Неожиданно мать!

Тридцать девятая. Приятного аппетита

На часах была почти полночь и день казался бесконечным. Роман хмуро смотрел на свое отражение и мечтал отключить слух, потому что в спальне пела колыбельную Мотя.

Очень странную, ни на что не похожую колыбельную.

У нее был красивый голос, она пела тихо, очень ласково. И если Серега под это не спал, то был полным дураком.

Роман смотрел на свое отражение и не понимал, что вообще случилось за эти невероятно долгие дни. Почему его так тянет сейчас в комнату, и в чем скрыта природа этого странного чувства.

— Любят не за что-то, — усмехнулся он.

Роман никогда не видел себя со стороны так ясно, как сейчас.

И никогда не был с собой так честен.

Он открыл дверь, но в комнату так и не вошел, остановился на пороге и стал наблюдать.

Мотя распустила волосы, одной рукой качала кроватку и тихо по кругу пела одни и те же строчки.

Роман уже выучил:

«Эй, капитан, держись! Чего ты так раскис…»

С этого песенка начиналась.

«Запомнить нужно пару фраз. И повторить сто тысяч раз. И если только повторишь, наверняка заговоришь…»

А этим заканчивалась.

Потом Мотя переводила дыхание и начинала сначала.

«Так может я влюбился в ее голос?» — подумал он.

Нахмурился.

«Или в волосы, они у нее красивые. Но насколько это нормально?»

Покачал головой.

«Наверное, это ее очень добрые глаза».

Но сколько раз она смотрела на него не добро? Откуда он вообще это выдумал?

«Или то, как она любит Серегу?»

Нет… все его сейчас любят.

«А может то, как она целуется?»

«А может то, какая она смешная и безумная?»

«Нет. Точно голос»

Роман подошел ближе, заглянул в кроватку и посмотрел на Серегу, который уже спал раскинув руки в стороны. Мотя же, при приближении Романа, сжала пальцы крепче и прикрыла глаза.

Роман это увидел.

— Что за беда стряслась? — пела она. — Не бойся, поделись… скажи хоть что-нибудь… скажи хотя бы слово.

Роман коснулся ее волос кончиками пальцев и провел по ним, глядя на Мотины руки. Кожа на них покрылась мурашками и губы Романа изогнулись. Ему показалось, что это была игра и он победил.

— Не плачь, моряк, беги домой… — Мотя не прекращала свою песню. — Постой, но слух-то ты имеешь? И то, что слышишь, разумеешь? Да ты лентяй, а не немой!

Роман коснулся ее плеча. Новые мурашки, и Мотя невольно дернулась, а голос ее ощутимо дрогнул.

— Но как же ты своих матросов? — у Романа, это было любимое место в песне. На этих строчках голос Моти становился особенно сильным и бархатным. — Пред бурей сможешь ободрить…

Пальцы Романа коснулись ее шеи. И песня оборвалась.

— Я не уверена… — выдохнула она.

А потом на вдохе поднялась и запрокинула голову.

Роман ей казался будто другим человеком. С другим, слишком пылающим взглядом. С поверхностным неглубоким дыханием, осторожным, будто он боялся спугнуть удачу. И с чуть дрожащими пальцами, замершими в миллиметре от ее кожи.

— В чем?

— Ты не такой, как…

Она хотела что-то сформулировать, но пока маялась, Роман кинул быстрый взгляд на кроватку с Серегой и утащил ее подальше. К неудобной софе.

К балкону.

К открытому настежь окну, в которое врывался ласковый летний ветер. Влажный после дождя, освежающий пылающую кожу.

— Болтать глупости хочешь? — спросил он, строго глядя Моте прямо в глаза, будто пытался за что-то ее отругать. Она растерянно моргнула, раз, другой, а потом пискнула:

— Если ты меня поцелуешь опять… я не смогу… ничего…

— Что? — на его губах появилась привычная уже, коварная улыбка.

Сердце Моти споткнулось. Остановилось. И сорвалось на сумасшедший бег.

Раньше улыбка вызывала раздражение, а теперь казалась обаятельной и опасной.

— Я предупреждаю, — слабо запротестовала она.

Поцелуй, еще не состоявшись, уже витал в воздухе.

У Моти дрожали руки, и ныло все тело, а во рту пересохло. И губы кололо иголками.

