Нежданная любовь

Глава 8

Эдуард Ярдли, не сомневающийся в своих достоинствах, мог не опасаться Деймрела, но юный мистер Денни, далеко не так сильно уверенный в себе, как стремился казаться, видел в нем и образец, и угрозу для себя. Подобно Эдуарду, он отправился в Прайори верхом, чтобы узнать о состоянии Обри, но, в отличие от Эдуарда, встреча с Деймрелом пробудила в нем ревность и ненависть.

Имбер проводил его в библиотеку, где Деймрел и Обри играли в шахматы, а Венеция наблюдала за игрой, сидя на диване. Эта уютная сцена не доставила ему удовольствия, а когда Деймрел поднялся, Освальд при виде его высокого роста, небрежной грации и ленивой усмешки во взгляде понял, что сестры ввели его в заблуждение. Они уверяли, будто лорд Деймрел немолод и скучен, но Освальд с первого взгляда увидел в нем опасного соперника.

Его визит длился не долго, но достаточно, чтобы дать ему понять, какая близкая дружба связывала Лэнионов с их хозяином. Они не только чувствовали себя в Прайори как дома, но вели себя так, будто знали Деймрела всю жизнь. Обри даже называл его Джеспером, и, хотя Венеция не доходила до столь возмутительной фамильярности, она разговаривала с ним без всяких церемоний. Конечно, няне могло казаться, будто Деймрел ведет себя как добрый дядюшка, но Освальда, чьи чувства обостряла ревность, было не так легко обмануть. Когда Деймрел смотрел на Венецию, его взгляд был далек от взгляда дядюшки, а когда он обращался к ней, в его голосе слышалась отнюдь не родственная ласка. Освальд уставился на него, тщетно пытаясь придумать способ покинуть комнату вместе с Венецией. Так как ему ничего не пришло в голову, он был вынужден использовать прямые методы и, пожимая Венеции руку на прощанье, произнес хриплым голосом:

— Могу я сказать вам несколько слов?

— Конечно можете, — любезно отозвалась Венеция. — А что вы хотите мне сказать?

— Не будь дурой, дорогая, — порекомендовал Обри, вызвав у Освальда жгучее желание свернуть ему шею.

— У вас есть сообщение от леди Денни, которое вы предпочли бы передать наедине, не так ли? — пришел на помощь Деймрел, однако его глаза насмешливо блеснули.

Освальд задумался, полагалось ли в рыцарские времена ответить на подобную дерзость пощечиной, принудив его лордство потребовать удовлетворения, или даже в ту благородную эпоху приличия диктовали воздержаться от подобных мер в присутствии дамы?

Так и не придя ни к какому выводу, он последовал за Венецией в холл, и Деймрел закрыл за ними дверь.

— Если я знаю себя, — свирепо произнес Освальд, — то в один прекрасный день нам предстоит свести счеты!

Венецию, привыкшую к его мелодраматическим выходкам, удивило это замечание.

— Нам? — переспросила она. — Что такого я сделала, чтобы рассердить вас, Освальд?

— Вы? Ничего! — воскликнул он. — Я не должен был этого говорить, но временами мужчина не может сдержать своих чувств! — Освальд страстно посмотрел на нее и взмолился: — Только дайте мне право называть вас моей!

— Так вот что вы хотели сказать мне наедине! — воскликнула Венеция. — Невозможно представить ничего более нелепого… Поверьте, когда я говорю «нет», имею в виду именно это! Как только вам в голову мог прийти подобный вздор! Я старше вас более чем на шесть лет! Кроме того, вам в действительности ни капельки не хочется на мне жениться!

— Не хочется на вас жениться? — ошеломленно переспросил он.

— Конечно нет! Только подумайте, как скучно вам будет вести жизнь респектабельного женатого мужчины, не испытав множества увлекательных приключений.

Освальд никогда не рассматривал этот вопрос с такой точки зрения и не мог не почувствовать здравый смысл в словах Венеции. Однако его юношеское увлечение было слишком сильным, чтобы он мог признать это.

— Я не представляю себе большего счастья, чем завоевать вас! — заверил он Венецию.

