Не верь лучшей подруге!

Глава 12 Оксана

После ухода Алексея Оксана не могла даже плакать. Она силилась понять, что произошло, и никак не могла. Дело не может быть в том, что Корнеев ее поцеловал. Не может. Этот поцелуй ровным счетом ничего для нее не значил. Она даже не отстранилась от Ивана, потому что ничего не почувствовала при его поцелуе. Она так и сказала ему:

– Ваня, не надо. Я ничего не чувствую.

Он поцеловал еще, будто стараясь расшевелить, но и второй поцелуй был напрасным, совершенно ненужным ей. Оксана сказала ему:

– Уезжай.

И он уехал. А потом она наткнулась на взгляд Алексея, и это было ужасно. Она ни от кого не скрывалась, потому что была чиста и полна любовью к одному лишь Пылаеву, но он смотрел на нее так, что ей сделалось невыносимо стыдно и больно. Она будто предала его, и он это видел и никогда не сможет простить. Сначала, правда, она не верила в это. Он ведь знает, как она любит его, и то, что ей не нужен никто, кроме него. Она была уверена, что скажет ему это еще раз, и он рассмеется, и все будет, как прежде. Но Алексей почему-то собирал вещи. Она все-таки крикнула ему то, что хотела, но он не поверил. Он никогда не поверит. Он ушел. Навсегда.

Какие мерзкие у нее в прихожей обои… Желтые и вытершиеся. Давно пора переклеить. У нее все никак не доходили руки… из-за магазина. Она думала, что они сделают ремонт вместе с Алексеем, но теперь уж не сделают. С ума сойти! О чем она думает?! Какие-то обои… Ей нет никакого дела до обоев… Ей ни до чего нет дела… Конечно, она знает, где он живет. Она может пойти к нему и умолять, но… наверно, не надо. Раз он смог заподозрить ее в измене, значит, ничего не нужно…

Хорошо бы заплакать. Со слезами уходит боль, если и не вся, то хоть какая-то ее часть. Но почему-то слез нет. Это странно. Она осталась в этом мире совершенно одна, а слез нет. Она даже не в состоянии оплакать собственную потерю. Внутри все закаменело и даже не болит. Внутри ее вакуум, пустота, жуткий ледяной космос…

А начиналось все хорошо… Наташенька так обрадовалась неожиданно найденной маме, что никуда не отпускала Оксану от себя. Она пела ей песни, выученные в садике, рассказывала стихи, знакомила со своими любимыми игрушками, главной из которых был плешивый и потершийся на швах заяц с поникшими от старости ушами. Первое время они с Алексеем не могли даже обняться, потому что девочка тут же встревала между ними, а спать желала только в одной постели с Оксаной.

Оксана и сама была счастлива нежданно-негаданно обретенной дочкой. Ей уже давно пора было иметь своих детей, и дочь Алексея подоспела как нельзя кстати. Оксане нравилось в обнимку с ней смотреть мультфильмы; лежа под одним одеялом, читать сказки и так любимые Наташенькой книги про животных. Она с удовольствием купала и собирала свою девочку в садик и воспринимала ее только так – дочка Наташенька. Оксана была по-настоящему счастлива своей новой ролью. Она имела все, что только может пожелать женщина: любимого мужчину, любимого ребенка и любимую работу – обожаемый комиссионный магазин. Казалось, что от жизни ей больше нечего и желать.

А потом вдруг все испортилось, и именно из-за того самого мороженого, которое Наташенька с тех пор вспоминала раза по три за день. В один из выходных они с ней вдвоем, без Алексея, возвращались домой из торгового центра, где покупали девочке к осени туфельки и куртку. Возле яркого стеклянного «стакана», в котором продавалось мороженое, Наташенька остановилась и попросила купить ей вафельную трубочку с розовым, как она выразилась, носиком. Оксана мягко отказала, сказав, что не стоит есть сладкое перед обедом. Наташенька попросила снова. Оксана опять отказала. Девочка притопнула ножкой и заявила, что вообще не пойдет ни на какой обед, если ей сейчас же не купят «розовый носик». Оксана погладила ее по пушистым золотым волосам и согласилась купить мороженое с тем условием, что они возьмут его домой и Наташенька съест его после обеда. Девочка, набычившись, не произнесла ни да, ни нет. Оксана купила две трубочки: одну с «розовым носиком», а другую – с «полосатым» и даже позволила Наташеньке нести нарядный пакетик домой.

Обед девочка съела без всяких капризов и, как говорится, до последней крошки и капли: и борщ, и курицу с картошкой. Когда довольная собой и дочкой Оксана торжественно выдала Наташеньке вожделенную трубочку с «розовым носиком», девочка вдруг, сильно размахнувшись, запустила ею прямо в холодильник. Мягкое мороженое тут же потекло по его белой створке, а вафельная трубочка так и осталась торчать нелепым буратиньим носом.

Разгневанный Алексей выгнал дочь из-за стола и громовым голосом велел дочери отмывать холодильник. Наташенька взревела благим матом. Расстроенная Оксана принялась собственноручно вытирать холодильник, но выходной был уже испорчен. Наташенька дулась весь оставшийся день и периодически плакала в живот своего грязного зайца, которого никак не давала привести в порядок, и уснула раньше обыкновенного, часов в восемь вечера.

Утром она встала как ни в чем не бывало и даже обнималась с «мамочкой», как до случая с мороженым. Обрадованная Оксана решила, что инцидент исчерпан, но оказалось, что радость ее была преждевременной. Наташенька начала ежедневно проверять ее, что называется, на вшивость. Она нарочно ходила по лужам так, чтобы промочить ноги, крошила и мочила на столе хлеб, рисовала на обоях и вылила на пол лучшие Оксанины духи. Она изо всех своих силенок нарывалась на скандал. Оксана тоже из последних сил держалась спокойно, чтобы не дать девочке возможность скандалить. Наташеньке не понравилось, что все ее усилия пропадают даром, и она порезала ножницам свою новенькую, только что купленную осеннюю куртку. Алексей не выдержал и довольно сильно ее отшлепал. Это было как раз то, чего так ждала Наташенька. Она устроила дикую истерику, и в этот день Оксана впервые услышала, что она – ненастоящая мама.

На следующий день выяснилось, почему девочка усомнилась в Оксане. Когда она привела Наташеньку в садик, из группы выскочила тетя Злюся в несвежем халате практически на голое тело и самым отвратительным голосом завопила:

– Воспитывать надо девочку, а не в новые кофточки наряжать! Никакого сладу с ней нету! Замучила весь детский сад! Я, конечно, понимаю, что она не ваша, а потому можно сквозь пальцы смотреть на ее паршивый характер, но…

– Что вы несете! – возмутилась Оксана и прижала Наташу к себе. – Она моя дочка…

– Да ладно, – махнула костлявой и сморщенной рукой тетя Злюся. – Знаем мы, кто кому дочка, – и юркнула в дверь какой-то каморки при раздевалке.

Наташенька с силой вырвалась из рук Оксаны и побежала в группу. Тетя Злюся победила. Оксана это понимала. Но что она могла сделать? Разбираться с неумной нянькой глупо, да и поздно. Она уже сделала свое черное дело. Наташенька, наверно, не раз слышала из ее змеиных уст, что Оксана ей не мать.

А дальше события, одно отвратительнее другого, посыпались, будто из прорвавшегося мешка.

Следующим вечером они втроем вернулись из «Нового взгляда» и не успели даже поужинать, как в дверь позвонили. Не дожидаясь приглашения, в квартиру влетела молодящаяся бабушка с третьего этажа, Галина Степанова Кузьмина, размахивая детской розовой курткой.

– Вот! Полюбуйтесь, Оксана! – выкрикнула Галина Степановна и сунула ей под нос грязную куртку. – С тех пор, как в нашем доме живет дочь вашего… – Она явно хотела сказать – сожителя, но спохватилась и ввернула нежное: – Возлюбленного… нормальным детям совершенно невозможно гулять во дворе! Эта девочка… – Галина Степановна ткнула желтым пальцем в сторону сжавшейся в углу Наташеньки, – толкнула нашу Яночку прямо в грязь!

– Но… позвольте! Вашей Яночке уже лет десять, а Наташе и шести еще нет! – возмутилась Оксана. – Каким образом она могла обидеть вашу внучку?

На крик в коридор вышел Алексей и спросил:

– Что-то случилось?

– Конечно, случилось! – подскочила к нему Галина Степановна, воинственно размахивая курткой. – Ваша дочь распускает не только руки, но и язык! Она обзывает нашу Яночку… вы не представляете… розовой цыпкой! Где это видано?!

– Розовой цыпкой? – не удержавшись, фыркнул Алексей.

– То есть… вам, как я гляжу, это нравится! – завизжала оскорбленная за внучку бабушка и повернулась к Оксане: – А вам, милочка, не к лицу сожительствовать (Галина Степановна все же не утерпела, чтобы не ввернуть это слово) черт знает с кем!

– А ваша Янка сама обзывает меня образиной и ублю… ублюдом! Вот! – крикнула из своего угла Наташенька.

– А вот это уже куда серьезней розовой цыпки, – сразу перестал улыбаться Алексей. – И если ваша внучка еще раз позволит себе подобный выпад против моей дочери, то дело не окончится всего лишь грязной курткой! Я вас уверяю!!

– То есть вы мне угрожаете? – еще пронзительней взвизгнула Галина Степановна. – Да я в милицию! Да я…

– Я вас только предупреждаю, – спокойно ответил Алексей и открыл дверь, недвусмысленно призывая ее покинуть помещение. – А в детскую комнату милиции я могу и сам сходить. Пожалуй, есть смысл поставить вашу Яночку на учет!

Яночкина бабушка поперхнулась тем, что собиралась выкрикнуть, и выбежала на лестницу.

– Да когда же вы успели поругаться с этой Яночкой? – обратился Алексей к Наташеньке. – Ты ведь одна никогда и не гуляешь!

– Утром. Я ждала вас в парадном, она ко мне привязалась. И на лестнице всегда привязывается.

– А тебе обязательно обзываться?

– А пусть она не лезет! Папа! А кто такие ублюды?

Алексей сморщился и сказал:

– Это нехорошее слово, Наташа, и к тебе не имеет никакого отношения.

– А зачем Янка его говорит?

– Люди говорят слишком много плохих слов.

– Зачем?

– Чтобы обидеть.

– Зачем?

– Не знаю, доченька… Я сам всю жизнь силюсь это понять… и никак не пойму…

Алексей взял девочку на руки, и они с ней уединились в комнате. Наташенька после этого, что называется, и к ужину не вышла, заснув прямо в кресле, где обнималась с отцом.

– Этим всем она уже настроена против меня, – грустно сказала Оксана, когда Алексей вернулся в кухню.

– Не понял… – помотал он головой.

– Наташа видит, что я не могу заткнуть рот ни тете Злюсе, ни Яночкиной бабушке, и ей это очень не нравится. Она не ожидала, что ее «мамочка» окажется столь малопригодной для жизни…

– Ну хоть ты-то не говори глупостей, Оксана.

– Это не глупости, а суровая правда жизни. Зачем девочке такая мать, которую никто не воспринимает всерьез? Наташеньке это понять трудно, почти невозможно… И она делает свои собственные выводы.

– И какие же? – наконец встревожился Алексей.

– Что я вовсе и не мать ей – вот какие!

– Ты лучше, чем мать, – нежно сказал Алексей и обнял Оксану. – И она еще это поймет, вот увидишь.

Но на следующее утро, когда Оксана собралась надеть Наташеньке теплый свитер, так как неожиданно сильно похолодало, та вдруг раскричалась, что только злые ведьмы и мачехи заставляют девочек надевать кусачие свитера. Когда Алексей волевым усилием все-таки надел дочери теплую кофту вместо кусачего свитера, Наташенька показала Оксане язык и назвала клоном.

