Не ангел

Глава 7

Казалось мне, дело сделано: тетушка приняла Дашу, обласкала и обогрела; как я и предполагал, ее кажущаяся суровость была таковой лишь в письмах. В обращении с нами Ольга Аркадьевна была вполне милой и внимательной. Даше отвели чудесную комнату во втором этаже, с немного старомодной, но добротной мебелью, большими окнами и белоснежными кисейными занавесями. Там были книги, иконы, вышитые салфетки и подушки; тетушка подарила Даше несколько собственных девичьих украшений из жемчуга и малахита. Затем она долго расспрашивала о наших родителях, вздыхала, покачивала головой… Все это время дядя, который передвигался исключительно с помощью Тимофея и притом опирался на палку, не оставлял нас ни на минуту: он следовал за Дашей взглядом, точно опасался чего-то. Впрочем, он почти все время молчал, только иногда бормотал что-то неразборчивое. Еще меня удивило, что тетушка проигнорировала мою радость по поводу того, что сестра сможет видеться со мной по праздникам и воскресеньям — она, будто не слыша, заговорила совершенно о другом.

Весь день тетя старалась не отпускать Дашу от себя, дядя тоже находился при них неотлучно… Когда к вечеру все уселись в гостиной, и Тимофей стал зажигать свечи в тяжелых медных шандалах, я наконец-то смог прямо обратиться к Ольге Аркадьевне и сообщил, что мне пора возвращаться к учебе, а, следовательно, я благодарен ей за гостеприимство…

— Подожди, голубчик, — прервала меня тетушка. — Уж не прямо ли сейчас ты собираешься в свою Alma mater? Полно, мы только что познакомились, а ты уж нас бросаешь! Да и сестрице будет без тебя скучно.

— Правда, Ваня, — поддержала ее Даша, — так это неприлично даже: сразу уходить! Повремени хоть пару денечков.

Слышать это от сестры было странно: Даша очень радела за мое учение. Вероятно, сестра была очарована тетушкой и старалась подружиться с ней — в конце концов, Даше предстояло жить в этом месте, и я покорился.

Следующие дни пролетели незаметно. Ольга Аркадьевна уделяла нам очень много внимания; целыми днями она рассказывала о прежней жизни Рашетовских, о моем деде, любителе искусства, о домашнем театре, где играли их крепостные… Мне было любопытно, расскажет ли она о Федоре и его ужасной судьбе, но эту тему тетушка сочла нужным обойти. Они с Дашей вместе рукодельничали, в то время как я ходил по дому и рассматривал портреты, которых было множество. Почти все комнаты стояли пустыми, и меня изумила какая-то мертвенная чистота в них. Казалось, там не было не только пыли, но и самого воздуха.

Еще мне было удивительно, как это тетя ни разу не предложила нам прогуляться или хотя бы выйти в маленький палисадник, что окружал дом с трех сторон. Шторы в комнатах были плотно задернуты; Ольга Аркадьевна объясняла это дурною погодой. Тимофей исправно поддерживал огонь в печи и каминах, иногда мне слышалось, как по стеклам барабанит дождь — это расслабляло, нагоняло дремоту, не хотелось уж думать о том, чтоб выйти на улицу… Даша, видно чувствовала то же, что и я, сидение взаперти ее нисколько не тяготило. Несколько раз я начинал речь о моем военном училище, куда я все ж таки должен был вернуться — они обе, будто сговорившись, переводили разговор на другую тему. Тетя обращалась с Дашей в высшей степени ласково, обнимала за талию, гладила по волосам, помогала одеваться и причесываться. И я начал думать, что Ольга Аркадьевна, у которой не было детей, по-видимому, полюбила Дашу как собственную дочь.

Однажды, когда я сидел в столовой перед камином, тщетно пытался читать Вольтера на французском и понимал, что у меня слипаются глаза, я услышал неуверенные шаркающие шаги. Это был дядюшка, Александр Николаевич; он дотащился до меня, опираясь на свою палку. Я вскочил и предложил помочь ему усесться, но он лишь тяжело оперся о мое плечо. Его щека, нечаянно коснувшаяся моей, была холодна как лед. Я понимал, что он не просто так преодолел один несколько комнат, а что-то желает мне сказать, и ждал, пока он отдышится.

