоим сыновьям Рашетовским с самого рождения уготована была военная карьера. При всей любви к искусству Рашетовский-старший преклонялся перед военными, особенно высокими чинами, считал их истинной опорой трона и государства. Теперь Александру предстояло расстаться с семьей, Федором и Ольгой Аркадьевной. Когда он зашел к ней проститься, то ужасно сконфузился и мог лишь пробормотать чуть слышно: «Еду. Храни тебя Бог, Олюшка». Ольга ласково сжала в ладонях его зардевшееся лицо, поцеловала в лоб и перекрестила.

— Ты береги себя, братец.

Александру мечталось услышать от нее другие слова, хотя он понимал, что это невозможно. Но скоро, очень скоро он отслужит, выйдет в отставку, и тогда… Батюшка не станет возражать, если он женится на Ольге Аркадьевне, а мамаша простит… В том, что Олюшка примет его предложение руки и сердца, Саша даже не сомневался.

Он несколько раз поцеловал ее руку, поклонился и вышел.

Корнет Александр Николаевич Рашетовский находился в Конном лейб-гвардии полку уже два года, был на весьма хорошем счету у господина полковника и пользовался неизменным расположением товарищей. Матушка в письмах заклинала его воздержаться от разгульной жизни, свойственной молодым гусарам, но всякий раз грустно прибавляла, что это невозможно: она прекрасно понимала, как жизнь в полку влияет на молодых людей. Однако дуэли, шампанское и поездки к «жозефинам» не прельщали Александра так уж сильно: его сдерживали мысли об Ольге Аркадьевне и, как ни странно, окрепшая дружба с Федором. Федор по-прежнему пользовался расположением Сашиного отца; он занимался вовсю учением, даже посещал бесплатные лекции в Петербургском университете. Домашний крепостной театр в доме Рашетовских процветал, но Рашетовский-старший подумывал о том, чтобы отправить Федора на своеобразный «оброк», то есть устроить в настоящий театр, где его крепостной подвизался бы в качестве актера и получал жалованье. Отец полагал, что Федору это вполне по силам, и что уж он бы затмил своим талантом всех тамошних «героев-любовников». Александр всячески поддерживал батюшку, памятуя свою клятву, данную Федору тогда, в ночь их братания… И так продолжалось до тех пор, пока не пришло горестная весть: Рашетовский-старший внезапно скончался, оставив семейство осиротевшим и растерянным.

…К похоронам отца Александр Николаевич не успел. Он приехал, когда уже начал таять снег, солнце пригревало все сильнее, и сосульки, свисающие с крыш, истекали каплями, похожими на частые слезы. Брата Николки не было: он находился в московском кадетском корпусе. В притихшем доме первым Сашу встретил Федор; бледный, исхудавший, с ввалившимися глазами, он бросился к Александру, как к единственному защитнику.

— Александр Николаевич, барин… — пробормотал он, сжимая Сашины руки. — Здоров ли?

— Да брось ты «барина», Федор! Мы же братья, забыл?

Федор неловко привлек Александра к себе и уткнулся лицом ему в плечо.

— Все горюешь по батюшке? — сочувственно спросил Александр.

— Он мне, Саша, лучше родного был, — в голосе Федора прозвучала такая тоска, что Александр Николаевич ласково похлопал его по плечу. Поздоровавшись с матерью, он прошел к Ольге Аркадьевне: повзрослевшая, она показалась ему еще краше и желаннее, чем раньше… Однако долго говорить у них не получилось — матушка настояла, чтобы Алексашенька лег почивать с дороги, затем ему подали обед… Матушка из-за мигрени не смогла присоединиться, Ольга Аркадьевна осталась при ней. Обедали они вдвоем с Федором, и Сашу удивило, что помимо горя в Федьке чувствовалась какая-то несвойственная ему прежде нервозность и страх. Казалось, он боится собственной тени. Федор по-прежнему был высок, изящен и красив со своими тонкими чертами лица и благородной осанкой, но теперь в его внешности появилось что-то просительное и жалкое.

— Что это с тобой происходит? — спросил его Саша.

— Боюсь я, — признался тот. — Барыни боюсь, теперь ведь она надо мной хозяйка. Пока твой папенька, благодетель, был жив — я и не думал ни о чем. А барыня, Мария Ивановна, меня крепко не любит — досадно ей, что папенька твой ко мне как к родному…

— Знаю, — перебил Александр. — Ничего мамаша тебе не сделает: я, как из полка вернусь, скажу ей, чтобы вольную тебе подписать. А до тех пор тебя никто не тронет.

— Не знаю, Саша; ведь у вас, оказывается, дела не в порядке, долгов много — не слышал? Николай Алексеевич, Царствие ему небесное, слишком уж на широкую ногу жил, а доходы с имения упали…

Эти нерадостные вести уже сообщила Саше маменька. Помимо горя от потери мужа, ее немало тревожило шаткое денежное положение семьи: обнаружилось, что управляющий их имения нечист на руку и действовал последнее время исключительно к собственной выгоде; отговариваясь то неурожаем, то ленью крестьян, сам он потихоньку наживался за спиной беспечного Николая Алексеевича. Матушка, будучи особой прозорливой и практичной, разобралась в вероломстве управляющего и согнала его; для того, чтобы поправить дела, она была намерена сократить расходы и, возможно, продать несколько душ крепостных.

— Театра нашего больше не будет, да это Бог с ним… Я чаю, продаст меня барыня. Тоскливо мне что-то, Саша, места себе не нахожу, только и вспоминаю, как твой батюшка покойный меня напутствовал, все хотел большим актером сделать, чтобы я на Императорской сцене стоял, публике кланялся — да вот не вышло.

Александр налил себе и Федору по бокалу вина и только сейчас обратил внимание, что он не съел ни куска. Федька говорил безжизненно-монотонно, и сейчас его голос был так непохож на бархатный баритон, произносивший страстные монологи на театральных подмостках.

— Да будет же тебе, наконец, — Саша отпил из бокала и постарался улыбнуться. — Сегодня же поговорю с мамашей, попрошу тебя пока на оброк отправить: в театре играть. Ведь ты способный! Мы с папенькой о тебе все говорили… А жить по-прежнему у нас будешь; денег заработаешь, маменька и слова не скажет.

Федор в волнении встал и прошелся по столовой, нервно теребя ворот сюртука. Он налил себе из графина воды, залпом выпил и остановился перед Сашей.

— Ну, что тебе еще? — с улыбкой спросил Александр. — Или сердечная тайна какая терзает?

Федор вспыхнул как маков цвет.

— Н-нет, ничего. Ты прости меня, Александр. Ничего, — отрывисто проговорил он и быстро вышел из комнаты, оставив Сашу в недоумении.