– Это в каком же смысле? – спросил удивленный Алексей.

– Это когда вместо настоящей мамочки делают другую… страшную…

– Что за ерунда, Наташа?! – Алексей чувствительно тряхнул дочь за плечи. Ее головка мотнулась из стороны в сторону, и девочка так горько заплакала, что воспитательный процесс пришлось срочно свернуть.

Вечером того же дня так же горько, как утром Наташенька, опять плакала Оксана.

– Я же понимаю, что ты ни в чем не виновата, – утешал ее Алексей. – В людях столько злости! Не пойму откуда! Это ведь не детские слова: ублюдки, клоны… Это же взрослые зачем-то говорят детям или при детях, не стесняясь…

– Но Наташенька все это переносит на меня! Она считает, что я всему виной!

– Может быть, нам переехать в нашу квартиру, а?

– Какая разница, где жить?! Везде найдутся Яночкины бабушки… И потом, в твоей квартире всего одна комната…

– Точно… – грустно улыбнулся Алексей. – И пока у нас есть две… – Он не договорил, взял Оксану на руки, как маленькую Наташеньку, и понес в ту комнату, где никто не мог их побеспокоить.

После этого Оксана плакала еще не раз. С Наташенькой разладились всякие отношения. По сравнению с тем, что она вытворяла, обвинение в специально съеденном печенье было пустячным, но Оксана расстроилась до головной боли. Она чувствовала, что ее счастливо налаженная жизнь рушится и никто не в силах это предотвратить. Она понимала, что Алексей не может полностью встать на ее сторону, потому что тогда его дочери хоть вообще помирай. Может быть, предчувствуя надвигающуюся катастрофу, Оксана любила Алексея, как ей казалось, еще сильнее и трепетнее, чем прежде. Она постоянно носила его ожерелье и без конца касалась его рукой. Пока оно с ней, ничего ужасного не должно случиться.

Когда Алексей с Наташенькой уехали к бабушке, Оксана собралась посетить все тот же торговый центр, где была куплена разрезанная куртка, и купить вместо нее другую. Кроме того, она видела, что в прошлый раз девочке очень понравился выставленный в витрине игрушечного отдела велюровый оранжевый тигр с зелеными пуговичными глазами. Она вовсе не собиралась задабривать строптивую капризницу, она хотела ее порадовать. Оксана даже намеревалась попросить Алексея, чтобы он собственноручно вручил дочери тигра, а она пока смогла бы выстирать в стиральной машине ее любимого многострадального зайца.

Оксана не успела купить ни куртки, ни тигра. Из бистро, которое находилось в цокольном этаже торгового центра, навстречу ей вдруг вышел Корнеев. Она вздрогнула, но всего лишь от неожиданности. Ее смятение не укрылось от глаз Ивана, но он, скорее всего, истолковал его по-другому.

– Как жизнь? – спросил Корнеев, пристально вглядываясь в ее лицо.

Она не смогла сказать, что жизнь прекрасна. Она лишь жалко улыбнулась.

– Ну-ка пошли, – буркнул он, взял ее за руку и повел к машине.

Грубовато затолкав Оксану на переднее сиденье, Иван сел за руль, тронул машину, а ей приказал рассказывать. И она начала рассказывать про Наташеньку. Она не жаловалась. Ей просто надо было выговориться. Невысказанные слова боли и страха за свою любовь разбухли внутри ее страшным нарывом, который кто-нибудь должен был вскрыть. На ее пути попался Корнеев, стало быть, ему – и скальпель в руки.

Но Иван не стал делать Оксане больно. Он не говорил банальностей, типа того, что надо было раньше думать и что всего этого стоило ожидать. Он молча, но очень заинтересованно слушал, и его и без того черные глаза темнели еще больше, как-то густели и наливались болью за нее.

– Я, конечно, не знаю, как приручать чужих детей, – задумчиво начал Корнеев, когда Оксана закончила свое печальное повествование, – тем более что и свою-то дочь, как ни стыдно в этом признаться, практически забросил… Я только очень хорошо помню, как в детстве ненавидел своего отчима Виктора Тимофеевича Топлякова. Он был очень неплохим мужиком, но это я понял далеко не сразу. В двенадцать лет я страшно ревновал к нему мать, называл Сопляковым и устраивал ему всякие пакости и подлости. И ты даже не поверишь, что меня с ним примирило!

– Что?! – с большой надеждой спросила Ивана Оксана.

– Однажды мы с ребятами выкрали из школьного кабинета военной подготовки пару автоматов Калашникова. Надо тебе сказать, что это дело было очень непростым и потребовало необыкновенной изобретательности и изворотливости. Мы несколько дней подряд играли с ними в «войнушку» на пустыре за домами, пока военрук нас не вычислил и не взял в кольцо превосходящими силами противника в лице практически всех учителей нашей школы. Так вот за эту кражу мой отчим выдрал меня ремнем с такой силой, что я пару дней не мог сидеть. В ответ я грозился убить его из того же самого автомата, который специально для этого дела украду еще раз. За эту угрозу, как ты догадываешься, я получил еще дополнительную порцию ремня, а отчим – поток самой нецензурной брани, которую я к тому времени успел выучить. А потом оказалось, что абсолютно все родные отцы отодрали своих отпрысков примерно с теми же самыми ругательными словами, с той же силой и тем же орудием, что и Виктор Тимофеевич. Это стало самым весомым доказательством того, что мой отчим был настоящим если не отцом (я слишком хорошо помнил своего родного отца), то очень неравнодушным к моей судьбе человеком. После этой показательной порки я еще долго и с большой гордостью рассказывал пацанам о том, что дядя Витя лупцевал меня с такой силой, какая их родным отцам и не снилась. Вот такая история, Оксана…

– Но Наташеньку не за что драть ремнем, – покачала она головой, – да я и не смогу причинить ей боль… Она такая худенькая, прозрачная…

– Я и не призываю тебя лупить девчушку, как двенадцатилетнего хулигана. Это я так рассказал… к слову… Понимаешь, ты мучаешься, ломаешь голову, а решение, возможно, лежит на самой поверхности. Вот завтра на свежую голову ты вспомнишь моего дядю Витю, и тебе, может быть, придет в голову что-нибудь совершенно неординарное!

Иван улыбнулся Оксане такой знакомой улыбкой, что она не выдержала и расплакалась.

– Ну вот что! Все неординарные решения ты будешь принимать сегодня вечером или завтра! – решительно заявил Иван. – А сейчас мы с тобой пообедаем в одном очень неплохом ресторанчике, потому что в этом паршивом бистро меня накормили такой дрянью, которую срочно надо чем-нибудь заесть.

Не слушая слабых возражений Оксаны, Корнеев резко стартовал с места, и очень скоро они уже ели раковый суп в горшочках в дорогом заведении, с большой претензией названном «Нирваной». В настоящую нирвану Оксана не впадала, но постепенно успокаивалась и светлела лицом. Иван болтал о каких-то пустяках, убаюкивая и отвлекая ее от неотвязных мыслей необязательными словами, забавными историями, о которых можно забыть, выйдя из ресторана. В какой-то момент Оксана даже поймала себя на мысли о том, что, может быть, она зря отказала Корнееву. С ним у нее не было бы таких проблем. Да и вообще никаких не было бы… Она теперь отчетливо видит, что он любит ее и не хочет выпускать не только из-за столика этого ресторана, но и вообще из своей жизни.

Оксана откинулась в мягком кресле и долгим взглядом смерила Ивана. Он замолчал и напрягся, будто догадался, какая в ней шла душевная борьба. В этот момент по законам жанра должна была бы лопнуть на Оксаниной шее нитка пылаевского ожерелья, и разлетевшиеся в стороны розоватые жемчужины с нежным хрустом должны были погибнуть под ногами танцующих пар, но ничего такого не произошло. Обычно прохладный жемчуг будто слегка ожег Оксане кожу. Она закусила губу и отвела глаза от Ивана.

– Любишь его? – с невеселой улыбкой спросил Корнеев, хотя и так все было ясно.

– Люблю, Ваня, – ответила она.

– Тогда придется терпеть.

– Придется.

– Но если вдруг станет совсем… невмоготу, ты знай, что…

– Я знаю, – прервала его она. – Ты прости меня, Иван. Мне не следовало идти с тобой в ресторан… и вообще… Это я от отчаяния, понимаешь?!

Он обреченно кивнул.

А возле дома он вдруг поцеловал ее в губы. Оксана понимала, что именно для этого он и наклоняется, но не отстранилась, желая еще раз удостовериться, что его поцелуи теперь ничего для нее не значат. Она удостоверилась, а после этого встретилась взглядом с Алексеем…

С помощью SMS, посланного на мобильный телефон Оксаны Юрьевны Деминой, товаровед Алексей Дмитриевич Пылаев просил уволить его из комиссионного магазина «Новый взгляд». Магазин много потерял с уходом Пылаева, но по сравнению с потерей личного свойства отсутствие Алексея на рабочем месте Оксана уже не восприняла как трагедию. «Новый взгляд» был уже довольно известной в городе фирмой, и другого товароведа оказалось не так уж трудно найти. Ею стала маленькая хрупкая женщина лет пятидесяти, которая разбиралась в деле не хуже Пылаева. Конечно, она не задерживалась на работе, как Алексей, допоздна, но, как и он, освободила Оксану от многих дел.

Домой хозяйка комиссионки опять перестала спешить, что пошло только на пользу магазину. Оксана выкупила у муниципалитета соседнее помещение грязной кафешки, где ошивались сомнительного вида личности, отремонтировала его и собиралась использовать для торговли светильниками, гобеленами, циновками и паласами, от которых тоже довольно часто избавлялись состоятельные люди. Она уже кое-что выкупила у той же госпожи Раковой и собиралась поехать еще по одному адресу, который дала ей Анна Николаевна, когда вдруг случайно столкнулась на улице с подругой по медучилищу Людой Водовозовой. С тех пор как они виделись последний раз, Люда очень похорошела. Совершенно непривлекательная в юности, сейчас она выглядела очень приятной дамой, в общем-то, по-прежнему некрасивой, но какой-то лучистой и обаятельной. Она была счастлива своей семьей, детьми, и это личное счастье облагородило ее облик.

Поскольку личной жизнью Оксана похвалиться не могла, она принялась хвастаться магазином. Они встретились с подругой недалеко от него, и Оксана не могла не затащить в него Люду.

– Ну, ты, Оксанка, даешь! Класс! – восхитилась Люда. – Я даже не представляла себе, что бывают такие комиссионки! Если бы я ненароком завернула в твой магазин, ни за что не догадалась бы, что на его прилавках не новые вещи! И такие цены! А ты случаем не в убыток себе торгуешь?!

– Нет, конечно! Всякая торговля закончилась бы, если бы в убыток.

– И что? У тебя свой дом? Машина?

– Ничего у меня такого нет, Люда… Живу все там же. Езжу на метро. Все свои прибыли я вкладываю в магазин.

– Но так же нельзя! Много работать надо, чтобы хорошо жить, а жить ради работы – это, мне кажется, противоестественно для женской натуры.

– Если бы у меня была семья, Люда, то… А так… мне просто не для кого стараться…

– Глупости какие! Если не вылезать из магазина, то никогда ничего и не будет!

Оксана тяжело вздохнула и тихо ответила:

– Мне и не надо ничего… Хватит уже…

– Все ясно. Несчастная любовь, – констатировала Люда.

Оксана уже давно держала себя в таких ежовых рукавицах, что почти и не вспоминала Алексея, но при этих словах светящейся благополучием Водовозовой ее вдруг пронзила такая боль, будто она рассталась с Пылаевым не три месяца назад, а только вчера. Она уронила голову на собственный стол, за которым они с подругой пили кофе, и горько разрыдалась.

