Неуемный волокита

ДОЧЬ ГУВЕРНАНТКИ

Побег Наваррского сразу же воодушевил гугенотов.

Он оказался не бездумным мальчишкой, а человеком действия. Перехитрить Генриха де Гиза, королеву-мать и короля; они хотели удержать его в Париже и при всей своей власти не смогли. Заметил — правда, в своей излюбленной шутливой манере, — что вполне может обходиться без мессы. В устах Наваррского это равносильно отречению от католичества, которое его вынудили принять, — и возвращению в лоно гугенотской церкви.

Потом он еще добавил, что рад избавлению от французского двора, где враги в любое время могут перерезать тебе горло.

— Я только дожидаюсь, — заметил он, — удобного случая, чтобы дать небольшой бой, поскольку они хотят убить меня, и почувствую облегчение, если опережу их.

Это был клич для гугенотов по всей стране.

«Наваррский вернулся. Он тот вождь, какого обещала нам его мать, королева Жанна. Все же не обманул наших ожиданий. Все эти пустые годы после Варфоломеевской резни он играл роль, выжидал, берег свою жизнь, чтобы посвятить ее нашему делу. Дни угнетения для гугенотов позади. У нас теперь есть вождь — юный, энергичный король Наварры».

После смерти Карла IX и восшествия на престол Генриха III между католиками и гугенотами произошло несколько единичных стычек; но и те, и другие воевали без особого воодушевления. Гугеноты лишились своих вождей. Им казалось, что судьба отвернулась от них; Колиньи, Телиньи и Ларошфуко погибли, Наваррский и Конде стали пленниками, отрекшимися от своей веры. У католиков на совести была Варфоломеевская резня, и многие из них сожалели о ней. Король и королева-мать не были религиозными фанатиками, они пытались заигрывать с обеими сторонами.

Однако первый красавец Франции был и первым честолюбцем.

Генрих де Гиз понимал, что король никогда не станет вождем католиков; знал, как хитро лавирует королева-мать; герцог Анжуйский возглавил гугенотов; но этот перевертыш по натуре не мог снискать преданности, необходимой настоящему вождю.

Поэтому де Гиз сам решил стать вождем католиков. Он предложил создать католический союз, Священную Лигу. В сущности, это было возвратом к замыслу его отца, Франсуа де Гиза, и дяди, кардинала Лотарингского: главной целью Лиги провозглашалась защита римской церкви во Франции, но существовала и другая, для Гизов более важная; если династия Валуа прекратится (а слабость сыновей Генриха II и Екатерины Медичи позволяла на это надеяться), возвести на престол Франсуа де Гиза. Франсуа был застрелен при осаде Орлеана гугенотом Польтро де Мере; но сын его, Генрих, один из лучших воинов во Франции, был жив; парижане очень любили этого очаровательного человека и уже называли своим королем. Пылкостью честолюбия он не уступал отцу.

Генрих де Гиз выступил с предложением; и Лига была создана.

Теперь и у католиков, и у гугенотов появились вожди. У первых — Генрих де Гиз, у вторых — Генрих Наваррский.

Под знамена гугенотов собрались немецкие наемники и французские беглецы, покинувшие свои дома во время Варфоломеевской бойни; произошло несколько стычек с войсками католиков.

Сошлись они у Порт-а-Бенсона на Марне. Вождей гугенотов там не было, войска их состояли главным образом из немцев. Но Гиз находился там и был твердо настроен одержать победу.

Цели своей он добился, но при этом был ранен, как ни странно, в лицо и стал еще больше походить на отца, которому боевые шрамы на лице снискали прозвище Меченый. Теперь и его сын, тоже блестящий воин, носил на лице боевой шрам.

С тех пор Генриха де Гиза стали называть Меченым, как и отца, на него начали взирать как на некоего бога. Громадный рост, необычайно красивые черты лица, которому шрам придавал мужественность, повсюду привлекали внимание. Когда он ехал по сельской местности, люди выходили приветствовать его; мужчины горячо восхищались его смелостью; женщины мечтали привлечь его взгляд.

Его называли королем Парижа; может, вскоре назовут королем Франции?

Честолюбие сжигало сердце Меченого. Генрих Наваррский был ему полной противоположностью.

Он хотел мира, чтобы привести в порядок свое маленькое королевство, и все сильнее притягивала его спокойная беарнская жизнь вдали от интриг французского двора.

