Невеста оборотня

Глава 15 ТРАГИЧЕСКИЕ НЕЛЕПОСТИ

Дядя проводил гостей к дверям столовой, и пастор первым переступил порог комнаты. Но мосье де Сен-Лауп с улыбкой, приличествующей будущему близкому родственнику, настоял на том, чтобы дядя Баркли прошел впереди него. Поэтому я, задержавшийся на некоторое время, чтобы снять нагар с оплывшей свечи, вошел в столовую почти сразу же за французом, отстав от него на те несколько шагов, что разделяли нас и в коридоре. Девушка Хиби в это время стояла на нижней ступеньке лестницы, как если бы она проходила здесь с каким-то поручением; и я увидел, как Сен-Лауп, задержавшийся почти на пороге гостиной, повернул голову и кивнул ей, сопроводив этот кивок быстрым и повелительным взглядом вверх — это движение глаз француза явно указывало на какое-то известное им обоим место на втором этаже.

Горничная мягко закрыла, а затем так же плавно открыла глаза — это был ее единственный ответ на кивок Сен-Лаупа. Затем она повернулась и стала подниматься по лестнице, и при каждом ее шаге нашим взорам открывались ее маленькие ступни и прелестные лодыжки, а тонкие длинные пальцы цвета слоновой кости легко скользили по перилам. И в первый момент — так иногда случается с молодым человеком, все мысли которого заняты только одной женщиной — я ясно почувствовал мельчайшие детали ее экзотической красоты. И я подумал, что Хиби скорее напоминает леди, уходящую приготовить себя к близкому любовному свиданию, чем самую высокомерную из служанок, которая только что получила приказ своего господина. Более того, повелительный жест Сен-Лаупа ясно говорил о том, кто хозяин в этом доме.

Я перевел глаза на Фелицию, стараясь понять, увидела ли она этот взаимный обмен взглядами. Девушка могла заметить его, так как, разговаривая с дядей и м-ром Сэквилом, стояла в шаге от открытых дверей. Я пристально следил за каждым жестом, каждым взглядом, каждым произнесенным Фелицией словом, но ничто, за исключением просьбы девушки простить ей ее отказ петь нынешним вечером и полное, насколько это было возможно, посвящение своего внимания м-ру Сэквилу, воспринятое всеми как должное, не говорило о сделанном ей открытий. Мне не пришло в голову, что француз сознательно сделал Фелицию — а также и меня — свидетелями этого тайного соглашения между ним и прислугой помолвленной с ним девушки.

В следующий момент Сен-Лауп вовлек дядю в одну из тех дискуссий о политике, религии и морали, которые в те дни назывались философскими и были популярны среди наших современников, а в особенности между людьми образованными. Я же погрузился в размышления, стараясь объяснить себе причины поведения пастора в столовой. Его грозное обвинение собаки Сен-Лаупа в происходящих в нашей округе преступлениях было таким суровым, что почти походило на обвинение против самого француза; а в его неожиданном принятии на себя роли антиквара-любителя я почувствовал нечто большее, чем простое желание загладить свою вину одной-единственной вспышки гнева. Я был уверен, что пастор попытался вызвать француза на откровенный разговор, но не мог вообразить, какую цель он при этом преследовал. Резкий протестующий голос положил конец моим размышлениям, и я стал со вниманием прислушиваться к разговору, происходящему между пастором Сэквилом, дядей Баркли и Сен-Лаупом.

— Нет, сэр, — протестовал француз, — поступки людей, являющиеся преступными в мирное время, становятся актами мужества и доблести на полях сражений; злодеи сегодняшнего дня вполне могли бы занять место или среди героев Троянской войны или среди туземцев Сандвичевых островов. Как же вы в таком случае можете отстаивать абсолютные вневременные нравственные принципы? И я думаю, что вы должны, по крайней мере, согласиться с моим мнением и признать, что зло в этом мире является одним из самых активных жизненных начал.

Сен-Лауп собирался продолжить свои рассуждения на эту тему, но несогласный с ним пастор остановил его. Но Сен-Лауп, подняв вверх правую руку, словно призывая этим жестом к миру и согласию, произнес:

— То, что вы в человеке зовете злом, есть не более чем отсутствие того чрезвычайно непостоянного качества, которое вы же называете добром, точно так же как и холод является всего лишь отсутствием тепла, если, конечно, можно в этом вопросе довериться натурфилософам. Укажите так называемому «плохому» человеку на греховность его дурного поведения, на его практическую глупость, убедите его в этом, и он сразу же станет хорошим человеком.