– В общем, так, – сказала Люда, ласково поглаживая Оксану по волосам, – надо, милая моя, выходить в люди! У тебя, конечно, отличный магазин, но хоронить себя в нем заживо не стоит. В следующую субботу мы с Григорием… это мой муж, если ты забыла… Так вот, мы приглашены в гости за город, на одну дачу. Хозяин ее… художник и коллекционер.

– Что он коллекционирует? – спросила Оксана.

Люда рассмеялась:

– Ну вот! Так-то гораздо лучше! Ты правильно навострилась. Этот человек, Николай… он все коллекционирует. У него на даче куча всяких разностей: самовары, старые утюги, какие-то прялки-моталки… Но смотреть приглашает он платки.

– Какие еще платки?

– Вроде бы обычные, головные. Он их лет десять собирал. Кстати, и по комиссионкам скупал, на блошиных рынках – тоже. У меня даже купил один, с головой лошади. Помнишь, я его в училище носила?

Оксана кивнула.

– Может и у тебя что-нибудь купить, – продолжила Люда. – Ты ведь всю жизнь на шею платки повязывала. Наверняка дома скопилась куча ненужных…

– Ну… вообще-то есть…

– Можешь прихватить.

– Нет, я уж лучше посмотрю сначала…

– Тоже правильно, – согласилась Люда. – В общем, мы с Гришей заедем за тобой в эту субботу часов в одиннадцать утра! Надеюсь, ты уже проснешься! Говори адрес! Я уж забыла… Столько лет не виделись…

– Ой, нет! – отмахнулась Оксана. – Я не могу в субботу. В субботу магазин работает, как в обычные дни.

– Ерунда! Найдешь, кого оставить за себя. И вообще я тебе скажу, что фирма – не фирма, если без хозяина не может функционировать ни дня! Быстро пиши адрес! – и Люда подсунула Оксане под руку собственную записную книжку.

Оксана, оттягивая время, капитально высморкалась, пару раз вздохнула и нетвердой рукой все же нацарапала адрес.

Оксана давно не была за городом и, в общем-то, совершенно не хотела туда ехать. Она заставила себя. Во-первых, для того, чтобы сделать приятное Люде. Подруге так хотелось ей помочь. Почему бы не сделать вид, что она действительно помогла ей хотя бы на время забыть о бедах. Но, уже выйдя из подъезда, Оксана поняла, что ей не придется особенно насиловать себя. Декабрьское утро было морозным, но очень нарядным. Красноватое низкое солнце залило всю округу золотисто-розовым светом. Снежные шапочки на столбиках ограды румянились и сливочно желтели, будто только что вынутые из печи куличи с застывшей сверху помадкой. Оксана с удовольствием вдохнула свежий воздух и с улыбкой забралась в бежевую «девятку» Людиного мужа.

В Репино было еще красивее и сказочнее. Дитя асфальта, Оксана совсем забыла, что за городом всегда больше снега. Когда они по довольно узкой тропинке пробирались к домику художника Николая, она на пробу тронула ногой близлежащий сугроб и, не удержав равновесия, провалилась почти по пояс. Захлебнувшись снежной пылью, Оксана рассмеялась безудержно и по-детски. Именно так хохотали они, валяясь в снегу, когда в суровые морозы отменяли занятия в школе и дети с радостью бежали на горку, ледяным языком спускающуюся с берега к узенькой местной речушке.

Уже рядом с небольшим бревенчатым домиком началась та самая выставка платков, на которую, собственно, и собирались гости. Оксана думала, что платки им покажут дома, может быть, натянутыми на рамы, или они будут расстелены на столах и диванах. Платки парили в воздухе. Разноцветными штандартами они были развешаны на голых сучьях деревьев и еловых лапах. Оксана сразу обратила внимание на один, тонкий, полупрозрачный с легким рисунком в виде переплетающихся трав. Он реял над сугробом, и сквозь него бил луч все еще розовато-золотого солнца. Платок будто светился и казался волшебным экраном, у которого если постоять немного, то можно, пожалуй, увидеть и собственное будущее. И завороженная Оксана стояла.

– Нравится? – раздался у нее за спиной чуть хрипловатый мужской голос.

Она обернулась. Перед ней высился незнакомый мужчина с длинными соломенными волосами, распавшимися на прямой пробор по обе стороны лица. Конечно же, это хозяин дачи и коллекционер платков – художник Николай. Оксана такими и представляла себе художников: длинноволосыми, без шарфов и шапок в самые лютые морозы, в партизанском полушубке, небрежно наброшенном на плечи, обтянутые свитером грубой вязки. Она не любила штампов, а потому мужчина ей сразу не понравился, хотя лицо у него было неплохое: с довольно правильными чертами и по-доброму улыбающееся.

– Нравится, – ответила она.

– Николай, – представился он. – Я тут живу…

– Оксана, – отозвалась Оксана. – А меня привезли к вам… – Она хотела сказать – Водовозовы, потом спохватилась, что у Люды сейчас должна быть другая фамилия, мужнина, и сказала: – Людмила с мужем…

Николай кивнул, и Оксана поняла, что ему все равно, кто ее привез. Возможно, что он и не помнил, кто такие – Людмила с мужем.

– Тут много народу, – будто согласился с ее мыслями Николай. – Я не всех знаю.

Народу по участку бродило действительно немало. Платков на ветвях тоже качалось много, поэтому Оксана сделала решительный шаг к следующему, ярко-красному, ярмарочно веселому, с яблоками и колосьями по кайме. Николай двинулся за ней. Оксана подумала, что он ждет от нее каких-то изъявлений восторга, но ей почему-то захотелось чем-нибудь уязвить его. Она с минуту подождала, не спросит ли он сам что-нибудь, но Николай за ее спиной молчал.

– А вот этот платок, – сказала она, – я повесила бы не на ветки тополя, а на ель.

– Почему? – очень заинтересованно спросил Николай и встал рядом с ней напротив платка.

– Потому что он плотный и его не стоит смотреть на просвет. На фоне еловой зелени он казался бы еще наряднее. Красное на зеленом – это всегда вызывающе, а потому впечатляет.

– Пожалуй… в том, что вы говорите, есть нечто… А вы художница?

– Нет-нет, что вы! Я просто всю сознательную жизнь ношу платки… на шее да иногда и на голове… Мне шапки как-то не идут… Да и вообще… Я люблю вещи… Не знаю, как объяснить… Понимаете, я занимаюсь комиссионной торговлей…

Оксана и сама не знала, зачем ему это сказала. Какое дело художнику Николаю, чем она занимается. К тому же при слове «комиссионка» очень многие сразу морщат носы. Николай не сморщил. Он улыбнулся и сказал:

– Тогда пойдемте к дому.

Оксана собиралась сказать, что ей хочется еще посмотреть на платки, которыми был завешан чуть ли не весь участок за домом, но Николай, будто опять услышав ее внутренний голос, прямо ему и ответил:

– Я вам по пути покажу самые редкие экземпляры и те, которые мне нравятся больше других.

И они пошли по узким тропинкам, петляющим между сугробами. Николай не только показывал Оксане платки, но без конца то здоровался со своими гостями, то шумно обнимался с кем-то. На сероватых бревнах его домика висели четыре платка с конскими головами и упряжью по кайме: серый, красный, синий и зеленый. Оксана сразу узнала серый, Людин, с вороным конем.

– Хозяйка этого платка меня и привезла, – сказала Оксана.

– Ах, это Людочка! Я с ее мужем, представляете, в одном классе учился! – опять очень шумно обрадовался Николай, когда Оксана сказала ему, что знакома с бывшей хозяйкой платка. – Пойдемте! Они с мужем как раз должны быть в доме. Смотрят мои работы, потому что платки уже видели. Я их летом тоже вывешивал. Поверьте, на фоне зелени – совсем другое впечатление!

– Зимой, наверно, лучше?

– Да, вы правы! Зимой лучше! – он внимательно оглядел ее. – Что-то вы слишком часто оказываетесь правы, уважаемая Оксана! Это настораживает!

– Вы считаете это пороком?

– Мне кажется, такой дар может стать для человека несчастьем, – очень серьезно сказал он.

– Бросьте, – усмехнулась Оксана. – Если бы у меня был такой дар, в котором вы меня подозреваете, сейчас я была бы совсем в другом месте.

– Тогда хорошо, что я ошибся. Я, знаете ли, часто ошибаюсь.

– Это тоже может стать несчастьем…

– Уже стало…

Оксана не знала, какую реплику подать следующей. Разговор показался ей двусмысленным, а потому неприязнь к художнику возросла. И чего он от нее хочет? Но никакого ее ответа ему не понадобилось. Николай открыл дверь, пропуская Оксану в дом. Сразу после крошечных сеней она попала в комнату, всю увешанную картинами. Над картинами по всему периметру стен были устроены длинные полки, на которых, как и говорила Люда, сверкали начищенными боками самые разнообразные самовары, старинные чайники, непонятного назначения стеклянные и глиняные сосуды. Оксану больше всего заинтересовали картины. Ее новый знакомый писал портреты. Судя по внешности Николая, он должен бы быть крутым авангардистом, но портреты, развешанные по стенам, были реалистичны. Более того, они напоминали большие цветные фотографии. Оксана не любила такую манеру письма. Ей казалось, что в любой картине, будь то портрет или пейзаж, художник должен самовыразиться, пойти по какой-то новой тропе, чтобы поклонники живописи ахали: «Надо же! Такого еще никогда не было!» Николай как художник, видимо, сознательно уходил на второй план. На его портретах жили только модели.

Когда Оксана узнала нескольких известных в городе лиц, ее отношение к живописи Николая тут же изменилось. Популярная улыбчивая телеведущая, казавшаяся с экрана удачливой и надменной, смотрела с портрета глазами, полными такой боли и скорби, что Оксане стало неловко. Она будто подглядела за ней в щелку и увидела то, чего видеть никак не должна была. Оксана повернула удивленное лицо к Николаю и, уже в который раз, не успела ничего спросить.

– Танечка не взяла этот портрет, – опять ответил ее внутреннему голосу он. – Сказала, что люди не должны видеть ее в таком виде, потому что у нее другой имидж. Я возражал. Говорил, что имидж – всего лишь маска, но она ответила, что собирается носить эту маску до тех пор, пока она не превратится собственно в лицо. А вот это… – Николай подвел ее к еще одному портрету, – наш знаменитый футболист. Узнаете?

Сергея Мастоцкого нельзя было не узнать, потому что сейчас он уже гораздо чаще мелькал на разных презентациях и телевизионных шоу, нежели на футбольном поле. На его лице была написана такая смертельная скука, что Оксану, как и от портрета телеведущей Танечки, пробрала дрожь.

– Он тоже не взял свой портрет, – сказал Николай. – Догадываетесь, почему?

– Догадываюсь… – пробормотала Оксана и с испугом посмотрела ему в глаза. – Вы… вы… страшный человек, Николай…

– Я как художник обязан видеть глубже, только и всего. Это не всем нравится, потому что, к сожалению, многим хочется, как Татьяне с телевидения, соответствовать какому-то уже выбранному имиджу. Но есть, правда, люди, которые… Впрочем, пойдемте наверх. Сейчас сами увидите…

По узкой и очень крутой лестнице Оксана с Николаем гуськом поднялись на второй этаж. В маленькой комнатушке, которая, очевидно, была жилой, около стоящего на мольберте портрета застыли Люда Водовозова и ее муж.

– Ну что, Гриша? Как тебе портрет жены? – спросил Николай.