— Не верь ей, — неразборчиво пробормотал он. — Не нужно вам тут… Проклято… Мы все… прокляты… Нельзя вам…

— Что вы сказали, дядюшка? — оторопело переспросил я. И тут в голове молнией вспыхнуло воспоминание: самоубийство Федора, о котором неведомо как узнала Ольга Аркадьевна, ее последующие слова: «Будьте вы прокляты, звери, изверги, супостаты; будь проклят этот дом, весь этот род, все потомки ваши! Горите огнем, все, все, все!»

Я содрогнулся, припомнив это, но не может же быть, что слова, сказанные обезумевшей от отчаяния женщиной, имели какую-либо силу! Я, признаться, вовсе не верил в такие вещи. Дядя смотрел едва ли не умоляюще, его рука, что опиралась на мою, дрожала крупной дрожью. Он явно собирался сказать мне что-то еще…

— Ах вот вы где, барин, — послышался голос старого Тимофея. Он бесшумно появился рядом с нами со свечой в руке и укоризненно покачал головой. — Я-то вас ищу-ищу, давно уж почивать пора. Они чисто дите малое, — прибавил Тимофей, обращаясь ко мне. — Я чаю, уж и небылиц вам тут разных наговорили? Это они любят, сказки всякие рассказывать; такого насочиняют… — говоря все это, он подозрительно вглядывался в меня своими неподвижными глазами.

Дядя при этих словах едва заметно отрицательно качнул головой; он стоял, повернувшись ко мне так, что Тимофей не мог видеть его лица. В эту минуту я уверился, что дядюшка мой слаб и болен, но не выжил из ума.

Я пожал плечами и пробормотал что-то неопределенное… Тимофей увел Александра Николаевича наверх, напоследок задув свечи и велев мне не сидеть одному, а отправляться в спальню. Я стоял посреди темной гостиной, освещенной лишь тлеющими угольками в камине; Даша и Ольга Аркадьевна спали, Стешки нигде не было видно. Мне вдруг стало душно и захотелось на воздух… Поразила мысль, что я не могу вспомнить, сколько дней безвыходно нахожусь в этом доме?

Я зажег свечу, вышел в прихожую, накинул плащ и шляпу и попытался нащупать ручку двери в переднюю — но, к собственному изумлению, понял, что не знаю, где она находится… Я открывал какие-то двери, проходил какими-то коридорами. Попадал в разные кладовые, пустые комнаты, чуланы… Я точно ходил по лабиринту, который в конце концов приводил меня точнехонько назад — к гостиной. Я пытался двигаться в противоположном направлении, но, то ли из-за ночной темноты, то ли оттого, что я плохо знал дом — я не мог найти выход.

Я в сотый раз остановился в гостиной, в сотый раз осмотрел ее… Голова моя кружилась; казалось, эти темные стены, увешанные картинами и портретами в золоченых рамах, сейчас надвинутся на меня и раздавят. «Верно, все от недостатка воздуха… Сколько же я не был на воздухе? Надо открыть окно», — сообразил я, приблизился к окну и отодвинул темную плотную бархатную штору.

Вид за окном заставил меня покачнуться и протереть глаза. Возможно ли, что я все-таки сплю??? Я кинулся наверх, в покои сестры; она спала крепким сном, но я подскочил к ней и принялся будить.

— Ваня, голубчик, что ты, что с тобой? — недовольно пробормотала Даша. — Или сон плохой приснился?

— Вспомни, душенька, сколько мы уже у тетушки живем? Когда мы сюда приехали?

— Да что с тобою! — уже сердито воскликнула сестра. — Что тебе не спится? Всего четыре дня, как мы из дому!

— Ч-четыре дня?.. — я начал заикаться. — Н-но как…

Сестра накинула пеньюар, встала и потрогала мой лоб со словами: «Да ты, небось, болен, мой друг», но я молча подвел ее к окну и отодвинул шторы. Палисадник освещался единственным фонарем, разбрасывающим неверный дрожащей свет по сугробам нетронутого снега. Деревья стояли в инее, ни одного листочка, даже высохшего, на них не осталось.