— Неужели действительно станет? — с тонкой насмешкой переспросил м-р Сэквил. — А как же в таком случае быть с маркизом де Садом, благородной, хорошо образованной и умнейшей личностью — но дьяволом в человеческом обличье?

— О, маркиз де Сад не был умнейшим человеком, ибо в противном случае он не позволил бы своим врагам расправиться с собой, — возразил Сен-Лауп, — Маркиз де Сад — всего лишь маньяк.

— Ну, это уже вопрос терминологии, — тонко отпарировал священник. — Не в столь отдаленные времена про него просто сказали бы, что он продал свою душу дьяволу. Вспомним, кстати, о Священном писании. Книга Иова повествует нам о том, как Сатана время от времени оставляет преисподню, чтобы силы Зла с его помощью торжествовали на Земле.

— Я не могу понять, — прервал пастора Сен-Лауп, — как вы, умный, глубоко проникающий в суть многих дел слуга Церкви не замечаете, в какое двусмысленное положение вы попали с этим вопросом. Вы отрицаете дуализм, но несмотря на это не способны объяснить, почему милосердный и всепрощающий Бог позволяет сотворенным им по своему образу и подобию существам становиться жертвами этого пагубного принципа, безоговорочную веру в который вы столь настойчиво проповедуете. Но я умоляю вас пощадить меня и воздержаться от ваших толкований этого предмета. — И Сен-Лауп смягчил эффект от произнесенного им спича улыбкой добродушного озорника. — Я задавал этот вопрос такому великому множеству священнослужителей, что даже простое звучание слова «непостижимый» изнуряет меня. Но я хочу спросить вас, почему с ростом знаний человека о природе вещей и с убавлением власти религии над людскими душами мы сталкиваемся в нашей жизни со все меньшим проявлением этого пагубного принципа. Что стало с той сокровищницей домовых и духов, стоны которых предвещают смерть, колдунов, ведьм, знахарей и чародеев, ваших любимых оборотней и им подобных, превращавших для наших предков ночь в самое ужасное и отвратительное время суток? Неужели хотя бы один из ныне живущих мало-мальски образованных людей верит в то, что сможет когда-нибудь наяву увидеть кого-либо из них, или, на худой конец, хоть привидение в стенах некоего полуразрушенного замка?

— Иногда я рассматриваю интересующий вас предмет и в этом свете, — мягко ответил м-р Сэквил, — и мне представляется возможным, что человек, которому дана возможность при помощи разума ставить естественные силы природы на службу своим желаниям, тем же самым образом, хотя он и не подозревает об этом, получает возможность противостоять сверхъестественным силам Князя тьмы.

— А теперь, дорогое дитя, — повернулся пастор к Фелиции, — давайте поговорим о предмете более занимательном. Ассамблея — слышали ли вы, что она будет пользоваться большим вниманием? Признаюсь, что задаю этот вопрос потому, что, заглядывая вперед, надеюсь сыграть в вист с кем-нибудь из наших дальних соседей, и, возможно, проявляю в данном случае рвение, едва ли совместимое с моим саном.

Такая достаточно спокойная беседа продолжалась четверть часа или около того. Затем Фелиция поднялась со своего места и попросила дядю и гостей извинить ее. Приданое — утомительное дело, объяснила девушка, несмотря на все связанные с ним приятные ожидания; и мягкая улыбка, с которой она произнесла эти слова, вызвала у меня, прочитавшего стоящие за ней тревожные и мучительные мысли, глубокую, ранящую меня в самое сердце боль.

— Спокойной ночи, Рене, — сказала она Сен-Лаупу по-французски и с такой же мягкой улыбкой обратила к нему свое лицо для его прощального поцелуя. — Я надеюсь, что ваш сон окажется безмятежным и не будет потревожен ни естественными, ни сверхъестественными силами.