Григорий с трудом оторвался от портрета и уставился на художника, потом как-то странно дернул шеей и задушенно сказал:

– Я вообще-то, Коля, знал, что ты талантлив, но чтобы настолько…

Оксана, обойдя Люду, у которой тоже было несколько странное выражение лица, пробралась к портрету и обмерла. Николай изобразил ее фотографически точно: и жидковатые волосы, и непропорционально длинное лицо с маленьким ртом и с крупным кляксообразным родимым пятном на виске, и все же – изображенная на портрете женщина казалась красавицей. Из ее обыкновенных светло-карих глаз шел свет такой доброты и душевной теплоты, что Оксана, обняв подругу, не сдержала восторга:

– Людочка! Это же настоящая ты!!! Мы тебя все обожали в училище, помнишь?! Как хорошо, что нашелся человек, который смог запечатлеть это на портрете!

Николай бросил на Оксану быстрый взгляд и, похоже, захотел сменить тему:

– Ну… вы тут посидите, посмотрите… что хотите… А я обещал людям, которые на морозе… горячее питье… В общем, пойду… И вы спускайтесь… минут через двадцать…

Николай быстро вышел из комнаты. Когда его шаги затихли на лестнице, Люда спросила Оксану:

– Ну и как тебе Николай?

– Он потрясающий художник! – совершенно искренне восхитилась она. – И платки на фоне неба, над снегом – это так здорово! Я прямо не ожидала!

– Ну… в его художественных способностях никто и не сомневается, – улыбнулась Людмила, – а вот… в качестве мужчины… он тебе как?

На лице Оксаны тут же погасла восторженная улыбка.

– Он мне… никак! – сказала она. – Я же тебе говорила, что мне никто не нужен!

– Не горячитесь, Оксана, – вступил в разговор Григорий. – Мне Люда говорила, что у вас на сердце какая-то драма, но и у Николая… В общем, ему очень не повезло… в плане личной жизни… И если вы понравитесь друг другу, то… Ну… в этом же ничего не будет плохого!

– Плохого-то, конечно, ничего… Но я… Вы понимаете, что я не могу… сейчас, когда все еще так живо…

– Никто и не говорит, что прямо сейчас надо что-то делать… В омут с головой… Нет! Но ведь подружиться-то вы можете?

– Вы так говорите, будто он…

– Вы ему понравились, Оксана! – убежденно прервал ее Григорий. – Я-то уж знаю. Мы дружим с ним чуть ли не с яслей! Если бы не понравились, он не привел бы вас в эту комнату. Она только для своих. Внизу… там… как выставочный зал, вечно кто-нибудь толчется. А сюда нельзя. Тут Коля живет. А вам разрешил в первый же день знакомства. Это многого стоит. Поверьте! – Григорий еще раз бросил взгляд на прекрасный портрет жены и добавил: – В общем, вы подумайте над моими словами, Оксана. А сейчас пойдемте-ка вниз. Николай варит такой потрясающий напиток, вроде старинного сбитня! Вам обязательно надо попробовать!

На улице вокруг мангала собрались гости Николая, поедая жареные сосиски с хлебом и запивая горячим коричневым напитком, который Николай разливал из огромного медного чайника. Это был квас с медом, пряностями и даже, как показалось Оксане, с алкоголем. Она спросила о напитке у Люды.

– На морозе он действительно добавляет немного водки, чтобы люди согрелись, – ответила она. – Но мы пробовали и без водки. Тоже вкусно.

Когда гости разъехались, Николай пригласил Григория с женой и Оксаной на обед. За щами из кислой капусты и овощным рагу говорили о живописи и, в частности, о портретах, написанных Николаем. Он, видимо, уже не в первый раз отказывался от денег за Людин портрет.

– Вы лучше… вместо денег… все втроем… – Николай обвел взглядом присутствующих, – разрешите мне написать портрет… словом, ваш портрет, Оксана…

– Нет! – испуганно вскрикнула она и, тут же одернув себя, вымученно улыбнулась. – Я тоже… как некоторые… не хочу, чтобы все обо мне все знали…

– Я… уже все равно многое понял, – сказал Николай, держа в руке вилку, как кисть.

– Вы – это еще не все…

– Мы можем никому и не показывать…

На этом месте Григорий вставил:

– Ну… нам, кажется, пора…

– Да-да! Пора! – тут же вскочила со своего места Оксана.

– Но… вы… Может быть, вы останетесь? – спросил Николай, заглядывая своими пронзительными глазами прямо в ее сердце.

– Если уж вы такой проницательный… то должны знать, что я… не могу остаться… – ответила Оксана.

– Вы не можете, потому что думаете, что я… а я всего лишь буду писать ваш портрет. А вечером или… утром… как захотите… я сам отвезу вас домой…

– Нет! – выкрикнула Оксана, почувствовав, что непременно разрыдается, если он будет настаивать еще. Она хотела обратиться за помощью к Люде, но ни ее, ни Григория за столом уже не было. – Они… уехали? – с ужасом прошептала она.

– Ну что вы! Разве можно так думать о Люде! – отрезвил ее Николай. – Я просто уверен, что они удалились из деликатности и сейчас ждут вашего решения в машине.

Оксана, не сказав больше ни слова, схватила с вешалки свою дубленку, выбежала на улицу и забралась в машину Григория, как в бомбоубежище.

– Зря ты испугалась, – сказала ей Люда, когда они уже ехали в Питер. – Коля – порядочный человек. И если он сказал, что будет писать портрет, то только это и делал бы.

– Я никогда не смогу ему позировать, – проговорила Оксана.

– Почему?

– Боюсь…

– Глупенькая… Он хороший человек.

– Зато я… не очень…

Люда рассмеялась, обняла подругу за плечи, и они так и ехали, обнявшись, до самого Оксаниного дома.

Через несколько дней Николай приехал к Оксане прямо в комиссионку.

– Да не пугайтесь вы так! – рассмеялся он, усаживаясь против нее на стул, все в том же распахнутом партизанском полушубке и в том же толстом сером свитере под ним. – Я не за тем, о чем вы подумали, хотя не против бы и за тем… В общем, я хотел посмотреть ваш магазин.

– Зачем? – все так же испуганно спросила Оксана.

– Может быть, у вас найдется место для меня?

– В смысле?

– В субботу вы так быстро исчезли, что я не успел показать вам всего, что хотел.

– И что же вы хотели показать? – осторожно спросила Оксана.

– Дело в том, что я не только коллекционирую платки. Я занимаюсь еще и их росписью, по шелку. Про технику батик слыхали?

– Ну да…

– Я хотел бы у вас арендовать стенд или прилавок… Для выставки и продажи.

– Но почему в комиссионке? Не лучше ли отнести ваши платки в художественный салон?

– Будет лучше, но только тогда, когда руку набью. Понимаете, я только начал этим заниматься и… словом, не совсем уверен… А платки я как бы специально старю… будто они не новые. Если бы это был металл, сказал бы – что мои изделия с налетом патины, а про текстиль даже не знаю как и сказать. Может, и есть какое название, только я не в курсе, потому что этому никогда не учился, своим умом дошел. Да что там… – Он порылся где-то внутри своего полушубка, вытащил приличных размеров платок и расстелил его на Оксанином столе. – Вот смотрите…

Шелковый платок был темно-горохового цвета, будто с заломами от долгого лежания в сложенном состоянии. В его центре был изображен Медный всадник с гуляющими вокруг него барышнями в капорах и кавалерами в крылатках. Создавалась полная иллюзия того, что платок каким-то чудом сохранился с пушкинских времен.

– Здорово! – опять восхитилась Оксана. – Я уже на даче поняла, что вы жутко талантливы!

– А я там же понял, что вы… жутко несчастны…

– А вот это вас не касается, – сухо бросила ему Оксана. – Пойдемте в отдел гобеленов и светильников. Мне кажется, что там можно выделить вам место.

– Я обязательно заплачу за аренду, вы не сомневайтесь!

Оксана бросила на него испепеляющий взгляд, и он прижал руку к груди:

– Молчу! Не скажу больше ни слова! Клянусь! Пока… не скажу…

В отделе Николай первым делом стал осматривать товары, выставленные на продажу, даже потрогал руками некоторые светильники.

– У вас хороший вкус, – сказал он. – Я это тоже еще на даче понял. А сейчас… знаете, мне даже захотелось попробовать сделать один светильник… вот… что-нибудь в этом роде… – И он показал на настольную лампу, выполненную в стиле модерн. – Возьмете, если получится?

– Я смотрю, вы на все руки мастер! – усмехнулась Оксана.

– Вам это не нравится? – удивился Николай.

Она молча пожала плечами.

– Не нра-а-авится! – протянул он. – У меня такое впечатление, что вы заранее настроили себя против меня. Я вас раздражаю. Это большими буквами написано на вашем прекрасном лбу.

– Не говорите ерунды!

– Если это ерунда, тогда давайте сейчас возьмем и пообедаем вместе! – Он посмотрел на часы. – Глядите-ка, и время как раз подходящее! Тринадцать двадцать!

– Похоже, от вас не отвяжешься, – слабо улыбнулась Оксана и пошла одеваться.

А потом он писал ее портрет. Долго. Почти месяц. Несколько раз кромсал холст ножом и начинал все сначала. Посмотреть на то, что выходит из-под его кисти, Николай Оксане не давал. Она и не настаивала. Она загадала: если готовый портрет ей понравится, то все в ее жизни еще будет хорошо. А поскольку Оксане очень хотелось, чтобы все как-нибудь наладилось, она практически жила на даче Николая, забросив свой магазин. Теперь, правда, это уже можно было себе позволить, поскольку она наняла хорошего управляющего и в ее отсутствие «Новый взгляд» работал как часы.

Ничего, кроме сеансов позирования, у Оксаны с Николаем не было. Сначала это устраивало ее, а потом вдруг у нее стал развиваться дикий комплекс неполноценности. Она решила, что уже абсолютно никому не интересна как женщина, поскольку ей – отвратительные тридцать шесть со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ей хотелось, чтобы художник наконец перестал пялиться на нее, как на неодушевленный предмет, и признался бы в любви. Она, конечно, не сразу на все согласится, но все-таки согласится, потому что уже совершенно невозможно и дальше жить бесполой моделью… Она хочет быть если уж не женой, то хотя бы матерью. А для осуществления этого желания Николаю даже не надо надрываться с признанием в любви. Можно все сделать и без лишних сантиментов. Она готова сразу покинуть его дачу, как только он выполнит определенные функции, результат которых зафиксирует женская консультация.

Оксана уже решила сама предпринять некоторые меры по осуществлению навязчивого желания, когда портрет вдруг был закончен. Николай наконец отложил кисти и развернул к ней мольберт. Оксана застыла в полном изумлении. С холста смотрела женщина, безусловно, очень похожая на нее внешне, но одновременно совершенно незнакомая. Та, на портрете, была слишком чувственна, вызывающе сексуальна. Женское начало в ней било через край. Оксана себя такой не знала. Она даже не могла бы сказать, понравился ей портрет или нет. А раз все это было неясно, значит, совершенно неизвестно, что ждет ее впереди.

Николай, глядя на ее смятение, ухмыльнулся и, впервые назвав ее на «ты», сказал:

– А ты думала, я изображу тебя жалкой мокрой курицей, которой ты тут прикидываешься?

– Я прикидываюсь? – удивилась Оксана.

– Конечно, прикидываешься. Ты такая, как на портрете! Вернее, ты можешь быть такой, если захочешь!

– Да? Н-не знаю… – покачала она головой. – Себя ведь не всегда можешь увидеть со стороны…

– Но я тебя вижу как раз со стороны… и именно такой… – тихо сказал он и подошел к ней чересчур близко.

Оксане очень хотелось отстраниться, но она заставила себя посмотреть ему прямо в глаза. В конце концов, у нее к нему важное дело…

Николай взял ее за плечи и осторожно поцеловал в губы. Она не ответила.

– Ну же! – он нетерпеливо тряхнул ее за плечи. – Ты же все можешь! Я чувствую это!