Марго после побега брата и мужа находилась под сильным подозрением, король хотел не только отправить сестру в тюрьму, но и собственноручно выпороть, однако мать предупредила его, что с принцессой нужно тонкое обращение; впоследствии им могут понадобиться ее услуги.

Марго заболела, и — нет худа без добра, — поскольку явно не могла бежать, ее наконец оставили в покое. Она писала мемуары, проводя за ними много времени, в них она изображала себя страдающей героиней, и с удовольствием читала их своим преданным фрейлинам. Но занять ее целиком это не могло, и поскольку ей теперь не приходилось видеть мужа, терпеть его грубые манеры, она внезапно прониклась к нему расположением.

Любовь к интригам подавить невозможно; поэтому Марго вступила в тайную переписку с Генрихом, и опасность этого занятия значительно оживляла ее дни.

Она даже объявила, что хочет быть с мужем, и попросила Генриха потребовать от короля, чтобы ее отпустили к нему.

Генрих в Наварре тоже стал относиться к Марго теплее. Он знал, что короля Франции начинает беспокоить герой, Генрих де Гиз, которого всюду радостно приветствовали. Если у Генриха III и был в королевстве враг, доставлявший ему постоянное беспокойство, то являлся им не Генрих Наваррский, вождь гугенотов, а Генрих де Гиз, вождь его единоверцев — католиков. Наваррского он всегда презирал, и пока у него не было причин менять отношение к мужу Марго.

Поэтому Генриху Наваррскому, когда он просил короля отпустить к нему жену и сестру, казалось, что его просьба будет удовлетворена.

Однако в данное время он хотел слишком многого. Король ответил, что не считает Генриха Наваррского мужем сестры, поскольку Марго выходила замуж за католика, а не за гугенота. Однако сестре его, Екатерине, он разрешил вернуться в Беарн.

Екатерина, которой исполнилось семнадцать лет, приехала в Париж роковым летом 1572 года с матерью, когда та готовила женитьбу сына. И, как ее брат, была вынуждена принять католичество, отвергнув гугенотскую веру, в которой была воспитана.

Теперь ей разрешили готовиться к возвращению в Беарн.

Верный Агриппа д'Обинье однажды явился к Генриху в неракский замок и спросил, можно ли поговорить с ним.

Генрих кивнул, и Обинье сказал:

— К нам скоро должна вернуться принцесса Екатерина, надо, чтобы у нее был собственный двор.

Генрих снова кивнул.

— Несомненно.

— В таком случае необходимо сделать все приготовления до ее приезда. Нельзя забывать, что она слабая юная девушка, подвергшаяся дурным влияниям, которые ее бы не коснулись, оставайся она в Нераке или в По — как и хотелось бы вашей доброй матери.

— Из нас обоих сделали католиков, — сказал с усмешкой Генрих. — Ты считаешь, мой дорогой друг, что нашу дурную маленькую католичку надо обратить в маленькую добрую гугенотку?

Неодобрение на лице Обинье позабавило Генриха. Он любил выводить из себя тех, кого считал слишком серьезным.

— Полагаю, принцесса не подверглась дурным влияниям в последние годы, — пробормотал Агриппа. — Но все же окружение ее надо подбирать тщательно.

— Именно доверить это тебе, мой добрый Агриппа? Выкладывай, что у тебя на уме.

— Я думал об одной даме, которую можно поставить домоправительницей. Если ваше величество интересуется…

— Ты прекрасно знаешь, что меня интересуют все дамы.

— Та, о которой я веду речь, уже в возрасте, она сама мать, серьезная, добродетельная…

— И потому идеально подходит для этой должности. Поставь ее домоправительницей. Ты, как всегда, прав. Эта дама наверняка больше пригодится моей сестре, чем мне.

Генрих улыбнулся, Обинье тоже. Он был доволен. Ему хотелось ввести во дворец как можно больше серьезных дам.

Екатерина приехала в Нерак, и Генрих встретил ее так, словно они совсем не расставались. Настроен он был добродушно, шутливо, как всегда; а она радовалась возвращению домой. При французском дворе девушка чувствовала себя неуютно. Ей казалось, ее презирают за то, что она скромница — не меняет любовников одного за другим, как ее невестка, законодательница мод и вкусов Марго.

Здесь, в Нераке, она будет чувствовать себя дома.