Сен-Лауп поспешил распахнуть перед Фелицией дверь и, я думаю, наверняка проследовал бы за ней в холл, не возьмись девушка за ручку двери с ее наружной стороны и не потяни ее со всей решимостью к себе. Его улыбка молчаливого согласия, когда он повернулся к нам, была более или менее безупречной, но я почувствовал, что за ней таилось нечто неизвестное мне, хотя и был при этом рад представить себе, какой приступ внутреннего гнева должен был охватить француза после того, как Фелиция лишила его тех вольных услад, что допускаются между женихом и невестой и придают такую пикантность их прощанию на ночь.

Вскоре после этого я уже шел по морозным улицам городка, и мой сон бежал далеко позади меня. Поэтому, кое-как натянув на себя старый халат моего отца, я увеличил огонь в лампе, стоящей на столе в его кабинете, и погрузился в его кресло, чтобы провести некоторое время наедине со книгой. Сейчас я уже не помню ее названия, но в ту ночь она служила некоторое время моим развлечением, пока меня не вывел из задумчивости звон часов на ратуше, пробивших полночь. И в этот момент я заметил за оконным стеклом какое-то странное белое пятно. Сначала я принял его за ветку безлистной жимолости, качающуюся на ветру перед моим окном. Позевывая, я поднялся из кресла и моя рука потянулась за горящей свечой. И в этот момент это светлое пятно вновь возникло за стеклом. Я наклонил абажур моей лампы так, чтобы ее лучи могли достичь окна. И в это мгновение я почувствовал, что мой рассудок изменяет мне.

На этой стороне дома находилась небольшая закрытая веранда, на которую из моей комнаты выходил ряд французских окон; и за одним из них, прижав свое лицо к стеклу, стояла Фелиция. На ней было то же платье, в каком я видел ее два часа назад в дядиной гостиной; плащ, накинутый сверху, ниспадал с обнаженного плеча; темное золото ее волос в лучах моей лампы переливалось восхитительным блеском, а ее глаза, темнеющие на мертвенно-бледном лице, неотрывно смотрели на меня… До самой смерти я не забуду эти прекрасные, несущие на себе печать немыслимых страданий губы, и исполненный отчаянного доверия взгляд ее окруженных темно-лиловыми кругами восхитительных глаз.

Я думаю, что не издал ни звука, когда стремительно бросился к окну и открыл его. И Фелиция, такая же безмолвная, как и я, с нежной и мягкой силой подхваченная моей единственной здоровой рукой и прижатая к моему сердцу, еще долго после этого покоилась на моей груди… Но даже тогда, когда девушка наконец подняла ко мне свое лицо, мои губы не коснулись ее изогнутых муками уст. Ибо легкий и светлый голос в моей душе говорил мне о том, что до этого часа ее твердая воля правила нашими жизнями, теперь же эти силы оставили ее; и это последнее высочайшее напряжение воли разметало все преграды, воздвигнутые вокруг нас ее воспитанием и всей прежней жизнью, и привело в этот полночный час девушку в мой дом и в мои объятья; и теперь я становился тем единственным человеком, кто должен был принимать и исполнять решения за нас обоих. Я не могу утверждать, что в те мгновения меня посетили все эти мысли. Я просто держал ее в своих объятиях, горячую и трепещущую, и внимал звукам голоса, говорившего в моем сердце.

Медленно и робко, напоминая чем-то ребенка, с трогательной смелостью отважившегося в комнате, наполненной взрослыми недовольными его присутствием людьми, исполнить какую-то свою затею, она, наконец, подняла свою очаровательную головку и взглянула на меня.

— Я могу остаться в твоем доме? Ведь ты не отдашь меня ему?

— Любовь моя, я никогда и никому не отдам тебя! — задыхаясь от страсти, воскликнул я, и с категоричностью влюбленного безумца добавил:

— Даже если мне, сражаясь со всем миром, придется умереть за тебя.

Губы Фелиции, прошептавшие вслед за мной мои первые слова, задрожали, а глаза наполнились слезами, которые все равно не смогли погасить огонек мужества и отваги в ее взоре. Ее голос более не дрожал, хотя она по-прежнему была похожа на ребенка, испуганного ребенка на школьном экзамене, точно читающего наизусть целые куски прозы, выученной сердцем, а потому остающиеся в его памяти на всю жизнь.

— Я говорю об этой ночи — ты оставишь меня в своем доме до того часа, пока не наступит рассвет. Тогда я смогу прокрасться обратно в дом дяди Баркли незамеченной; и я буду принадлежать тебе, что бы потом со мной ни случилось; мой ребенок будет твоим, и я никогда не буду иметь его ни от кого другого.