Оксана с трудом поборола в себе желание оглянуться на портрет, чтобы скопировать манящий взгляд изображенной на нем особы, которую она все-таки никак не могла считать собой. Пришлось обнять Николая без всякого особенного взгляда. Уж как может, так и… Пусть дорисовывает ситуацию с помощью своего богатого воображения.

У художника действительно оказалось очень богатое воображение. В постели он был хорош, но Оксана опять изо всех сил зажмуривала глаза и старалась не вдыхать запах чужой кожи. Она снова думала о том, что если не смотреть и не дышать, то вполне можно принять Николая за другого. Потом она спохватывалась, что такое с ней уже было и ничего хорошего из этого не вышло. Тогда она раскрывала глаза, вглядывалась в лицо нависшего над ней человека с длинными соломенными волосами и изо всех сил пыталась соответствовать портрету, который так и стоял на мольберте рядом. Видеть себя со стороны Оксана, естественно, не могла, но Николай, похоже, остался доволен. Поскольку ее усилия даром не пропали, оставалось только ждать результата.

Иван Корнеев когда-то поставил Оксане жесткое условие: никаких детей, потому что заниматься ему с ними некогда. С него хватит того, что он испытывает постоянные угрызения совести из-за Лизиной дочки. Оксана слушалась, потому что не хотела его терять. Когда она была с Алексеем, то забеременеть боялась из-за Наташеньки. Трудно было даже спрогнозировать, как девочка отнеслась бы к появлению братика или сестрички. Когда Пылаев ушел, Оксана очень жалела, что так и не решилась на ребенка, а потом даже обрадовалась этому. Если бы у нее родился рыжий малыш, она ежедневно сходила бы с ума от рвущих душу воспоминаний. А так можно было запретить себе думать об Алексее. И она запретила и не думала о нем.

Николай писал Оксану много раз. Это были и поясные портреты, и в полный рост, и одно только лицо. И каждый раз она себя не узнавала и думала о том, что если бы была обыкновенной заказчицей, то также отказывалась бы от них, как отказались от своих портретов популярная телеведущая и известный футболист. Оксанины изображения каждый раз получались куртуазными и эротичными, хотя ни на одном портрете она не была обнажена. Влюбленный художник вместо обыкновенной живой женщины писал аллегорию вечной женственности. Оксане очень хотелось бы увидеть, что выйдет из-под его кисти, когда он ее разлюбит. А разлюбит он непременно, поскольку должен понять в ближайшее же время, что вместо «вечной женственности» с ним в постели лежит холодая бесчувственная рыба. Только бы успеть до того, как он все поймет, получить желаемое.

Однажды Николай спросил:

– Я тебе не нравлюсь?

Оксана удивленно вскинула брови. Почему-то вопроса именно в таком контексте она не ожидала. Нравится ли он ей? Пожалуй, нравится. Если сравнивать, то Корнеев, конечно, эффектнее, а Алексей… Алексей вообще не такой, как все, а потому вне всякой конкуренции…

– Нравишься, – честно ответила она. – У тебя хорошее мужское лицо, глаза… ясные такие…

– С этим понятно, – отмахнулся он. – Может быть, я плохой любовник?

– Ты хороший любовник, – как на уроке, полным ответом, заверила его Оксана.

– Тогда чего тебе не хватает?! – Он вскочил с постели, натянул джинсы и встал возле нее, скрестив на груди руки. Длинные светлые волосы почти закрыли его щеки. Напряженный, с обнаженным мускулистым торсом, с длинными, расставленными в стороны ногами, Николай был хорош, как никогда.

Оксана хотела сказать ему что-нибудь ласковое, в стиле вечной женственности, но почему-то произнесла то, что ему наверняка не хотелось бы слышать:

– Ты ведь все знаешь, Коля…

– Ты любишь другого, да?!

– Да…

– А он тебя не любит!

– Не знаю…

– Что значит «не знаю»! Всегда ясно, любит тебя человек или нет!

– Все гораздо сложнее. Наши с ним отношения ни в какие схемы не укладываются.

– Ты все еще на что-то надеешься?

– Нет! – покачала головой Оксана. – Ни на что. Там все кончено.

Николай вздохнул, откинул волосы назад, сел на постель спиной к ней и все так же напряженно застыл. Она провела рукой по его спине и спросила:

– Хочешь, я уеду? Прямо сейчас?

Он обернулся. Она никогда еще не видела у него такого несчастного лица. Он резко выдохнул и заговорил:

– Я уже и сам несколько раз хотел отвезти тебя домой с условием, чтобы ты больше никогда здесь не появлялась и не рвала бы мне душу! Но не могу! Понимаешь ты, не могу! Люблю я тебя, Оксана!

– Ты не меня любишь, Коля, – возразила она, – а ту женщину, которую бесконечно изображаешь на портретах. Но прекрасные оживающие Галатеи существуют только в древних мифах. Ты не сможешь вдохнуть жизнь ни в один свой портрет, да и меня вряд ли переделаешь. Может, стоит принять все таким, как есть, или… действительно расстаться…

– Я уже несколько месяцев пытаюсь приспособиться к тебе и, как ты говоришь, принять… Но ведь каждому хочется, чтобы на его чувство ответили так же горячо, как и…

– Может, вот этой-то горячности как раз и не надо! – перебила его Оксана. – А то потом только хуже…

– Это когда же – потом? – с сарказмом спросил он.

– Ну… когда все кончается…

– А если не кончается?

– А если не кончается, то получаются такие, как я… которые и сами мучаются, и других мучают. Ты прости меня, Коля. Я действительно поеду домой. И отвозить меня не нужно. Уж сколько раз ездила на электричках… Не заблужусь.

– Нет! – выкрикнул Николай. – Только не сегодня! Сегодня я почему-то… не готов к этому… Я люблю тебя… Действительно тебя, а не этих баб на портретах! Ты права, я увлекся своими фантазиями. Я обязательно напишу другой портрет, где будешь именно ты!

– Я не хочу больше позировать.

– И не надо! Мне ли не знать, какая ты! Да я с закрытыми глазами могу…

И он принялся целовать ее лицо и тело и был так нежен и страстен, что Оксане почему-то подумалось: «Именно сегодня ЭТО случится. Или сегодня, или никогда!» И уже на следующее утро за завтраком ее мутило. Она даже не думала, что все может стать ясно на следующий же день после зачатия, без всякой женской консультации.

Оксана с трудом держалась бодрой, потому что Николай ничего не должен знать. То, что наконец свершилось, свершилось лишь для нее. Его это не касается.

Шелковые платки художника Николая Руденко шли нарасхват. Богатенькие комитентки стали сами приезжать в Оксанин «Новый взгляд», чтобы выбрать себе подходящий. Госпожа Ракова заказала Николаю несколько штук с петербургскими мотивами для оформления интерьера своего загородного дома. Оксана постоянно предлагала Николаю перебраться со своим «эксклюзивом» в какой-нибудь художественный салон, где он смог бы выручить большие деньги, но он с таким же упорством отказывался. Вещи, выставленные на продажу в Оксанином магазине, поставляли ему новые идеи, которые он живо подхватывал и воплощал в жизнь на новом уровне, руководствуясь собственным вкусом и полетом фантазии. Как того и хотел, он изготовил светильник. Из куска белого, полупрозрачного на просвет куска мрамора Николай выточил женскую обнаженную фигурку, которая полулежала под белым шелковым абажуром в виде зонтика. Оксана всячески отказывалась выставить в магазине собственное обнаженное тело, но он настоял, уверяя, что никто никогда не узнает в этой фигурке хозяйку комиссионки. Оксана сдалась, и обнаженную с зонтиком на следующий день купила госпожа Ракова, которая заходила в магазин, с появлением в нем творений Николая, очень часто. В конце концов, зал, где поначалу были выставлены на продажу гобелены, ковры и светильники, постепенно превратился в миниатюрный салон художника Руденко Н.К.

– По-моему, ты задумал выжить меня из моего же магазина, – как-то полушутя-полусерьезно сказала ему Оксана.

– Глупая! – чмокнул ее в нос Николай. – Я же привлекаю в твой «комиссионный взгляд» новых покупателей и этих… как ты их называешь…

– Комитентов.

– Вот именно! Этих самых! Вспомни, сколько тебе за зиму сдали классных шуб! И сколько купили!

Николай был прав. Жены бизнесменов и даже представители питерской богемы зачастили в ее магазин за работами Николая и очень радовались, когда узнавали, что рядом можно еще и сдать надоевшие шмотки. Для них не салон Руденко Н.К. существовал при комиссионном магазине, а «Новый взгляд» был его удобным придатком.

Не очень удачливый портретист постепенно превращался в модного прикладника. Постепенно менялся и сам Николай. Нет, он не становился заносчивым или капризным. Он весь уходил в новую работу, занимаясь всем тем, чем только могли заинтересоваться покупатели. Наняв двух помощников, он практически поставил на поток производство шелковых платков и картин на шелке, изготавливал светильники и даже серебряные ювелирные украшения. Ему было некогда. Ему стало не до Оксаны. Привыкнув к ней, как привыкают к домашней обстановке, он перестал говорить о любви, забыл, что собирался написать ее особенный портрет, и порой забывал об обязанностях, которые назвали бы супружескими, если бы они жили в браке. Это не сильно тревожило бы Оксану, если бы не ребенок, который уже второй месяц жил в ней. Ее мучил токсикоз, ее лицо очень часто было зеленоватого цвета, но мастер росписи по шелку совершенно не замечал этого. Она никак не могла решить, сказать Николаю, что ждет ребенка, или не стоит. В конце концов, она решила съездить к Люде.

– Твой Григорий говорил, что Николаю не везет в личной жизни. Что он имел в виду? – спросила она подругу.

– Понимаешь, почему-то женщины от него уходят… А он ведь очень хороший человек. Я его знаю столько же, сколько Григория. Наверно, нелегко жить рядом с таким талантищем. Мне показалось, что ты сможешь. И он так к тебе потянулся…

– А я, Люда, обычная женщина, как и все те, которые от него уходили. Вашему Николаю никто не нужен, он живет искусством. Он, конечно, может зажечься человеком, но очень ненадолго. Свежие люди помогают ему перейти на новый виток творчества, но длительные отношения великому Руденко не нужны. Отработанный человек мешает, путается под ногами как раз в тот момент, когда Коля уже готов к освоению новых рубежей.

– Ты хочешь сказать…

– Я хочу сказать, что уже не нужна Николаю. Если я однажды тихо уйду, думаю, он даже почувствует облегчение.

– Но… у него же салон в твоем магазине!

– И что? Он станет со мной просто дружить, как дружит с тобой.

– А ты, Оксана… – Люда запнулась, но потом все-таки решилась закончить: – Ты любишь его?

– К счастью, нет. Я так и не смогла его полюбить. Думала, может быть, потом полюблю… или хотя бы привыкну… Коля, в общем-то, действительно хороший человек.

– Наверно, все дело как раз в том, что ты не смогла его полюбить! – воскликнула Люда и сморщилась так, будто приготовилась оплакать несчастную судьбу великого художника, которого так и не смогла понять и принять ни одна женщина.

– Людочка! Не расстраивайся ты так! – сказала Оксана и погладила подругу по закаменевшему плечу. – Ему не нужна любовь! С него достаточно кратковременного любовного экстаза, который заряжает вдохновением. А вся эта рутина, бытовуха… они так… неэстетичны! Разве можно написать картину «Обнаженная за варкой щей» или сработать светильник «Девушка с половой тряпкой»! В общем, мне опять не повезло…

После этих ее слов Людмила передумала плакать по несчастному Руденко и расстроилась за подругу так, что даже голос у нее задрожал.