Екатерина слезла с коня, обняла Генриха, потом, взглянув на замок, вспомнила мать и растрогалась. Генрих взял ее за руку и слегка сжал; ему были понятны чувства сестры; сам он при всем своем добросердечии не обладал глубиной чувств, вызывающей тоску по прошлому. И хотел, чтобы сестра улыбалась, а не плакала.

— Добро пожаловать домой, — сказал он ей. — Мы устроим пир в твою честь. Поверь, ты не пожалеешь, что вернулась.

— Надеемся, ваше высочество, вы не забыли, чему учила вас мать, — сказал Обинье.

Генрих засмеялся.

— Наш добрый друг стремится обратить тебя в гугенотку. Что скажешь по этому поводу?

— В глубине души я всегда оставалась гугеноткой, — ответила Екатерина. — Этого хотелось бы матери.

— Ты доставила Обинье радость — и мне тоже, — негромко сказал Генрих. Обнял сестру и неожиданно поцеловал — это было в его манере. — Ему — преданностью материнской религии; мне — возвращением.

Он сам повел сестру в ее покои, постоял с ней у окна, глядя на реку Баизу, которую они постоянно видели в детстве. Обинье с гордостью взирал на то, как обменялись приветствиями принцесса и мадам Тиньонвиль, очаровательная серьезная женщина; его радовало, что она может быть гувернанткой принцессе.

После приветствий они заговорили в той манере, какую Обинье считал наиболее подходящей для гувернантки и воспитанницы.

Дверь покоев внезапно отворилась, вошла девушка; она была, пожалуй, чуть младше принцессы и такой красавицей, что, казалось, осветила комнату своим появлением.

При виде незнакомых людей она приоткрыла рот в детском испуге.

— Но, maman…

Мадам де Тиньонвиль изящно подняла руку, девушка умолкла и застыла на месте; ее темные волосы спадали на плечи; застенчивый румянец придавал яркость красоте.

— Ваше величество, — обратилась мадам Тиньонвиль к королю, — нижайше прошу прощения.

— Вы его получили.

— Я взяла с собой дочь, потому что иначе не могла бы принять эту должность.

— Извиняться за это не нужно, — негромко сказал король. — Мы благодарны вам за такой поступок.

— Жанна, — сказала девушке мать, — засвидетельствуй почтение его величеству.

Девушка робко подошла и встала перед королем на колени.

Обинье пришел в ужас. Он только что узнал о существовании этой девушки и увидел в глазах короля знакомый огонек.

Генрих вскоре забыл обо всем, кроме прекрасной дочери мадам де Тиньонвиль. Он зачастил в покои сестры, проявлял живейший интерес к ее занятиям и присоединялся к принцессе, когда она гуляла по саду, потому что с ней всегда находились сопровождающие, в том числе, разумеется, Жанна.

Девушка была целомудренной, взгляд ее прекрасных голубых глаз простодушным, но Генрих не сомневался, что за неделю она станет его любовницей. И предвкушал громадное удовольствие. Она будет совершенно не похожа на опытную мадам де Сов; и его удивляло, как он мог увлекаться такой женщиной, если на свете есть прекрасные девушки вроде Жанны де Тиньонвиль. Но такой, как Жанна, больше нет. По иронии судьбы, чтобы встретиться с ней, понадобилось приехать в Беарн.

Прошло несколько дней, прежде чем Генрих ухитрился оказаться наедине с девушкой. Жанна собирала в саду цветы. Увидя, что он приближается, она поставила корзинку и, казалось, собралась убежать. Король преградил ей путь, девушка покраснела и сделала реверанс.

Генрих широким шагом подошел к ней и приподнял, взяв за локти; она оказалась легкой, сущим ребенком; и ахнула, когда ступни ее оторвались от земли.

— Ага, — сказал он, — попалась. Теперь никуда не денешься.

Ее голубые глаза округлились; казалось, она не поняла.

— Ты избегала меня, или мне это почудилось?

— Сир, я не понимаю, о чем вы…

— Сейчас поймешь. Я должен сказать тебе многое.

— Мне, сир? — Тебя это удивляет? Оставь, маленькая Жанна. Тебе достаточно лет, чтобы догадываться о моих чувствах к тебе.

— Надеюсь, я ничем не расстроила ваше величество.

— Еще как расстроила! — Генрих засмеялся. — Ты знаешь, что тревожишь мои сны с тех пор, как я увидел тебя?