Губы девушки непроизвольно дрогнули, но она смогла удержаться от смеха. Только жестокий человек мог бы смеяться над юношей, охваченным муками первой любви.

— Это очень любезно с вашей стороны, Освальд, — сказала Венеция, — и я польщена, хотя и не могу ответить на ваши чувства. Пожалуйста, не говорите об этом больше. — И попыталась сменить тему: — Как поживают леди Денни и ваши сестры?

Освальд игнорировал вопрос.

— Я больше ничего не скажу, — мрачно произнес он, — но прошу верить, что моя преданность вам остается неизменной. Собственно говоря, я пришел сюда сказать, что вы можете на меня рассчитывать. Я ведь не самодовольный педант, вроде Ярдли. Мне ничего не стоит нарушить этикет — я вообще не придаю значения подобной ерунде, но я повидал мир больше, чем…

— О чем вы говорите, Освальд? — прервала его Венеция. — Если Эдуард поверг вас в такое состояние…

— Этот деревенщина! — с презрением воскликнул Освальд. — Пускай занимается своими саженцами и коровами — это все, на что он годен!

— Ну, вы должны признать, что он в этом преуспел, — рассудительно заметила Венеция. — Его поместье в лучшем состоянии, чем любое другое из тех, что находятся по соседству. Даже Науик не пренебрегает его советом, когда речь идет о фермерстве.

— Я здесь не для того, чтобы говорить о Ярдли! — раздраженно сказал Освальд. — Я всего лишь упомянул… ладно, это не имеет значения. Венеция, если этот парень нанесет вам оскорбление, немедленно сообщите мне!

— Эдуард нанесет мне… О господи, неужели вы имеете в виду Деймрела? Отправляйтесь домой, глупый мальчишка, и попробуйте заинтересоваться саженцами, коровами, чем угодно, только не мной! Лорд Деймрел наш добрый друг, и мне крайне неприятно слышать, что вы говорите о нем такие глупости!

— Вы слишком чисты и невинны, чтобы читать мысли подобного человека, — нахмурившись, сказал Освальд. — Возможно, он сумел обмануть Ярдли, но я раскусил его с первого взгляда. Святотатство думать, что он может даже коснуться вашей руки! Когда я увидел, как Деймрел смотрит на вас… Я едва удержался, чтобы не дать ему пощечину!

Венеция не выдержала и рассмеялась:

— Хотела бы я посмотреть, как вы попытаетесь это сделать! Нет-нет, не нужно никаких протестов! Того, что вы сказали, более чем достаточно. А главное, это абсолютно несправедливо. Лорд Деймрел джентльмен, и, даже не будь он таковым, я не настолько невинна, чтобы не уметь позаботиться о себе. Ваш папа сказал бы, что вы разыгрываете третьесортную трагедию, и был бы совершенно прав. Если хотите этим заниматься, воля ваша, только не за мой счет. До свидания. Передайте леди Денни мои наилучшие пожелания. Скажите ей, что Обри поправляется и я надеюсь, что доктор Бентуорт разрешит мне во время следующего визита забрать его домой.

Венеция кивнула на прощанье и вернулась в библиотеку, прежде чем Освальд успел произнести хотя бы слово.