– Оксаночка! – чуть ли не всхлипнула она. – Ну… ты уж прости нас с Гришей… мы же хотели, как лучше…

Оксана улыбнулась, а Людино лицо от ее улыбки сразу посветлело.

– Знаешь что! Давай-ка я тебя липовым чаем напою, с медом, – обрадовалась она этой своей хорошей мысли. – Одни наши с Гришей друзья прямо на даче держат небольшую пасеку. Мед натуральный! Нигде такого не купишь!

Разумеется, Оксана согласилась. Почему бы не выпить чаю с натуральным медом?

Кроме меда, Людмила наметала на стол кучу всякой снеди. От запаха сырокопченой колбасы Оксане опять сделалось дурно. Сдержать себя ей не удалось, поэтому после того, как отдышалась, ей пришлось снова отвечать на пристрастные вопросы Людмилы.

– А ты случаем не беременна? – спросила она.

– Беременна, – ответила Оксана, поскольку врать ей не хотелось. Она понимала, что Люда спрашивала только для порядка. И без всяких вопросов ясно, что она ждет ребенка.

– От Николая?

– От Николая.

– А он знает?

– Не знает.

– Но почему?! – возмутилась Людмила.

– Потому что ему все равно, – бесстрастно отозвалась Оксана.

– Глупости какие!! С чего ты взяла?!

– С того, что меня рвет чуть ли не по пять раз на день уже третий месяц, а он так ничего и не заметил!

– Н-но… он же занят… У него куча заказов! Он Грише рассказывал. Я слышала…

– Вот именно, что он занят своими заказами! Я тебе об этом и говорила! У него нет времени даже на то, чтобы просто заметить, что у меня уже давно отвратительно-зеленое лицо…

– Нет… Я все-таки думаю, что ты преувеличиваешь! – покачала головой Люда. – У беременных вообще мозги набекрень. Ты уж извини, но у меня двое детей, поэтому я про это состояние все знаю. – Она взяла Оксану за обе руки, заглянула ей в глаза и самым ласковым тоном сказала: – Милая моя, надо обязательно обо всем рассказать Николаю! Да он обалдеет от счастья! У вас сразу все наладится, вот увидишь!

Людмила, отойдя от первого потрясения, так обрадовалась сообщению подруги, что стала необыкновенно похожей на портрет кисти Николая Руденко. Оксане очень жаль было ее огорчать, но пришлось. Она осторожно выдернула свои руки из ладоней Люды и сказала:

– Я тебя прошу, ничего не говори Николаю. Я не люблю его, понимаешь?!

– Нет… я ничего не понимаю… – растерялась она. – Отец ведь имеет право знать, что у него есть ребенок…

– Я, Люда, тоже имею право… жить собственной жизнью. Я очень старалась полюбить Колю, но… у меня не получилось… Не надо его терзать! Я прошу тебя! Может быть, он действительно, узнав о ребенке, загорится снова, но я… Я не смогу поддержать его горение! Не люблю я его, Люда!

Оксана чувствовала, что подруга не в состоянии ее понять, но вернуться к Руденко лишь в угоду ей она не могла.

– Не осуждай меня, Людочка, если можешь! – бросила ей Оксана и вылетела из ее гостеприимного дома в слезах и тоске.

От Люды Оксана поехала в Репино за своими вещами. Николай с двумя помощниками занимались грандиозной картиной на шелке, которую ему заказала одна питерская гостиница для украшения холла. Оксана глянула на огромное полотно из-за спин художников. На сине-голубом фоне в виньетках, будто перерисованных из старинного издания, в художественном беспорядке были разбросаны силуэты (с самой минимальной деталировкой) архитектурно-скульптурных достопримечательностей Петербурга. Оксане очень захотелось сказать Николаю, что он в погоне за популярностью скатывается на банальности, но все-таки промолчала. К чему расстраивать? Полотно почти готово. Не переделывать же его, оттого что ей оно не понравилось. Может, у нее как у беременной и впрямь мозги набекрень!

– Оксан, там, на кухне, бутерброды с красной рыбой. Ребята принесли, – даже не повернувшись к ней, бросил через плечо Николай. – Поешь! Такая вкуснятина!

Оксана сказала, что обязательно поест, и поднялась наверх, чтобы собрать сумку. Вещей оказалось неподъемно много. Может быть, оставить кое-что? Нет! Нельзя! Николай подумает, что она специально не все взяла, чтобы вернуться. Ее уход не должен превращаться в фарс. Они расстаются окончательно. Назад пути уже не будет. Написать ему записку или не стоит? А собственно, что писать в записке? Прости-прощай? Нет, она перед ним ни в чем не виновата… Или виновата? Зачем жила у него, не любя? А он? Чем он лучше ее? Она правду сказала Люде. Каждое утро она с трудом выползает к завтраку вся зеленая от то и дело подступающей тошноты, а ему и дела нет до ее цвета лица! Впрочем, пора оставить претензии. Николай тоже может найти что ей предъявить. Не станет она ничего ему писать. И так обо всем догадается.

Оксана подошла к своему последнему портрету из гривуазно-жантильной, как сказали бы в начале двадцатого века, серии, который так и остался стоять на мольберте. Нет, все-таки изображенная на нем женщина – не она. Даже для тех мужчин, которых она любила, Оксана никогда не могла бы соорудить на своем лице подобного выражения. Для нее главным в любви было полное единение с человеком, а вовсе не чувственное вожделение. Великий Николай Руденко ее не понял. Хотя… может быть, она и не хотела, чтобы он ее понял до конца…

Оксана отошла от портрета, с трудом застегнула молнию на сумке, еще раз без всякого сожаления оглядела свое последнее пристанище и спустилась вниз. Николай опять, как ей показалось, с показной заботой спросил, поела ли она той замечательной красной рыбы, и, не слушая ответа, вновь углубился в работу. Оксана прошла к двери, переступая через тела художников, растянувшихся на полу. Никто ее не только не остановил, но даже и не заметил огромной сумки, которую она несла на плече с большим трудом.

Где-то на середине пути к вокзалу у нее начал болеть живот. Это Оксане не понравилось. Вариантов, как поступить, было два: вернуться назад или продолжить путь к платформе «Репино», и в обоих случаях с тяжеленной сумкой на плече. Поколебавшись не больше минуты, она выбрала платформу «Репино».

В вечерней воскресной электричке народу было много. Дачники, которые, несмотря на декабрьский мороз, регулярно ездили по выходным на свои участки, возвращались в Питер. Оксана пристроилась на краешке сиденья для инвалидов и пассажиров с детьми. Живот у нее уже болел так яростно, что она вполне могла сойти за инвалида. Почти подъехав к Питеру, в полном изнеможении от боли, она подняла опущенные в пол глаза и неожиданно встретилась взглядом с голубыми глазищами Наташеньки. Девочка смотрела на нее не просто удивленно, а прямо с каким-то первобытным ужасом. Оксана перевела взгляд на мужчину, сидящего рядом с ней. Алексей Пылаев увлеченно читал журнал. В тот момент, когда на него смотрела Оксана, он поднял правую руку, чтобы перелистнуть страницу. На безымянном пальце сверкнуло тонкое гладкое кольцо. Женился?!! Ну почему они так быстро женятся, стоит им только от нее уйти?!! Корнеев женился, Пылаев… Но как он мог так быстро жениться после того, как клялся ей в вечной любви?!! Она утешала себя мыслью о том, что Алексей вынужден был уйти от нее из-за дочери и каждый вечер в одиночестве мучается в своей квартире от любви к ней так же, как мучается она. А он, оказывается… И Наташенька… Неужели она смогла так быстро полюбить другую женщину?!! Неужели она зовет ее мамой?!! Разве так может быть?!! Разве такое возможно?!! А что, если обратиться к Мане Дагерт?! Она же обещала замолвить за нее словечко Алексею! Нет!!! Какая ерунда лезет в голову?!! При чем тут Амалия?! И за кого ей молвить словечко?! За беременную от другого мужчины?!!

Вдобавок к физическим страданиям, к которым за время пути она уже как-то притерпелась, Оксану пронзила такая душевная боль, что ей захотелось закричать на весь вагон. Наташенька все с тем же ужасом в голубых глазах теребила отца за рукав, очевидно, собираясь доложить о наличии в вагоне Оксаны. Дожидаться, когда Алексей оторвется от журнальной статьи, она не стала, а, еле волоча за собой сумку, бросилась к выходу, благо электричка как раз подъехала к платформе «Ланская». Оттуда уже запросто можно добраться до дома на городском транспорте.

Прямо с платформы «Ланская» Оксану, которая уже не могла и шагу ступить от боли и истекала кровью, отвезли на «Скорой помощи» в районный родильный дом. Она захлебывалась слезами, и уже не от боли, которая и не думала отпускать, а потому что понимала: все кончено. В ее жизни кончено вообще все!!! Где-то в глубине души у нее еще теплилась надежда на то, что Наташенька вырастет, поумнеет и они с Алексеем смогут быть вместе. Сегодня эти наивные и ни на чем не основанные мечтания были полностью развеяны. Вдобавок к этому еще нужно похоронить и мечту о ребенке. Вряд ли при таком кровотечении врачи смогут сохранить его. И ведь виновата в этом только она сама. Зачем потащила с собой такую тяжелую сумку?! Какая разница, что подумал бы Николай, если бы она оставила у него часть вещей! Разве можно было подвергать опасности ребенка?!

Из приемного покоя, разрезав ножницами прямо на ней окровавленные джинсы с колготками и оставив полуголой, Оксану повезли в операционную. Перед закрытыми дверями с горящей над ней красной надписью «Идет операция» все медики куда-то подевались, бросив ее одну на холодной металлической каталке. Она корчилась от боли, пытаясь кое-как прикрыться руками, а мимо сновали беременные и небеременные в халатах и тренировочных костюмах. Никого не интересовали обнаженные и окровавленные чресла Оксаны, потому что, похоже, женщины в халатах и трениках навидались тут всякого.

Когда Оксана уже окончательно собралась умереть в коридоре, откуда-то появилась низенькая толстая санитарка. Она стащила с нее всю одежду и натянула на голое тело короткую больничную рубаху неопределенного цвета, потом надела на ноги какое-то странное подобие белых гольф на завязочках, а на голову – смешную цветную косынку, в каких ходят в лес по грибы. Уже в операционной моложавый и симпатичный врач в голубой робе и прорезиненном фартуке задал несколько глупых, как ей показалось, вопросов и сказал женщине-анестезиологу, что можно начинать. Оксане не было страшно. Все самое худшее с ней уже случилось, а все остальное не имеет никакого значения. Больно ей наверняка не будет, потому что зачем же тогда анестезиолог. Да и не аборт же это… Она не по своей воле лишается ребенка… Врачебный мясницкий фартук, конечно, настораживает, но это всего лишь медицинская атрибутика и насущные требования санитарии с гигиеной…

Анестезиолог надела Оксане на лицо маску, а врач сказал:

– Когда почувствуете, что начинаете уплывать, махните мне рукой.