— Нижайше прошу прощения…

— И есть за что. Но заслужить его ты можешь только одним способом. Остаться со мною на ночь и вернуть покой моим дневным часам.

Генрих видел, как щеки девушки заливает румянец. Она была очаровательна.

— Я вынуждена просить ваше величество отпустить меня.

— За любезность надо платить. Поцелуй в обмен на свободу.

— Кажется, ваше величество спутали меня…

— Спутал?

— С потаскухой.

Настал его черед выразить удивление. Он опустил девушку на землю, но не выпускал, держа на небольшом расстоянии, чтобы видеть ее лицо.

— Такое словечко на таких чистых устах! — насмешливо сказал Генрих. — Неужели их никто не целовал?

— Родные и друзья…

Генрих тут же поцеловал ее в губы.

— Потому что, — сказал он, — я твой друг и стану самым близким.

Девушка не ответила на поцелуй.

— Боюсь, ваше величество может потребовать чего-нибудь в благодарность за дружбу.

— Дружба, предложенная не от всего сердца, — не дружба.

— Тогда я благодарю ваше величество за дружбу, предложенную от всего сердца и не требующую ничего взамен.

— Раз я предлагаю ее от всего сердца, то и ты тоже?

— Трудно представить, как простая девушка может быть другом королю.

— Дорогая моя, это случается сплошь и рядом.

— Но вряд ли случится со мной.

Юные губы были плотно сжаты; глаза хоть и сверкали, но холодно. Ей-богу, подумал Генрих, за этой стоит поухаживать.

Ухажером он был неважным. Не признавал надушенных записок, цветистых комплиментов и прочих тонкостей. Оставлял их таким, как месье де Гиз и дамские угодники французского двора. А сам предпочитал сильное чувственное влечение и его немедленное удовлетворение к удовольствию обеих сторон.

В глубине души Генрих испытывал легкое раздражение. К этому времени он надеялся уже переспать с Жанной; и вот на тебе — эта девчонка держит его на расстоянии, решает, как далеко может зайти их легкий флирт.

В этом самом саду он развлекался с Флереттой — страстной крестьянкой, которой и в голову не приходило разыгрывать из себя недотрогу.

Он этого не потерпит. Покажет этой девчонке, что он король, ждущий покорности; что она — простушка, как сама признается, — должна быть благодарна ему за внимание. К тому же он преподал бы ей такой урок страсти, что она всю жизнь была б ему благодарна.

Генрих засмеялся и обнял Жанну, но она попыталась вырваться, а потом напряглась.

— Жанна, — сказал он, — просто тебя еще не любили. Ты не знаешь, какое наслаждение ждет тебя.

— Я знаю, что если уступлю вашему величеству, то это будет грех, а я ни за что не согрешу… добровольно. Если ваше величество принудит меня, это будет не мой грех, но я стану обесчещенной и брошусь в Баизу.

Говорила девушка с такой горячностью, что у Генриха опустились руки. Ощутив себя свободной, она повернулась и побежала из сада.

Это было смехотворно. Генрих вздыхал по девице, решившей хранить целомудрие.

Он подстерегал ее, смеялся над ней, даже злился; но Жанна оставалась непреклонной. Намекала, что хоть он и король, но состоит в браке и потому не может заниматься с ней любовью.

— А будь я свободен? — спросил Генрих.

Она потупилась.

— Ваше величество, это невозможно. Вы обвенчаны с королевой, и хотя она в Париже, а вы в Беарне, вас тем не менее связывают брачные узы.

— Жанна, не нужно бояться моей супруги. Она проводит время с любовниками и ничего не имеет против, что я веду себя так же.

— Я не боюсь ни ее, ни вас, сир, мне только страшно за свою душу.

Генрих вздохнул. При французском дворе подобные взгляды можно было высказывать разве что в шутку. Однако эта девица говорит со всей серьезностью. И вместе с тем ему казалось, что он не противен ей; она боится греха, а не его.

Будь он свободен?.. Но разве мог бы он жениться на простой девушке вроде Жанны де Тиньонвиль? Мысль об этом совершенно нелепа, так какая разница, что он женат на Марго?

Как ни странно, Генрих, мучаясь, продолжал надеяться. Эту надежду давало ему нечто в поведении Жанны; он замечал ее колебание, хоть она и клялась, что не подвергнет опасности свою душу и твердо намерена сохранить девственность до замужества.

