Не ангел

Глава 5

Через несколько дней после этого разговора в доме Рашетовских, по выражению слуг, «разразилась гроза». Все началось с матушкиной горничной Параши, особы весьма привлекательной и решительной. Эта девица была красива броской красотой и привыкла к мужскому поклонению; когда же она обратила благосклонный взор на Федьку-актера, тот, к ее изумлению, остался безучастен. Не перенеся такого равнодушия к собственным прелестям, Параша начала шпионить за Федькой — и то, что она обнаружила, привело ее в такой гнев, что Параша сочла нужным немедленно поделиться с барыней.

Саша проснулся от громких голосов; несколько мгновений он прислушивался, затем вскочил, задыхаясь от негодования.

— …И все-то он ей ручку пожимает незаметно, что вам, барыня-матушка, было и не видать. Записочки передает; а когда вы изволили в Дубки ездить, так уж они тут… Я-то все теперь знаю, матушка, мне Сонька с Лушой все-все рассказали. А девка ихняя, Стешка, по ночам его в комнату к барышне нашей проваживала, подлюга!

Грозная поступь матушки болезненно отдавалась у Александра в ушах; он направился к комнате Ольги, холодея от ужасного предчувствия. Мать фурией ворвалась к Ольге, кинулась к ее бюро из розового дерева, вытащила один ящичек, опрокинула его, затем другой, третий… На ковер посыпались скромные украшения, четки, молитвенник и… целая пачка писем. Матушка нетерпеливо развернула самое верхнее и тотчас брезгливо отшвырнула прочь; на ее щеках проступил багровый румянец.

— Позор! — прошипела она. — В моем доме… Ах, паскудница! С крепостным!.. Дрянь!

Ольга сидела в постели и безмолвно смотрела матушке в лицо своими огромными светлыми глазами; она не отпиралась, не оправдывалась, чем, видно, и довела барыню до крайней степени раздражения. Мария Ивановна с проклятиями подскочила к ней и звонко отхлестала по щекам, каждый удар сопровождая бранью… Александр вбежал в комнату Ольги; не разобрав еще, что происходит, он лишь попытался закрыть ее собою от разъяренной матери.

— Мамаша… Что вы это?.. Оставьте… — бормотал он, стараясь удержать матушку на расстоянии от Ольги.

На подмогу ему влетела Стешка, прислуга Ольги Аркадьевны. Она ловко оттеснила Сашу, бухнулась перед барыней на колени.

— Матушка-барыня, родненькая вы наша, да что же это, грех-то какой! Пожалейте вы сироточку хворую, — частила она, целуя барынины руки. — Не берите греха на свою душеньку, лучше меня накажите, это ко мне, ко мне он ходил… бес попутал…

— К тебе ходил, а ей письма писал? — насмешливо проговорила матушка. — Ишь, защитница нашлась, извольте радоваться: к ней ходил! У, глаза ваши бесстыжие!

Но гнев ее уже остыл; оттолкнув Стешку, матушка величественно выплыла из комнаты. Стешка и уже раскаявшаяся в своем поступке Параша кинулись за ней. Саша подошел к Ольге Аркадьевне; она сидела, закрыв лицо руками.

— Ты, Олюшка, уж не обижайся на мамашу, — кашлянув, заговорил Александр. — Она, сама знаешь, вспыльчива, да отходчива, и тебя любит. Глупая девка ей пустяков наговорила, так она сейчас… Увидишь, скоро сама прощения просить придет…

Не дослушав, Ольга изо всех сил обхватила его за шею, прижалась и зарыдала — в первый раз он видел ее горькие слезы. Саша растерянно приглаживал ее волосы, и сердце его почему-то заледенело: от этих слез, от ужаса, который читался в ее глазах. Так боятся не за себя, а лишь за того, кто дороже всего на свете.

— Сашенька, голубчик, милый мой братец, — шептала Ольга, — проси ты маменьку, проси ее не обижать Федора. Она не любит его, а теперь уж точно со свету сживет. Я только и виновата… Маменька тебя послушает, ты теперь хозяин — упроси ее пожалеть… Пусть меня прибьет, пусть хоть в монастырь!

— Что ты говоришь, Олюшка? — упавшим голосом переспросил Александр, тяжкая холодная дрожь все больше охватывала его тело.

— Все правда, Саша. Жена я ему уже давно; грех, сама знаю, что грех — пусть гонят, я постриг приму, хоть завтра, только бы его не тронули!

Александр молча смотрел себе под ноги, тут только он сообразил, что выскочил из комнаты босым, и сейчас в мозгу упорно закрутилась мысль, видел ли он утром рядом с кроватью собственные сапоги, привел ли Тимофей их в порядок или нет… Он еще не чувствовал боли, не понимал себя; так, говорят, бывает, когда в бою отрывает снарядом руку или ногу — сначала боли нет, а только омертвение… Хуже всего было то, что Ольга понимала, какой нанесла ему удар, он видел горе и жалость на ее лице — и все-таки она это сделала, готовая пожертвовать всем, что было ради него.