Он отправился домой в Эбберсли, раздираемый противоречивыми чувствами. Его самолюбие было так глубоко задето словами Венеции, что по крайней мере целую милю он строил планы отречения от предмета своей любви, отказа от общества женского пола или самого циничного обращения с представительницами означенного пола, дабы они знали, какие мрачные секреты таятся за его непроницаемой внешностью и сардонической усмешкой. Но этот план, каким бы он ни казался привлекательным, был сопряжен с определенными трудностями, и прежде всего с удручающе традиционными правилами поведения, принятыми в Эбберсли, и стремлением леди Денни навязывать успокоительные пилю каждому, кто испытывает душевные муки. К тому же Норт-Райдинг служил неподходящим фоном для таинственного и зловещего незнакомца. Во-первых, местность, где находился Эбберсли, была малонаселенной, а во-вторых, Освальд был слишком хорошо известен местным джентри[28] и даже в самом Йорке имел мало шансов сойти за незнакомца, тем более за таинственного и зловещего. Молодому человеку приходилось посещать собрания с мамой и старшей сестрой, так как, вздумай он отказаться, они подняли бы такой шум, что он дошел бы до ушей папы, который наверняка велел бы Освальду делать то, что ему велят. Сохранять на этих мероприятиях романтическую отчужденность и отклонять все предложения церемониймейстера представить его желательным партнершам по танцам не представлялось возможным. Бальный зал всегда полон девушек, с которыми Освальд был знаком всю жизнь, и, если он не станет приглашать их на танцы, мама не только будет распекать его за невежливость, но, чего доброго, объяснит друзьям его поведение зубной болью или разлитием желчи. В более упорядоченном мире отец любого молодого джентльмена, уже расставшегося со школой, был бы обязан обеспечить сына средствами, позволяющими ему обосноваться в Лондоне и достойно представиться в обществе, но этот мир был плохо упорядочен, а сэр Джон был настолько непросвещенным родителем, что думал (и заявлял), будто, отправив своего наследника в гости к дяде на Ямайку, имеет право рассчитывать, чтобы тот оставался дома и учился управлению обширным поместьем, которое когда-нибудь перейдет к нему.

К счастью, размышляя о своих мрачных перспективах, Освальд вспомнил, что в более благородные времена, чем нынешнее жалкое столетие, презрение объектов любви вдохновляло рыцарей и трубадуров на героические деяния. Чем оскорбительнее вели себя дамы, тем крепче становилась преданность рыцарей и более великими их триумфы, когда они подвигами убеждали возлюбленных в их истинных качествах.

Перспектива завоевать любовь Венеции подобным образом виделась ему достаточно приятной, чтобы заставить Освальда отказаться от намерения стать женоненавистником и привести его в Эбберсли в радужном настроении, которое, однако, сохранялось лишь до того момента, когда он вспомнил о том, что, каким бы славным ни было его будущее, настоящее омрачено тенью лорда Деймрела. Воспоминание это неудачно совпало с требованием сэра Джона сменить яркий шейный платок на более скромный галстук, прежде чем садиться обедать с матерью и сестрами. Естественно, эти два обстоятельства снова повергли Освальда в уныние, и, если бы не счастливый случай, побудивший леди Денни распорядиться приготовить к обеду индейку с трюфелями, он не смог бы даже взглянуть ни на одно блюдо. Однако при виде индейки у него взыграл аппетит, и он сытно пообедал. Намерению предаться черной меланхолии не позволил осуществиться сэр Джон, позвавший сына играть в бильярд. Освальд не имел склонности к столь праздному развлечению, но, обыграв отца с самым большим счетом, какого ему когда-либо удавалось достичь, он забыл о своих огорчениях и оживленно описывал свою победу вечером матери и сестрам. Радостное возбуждение достигло такой степени, что, отправляясь снать, Освальд думал, что придал слишком большое значение присутствию в округе лорда Деймрела. Как только Обри вернется в Андершо, его лордство, несомненно, покинет Прайори и не появится в Йоркшире по меньшей мере год.

Через два дня Венеция прислала леди Денни записку, где сообщалось, что Обри уже дома, и, словно Провидение внезапно решило щедро осыпать милостями юного мистера Денни, за этим последовало известие, что Эдуард Ярдли, уже несколько дней чувствовавший себя плохо, слег с ветряной оспой. Освальд, решив, что путь свободен от соперников, прискакал в Андершо и обнаружил Венецию прогуливающейся среди кустов с Деймрелом.