Генрих решил, что дело тут в строгом религиозном воспитании, в том образе жизни, который вела его мать и сделала примером для многих. Двор его был пуританским; да он и не хотел, чтобы нравы французского двора повторялись в Беарне — насколько это касается придворных, с усмешкой признавал Генрих, потому что сам был одним из первых распутников при французском дворе. Нет-нет, он намерен наслаждаться тем, что его привлекает, и делать это с легким сердцем и чистой совестью. Для себя он в близости с женщиной не видел ничего дурного; это развлечение вроде охоты или тенниса; а раз обладание женщиной всегда казалось ему игрой более веселой и захватывающей, чем прочие, то в нее тем более нужно играть почаще, добиваться в ней совершенства.

Поэтому упорство Жанны необходимо как-то сломить, а поскольку в это положение поставил его Обинье, приведя во дворец мадам де Тиньонвиль, то должен и вывести из него.

Генрих послал за своим другом.

— Дорогой мой, — сказал он, — мне нужна твоя помощь.

Обинье довольно улыбнулся. Он считал себя главным советником короля и очень радовался, когда тот обращался к нему за помощью.

— Что вашему величеству угодно?

— Добудь мне то, что я не могу заполучить сам.

— Пусть ваше величество скажет, что именно, и я приложу все силы.

— Жанну де Тиньонвиль.

— Ваше величество?

— Эту девушку привел во дворец ты. Я ее хочу, но она верит в грех и позор, не внимает никаким доводам. Просвети ее, внуши, что, как добрая подданная, она должна служить королю. Приведи ее ко мне в спальню обузданной, готовой возместить все треволнения, доставленные своему повелителю.

Обинье вскочил, лицо его побледнело, глаза сверкали.

— Ваше величество ошибается во мне, я не сводник.

— Ты мой слуга и будешь повиноваться.

В устах многих монархов эти слова прозвучали бы угрозой, но у Генриха Наваррского — нет. Он говорил полушутя, хотя в его страсти к этой девушке не могло быть сомнения.

— Я служил вашему величеству, как только мог, — твердо сказал Обинье, — но и пальцем не пошевельну, чтобы помочь вам лишить эту девушку невинности.

— Кажется, — заметил Генрих, — я слишком добр к тем, кто мне служит, поэтому они считают, что могут безнаказанно насмехаться надо мной.

— Прошу ваше величество отбросить фривольные мысли и подумать о будущем девушки.

— Брось, Обинье, неужели ее будущее пострадает? Она получит хорошее вознаграждение, и ты прекрасно это знаешь.

— Я думаю о ее духовном будущем.

Генрих вышел из себя. Он считал, что увлечен этой девушкой, как еще никем из женщин, и такое пренебрежение к своим чувствам приводило его в ярость.

Если б Обинье поговорил с Жанной, образумил ее, она бы наверняка уступила. Отвращения к нему она не питает; просто воспитана так, что считает девственность чем-то священным.

Глаза Генриха опасно блеснули.

— Подумай, Обинье, — негромко произнес он. — И если у тебя есть разум, не забывай, что я твой король, а ты мой слуга.

Отпущенный мановением руки Обинье ушел молиться. Генрих в гневе ходил по комнате и наконец решил вернуться к любовнице, которая ублажала его до появления Жанны; однако пыла в его любовных актах не было. Он не испытывал страсти ни к кому, кроме этой упрямой девушки.

Генрих исключил Обинье из числа своих советников и уже не обращался к нему по-дружески. Не замечал его, когда тот исполнял обязанности постельничего, и окружающие поняли намек короля.

Обинье обнаружил, что жалованье ему задерживают, и он оказался в долгах — положении для человека его принципов весьма неприятном.

Генрих, озорно поглядывая на него, однажды спросил:

— Ну как, готов быть добрым слугой?

— Я всегда добрый слуга моему королю, но сводником не буду никому на свете.

— Дуракам приходится расплачиваться за свою глупость.

Обинье поклонился.

Его стали донимать. Стащили одежду, и он остался лишь в том, в чем был; король досаждал придирками и насмешками. Некогда уважаемый Обинье стал предметом издевательств, но на попятный не шел. Генрих продолжал обхаживать благонравную Жанну, придворные потешались, наблюдая за этим, и один из друзей сказал ему:

— Самые упрямые при дворе — это богомолец и девчонка.

— В неуступчивости им не откажешь, — согласился Генрих. — Но есть кое-кто не менее настойчивый.