— Если мы уехали четыре дня назад, — дрожащим голосом произнесла сестра, — нынче должно быть восемнадцатое августа… До конца Успеньева поста еще неделя. Да ведь как так… Да ведь мы с тетушкой днем у окна сидели: лето было…

Я хотел открыть окно, но не получилось — рамы были прибиты и законопачены. Я начал изо всех сил трясти раму: мне стало страшно, вспомнились слова, давеча сказанные дядей, мое блуждание по дому в попытках выйти… Даша, прижав руки к груди, наблюдала за моими попытками. Если только мне удастся открыть окно, я разорву хоть простыни на веревки, спущусь по ним из окна, вытащу и Дашу. Главное — скорее бежать подальше от этого дома!

Тут вдруг Даша глубоко вздохнула, улыбнулась кому-то радостно и ласково. В комнату бесшумно вплыла тетушка, за нею, как привязанный, тащился дядя со своей палкой, в сопровождении Тимофея. Стешка замыкала шествие, держа в руке тяжелый шандал с шестью свечами.

Надо сказать, при виде них я откровенно струсил и попятился, Даша же, наоборот, протянула руки к Ольге Аркадьевне; та прижала ее к груди, точно они и не расстались пару часов назад.

— Даша, — резко произнес я. — Подойди ко мне! Тетушка, я прошу вас оставить мою сестру.

Даша удивленно рассмеялась, не двигаясь с места.

— Даша, — я сделал шаг к ним, мой голос срывался, — мы не можем больше оставаться здесь! Идем со мной сейчас, я тебе приказываю, а не то…

Ольга Аркадьевна выпустила Дашу и подошла ко мне вплотную.

— Ты, Ваня, никак, захворал, дружочек, — ласково проговорила она и приложила руку к моей голове. В глазах задвоилось, все поплыло вокруг меня, и я опустился на пол…

Я почувствовал, что не могу ни встать, ни пошевелиться — маленькая тонкая рука Ольги Аркадьевны на моем плече казалось холодной и каменно-тяжелой… Я пытался вдохнуть глубже, но истома охватила мое тело, внезапно мне сильно захотелось спать… Ладонь Ольги Аркадьевны скользила по моим волосам, и это было так приятно, что я замер, цепенея от блаженства. Потом я вспомнил о Даше; преодолевая дремоту, я поискал ее глазами и обнаружил неподалеку от нас: она сидела в глубоком кресле и испуганно следила за Ольгой Аркадьевной. Та приблизилась к ней, присела на ручку ее кресла и ласково привлекла Дашу к себе. Сквозь полуопущенные веки я наблюдал, как изящная, унизанная кольцами рука тетушки перебирала Дашины волосы, как с ее лица мало-помалу уходил страх, как ее тело все более расслаблялось: Даша почти лежала на груди тетушки с ленивой, какой-то пресыщенной полуулыбкой. Это выглядело для меня настолько жутко и неестественно, что приятная сонливость разом меня покинула.

Я вскочил — вернее, попытался это сделать — но мое плечо стиснули с такой силой, что я чуть не вскричал от боли. Стешка по-прежнему глядела в никуда своими пустыми глазами и держала меня мертвой хваткой. Ее рука была столь же холодна, как и у тети, и обе они были сильнее меня: вырваться я не мог. Я забился на диване, стараясь разжать мертвенно-холодные пальцы; тетя сердито бросила какое-то слово — меня сжали, словно в тисках, и буквально подняли в воздух. Я был парализован страхом перед этим ужасным существом, однако куда больше меня пугало, что Даша по-прежнему продолжала бессмысленно и сладко улыбаться, точно не понимала, что происходит.

Ольга Аркадьевна резко встала, оставив Дашу лежать в кресле, и подошла к дядюшке. Александр Николаевич слегка выпрямился и поднял руку, точно желая ее отстранить… Но Ольга Аркадьевна лишь рассмеялась над этой бессильной попыткой и кивнула Стешке. Та подтащила меня прямо к дядюшке и швырнула перед ним на пол…

Огромные светлые глаза Ольги Аркадьевны горели, точно стальной клинок на солнце. Она смотрела на дядюшку, который жмурился и пытался закрыться от нее рукой…

— Некому тут тебя защищать, — резким голосом произнесла тетушка. — Трусом был, трусом и остался. Ведь как от пса того, дворового, от меня заслоняешься? Как тебя брат твой названный, Федор, собой прикрывал, забыл? А ты все за свою кровь старинную опасался, так вот тебе твоя кровь! Вся здесь останется!