Саша молча отстранил Ольгу от себя, будучи не в силах ничего сказать, и прошел в свою комнату. Он понимал, что придется что-то решать: маменька любит его больше всех на свете и посчитается с его мнением. Он знал, что может спасти Федора и Ольгу от ее гнева, стоит только сказать свое слово. Олюшку оставят в покое, а Федора, вероятно, просто удалят из дома, отправят работать в Дубки, этим и кончится. Если только он попросит…

Если только он попросит. Эта фраза жужжала у него в мозгу бессмысленным шумом. Он видел перед собой обезумевшую от ужаса Ольгу, которая сжимала его плечи и молила за Федора. За Федора, который когда-то спас его и Николашу, с которым они побратались и которого Ольга любила так сильно, что позабыла все на свете. В том числе и его, Александра.

«Жена я ему уже давно» — эти слова жгли и мучили его. Умом он понимал, что Федор — красив, начитан, умен, он ничем не хуже его самого; в глазах любой барышни он — кавалер хоть куда. Саша и сам не раз говорил это ему. Но Ольга, которую Александр считал своей! Он даже не мог поверить до конца; он готов был признать, что Параша все сочинила, а Ольга, будучи в нервном расстройстве, наговорила на себя, чего не было. И тут же он вспоминал смущение и растерянность Федора, его откровенный страх — и понимал, что его надежды бесплодны. Вот что Федор хотел ему сказать, вот почему выглядел таким смятенным! Ни для кого в доме не была тайной его, Александра, страсть к Ольге.

…В дверь постучали, громко и нетерпеливо. Маменька вошла, не дожидаясь ответа, видно было, что она все еще гневается.

— Ну что скажешь, сударик мой? — Александр не сомневался, что мамаша жалеет его, но, по своей врожденной суровости, она избегала всякого открытого проявления чувств. Он осознал, что лежит перед маменькой на кровати, полностью одетый — но встать сейчас не было сил.

— Не трогайте Ольгу, маменька… Заморочил он ей голову стихами, сонетами своими, — Саша произнес это машинально, пытаясь нащупать в сознании что-то важное, ответ на какой-то вопрос…

— Ну, не трону, не трону, — заторопилась мать, она вовсе не хотела продолжать мучительную для него тему. — Бог с ней, с Ольгой твоей… Ну а с этим что прикажешь делать? Видел бы папаша твой покойный, каков его любимец… Или изволишь опять, по-старому, защищать его?

Почему-то именно эти слова стали для Саши последней каплей; гнев его против Федора достиг высшей точки. Этот незаконнорожденный крепостной, оборванец, обязанный столь многим их семье… Да как же он посмел?! А понесла бы Ольга от него, не дай Бог — что было бы с их старинным родом, дворянской благородной кровью! Его передернуло от отвращения.

— Не буду защищать, — спокойно и твердо проговорил Александр. — Тридцать плетей — и в рекруты. Чтобы духу его здесь не было.

Матушка смотрела на него с легким недоверием, так что Саша запнулся и едва не взял свои слова назад. Но он тут же снова вспомнил искаженное ужасом лицо Ольги, и его обуяла ярость. Федор предал его, он не имел никакого права посягать на его любовь! Александр мало знал о любви, зато он прочел достаточно романов и стихов на эту тему и пребывал в уверенности, что молодые девушки — суть чистота и невинность. Винить Ольгу Аркадьевну в случившемся ему не приходило в голову, ведь в отношениях ответственность лежит на мужчине… Снова ему в сердце осколком льда вонзились слова «жена я ему уже давно»; он не хотел понимать их смысл и видел лишь нечто нечистое и безобразное. Дворянка и крепостной. В их кругу встречались развратившиеся забубенные пьяницы-помещики, о которых шла слава, что они не брезговали ни одной дворовой юбкой, иные даже похвалялись этим. Но вопиющим позором было бы для девицы благородного происхождения связаться с крепостным… Хотя и Федор не обычный крепостной, и сам он, Александр, называл его братом, обещал ему вольную… Но кровь их дворянская, благородная, а Федор сам утверждал, что мужик — даром про него в селе сказки рассказывали!

Мать давно ушла распорядиться, а Саша все лежал на кровати; мысли вертелись в каком-то бешеном танце, так, что голова кружилась и болела, совсем как тогда, в детстве. Он считал про себя мгновения: еще можно отменить свой приказ, не допустить расправы над Федором… Вот сейчас ему скажут, что по распоряжению барина… Александр явственно видел, как меняется в лице Федька, его названный брат, при этих словах. Вот его ведут на конюшню… Срывают одежду, связывают руки и ноги…

И он услышал крик, что раскаленным лезвием пронзил его насквозь, и вскочил в ужасе: Федора не секли никогда в жизни, тридцать плетей ему просто не выдержать! Саша бросился было к двери, но в памяти снова всплыли слова Ольги, ее залитое слезами, исхлестанное матушкой лицо, его, Александра, отчаяние и отвращение. Он теперь будет жить с этим и мучиться; злость и ненависть сменили наступившую было жалость.