— Если так, сир, и они тянут в разные стороны, кто в конце концов возьмет верх?

— У королей есть преимущество перед подданными, — угрюмо ответил Генрих.

Однако Жанна не сдавалась, Обинье тоже, и со временем Генрих выразил старому другу свое восхищение и сменил гнев на милость; но девушка по-прежнему отказывалась стать его любовницей, и хотя страсть его нарастала, он стал спокойнее, словно выжидал благоприятного случая.

Вздыхая по малышке, Генрих, разумеется, не жил монахом. В Нераке хватало красоток, готовых принять за честь внимание короля. Во время одной интрижки Генрих заметил, что у Жанны, слишком добродетельной, чтобы стать его любовницей, угрюмый вид. Значит, ревнует. Втайне он ликовал. И был уверен, что ждать осталось недолго: когда ревность доймет ее, она смягчится.

Но Жанна не уступала. Когда Генрих обратился к ней еще раз, она ответила, как прежде. В раздражении он сравнил ее холодность с пылом нынешней любовницы. Жанна, широко раскрыв глаза, заметила, что положение у этой женщины совсем другое.

— Почему же? — спросил Генрих. — С какой стати ангелу, отмечающему наши добрые и дурные дела, упускать ее грехи, но усиленно стараться записать твои?

— Она замужем.

Генрих не мог скрыть удивления. Мадемуазель де Тиньонвиль пожала плечами.

— Если ее муж не возражает, ничего дурного в этом нет. Она не девушка, которую после того, как она лишится девственности, никто не захочет взять замуж.

— Я заблуждался! — со смехом воскликнул Генрих. — Не понимал твоих взглядов на добродетель. И сколько времени потерял зря из-за своей бестолковости.

Он приподнял Жанну и посмотрел на нее снизу вверх смеющимися глазами.

— Любовь моя, почему же ты не сказала мне о своем желании? Я ведь всегда говорил, что тебе стоит лишь заикнуться, и ты получишь то, о чем просишь.

Вскоре после этого Жанна де Тиньонвиль вышла замуж. Мужем ее стал Франсуан Леон Шарль, барон де Пардейан и граф де Панже; хоть он был толстым, неуклюжим и намного старше жены, но зато богатым и, как государственный советник, пользовался влиянием при беарнском дворе. Все сочли, что для мадемуазель это удачная партия, ведь, собственно говоря, кто такие Тиньонвили? Никто не замечал их, покуда король не обратил внимания на Жанну, и известность она приобрела тем, что отказывала ему.

Граф де Панже был не только богат и влиятелен, но и разумен. Он понимал, почему суверен избрал его в женихи, и охотно сыграл свою роль. Это был брак только по названию; его супружеские обязанности брал на себя монарх.

Граф с готовностью согласился. Своей ролью он снискал благодарность короля, а это неизменно приносит выгоды. Он знал, что значительно продвинется на государственном поприще, а жена со временем вернется к нему. Она очень хорошенькая, и он ее примет. Это был брак по расчету, и свой расчет имелся у обеих сторон.

Медовый месяц супруги проводили в Нераке. Панже потихоньку выходил из спальни, когда король входил туда играть роль мужа.

В Лувре подобный фарс оценили бы выше, чем в Нераке.

Но исходом дела был доволен даже Обинье. Теперь король успокоится; он добился своего. Ну а Генрих прямо-таки пылал страстью.

Жаль, думал Генрих, что маленькая Жанна запросила столь высокую цену за свою добродетель, потому что уступка ее не доставила ему того блаженства, какого он ожидал.

Поначалу Генрих не признавался себе в том, что разочарован. Он очень много думал о Жанне и решил, что жаждет ее больше, чем любую другую женщину. А теперь убедился, что разница между нею и другими невелика.

Девушка, которую он впервые увидел в покоях сестры, была бесконечно желанной. Но это дитя исчезло, и его место заняла расчетливая женщина… попросившая перед тем, как уступить, выгодно выдать ее замуж.

Очень жаль.

Генрих зевнул. Он часто зевал в обществе Жанны.

Жанна слишком долго медлила. Слишком искусно торговалась.

Теперь Генрих понимал, что в ней нет ничего такого, чем не обладают другие женщины, поэтому любовь их, едва начавшись, стала остывать. Он подумывал, как отделаться от малышки Тиньонвиль, когда пришла весть, что жена готова приехать к нему.