Какое-то время Оксана ничего не чувствовала, а потом в ней вдруг будто переключили программу, и она попала в совершенно другое измерение. Махать рукой врачу она не собиралась, потому что никуда не уплывала. Она находилась в операционной, но и одновременно где-то еще. Она слышала, как кто-то сказал: «Уже можно» и хотела крикнуть: «Нельзя!», но не смогла. Теперь ее уже не было в операционной. Ею окончательно завладел странный тягучий мир лабиринтов и без конца меняющих очертания и размеры пирамид. А потом ее пронзила нечеловеческая боль, которая заставила все ее тело выгнуться и отпрянуть от мучителей. Мучители настигали и вгрызались в ее тело, но не это было самым страшным, хотя она никогда в жизни не испытывала еще такой боли. Со всех сторон на нее наползали ужасные сущности. Одни имели кошмарные сюрреалистические морды, другие вообще не имели лиц и тел. Они представляли собой сгустки концентрированного ужаса, который проникал в ее мозг и парализовывал его страхом ада. Это и был ад. Она вдруг поняла, что умерла. Вот как, оказываются, умирают… И кто же это склоняется над ней? Хозяин и властелин этого кошмара? Неужели за все свои грехи она принадлежит ему? И никто, никто даже не собирается побороться за ее душу! Она никогда не вырвется из этого абсолютного ужаса… Никогда… Эти муки, эти пытки будут длиться всегда… всю оставшуюся жизнь… Впрочем, о чем это она? Это уже не жизнь… Это и есть смерть…

Оксане казалось, что она чует зловонное дыхание того, кто рвет ее тело изнутри, и нечеловеческая боль вдруг стала трансформироваться в такое же дикое, нечеловеческое сладострастие. Она попыталась крикнуть, что даже ради такого блаженства не согласна существовать в аду, что у нее еще есть земные дела, есть Наташенька, у которой несчастный испуганный взгляд… И в этот момент в самом центре ирреального мира, где находилась Оксана, вдруг возникло прозрачное, все расширяющееся, как в мультфильме, окошко, сквозь которое неожиданно проступил сначала кровавый фартук врача, потом белый кафель операционной. Через секунду перед Оксаной склонилось лицо все той же низенькой и толстой санитарки, которая сказала:

– И куда ж ты летала, красотуля? Все руками махала-махала, будто птица!

– Я не умерла? – спросила ее удивленная Оксана.

– И-и-и! Чего захотела? – дробно рассмеялась санитарка. – Бабы – они живучие! Их хоть жги, хоть режь, хоть детей из них выскребай, а они отойдут и новых ребятишек понаделают! Ну давай, вставай, милая!

– Вставать? – поразилась Оксана. Разве можно было встать после того смертельного ужаса и боли, которые она только что испытала?

– А ты че думала? Кто тебя понесет-то? У нас носильщиков нет. Все сами ходют. Ну, давай, давай… ноги-то спускай…

Оксана осторожно спустила плохо слушающиеся ноги и попыталась встать, опершись рукой о кресло. Тело сразу повело в сторону. Санитарка подхватила Оксану на удивление сильной рукой и сунула ей между ног в несколько раз сложенную пеленку.

– Вот тебе подкладная. Ты уж держи, да и пойдем, милая…

Полуголая, с тряпкой между ног, качающаяся Оксана выползла из операционной в сопровождении санитарки. Уже по пути кто-то набросил ей на плечи бурый больничный халат, и она так и шла в палату, еле семеня и через каждую минуту роняя подкладную. Навстречу ей попадались не только равнодушные беременные и небеременные, но и их мужья и возлюбленные, которые пришли их навестить. Мужья и возлюбленные тоже плевать хотели на синюшную и всклоченную полуголую тетку, которую волокла по коридору санитарка. У них самих была куча проблем, и, возможно, их женщин тоже уже таскали по коридору санитарки точь-в-точь в таком же дико расхристанном виде.

Угнездившись в люлькообразной кровати и укрывшись с головой тонким казенным одеялом, Оксана пыталась охватить умом все то, что с ней произошло. Охватить не удавалось. Что-то ускользало, и, по всей видимости, самое главное, иначе она поняла бы, ради чего или за что испытала такие мучения. Она явно была на грани жизни и смерти. Она пыталась вспомнить облик того, кто драл ее тело железными горячими когтями, и не могла. Ей виделся то окровавленный фартук, то голубой хирургический костюм, то что-то шерстистое и невыразимо гнусное… И для чего в конце истязаний она испытала такое неземное сладострастие? Неужели адские муки в конце концов могут стать желанны? Или это просто ее перестали скоблить и отсутствие боли в наркотическом дурмане показалось блаженством? Да за что же российская медицина так издевается над женщинами? Да еще над теми, кто и так наказан потерей ребенка? Что же это за наркоз такой, после которого не хочется жить? Вот бы этим хирургам самим попробовать! Или их жен эдак помучить, чтобы они потом выцарапали мужьям-садистам глаза!

Оксана всхлипнула и так страшно разрыдалась, что затихли соседки по палате, которые как раз ругали серое больничное пюре с холодной осклизлой котлетой.

– Видать, аборт сделала, – предположила одна женщина.

– Да ты что! – возразила ей другая. – Абортарий в другом конце коридора. И потом… кто после аборта рыдать-то станет? На него сознательно идут.

– Ну тогда, видать, чистили, сволочи, с маской. Между прочим, в институте Отто все то же самое делают с уколом в вену!

– А ты знаешь, что колют-то? Такое кошмарное лекарство… Забыла, как называется… Так вот эта отрава, говорят, похуже маски. Мерещится даже и не чертовщина, а смерть в страшных мучениях собственных детей! Врачу не пожелаешь… то есть… я хотела сказать – врагу…

И женщины разразились хохотом, с такими же истеричными нотами, как и рыдания Оксаны. Потом кто-то, видимо, встал с кровати, потому что она отозвалась болезненным скрежетом. Босые ноги прошлепали к Оксане, и чьи-то руки потрясли ее за плечо.

– Э-э! – услышала она над ухом. – Может, поешь? Мы тебе котлету взяли. Гадость, конечно, но… пока родственники ничего не принесли, сойдет.

Оксане резко расхотелось плакать. Она откинула одеяло от лица и сказала:

– Спасибо. Я не хочу.

– Ну… как знаешь, – отозвалась женщина с вытравленными до совершенно безжизненного состояния волосами. – Я пока на тумбочку поставлю. Может, потом захочешь…

Оксана не захотела и потом. Вечером после чистки и весь следующий день пребывания в больнице она ничего не ела, не спала и не сказала своим соседкам по палате больше ни единого слова. Из-под своего тощего одеяла она слышала, как они шепотом строили всякие догадки на ее счет, но не подала вида, что слышит. Ей не хотелось разговаривать, ей не хотелось жить. Она уже вычеркнута из этого мира чьей-то безжалостной рукой. Она уже побывала в другом и вырвалась из него чудом. Может, она не должна была вырваться? Скорее всего, это чудовищная ошибка, недосмотр или, как сейчас говорят, прокол того, который в шерсти и с когтями… И тех, у которых нет лиц, кто есть воплощение ледяного абсолютного ужаса. Они еще придут за ней… А потому нельзя спать… Она должна встретить их в полном сознании и, перед тем как… кое-что спросить…

Из больницы домой Оксана ехала на троллейбусе. Голова у нее кружилась от слабости и резкой перемены погоды. Морозы за двадцать градусов неожиданно сменились оттепелью. Троллейбус, как глиссер, взрезал лужи своим тупоносым корпусом, и вода раскидывалась по обе его стороны прозрачными крыльями. Вода была внизу, вода лилась сверху… Город Петербург лил горючие слезы по Оксане… Сама Оксана пристроилась со своей сумкой на заднем сиденье троллейбуса. Ее шелковые брюки-клеш, которые она надела вместо погибших под медицинскими ножницами джинсов, были мокры почти до колена. Она стучала зубами от промозглой сырости и неконтролируемого страха. Что делать дальше? Как жить?

По возвращении домой Оксана всерьез решила продать «Новый взгляд». Можно даже и Николаю Руденко. Пусть весь магазин превращает в модный бутик. Ей плевать. Ей на все плевать. Она устроится работать в какую-нибудь прачечную, где можно будет физически уставать за смену так, чтобы дома сразу ложиться спать, ни о чем не думая и ничего не вспоминая. Она только немного отойдет от больницы и тогда сразу же займется всем этим…

На третий день Оксаниного лежания лицом к стене в ее квартире появился Николай.

– Ну и в чем дело? – спросил он, вглядываясь в ее осунувшееся лицо.

– Ни в чем, – ответила она. – Просто ушла, и все.

– Почему?

– Ты и сам знаешь.

– Не знаю.

– Врешь! – рассердилась вдруг Оксана, резко села на диване, и от этого движения у нее опять закружилась голова.

– Да что с тобой, Оксана? – подскочил к ней Николай. – Ты белая, как Снегурочка.

– Эта проклятая жизнь заморозила меня, Коля.

– Хорошо хоть не я… – хмыкнул он.

– Да и ты постарался тоже…

– То есть?

– В общем, так: мы не любим друг друга, – подвела итог Оксана. – Нам надо разойтись, а потому отдай ключи от моей квартиры.

– С чего ты взяла, что я тебя не люблю? – сделал вид, что удивился, Николай. Во всяком случае, Оксане показалось, что он именно сделал вид.

– Может, скажешь, что любишь? – слабо выкрикнула она.

Николай встал с дивана, на который присел, чтобы поддержать Оксану, несколько раз пробежался по комнате и повернулся к ней тоже с побледневшим лицом.

– Ну… ты войди в мое положение, пожалуйста… Я увлекся работой. Я всегда увлекаюсь, а… женщины никак не могут мне простить, что я думаю не только о них… Мне казалось, что ты понимаешь меня. Ты ведь тоже увлечена своим магазином. Я же… ничего… когда ты в нем чуть ли не ночуешь… Оксана! – Он опять присел к ней на диван. – Я понимаю, тебе не хватало внимания, но я исправлюсь! Мне очень важно, чтобы ты была рядом! Ты – надежный тыл… У меня до тебя никогда не было этого тыла… Я сдуру и решил, что так будет всегда… Я не хочу тебя терять! Мне без тебя не жить!

– Ты проживешь без меня в лучшем виде, – сквозь зубы процедила она.

– Да-да, я знаю, что ты наговорила Гришкиной жене! Людмила меня чуть пополам не перепилила, когда я пытался у нее выяснить, куда ты делась. Только ты, Оксана, не права. Я в твою схему тоже не влезаю! Я сложнее, честное слово! Или тупее… даже и не знаю… И портрет твой… другой… я написал! Поехали, посмотришь и… может быть, простишь меня, а!

– Никуда я не поеду, Коля… Все кончено…

– Но почему?

– Потому что я не должна быть с тобой…

– Да почему?!!

– Потому что не люблю тебя… И ты это знаешь, разве нет?

– Оксана! Тебе же не семнадцать лет! Неужели ты не в курсе, что любовь в этом мире вообще не всем выдается, а жить-то все равно надо!

– Мне ее выдали, Коля…

– Это я тоже уже слышал! Ну и хорошо тебе от этой твоей неземной любви?

– Плохо… но мне и с тобой плохо… Мне вообще плохо. Я даже в магазин не хочу возвращаться… Может, ты его у меня купишь, Коля? Или покупателей найдешь?

– Совсем с ума сошла! Может, тебе еще и веревку намылить?

– Не смешно…

– Да мне тоже не смешно! И магазин я у тебя покупать не собираюсь! Более того, думаю, что тебе надо перестать валять дурака и поскоре начать работать… Кстати… – Николай присел возле Оксаны на корточки и уставился ей в глаза, – если честно, то я вообще не понял, что произошло. Из-за чего ты в таком плачевном состоянии? Не от того же, что ушла, как говоришь, от нелюбимого человека! Ты же должна радоваться свободе? Чего ж не радуешься?

Оксана смотрела на Николая и удивлялась тому, что Люда все-таки ничего не сказала ему. Если бы сказала, вряд ли он спрашивал бы, что с ней произошло. А теперь и говорить ему ничего не надо. В ней уже нет его ребенка. В ней вообще ничего нет… Она хотела сказать Николаю какую-нибудь гадость, чтобы он оскорбился, ушел и оставил наконец ее в покое, но он вдруг обернулся и прислушался. Потом опять повернулся к Оксане и спросил:

– У тебя, случайно, кошки нет?

– Нет, а что? – удивилась она.