Дядя от этих слов вскочил, опираясь на резные ручки кресла. Он задыхался, но все-таки стоял; первый раз я увидел его выпрямившимся во весь рост.

— Зачем? — выговорил он. — Дети брата что тебе сделали?

Ольга Аркадьевна расхохоталась ему прямо в лицо.

— Жалеешь, значит? А его не жалел! И меня не пожалел… — голос ее чуть дрогнул, но она не остановилась. — Все, поздно уж милосердствовать, не выйдут они отсюда! Никто от проклятья моего не убежал, ни один из вас! И мать, и брат твой, и эти тоже никуда не денутся!

Продолжая выкрикивать страшные слова, она наступала на дядю; тем временем, я отползал потихоньку, покуда не коснулся спиной Дашиных ног; Стешка стояла за плечом своей барыни, вполоборота ко мне… Вот сейчас она повернется и…

Собравшись с силами, я схватил Дашу в охапку и рванул на себя дверь… В этот момент дядя резким движением опрокинул шандал со свечами: платье тетушки вспыхнуло, мгновенно занялся сухой деревянный пол, покрывало на постели. Ольга Аркадьевна вскрикнула; дядя вцепился в ее плечи мертвой хваткой, удерживая рядом с собой… Дядя, тетя и Стешка оказались отрезаны от двери огнем… Дядя прокричал что-то; я не расслышал, но перед нами возник старый Тимофей, о котором я позабыл. Не отпуская сестру, я отшатнулся и оттолкнул было его, но Тимофей схватил меня за руку и с неожиданной для его возраста прыткостью потащил вниз по лестнице…

Внизу я обернулся: весь второй этаж, вся галерея были охвачены огнем. Пламя перекинулось на верхние ступени лестницы…

— Скорей, скорей, барин! Не ровен час… — услышал я.

Тимофей вел нас за собой какими-то темными переходами, бормоча на ходу: «Против барина моего не пойду… А уж коли барышня его пожалели… Она-то меня и там достанет, да все равно уж… Нету здесь ее воли…»

Я задыхался от дыма, который ел легкие и слепил глаза, Даша кашляла и закрывала рот и нос подолом пеньюара, а Тимофей, казалось, и не замечал этого… Наконец мы остановились перед тяжелой дубовой дверью, он вынул из-за пазухи связку ключей. Ключ поворачивался в замке с трудом, протестующе скрипя; я уже слышал, как за спиной моей шумит пламя… Тимофей изо всех сил налег на дверь: она не поддавалась. «Помоги, барин!» — прохрипел он, и мы вдвоем еле-еле отодвинули тяжеленную створку… Лицо мое обожгло холодом — на улице мела метель…

Тимофей уже набрасывал Даше на плечи какое-то покрывало; я был одет легко, но это пустяки, главное — бежать скорее! Признаться, мой ужас перед тетей и Стешкой был необыкновенно велик: я каждый миг ожидал, что одна или другая возникнет вдруг из пламени прямо здесь и набросится на нас…

— Скорее, барин, бегите! — Тимофей подтолкнул меня в спину. Я уверен был, что он идет с нами, и взял Дашу за руку; тем временем Тимофей потянул дубовую дверь на себя, и она подалась неожиданно легко. Ключ заскрежетал в замке изнутри…

…Дом пылал точно факел. Мы с Дашей бросились бежать по улице: если повезет, мы встретим дворника или городового, кто может послать за пожарными. Правда, я вовсе не был уверен, что возможно затушить такой пожар… С верхнего этажа до нас донесся пронзительный, злобный визг, в котором не было ничего человеческого… От огня улица стала светла, точно днем…

Мы бежали, не оглядываясь более; под ногами скрипел снег, метель слепила нас. Улица тянулась перед нами, тихая, сонная, где-то залаяла собака, услышав наши шаги. Я уже задыхался и не мог бежать, притом мне приходилось поддерживать сестру, которая тоже обессилела. Мы перешли на шаг, как вдруг из-за угла вынырнули две высокие фигуры в мундирах; я бросился к ним.

— Господин городовой… — я едва мог говорить. — Там пожар… Дом, в конце Надеждинской… последний… Горит. — Я показывал рукой назад, будучи не в силах обернуться и увидеть все это снова.