Это был тяжелый удар, а еще худшим оказалось то, что Деймрел не имел намерений сразу покидать Прайори. Видимой причиной задержки могло быть, как надеялся его управляющий, желание исправить вред, причиненный поместью годами пренебрежения, но подлинная цель была оскорбительно ясна — охота за Венецией, целью которой, как считал Освальд, было исключительно стремление удовлетворить мимолетную страсть. Молва приписывала Деймрелу сотни жертв, и у Освальда не было оснований сомневаться в ее правдивости или в том, что ни угрызения совести, ни уважение к общественному мнению не удержат Деймрела от преследования намеченной жертвы. Человек, чьи любовные приключения начались с похищения замужней знатной леди, который не гнушался поддерживать отношения со шлюхами, которые всего год назад превратили Прайори в бордель, был способен на любую гнусность, а что касается общественного мнения, то Деймрел в течение многих лет показывал, как мало оно его заботит. Даже если бы против него не свидетельствовали прошлые дела, одного взгляда, как казалось Освальду, было достаточно, чтобы дать понять любому, кроме такого олуха, как Эдуард Ярдли, что это закоренелый распутник, который не поколеблется, если ему удастся завлечь в свои сети Венецию, увезти ее за границу, как он поступил с первой любовницей, а пресытившись ее красотой, бросить. Деймрел уже околдовал Венецию — те, что рассуждали о ее здравомыслии, сразу бы это поняли, увидев, как она на него смотрит. Ее глаза никогда еще не лучились такой нежностью. Освальду почудилось, будто Венеция стала совсем другой, и это напомнило ему историю, возможно рассказанную Обри, о статуе, оживленной какой-то богиней.

Нет, Венеция не была бесчувственной статуей, но под внешней живостью и беспечностью крылся холодный рассудок, который не могла растопить никакая привязанность, даже к Обри, и который не позволял ей предлагать окружающим ничего большего, чем дружба. Подобное весьма сдержанное отношение удовлетворяло Эдуарда Ярдли, так как он считал это признаком скромности и хорошего воспитания; оно устраивало и Освальда, но по другой причине: Венеция из самой хорошенькой леди в округе превращалась в принцессу из волшебной страны, чью руку мог завоевать только храбрейший, благороднейший и красивейший из ее многочисленных поклонников. В наиболее романтические минуты Освальд часто воображал себя в этой роли, либо пробуждая в Венеции любовь своим остроумием и очарованием, либо спасая ее (пока Эдуард Ярдли стоял рядом, не осмеливаясь рисковать жизнью) из горящих домов, от понесшей ее лошади или жестоких насильников. В этих мечтах Венеция сразу же страстно влюблялась в него. Эдуард удалялся побежденным и пристыженным, и все, кто раньше обращался с юным мистером Денни как со школьником, смотрели на него с благоговением, уважительно о нем говорили и считали за честь принимать его у себя. Это были приятные мечты, но они оставались всего лишь мечтами. Освальд никогда не ожидал их осуществления. Было маловероятно, чтобы Венеция очутилась в горящем доме, и еще менее вероятно, чтобы он оказался поблизости и пришел ей на помощь; она была опытной наездницей, а внезапное появление среди мирных законопослушных людей жестокого насильника даже в мечтах выглядело притянутым за уши.

Тем не менее нечто подобное и произошло, ибо Деймрел хотя и не в точности соответствовал персонажу мечты, но весьма на него походил. Однако вместо того, чтобы искать защиты от его гнусных поползновений, Венеция, обманутая надетой им маской, явно их поощряла. Ее пробудили к жизни, словно статую, но не богиня и даже не героический юный поклонник, а будущий соблазнитель.

Ловя их взгляды и прислушиваясь к оживленной беседе, Освальд переполнялся такой жгучей ненавистью к Деймрелу, что не мог отозваться на попытки вовлечь его в разговор и отвечал так грубо, что это резало его же собственный слух, и вскоре холодно простился с хозяйкой дома. Ненависть эта, куда более сильная, чем неприязнь к Эдуарду Ярдли или ревность к любому другому сопернику, возникала из подсознательного ощущения, что Деймрел является той самой романтической фигурой, которой Освальд так хотел стать. Он был изгоем, странствующим по свету, мрачные тайны роились в его душе, безымянные преступления пятнали его прошлое, и, если бы не Венеция, Освальд наверняка бы копировал стиль его одежды, непривычные манеры и сделал бы все, от него зависящее, чтобы обрести такое же выражение беззаботной уверенности в себе. Именно этими чертами восхищалась молодежь, раздраженная ограничениями благопристойного века, но, встретив их в сопернике, Освальд возмущался им, понимая, что оказался в невыгодном положении, так как играл роль Корсара в присутствии его самого.