– Такое впечатление, будто кошку где-то заперли, и она царапается, чтобы выпустили… – Николай еще раз обернулся, поднял палец вверх и сказал: – Вот опять… Слышишь?

Оксана прислушалась. Откуда-то из прихожей действительно доносились странные царапающие звуки. Она хотела сказать, что, может быть, нечаянно к ней забежал соседский Маркиз, но в этот момент во входную дверь чем-то застучали.

– Пойду посмотрю, кто там балуется, – сказал Николай и отправился в коридор.

Оксана присела на постели и снова прислушалась. Лязгнул дверной замок, а потом голос Николая спросил:

– Ну и что же тебе нужно, красавица? Чего царапаешься, как кошка?

Ответной реплики «красавицы» Оксана не расслышала. Она уже хотела откинуться обратно на подушку, когда Николай крикнул:

– Оксана! Тут тебя какая-то девчушка хочет видеть! Подойдешь?!

– Д-да… Сейчас… – дрожащим голосом отозвалась она и бросилась в коридор.

Она уже знала, кого там увидит. Предчувствие ее не обмануло. На пороге стояла мокрая дрожащая Наташенька.

– Что?!! – срывающимся голосом крикнула Оксана и втащила девочку в квартиру. – Что случилось?!! Что с папой?!!

– Папа на работе, – пролепетала Наташенька.

– А ты!! Почему ты не в садике?!!

– Я ушла…

– Зачем?!

– К тебе…

– Зачем?!

– Не зна-а-аю… – жалобно протянула девочка и, уткнувшись лицом в стенку, расплакалась.

– Наташа… ну как же… ну что же… – засуетилась Оксана, пытаясь развернуть ее к себе. – Ты же вся мокрая… опять по лужам шла, да? Ну-ка немедленно раздевайся!

Оксана с трудом расстегнула на девочке куртку, стянула ее и увидела, что она надета всего лишь на тоненькую маечку.

– Почему ты… без кофты… В чем дело, Наташа?

– Я из кровати вылезла.

– Из какой еще кровати?

– У нас был тихий час… А тетя Злюся сказала, что если я не засну, то она напустит на меня тараканов. Я не хочу таракано-о-ов! – И Наташенька опять в голос разрыдалась.

Оксана посадила ее на стул в прихожей и, стягивая с ее ножек абсолютно мокрые сапожки и джинсики, попросила Николая:

– Коля! Пусти в ванну горячую воду! Быстро! Заболеет ведь!

Николай, молча наблюдавший за совершенно непонятной ему сценой, отделился от стены и в состоянии глубокой задумчивости побрел в ванную. Когда Оксана принесла туда облепившую ее руками и ногами девочку, он спросил:

– Чье это создание?

Оксана еще крепче прижала к себе Наташеньку и ответила:

– Мое, Коля…

– В смысле?

– Ну… это моя девочка…

– Не хочешь же ты сказать…

– Это моя… дочка… – Оксана произнесла это без всякой боязни, потому что поняла: никакой другой женщине, на которой Алексей сдуру женился, она ни за что не отдаст Наташеньку. Она разрушит их идиотскую семейную идиллию, и он непременно разведется и женится на ней, потому что они должны быть втроем: она, Пылаев и Наташенька.

– Та-а-ак… – протянул Николай. – Это уже что-то новенькое. Дочка у тебя, оказывается, есть… Правда, колер немножко странноват… Слушай, а может, у тебя и муж где-нибудь завалялся?

Оксана вздохнула и ответила:

– Нет, мужа у меня нет… пока…

Николай прислонился к косяку двери, сложил руки на груди и снова спросил:

– Интересно, а где же твоя дочь все это время была?

– Я с папой была и в садике, – ответила ему Наташенька, изо всех сил прижимаясь к Оксане.

– А твой папа тоже сюда придет… ну… чтобы в ванне помыться? – саркастически спросил ее Николай.

– Нет, он не знает, что я буду мыться, – очень серьезно ответила ему девочка.

– Так… ясно… – Руденко посмотрел на Оксану. – Посторонним мужчинам не стоит присутствовать при том, как женщины принимают ва-анну, не так ли?!

– Ты все правильно понял, Коля, – ответила ему Оксана.

– Ну что ж… Я тогда пойду, пожалуй, но… если у тебя все-таки это дело не выгорит… ну, с ее отцом… ты возвращайся в Репино, хорошо?

Оксана грустно кивнула. В ней вдруг кончились завод и кураж. Разве она сможет тягаться с женщиной, которая в два счета, как сейчас говорится, развела Алексея на брак. Она не могла тягаться с Нюшенькой, не сможет и с этой. Она вовсе не прикидывается, как считает Николай, мокрой курицей. Она мокрая курица и есть. Конечно, у нее вряд ли что-нибудь выгорит, как бы она ни хорохорилась, но не заводить же опять тягомотину о том, что она к Николаю никогда не вернется. Николай вышел из ванной с похоронным лицом. Оксана подождала, когда за ним захлопнется входная дверь, и посадила Наташеньку в горячую воду. Она терла мочалкой ее прозрачное, но уже немножко вытянувшееся тельце, с трудом сдерживая слезы, но девочка ничего не замечала и весело стрекотала о том, как они с папой ездили на дачу к дяде Саше и тете Люде. Оксана понимала, что в ее мозгу в единое целое объединились дача дяди Саши с тетей Людой и их встреча в электричке. Она хорошо помнила дикий испуг в глазах девочки. Тогда, в вагоне, она, наверно, никак не могла сообразить, откуда там взялась Оксана.

Закутав Наташеньку в большое махровое полотенце, она отнесла ее в постель, нарядила в собственную самую маленькую футболку, укрыла ватным одеялом, примостилась рядом и с ужасом представила, как пятилетний ребенок бредет к ней через весь город, полный людей и талой воды.

– Как же ты меня нашла? – спросила она девочку, запустив пальцы в ее опять спутанные пушистые волосы.

– Я ехала на автобусе.

– Как на автобусе? Откуда ты знаешь, на каком автобусе надо ехать?

– Я не знаю, на каком. Я зашла в автобус и сказала тетеньке, что мне надо в зоопарк. А она говорит, что в зоопарк детей одних не пускают, а я сказала, что у меня там… мама… Вот она мне и показала зоопарк. А дальше я помню, потому что недалеко…

Ужаснувшись тому, что Наташеньку вполне могли сдать в милицию и поместить в какой-нибудь приемник-распределитель, Оксана крепко обняла ее, будто загораживая телом от людей в серой форме, которые толпились в комнате и тянули свои загребущие руки к ее ребенку. Девочка тут же обхватила ручонками ее за шею и горячо шепнула в ухо:

– Я больше не буду плохо себя вести. Я и тете Злюсе сказала, что мама придет и разгонит всех тараканов. Ты ведь разгонишь, правда?

– Конечно, разгоню, – подтвердила Оксана, – и эта тетя Злюся больше никогда тебе не скажет ни одного обидного слова, вот увидишь! Ты мне веришь, моя девочка?

– Верю, – выдохнула Наташенька.

– Ну вот что, – отстранилась от нее Оксана. – Ты пока полежи, а я приготовлю тебе горячего чаю с малиной, чтобы ты не простудилась после такого путешествия.

– Полежу, – согласилась девочка, которая явно была настроена соглашаться на любые ее условия.

На кухне Оксана бросила взгляд на часы и обмерла. 18.30. Алексей, наверно, сходит с ума, разыскивая дочь, а у нее не сохранилось номера его телефона. Она вообще плохо запоминала номера телефонов, а уж номер мобильника Пылаева специально вытравливала из своей памяти. Листок записной книжки, на котором был его домашний номер, она вырвала с мясом, разорвала в мелкие клочки и утопила в унитазе.

Горячий чай Наташеньке не пригодился, потому что она уснула, согревшись под теплым одеялом. Оксана села к телефону и набрала номер управляющего «Новым взглядом». Тот в течение пятнадцати минут нашел в старых бумагах телефоны Алексея Дмитриевича Пылаева. Оксана повесила трубку и задумалась. Сейчас она позвонит ему, и все либо кончится окончательно и навсегда, либо… Нет, она не должна думать о себе! Алексей где-то мечется в поисках дочери, а она…

Оксана вытащила из сумки мобильник и, уже не колеблясь, набрала его номер.

– Да? – мгновенно откликнулся он, потому что наверняка ждал хоть от кого-нибудь известий о дочери.

– Алексей, это я, Оксана. Не волнуйся, Наташенька у меня. Спит.

– Спит? Но как…

– Все потом. Приезжай… за ней…

Она специально добавила «за ней», чтобы он не подумал, будто она собирается шантажировать его дочерью. Пусть все решает сам. Она положила мобильник на столик рядом с диваном, где спала его дочка, и задумалась. Она исключила из своей жизни все вещи, которые могли ей хоть как-то напомнить об Алексее. Когда-то она так же поступила и с подарками Корнеева. Самый же главный подарок Алексея – ожерелье из речного жемчуга – уничтожить все-таки не смогла. Она хотела и его спустить в унитаз вслед за листком записной книжки, но пальцы так и не разжались. Сейчас ожерелье лежало в нижнем ящике письменного стола, заваленное ненужными уже бумагами и старыми поздравительными открытками. Оксана хотела было его достать и надеть, чтобы Алексей сразу все понял о ней, но не смогла. Нельзя. Она его предала. Жила с Николаем Руденко, как с мужем, и даже собиралась родить от него ребенка. Не получилось… Не потому ли… Может быть, ей надо было пройти через эти адовы муки, чтобы очиститься для Алексея? Ерунда… Ему наверняка ничего от нее не нужно. Вот он сейчас приедет, заберет Наташеньку, и все…

Это «все» погребальным звоном отозвалось у нее в мозгу. Или нет… Это совсем не то… Это же звонят в дверь… Алексей звонит…

Подергивая на нервной почве плечами, Оксана отправилась в прихожую. Алексей ворвался в квартиру смерчем, смерил ее непонятным взглядом и бросился в комнату. Возле дивана он рухнул на колени, взял в свои руки высунувшуюся из-под одеяла ручку дочери и прижался к ней щекой. Наташенька вздохнула, открыла глаза, увидела Алексея и сказала сонным голосом:

– Папочка, а я приехала к маме на автобусе… Меня тетенька научила, где выйти…

Девочка улыбнулась, сладко зевнула и опять заснула.

Алексей некоторое время посидел возле дочери, потом поднялся и медленно обернулся. Лицо его было страшно и черно. Оксане показалось, что он сейчас ее ударит за кражу дочери. Она даже машинально закрылась рукой. Алексей подошел к ней и отвел руку от лица. Оксана смотрела на него и думала о том, что они, два взрослых идиота, расстались, испугавшись трудностей, а маленькая девочка нашла то единственно верное решение, которое, как и предсказывал Корнеев, лежало на поверхности. Всего-то и нужно было немного потерпеть… Неужели Алексей этого еще не понял? Неужели он сейчас отпустит ее руку и второй раз заберет из ее жизни ребенка, которого она успела полюбить?

Алексей тяжко вздохнул и прижался щекой к ее ладони точно так же, как только что прижимался к ладони дочери. Он хотел что-то сказать, но Оксана прикрыла ему рот другой рукой. Сейчас не нужно слов. Все слова будут лишними, потому что не смогут выразить и сотой доли того, что они чувствуют. И Алексей понял это тоже. Он просто обнял ее и крепко прижал к себе, как совсем недавно она прижимала к своей груди его дочь… их общую дочь…

Через мгновение Оксана слегка отстранилась и поднесла к глазам его правую руку. На ней светилось не золотое обручальное, а серебряное кольцо с молитвой «Господи, спаси и сохрани мя».

– Мама зачем-то надела, – сказал Алексей.

– Чтобы оно сохранило тебя для меня, – объяснила ему Оксана.