Я пишу эти строки уже старым человеком и в тысячный раз возвращаясь в своей памяти к этой сцене, я вновь и вновь задаю себе все тот же вопрос: как я должен был поступить в ту ночь, или, более того, что бы я сделал тогда, не покинь меня в те часы моя решимость. Ибо в целом мире никогда не было и не будет даров, отказ от которых не наносил бы столь жестокого оскорбления дарующему их; потому что нет в этом мире девушки, пребывающей с колыбели до своей первой брачной ночи в целомудренном неведении и не знающей о том, что она отдает своему возлюбленному. Несмотря на свою молодость, Фелиция была женщиной, ставшей преемницей общественного положения своей матери, госпожи и владелицы трех сотен рабов, божеством, опекающим и охраняющим их с рождения до самой смерти. И многим, конечно, мои действия могут показаться чистыми и согласными с велениями человеческой совести — так, во всяком случае, иногда кажется и мне.

Это был бы правильный и оправданный для юной любви поступок — даже солнце уходит за горизонт, чтобы мир смог увидеть его, — но лишь когда возлюбленные принадлежат к разным фамилиям. Кроме того я, испытывая при этом маленькую гордость, помнил о том, что есть жертвы, приняв которые, сама любовь оказывается купленной за слишком высокую плату, и то, что я был удивлен отказом девушки платить по нашим долгам благодарности дяде Баркли, не было такой высокой ценой. Я представил себе последние годы жизни нашего дяди, по которым он будет идти неверной дрожащей походкой, неудовлетворенный ролью управляющего нежизнеспособной фирмой, и весь его печальный облик будет служить тем безмолвным укором, который отравит наше счастье и сделает кислой чашу нашей любви.

Тем временем я подвел Фелицию к своему креслу, стоящему перед камином, наполнил его сухими, жадными до огня дровами и, опустившись на колени, снял с нее легкие изящные туфельки на высоком каблуке, а затем согрел в своих ладонях ее маленькие ледяные ножки. Девушка в течение всего этого времени не произнесла ни слова, она лишь отпила из стакана маленькими глотками немного старой мадеры из запасов моего отца, которую я поспешил принести из запертого чулана. А потом она, чем-то напоминая человека, лишь произносящего вслух приходящие ему на ум слова, заговорила громко и безостановочно:

— Это не будет обманом Сен-Лаупа — если не считать обманом игру, в которой один противник стремится победить другого. Он питает ко мне не больше любви — настоящей любви — чем я к нему. Женщина для него лишь развлечение и забава — впрочем, так было всегда. Его высочайшее превозношение меня — это брошенные мне в лицо сравнения с красивейшими из его прежних любовниц. Эта жалкая и ничтожная девчонка, которую он привез сюда для того, чтобы уберечь меня от тебя, проведет эту ночь с ним.

— Да, я уверена в этом! Я знаю это наверняка! — воскликнула девушка с живостью, ошибочно приняв за сомнение мои слова, когда я вспомнил о том, что произошло между Сен-Лаупом и горничной в дядином холле. — Сегодня после ужина я заметила его знак, переданный ей в такой форме, которая не могла бы означать ничего другого, кроме как предупреждения о свидании, и пятью минутами спустя, после того как она погасила мою лампу, ее уже не было в доме. Я проследила за ней, спустившейся в поджидающую ее карету, проехавшую затем под моим окном. Итак, ты видишь, мой дорогой… — И вдруг ее глаза засветились и голос наполнился счастьем, и ее руки, и ее юная грудь, и ее обнаженные плечи потянулись ко мне, преклонившему пред ней свои колени. Еще одно мгновение — и нас бы соединило объятие, которое никому и никогда не удалось бы разорвать…

И в этот момент в волшебное безмолвие ночи вошел глухой звук падения на пол веранды какого-то тяжелого тела, вслед за которым послышался цепкий стук лап по доскам. Этот звук тяжелых быстрых ударов лап то уходил к ступенькам, спускающимся к лужайке перед домом, то возвращался обратно, и наконец затих у, окна, через которое вошла в мой дом Фелиция. И тогда поверх ее полыхнувшего жаром плеча я увидел огромную низко наклоненную голову волкодава Сен-Лаупа, окаймленную вставшей дыбом шерстью на его могучей шее, чьи горящие в ночи глаза свирепо пожирали нас сквозь оконное стекло.