Если бы сэр Джон потрудился узнать, какие эмоции кипят в груди сына, он, возможно, пожалел бы о своем решении не посылать его в Оксфорд или Кембридж, но он слишком привык к причудам Освальда, чтобы придавать большое значение очередному приступу меланхолии из-за юношеского увлечения Венецией. Сэр Джон не сомневался, что это чувство кратковременно, и ограничился советом Освальду не строить из себя дурака. Леди Денни проявила бы больше сочувствия, если бы взяла на себя труд присмотреться к сыну, но Эдуард Ярдли, не удовлетворенный (по ее словам) тем, что заболел ветряной оспой, заразил ею Энн, младшую дочь семейства Денни, которую встретил прогуливающейся с соученицами в тот день, когда слег в постель. Эдуард был настолько добр, что прокатил ее на своей лошади, так как очень любил детей, и, очевидно, тогда передал ей свою болезнь. Энн, не теряя времени, заразила оспой сестру Луизу и няню, поэтому леди Денни, ежечасно ожидая увидеть сыпь у Элизабет, не вникала в душевные расстройства единственного сына.

Не имея близких друзей среди соседей и презирая общество сестер, Освальд мог лишь размышлять о губительных последствиях продолжающегося пребывания Деймрела в Прайори и вскоре убедил себя, что до его появления на сцепе был близок к тому, чтобы завоевать Венецию. Он вспоминал каждое проявление ее доброты, преувеличивая ее достоинства и забывая о пренебрежительных замечаниях. Он сравнивал ее прежнее отношение к нему с нынешним и уверял себя, что Деймрел намеренно принизил его в глазах Венеции. Большую часть времени Освальд ломал голову над тем, как вернуть ее расположение.

Он так и не нашел решения проблемы, когда стал свидетелем эпизода, доведшего его негодование до высшей точки. Приехав в Андершо под каким-то сомнительным предлогом и спешившись на конюшенном дворе, Освальд первым делом увидел большого серого жеребца Деймрела, которого вел в стойло конюх Обри. Фингл сообщил, что его лордство приехал минут пять тому назад и привез книгу для мистера Обри. Освальд не удостоил его ответом, но его лицо приняло настолько грозное выражение, что Фингл широко усмехнулся, наблюдая, как молодой человек стремительно шагает к дому.

Риббл, открывший дверь Освальду, предположил, что мисс Венеция в саду, но, когда Освальд зловещим тоном осведомился о лорде Деймреле, покачал головой, сказав, что сегодня не видел его лордство.

— В самом деле? — промолвил Освальд. — Однако его лошадь в конюшне!

Риббл не удивился, но выглядел слегка обеспокоенным, ответив после небольшой паузы, что его лордство часто проходит в дом через сад, пользуясь дверью в переднюю, которую сделал сэр Франсис, чтобы проходить оттуда в библиотеку. Когда Освальд негодующе фыркнул, Риббл добавил:

— Его лордство часто приносит мистеру Обри книги, сэр, и остается поболтать с ним — очевидно, о его занятиях.

В его голосе слышались тревожные нотки, но Освальд не заметил их и не понял, что Риббл пытается убедить самого себя. Сочтя слугу легковерным старым дурнем, Освальд заявил, что если мисс Венеция в саду, то он поищет ее там, так как пришел повидать ее, а не мистера Обри. После этого он удалился, кипя от гнева. Даже Эдуард Ярдли, которому долгие годы позволяли бывать в Андершо, никогда не входил в дом иначе, чем через парадную дверь, однако этот проклятый пират, очевидно, входит как ему вздумается, без всяких церемоний!

В саду и среди кустов не было никаких признаков пребывания Венеции, но так как Освальд собирался последовать примеру Деймрела и войти в дом через переднюю, он вспомнил о фруктовом саде. Венеции там тоже не оказалось, но Освальд услышал ее весело протестующий голос, доносившийся из старого и амбара, ранее служившего коровником, а в последнее время — складом инструментов садовника и мастерской Обри, который иногда забавлялся плотницким делом. Услышав голос, отвечавший Венеции, Освальд задрожал от мрачного предчувствия и, не думая о том, насколько неподобающе его поведение, украдкой подошел к амбару и остановился у двойных дверей, не видя, но хорошо слыша, что происходит внутри. Решившись заглянуть в щель, он не увидел Венецию, зато разглядел спину Деймрела, стоявшего задрав голову, словно Венеция находилась где-то наверху.