Он сжимал голову руками, стараясь заткнуть себе уши, а крики и стоны истязуемого все раздавались снизу, из конюшни…

— Ты Николку спас. Меня собой заслонил.

— Вольную грамоту тебе выпишу…

— Давай будем просто так, как мы с Николкой, как братья!..

— Мы же братья, забыл?

— Ты прости меня, Александр.

— Жена я ему уже давно…

— Видел бы папаша твой покойный, каков его любимец…

— Жена я ему уже давно… Уже давно…

Александр сильнее прижал ладони к ушам, как вдруг его кинжалом полоснула мысль: Ольга! Она ведь тоже слышит…

Он вскочил, распахнул дверь и застыл… Он заметил тонкую фигуру в белом, которая, цеплялась за стены и, еле переставляя дрожащие ноги, шла к лестнице. Ольга, казалось, вот-вот упадет — и все же двигалась сама, без посторонней помощи! Но ведь она не сможет спуститься по ступенькам и…

Александр поймал ее уже на галерее; держась за перила, она собиралась спускаться… Ее лицо застыло, как гипсовая маска — только с каждым новым криком, доносящимся из конюшни, она вздрагивала всем телом. Саша подскочил к ней и подхватил под руки; Ольга попыталась высвободиться.

— Олюшка, куда ты, не ходи, не нужно, — бормотал он. Несмотря на ее слабость, оттащить ее легкое тело от лестницы не получалось.

Ольга вырывалась с непонятно откуда взявшейся яростью; она, худенькая и хворая, боролась с ним, крепким и сильным, и он не мог с ней совладать… Александр пытался воззвать к ее благоразумию, но она, казалось, не слышала его вовсе: слышала она только крики, доносившиеся снизу, она не рыдала и не вздыхала, только стремилась туда, к нему, с мрачным отчаянием. Внезапно она рванулась так сильно, что Саша выпустил ее; Ольга хотела было сделать шаг, но ее пальцы соскользнули с перил, она не устояла — и кубарем покатилась вниз по лестнице… Александр на миг замер от ужаса, затем кинулся следом; он никак не мог ее подхватить, споткнулся, расшиб колено… Он видел лишь белоснежный пеньюар Ольги там, внизу, у лестницы, и массу распущенных белых волос, что казались перистым облаком на фоне темно-синего ковра…

Александр не сомневался: если после этого падения Ольга и выживет, то это будет чудом; он гладил ее по щекам, брызгал водой из цветочной вазы, пытаясь привести в чувство, звал дрожащим, хриплым голосом. Откуда-то сверху прозвучал испуганный крик Стешки, она искала свою барышню и не понимала, что произошло — затем подскочил Тимофей. Саша поднял Ольгу на руки, велел Тимофею стремглав бежать за доктором. Он нес бесчувственную Ольгу в ее комнату, рядом надрывно причитала Стешка и слышался тревожный голос матушки. Александр никак не мог сосредоточиться на чем-либо, кроме бескровного лица Олюшки и ее ледяных рук. Вдруг, пораженный наступившей тишиной, он поднял голову. Он вспомнил.

— А… Федор?

— Получил, что причиталось, Федор твой, — матушка произнесла это нервно и резко. — Тридцать плетей, сам же ты и приказал… — она осеклась под пылающим взглядом Александра и махнула рукой.

Доктор прибыл весьма быстро; когда же он осмотрел Ольгу, то с удивлением констатировал, что она цела и невредима, только испытала большое нервное потрясение. Однако ни переломов, ни даже сильных ушибов не было. Александр не мог в это поверить, памятуя ужасное падение Ольги с лестницы, но доктор ручался. Он выписал Ольге сильное успокоительное и предписал, когда она придет в себя, ничем не волновать. Стешка, всхлипывая, доказывала, что «это Богородица сама хранит ангела-барышню нашу», однако Саша не слушал. Он думал о Федоре, которого засекли до полусмерти, и о том, как и чем возможно обеспечить душевный покой Ольги, на котором настаивал врач.

«Отправлю его в Дубки. Будет там жить, работать. Женится на дворовой — вот все и успокоится. Скажу, мол, так и так, Федор, барыня тебя прощает, ни продавать, ни в рекруты отдавать никто тебя не будет. И Ольга… Авось отойдет у нее сердце — ведь ясно же, что эта их любовь только к беде была…» — так рассуждал Саша, отчаянно желая, чтобы все это наконец закончилось. Он уже не гневался на Федора и не ненавидел его — лишь хотел бы никогда его больше не видеть.