— Не смотри! — почти бессознательно вскрикнул я. Но Фелиция обернулась к идущим из-за окна звукам и, к моему ужасу, громко вскрикнув и закрыв глаза руками, рыдая, упала обратно в кресло. Это, должно быть, на некоторое время сделало меня безрассудным и я совершил самый худший из тех поступков, на которые был способен в этот момент. Я схватил один из моих пистолетов, лежащих на каминной полке, и в упор прямо сквозь стекло выстрелил в зверя. В следующее мгновение, когда я увидел его отпрыгнувшим в сторону и стремительно спасающимся бегством, я схватил второй пистолет и, разбив его рукояткой окно, выстрелил еще раз. Пес, даже не задев за ограду, перескочил ее одним из своих великолепных прыжков, и я понял, что промахнулся и во второй раз.

В душе проклиная себя за свою дурацкую неповоротливость — хотя полное осознание всей меры моей глупости было еще впереди — я в глубокой задумчивости шагнул обратно в комнату и задернул занавеской вдребезги разбитое окно.

Фелиция, откинувшись в кресле, все еще молча плакала.

— Это всего лишь та омерзительная гадина Сен-Лаупа, — уверил я девушку, опускаясь рядом с ней на колени. — Я промахнулся, но, по крайней мере, преподал ему урок, в котором он сильно нуждался.

— Нет, о мой дорогой, нет, — сквозь всхлипывания прошептала она. — Я не могла ошибиться в этих глазах. Это они пристально смотрели на меня сквозь окно в дядином доме в ночь моего приезда сюда. И вновь я их увидела в роще старого Пита в тот вечер, когда ты был ранен волком. Глаза Де Реца, когда он сердит, немного похожи на них, но…

Было бы, конечно, лучше, если бы я тогда же, несмотря на истерику Фелиции, попытался обдумать вместе с девушкой ее последние слова. Но, увы, в тот момент у меня появился новый повод для тревоги. С улицы стал доноситься шум распахиваемых окон; почтенные домовладельцы, разбуженные среди ночи выстрелами моих пистолетов, все громче окликали друг друга и расспрашивали ближних соседей о причинах неожиданной полночной стрельбы. Я быстро подбежал к парадной двери и резким толчком распахнул ее, надеясь получше оценить глубину и размеры поднятой мной тревоги и ее возможные последствия.

— Стрельба, кажется, шла в саду у Фарриера, — раздался голос, который, как я догадался, принадлежал молодому бакалейщику Томсону.

— Свет появился в той стороне, где стоит дом Фарриера. Он погас, как только прозвучали выстрелы, — пронзительно закричала на всю улицу старая мисс Ван Влэк, упустившая лишь немногое из того, что произошло перед окном ее дома, из которого она, хронический инвалид, вот уже долгие годы своей жизни смотрела на мир.

Но то, что я увидел, оказалось куда существеннее того, что я услышал, и наконец-то заставило меня до конца осознать всю сложность положения, в которое мы попали. На улице перед моим домом, словно олицетворение Судьбы, прямой, как врытый в землю столб, сидел Де Рец. Как только я посмотрел на него, он откинул назад свою огромную голову и протяжно завыл. Не зная, что делать, я медленно закрыл дверь. Мои сад и дом в ближайшее время должны были стать объектами самого деятельного и придирчивого изучения, остановить которое у меня просто не хватит духу. Ночная стража, привлеченная звуками моих выстрелов, должна была появиться здесь с минуты на минуту. Более того, я услышал шаги старой Джуди Хоскинс, заволновавшейся в комнате на втором этаже. Какую историю я должен был сочинить для своих соседей, чтобы объяснить им, что же произошло около моего дома, ибо моя одежда говорила о том, что я, в отличие от них, провел эту часть ночи отнюдь не в постели, а потому должен знать куда больше, чем эти добропорядочные лавочники. Да и как бы я объяснил своей корректной и благочестивой домоправительнице присутствие в моем доме в эти ночные часы чужой невесты?

— Это воры, господин Роберт? Это воры? — кричала мне Джуди с верхней ступени лестницы. — Подождите только минуту, и я принесу из чулана наш старый мушкет.