Это озадачило Освальда, незнакомого с амбаром. Дело же было в том, что Венеция поднялась по короткой стремянке на открытый сеновал, занимающий добрую половину верхней части помещения, чтобы снасти голодных котят, чью родительницу, отсутствовавшую почти сутки, очевидно, постигла безвременная кончина. Деймрел обнаружил там Венецию, окликнул ее, и его тотчас же позвали на помощь.

— Лестница шаткая, и я не смогу спуститься вместе с котятами, — объявила она.

— Значит, это они у вас в корзине? — осведомился Деймрел. — Как же проказники смогли туда забраться?

— Они там родились. Это кухонная кошка — она всегда приходила рожать на сеновал. Но на сей раз с ней, вероятно, что-то случилось, а малютки голодны. Я не могу этого вынести, хотя, если они не умеют лакать, боюсь, их придется утопить.

— Ну, такая судьба предпочтительнее голодной смерти, — заметил Деймрел. — Давайте сюда сирот.

Венеция опустилась на колени на краю сеновала и протянула ему вниз корзину. Он взял ее, поставил на пол и снова посмотрел наверх с коварной усмешкой.

— Подержать вам лестницу, радость моя?

— Безусловно нет! — твердо заявила Венеция.

— Но вы же сказали, что она шаткая.

— Да, но если я смогла подняться, то смогу и спуститься.

— Тогда спускайтесь! — пригласил он. — У меня затечет шея, если мне придется разговаривать с вами задрав голову. Или мне подняться?

Венеция посмотрела на него с искорками смеха в глазах, но сурово отозвалась:

— Даже не думайте! Как вам не стыдно? Вы отлично знаете, что я не смогу спуститься по этой лестнице, пока вы стоите и глазеете на меня!

— Не сможете? Ну, это легко исправить! — Он убрал лестницу и положил ее на пол.

Эта проказа вызвала услышанный Освальдом протест:

— Негодяй! Поставьте лестницу на место и убирайтесь!

— Ну нет! — усмехнулся Деймрел.

— Но это так не по-рыцарски!

— Совсем напротив! Ведь лестница явно ненадежна.

Венеция попыталась придать лицу чопорное выражение, но не смогла.

— Знаете, друг мой, — осведомилась она, — что вы не только ведете себя не по-джентльменски, но еще и бессовестно лжете?

— Неужели? А вам известно, как очаровательно ваше лицо, если смотреть на него под таким углом?

Венеция все еще стояла на коленях, опираясь руками на край сеновала и глядя на него сверху вниз.

— В перевернутом виде? Ничего себе комплимент! Может быть, Деймрел, вы окажете мне любезность, прекратив вести себя как скверный мальчишка и поставив на место лестницу?

— Нет, радость моя!

— Вы намерены держать меня здесь пленницей? Предупреждаю, что, как только вы повернетесь ко мне спиной, я спрыгну вниз!

— Не дожидайтесь этого и прыгайте сразу. Я вас поймаю!

— Благодарю вас, но не хочу, чтобы меня ловили.

— Неужели вы боитесь, что я вас упущу? И это мисс Лэнион из Андершо!

Венеция скорчила гримасу, потом обернула юбку вокруг лодыжек, свесила ноги с края сеновала и соскользнула в объятия Деймрела.

Он крепко держал ее сильными руками, но каковы бы ни были его дальнейшие намерения, их расстроил Освальд, который обнаружил свое присутствие, шагнув вперед с гневным возгласом.

Целью Освальда было приказать Деймрелу отпустить Венецию, а в случае надобности вырвать девушку из его объятий, но так как Деймрел, не проявляя ни малейших признаков удивления, а тем более смущения, сам ее отпустил, в этом не оказалось нужды. Освальд не находил слов и стоял, сердито уставясь на Деймрела.