Даша буквально висела у меня на локте. Городовой кивнул подошедшему на шум дворнику, и тот подхватил ее.

— Э-эх, бедняжки, — сочувственно проговорил он. — Да кто ж вас перепугал-то так? Да вы откуда такие выскочили?

— Пожар, там пожар, дом на Надеждинской, последний, горит, не видите? — повторял я.

— Видать, не в себе они, — сказал городовой. — Напугал кто-то до смерти, так и померещилось. К доктору бы им надо…

— Да что вы! — в отчаянии вскричал я. — Дом тетушки нашей, Ольги Аркадьевны Рашетовской… Там пожар! Мы только с сестрой и выбрались…

Городовой вздохнул и, не говоря ни слова, взял меня за плечи и развернул.

Метель улеглась, осталась лишь небольшая поземка. Во всех домах огни были потушены, и до самого конца Надеждинскую окутывал полумрак. Стоя здесь, под фонарем вместе с городовым, я бы, конечно, заметил пылающий дом моей тетушки — но никакого пожара не было видно. Улица была темна и тиха.

— Ну, видите, ваше благородие? — спросил городовой. — Никакого пожара нет и в помине, напрасно беспокоиться изволили. Надо бы вас с сестрицей устроить где-нибудь, вы, видать, нездешние? Вы где квартировать-то изволите? Куда прикажете проводить?

Я закрыл глаза. Все это походило на фантасмагорию или кошмарный сон.

— Мы приехали к тетушке, Ольге Аркадьевне Рашетовской, дом на Надеждинской улице… Жили у них, пока не начался пожар… Мы только и спаслись… — я повторял эти слова, точно испорченная шарманка, когда мы уже ехали на извозчике в гостиницу. Закутанная в одеяло Даша не говорила ни слова, только тряслась и прижималась ко мне.

— А, это они, видать, тех историй наслушались, про пожар-то тот давний, у Рашетовских. Да ведь это когда было! Оно и верно, сгорело тогда все дотла. Страшное, говорят, дело было, ничего от дома не осталось — даже трубы печной. Это, я чаю, его благородию кто-нибудь ночью нарассказывал, может, еще приврали чего… Про дом-то этот всякое нехорошее болтали! И про хозяйку его, что, мол, чуть не ведьма всамделишная была.

— Не-ет, не так, — вступил извозчик. — Я слышал, будто барыня эта ангел была настоящий, хворых, недужных спасала, да муж ей, бедняжке, попался чуть не сам дьявол: крепостных своих до смерти порол, а она только вступится, так и ей доставалось…

— Да барин Рашетовский сам-от святой был, на церкви жертвовал, нищим подавал, никому слова вспоперек не сказывал; а вот супруга ихняя, вот она…

— Когда? — слабым голосом перебил я очередной виток басен. — Когда был пожар в доме Рашетовских? Выжил кто-нибудь?

Извозчик вместе с городовым с любопытством поглядели на меня.

— А почитай, лет десяток тому будет, ваше благородие. Какой там выжил — ни камешка не осталось. Место там, говорят, нехорошее, никто строиться не стал — так и стоит пустое, летом все лебедой да полынью зарастает, а зимой сплошь сугробы лежат.

— Место нехорошее, проклятое как будто, — подтвердил извозчик. — Лошади его боятся, как мимо едешь, все хрипят, пятятся да на дыбы норовят. Это вот, когда кровь невинную где прольют али душа успокоиться не может… Вот у нас в селе было дело…

Дальше я уже не слушал. Я вдруг нащупал у себя в кармане бумагу, сложенную привычным мне образом — так, как я обыкновенно складывал все важные бумаги. Я похолодел: вспомнилось мне, как мы ехали с Дашей от вокзала, как я нащупал в кармане письмо… Дрожащими руками достал я бумагу и развернул, уже готовый увидеть французский текст, выписанный твердым почерком Ольги Аркадьевны, а внизу письма — адрес. Я зажмурился, но, когда мы проезжали под фонарем, сделал над собой усилие и открыл глаза, на всякий случай заслонив бумагу от Даши…

Затем я глубоко вздохнул и откинулся на жесткую спинку извозчичьих саней. Передо мной был чистый лист.