Пламя ее свечи уже освещало всю, лестницу. В этот момент я был готов расхохотаться горьким и мучительным смехом над всей трагической нелепостью нашего положения. И тогда Фелиция, успевшая облачиться в свой плащ, накинув на голову капюшон, быстро подбежала ко мне и решительно схватила меня за руку.

— Быстрее! Она не должна найти меня здесь! Я просто не смогу перенести этот позор… — прошептала она. — Выйдем через черный ход и побежим по саду к аллее… Ах, вновь этот ужасный зверь преследует нас! Я должна была предвидеть, что он почует мой уход и выследит меня… О, я никогда не смогу спастись от него… — задыхаясь от душивших ее рыданий, закончила девушка: все ее прежнее мужество исчезло, когда протяжный вой волкодава вновь долетел до нас с освещенной звездным сиянием улицы.

Отшвырнув прочь свой халат, я натянул на себя пальто и, подхватив трость с вложенной в нее шпагой, бесшумно повел Фелицию из дома тем самым маршрутом, который она предложила. Пробираясь между домами, мы увидели стражников, которое, размахивая фонарями и выставив впереди себя алебарды, храбро громыхали вверх по улице. Переплетение узких переулков и проходов между конюшнями, хорошо известных в своем родном городе каждому школьнику, вывело меня и Фелицию к дядиному дому, от которого мы в этот момент находились всего лишь в каких-то пятидесяти ярдах. Я глубоко и с удовлетворением вздохнул, полагая, что рискованная операция успешно завершена, как вдруг Фелиция тихо вскрикнула и прижалась ко мне.

У ног девушки помахивал хвостом Де Рец, нежно прижимающий свою огромную голову к ее руке и всем своим видом выражающий удовлетворение собственными ловкостью и сообразительностью, которые собака имеет обыкновение выказывать, встретив неожиданно своего хозяина или хозяйку. Если бы моя задача была менее обязывающей, если бы я посмел пренебречь опасностью, то, я думаю, во гневе я бы мгновенно выхватил из трости клинок и приложил бы все старания, чтобы одним-единственным ударом на месте убить это животное. Но в этот момент мы все находились почти под окнами дядиного дома. Любая тревога, малейший взвизг, если я потерплю неудачу и не сумею одним ударом убить пса, живого существа, заставит дядю подняться с постели, чтобы узнать причину, вызвавшую этот шум: всем в доме было хорошо известно, что м-р Баркли в последнее время плохо спит по ночам.

— Ключ, — прошептал я, — приготовь ключ. Один Бог знает, когда в следующий раз у этого пса вновь возникнет желание повыть.

Но собака лишь спокойно трусила рядом с нами, а затем терпеливо ждала, пока Фелиция отомкнет тяжелую дверь и исчезнет в густой темноте холла. Пес не сделал за нами ни единого шага, когда я следом за Фелицией вошел в дом; и дальше в течение долгой минуты мы стояли в темноте холла, сжимая друг друга в первом любовном объятии, которое вполне могло стать и последним.

Когда Фелиция закрыла за мной дверь и я услышал тихий звук задвигаемого засова, пес, громко фыркающий в лишенных листвы кустах, растущих сбоку от ступеней, ведущих к крыльцу, даже не взглянув на меня, неторопливым шагом удалился в сторону своего постоянного места на кухонной веранде. Часом позже кружным путем я дошел до своего дома; мои соседи к этому времени вполне успокоились, но Джуди Хоскинс еще не спала и, воспользовавшись моментом, многоречиво поведала мне, как какой-то случайный прохожий, должно быть, по ошибке принял волкодава французского джентльмена за волка и дважды выстрелил в него. Одна из пуль вдребезги разбила стекло в одном из окон моего кабинета, а так как дом стоял на пересечении двух улиц, объяснение моей домоправительницы выглядело вполне правдоподобным для посторонних; а первая из традиционных для старой Джуди зимних простуд избавила ее от возможности обратить внимание на свежий запах порохового дыма, который должен был остаться в воздухе кабинета. Я поддакивал ей с самым важным и мрачным видом, приличествующим нанесенному мне в эту ночь ущербу. Но вы можете быть уверены, что я не предоставил старой Джуди ни единой возможности догадаться о том, что мы внимательнейшим образом исследуем стенку, расположенную напротив того места, где пуля должна была застрять; и она — добрая, бестолковая душа — ни разу, конечно, даже не задумалась об этом обстоятельстве.