Венецию удивило его внезапное появление, но она обнаружила не больше смущения, чем Деймрел, всего лишь промолвив:

— О, это вы, Освальд? Какая жалость, что вы не пришли минутой раньше! Могли бы совершить рыцарский подвиг, спасая даму в трудной ситуации. Только подумайте, найдя меня на чердаке, запятой спасением котят, лорд Деймрел предательски убрал лестницу! — Венеция посмотрела на Деймрела и засмеялась. — Вы напомнили мне моего брата Конуэя!

— Очевидно, худшего вы не можете сказать ни о ком. — Взгляд Деймрела задержался на раскрасневшемся лице Освальда. В его глазах светилась усмешка, но понимающая и отнюдь не злая. — Пойду искать утешения у Обри, — сказал он.

Освальд, стоящий в дверях, неохотно отошел, пропуская его.

Венеция нагнулась, чтобы подобрать корзину.

— Я должна отнести этих бедняжек в дом. У них уже открылись глаза, так что, возможно, они сумеют лакать.

— Останьтесь! — воскликнул Освальд. Она вопросительно посмотрела на него:

— Зачем?

— Я должен с вами поговорить! Этот парень…

— Если вы имеете в виду Деймрела, я хотела бы, чтобы вы не называли его «этот парень». Нельзя без причины столь пренебрежительно отзываться о человеке, который к тому же гораздо старше вас.

— Без причины? — горячо воскликнул он. — Когда я застал его здесь навязывающим вам свое внимание?

— Вздор!

Освальд покраснел еще сильнее:

— Как вы можете так говорить, когда я сам видел и слышал…

— Вы не могли ни видеть, ни слышать, чтобы он что-либо мне навязывал, — спокойно сказала она.

— Вы не понимаете!

— Отлично понимаю.

Освальд в замешательстве посмотрел на нее:

— Вы ничего не знаете о мужчинах такого сорта! Вы позволили ему дурачить вас чертовой лестью, считая, что у него нет дурных намерений, но если бы вы знали, какова его репутация…

— Думаю, мне известно о его репутации побольше вашего.

— Этот парень закопченный повеса! Никакая женщина не может быть в безопасности, находясь в его обществе!

Венеция рассмеялась:

— Как страшно! Пожалуйста, Освальд, перестаньте болтать чушь. Вы сами не понимаете, как нелепо это звучит.

— Это не чушь, а правда! — упорствовал он.

— Деймрел и вправду повеса, но, уверяю вас, незачем беспокоиться о моей безопасности. Надеюсь, вы действовали из добрых побуждений, но буду очень вам признательна, если вы прекратите этот разговор.

Освальд свирепо уставился на нее.

— Вы околдованы! — воскликнул он. На ее губах мелькнула странная улыбка.

— В самом деле? Не имеет значения! В конце концов, это касается только меня. А сейчас я должна отнести котят на кухню и посмотреть, что можно для них сделать.

Освальд решительно преградил ей дорогу.

— Вы, Венеция, выслушаете меня! — заявил он. — И не надейтесь от меня ускользнуть, у вас ничего не выйдет!

Вздохнув, Венеция села на скамейку Обри, положила руки на колени и покорно произнесла:

— Хорошо, говорите, если без этого никак нельзя.

Фраза прозвучала не слишком ободряюще, но Освальд хотел сказать так много и столько раз репетировал свои монологи, что она его ничуть не обескуражила. Слегка запинаясь, он приступил к речи, которая началась в духе советов многоопытного человека невинной и доверчивой девушке, но вскоре перешла в обличения Деймрела и страстные признания в любви. Монолог оказался продолжительным, но Венеция не делала попыток его остановить. Она больше не смеялась, понимая, что ее юный поклонник довел себя до рискованного состояния и уверился в своей любви куда сильнее, чем ей казалось. По отдельным его фразам Венеция догадалась, что молодой человек считал, будто она ответила бы на его чувства, не распространи Деймрел на нее свои чары, и, хотя никогда Освальда не поощряла, все же сердилась на себя за непонимание, что романтичный юноша со склонностью к драматизации вполне способен принять дружеское отношение за нечто большее. Венеция позволила Освальду выговориться, не прерывая его, так как чувствовала, что ему лучше выплеснуть скопившиеся в душе эмоции и даже слегка устыдиться самого себя. Однако когда он дошел до просьбы выйти за него замуж и фантастических планов свадебного путешествия по отдаленным уголкам земного шара, которое должно занять, как минимум, три года, Венеция решила, что пришло время вмешаться и применить сильно действующее средство, дабы он разлюбил ее так же внезапно, как полюбил.