— О чем?

— Я… растеряна, я… не готова…

— К чему?

— Я… да что ты за человек такой?

Он нагло наступал. Делал шаг за шагом и Мотя ничего с собой поделать не могла. Она позорно пятилась назад, пока не оступилась, столкнувшись с креслом.

— Какой?

Мотя замерла, как заяц перед ружьем, и уставилась на Романа. У нее страшно кружилась голова. Это было не просто желание сдаться, это была физическая потребность.

Никогда еще Мотя никому не сдавалась. Она, напротив, всегда немного форсировала события. Позволяла в себя влюбляться. Кокетничала и сдавала назад в самый ответственный момент, оставляя поклонника с носом. Никогда Мотя не была в чьей-то ловушке. И пусть это не было неожиданностью, пусть не так и странно, что после минувшего дня Роман к ней подошел, а все-таки страшно боялась.

Она отвернулась, а Роман протянул руку и повернул ее к себе лицом.

— Какой? — настаивал он, пока Мотя тряслась. Она не хотела быть неуверенной в себе. Не хотела быть кем-то очарованной. И до жути боялась, что в итоге останется ни с чем, влюбленная и одинокая, потому что в голове настойчиво гремели слова: «Я все равно останусь один!»

Один…

Это без нее.

Только Роман дожидаться не стал. И если бы поцелуи могли убивать и лишать воли, то такие как этот, стоило бы запретить.

— Ты… жестокий человек! — пробормотала она, понимая что это все вовсе не случайно. Не невинно, не спровоцировано всплеском негативных эмоций.

Это осознанные поцелуи, которые осознанно дошли уже до шеи, и вышибли походу из легких воздух.

— Ты говоришь, что… ты…

— А ты просто помолчать можешь, если умного, все равно, ничего не говоришь? — тихо-тихо попросил он, и Мотя буквально почувствовала кожей на шее его улыбку.

Ну тут либо все, либо ничего.

Главное с балкона никуда не уходить!

Тут и условий для разврата никаких, и прохладный ветер не дает окончательно разомлеть.

Это было последнее, о чем себя попросила Мотя, разрешив все остальное.

Просто. Не уходим. С этого. Балкона.

«Потому что он просто с ума сошел...»

Утро разбудило жарким лучиком солнца, который решил, что можно бесцеремонно врываться на балкон. А еще голодным Серегиным писком.

Роман выпутался из пледа, в который оба желали кутаться, когда замерзли, и в итоге получился двухместный тесный спальник-ролл. Мотя даже бровью не повела. Перевернулась на бок и продолжила спать.

Они уснули на жутко неудобном для этих целей кресле и если уж у Романа тело затекло, то Моте тоже не совсем удобно. Потому он первым делом перенес ее в кровать и укрыл одеялом.

Потом достал из кроватки Серегу и понес его на кухню кормить, а заодно и самому выпить кофе, чтобы «протрезветь». Трезвость тут бы не помешала.

Роман сделал несколько выводов, пока готовил себе и Сереге завтрак.

Во-первых, он все-таки умеет готовить, когда хочет.

Во-вторых, Серега создавал ощущение, будто их на кухне и правда двое. Будто после страшной студенческой попойки они выползли на кухню съесть по «Дошику», и поплестить еле живыми на пару.

В-третьих, проволока вполне сгодилась, чтобы настроить автопоилку и прицепить бутылочку. Теперь можно было завтракать параллельно.

— Только головой не верти, умник! — Серега моргнул и подставил кулаки под щеки.

Он с такой жадностью ел, да с таким злым лицом, будто над ним знатно поиздевались, не покормив вовремя.

В-четвертых… голова была забита Мотей. И тем, как уже брезжил рассвет, залив все кругом волшебным светом, как четки в этот момент были картинки и как красиво рассыпались ее белые волосы по коже спины.

— Вы оба надо мной издеваетесь, — сообщил Роман Сереге. — Оба!

Тот улыбнулся. По-настоящему. Из его рта вылилось молоко, и, сообразив, что теряет драгоценную еду, обжора стал сосать из бутылки с удвоенной силой.

А Роман достал из кофемашины чашку и сел рядом с детским стулом, в котором лежал Сергей.

— Приятного аппетита! — отсалютовал он чашкой.

— Ы-ы-ы, — ответил Серега.