Как только Освальд сделал паузу, внимательно изучая лицо Венеции, дабы определить, какой эффект вызвало его красноречие, она поднялась и, подобрав корзину, сказала:

— Теперь, Освальд, если вы закончили болтать чепуху, послушайте меня, а потом отправляйтесь домой. Вы вели себя дерзко, но я не собираюсь упрекать вас за это, зная, что вы обманывали себя, думая, будто я согласилась бы выйти за вас, не появись Деймрел в Прайори. Как вы могли думать, что я в состоянии питать нежные чувства к мальчику немногим старше Обри? Это выше моего понимания! Прошу, постарайтесь быть более разумным и излечиться от нелепых мечтаний. Только подумайте, что бы произошло, если бы я, к примеру, оказалась так же глупа, как вы, и согласилась стать вашей женой? Вы всерьез полагаете, будто сэр Джон и леди Денни не противодействовали бы этому смехотворному браку?

— Что бы они ни сказали, это не отвратило бы меня от моей цели! — заявил Освальд.

— Вот как? Тогда нам, очевидно, пришлось бы бежать к шотландской границе, так как вы не достигли совершеннолетия, и жениться через наковальню! На такой свадьбе я произведу впечатление! А что дальше? Отправиться в ваше чудесное путешествие, которое кажется мне абсолютно неудобоваримым, тем более что очень скоро мы оказались бы без перьев для подобного полета? Или вы полагаете, будто сэр Джон любезно предоставит вам солидное состояние? — Венеция не могла не улыбнуться при виде внезапной перемены выражения его лица. Теперь оно было ошеломленным и хмурым, как у обиженного школьника, и указывало, что он уже излечился от любви более чем наполовину. — Вы сами видите, насколько это глупо. Так давайте не будем больше говорить об этом. Когда вы достигнете моего возраста, то по-настоящему влюбитесь в девушку, которая сейчас вышивает в классной комнате, а если вспомните обо мне, в чем я сомневаюсь, то удивитесь, как могли свалять такого дурака! А сейчас отправляйтесь домой и, пожалуйста, больше не волочитесь за мной!

К этому времени Освальд ненавидел ее почти так же сильно, как обожал, но, не будучи склонным и в спокойном состоянии трезво оценивать свои чувства, он тем более не был способен сделать это теперь. Охваченный гневом, обидой и разочарованием, в которые его повергли холодные насмешки Венеции, он сознавал лишь то, что она обошлась с ним как с мальчишкой.

— По-вашему, я слишком молод, чтобы любить, не так ли? — заговорил он дрожащим от ярости голосом. — Ну так вы не правы!

Прежде чем она поняла его намерения, он схватил ее и, не выказывая особого опыта, заключил в объятия.

Венеция, тревожившаяся не столько за себя, сколько за несчастных котят, которые едва не вылетели из корзины во время этого внезапного нападения, громко вскрикнула:

— Осторожно! Глупый мальчишка, немедленно отпустите меня!

Но Освальд, еще никогда не обнимавший девушку, был во власти новых возбуждающих ощущений и стал целовать ее сначала в ухо, потом в лоб и в щеку, пытаясь добраться до губ. Между поцелуями он повторял срывающимся голосом:

— Я покажу вам, какой я мальчишка!

— Перестаньте, Освальд! Как вы смеете… О, слава богу!

Если бы Освальда интересовало, чем вызвано это неожиданное восклицание и почему Венеция перестала отбиваться, на размышление у него осталось бы всего несколько секунд. Чьи-то руки грубо ухватили его за шиворот и за пояс брюк, оттащили от Венеции, повернули к двери и вышвырнули из амбара.