Нищета. Часть первая

XLIX. Погоня за миллионами

Бланш была страшно раздосадована: в рукописи не хватало конца, иначе говоря — развязки. Какой прок от этой глупой истории неудавшейся попытки социальных преобразований? Истинный характер Сен-Сирга остался бы для нее книгой за семью печатями, если бы, к счастью, она не успела узнать о нем больше, чем бывший учитель. Г-жа де Вильсор, описанная в рукописи под именем г-жи де ла Плань, посетила Бланш и, взяв с нее обещание уступить один процент той суммы, которая достанется в наследство от Сен-Сирга, сообщила ряд ценнейших сведений.

Оказалось, что старый богач после смерти супругов де Бергонн взял Гаспара к себе и попытался внушить ему свои теории, но взгляды их разошлись. Сен-Бернарскую общину хотели было создать заново; однако вторая попытка, которой воспрепятствовало правительство Империи[128], имела не больше успеха, чем первая. Ожесточенный спор, вызванный несходством во мнениях, привел Сен-Сирга и Гаспара Бергонна к разрыву как раз в то время, когда каждый из них собирался использовать свои богатства на благо народа. Артона уехал с женой в Америку, эту желанную для всех утопистов страну. Они отправились туда на поиски какой-нибудь колонии общинного типа.

Таким образом, старому скептику пришлось пережить немало огорчений. Он убедился, что гораздо легче причинять людям зло, нежели творить добро. От постоянных разочарований и душевной усталости он сделался мизантропом, и если бы родственнице удалось втереться к нему в доверие, он действительно мог бы завещать ей все свои богатства.

Бланш освежила лицо холодной водой, тщательно оделась и велела передать г-же Руссеран, что просит отпустить ее на все утро по чрезвычайно важному делу. Агата, всегда предпочитавшая сама заниматься с дочерью, охотно удовлетворила желание гувернантки, которая более, чем когда-либо, внушала ей недоверие и даже отвращение.

Сен-Сирг после приезда в Париж плохо себя чувствовал и не выходил из дому; зато от визитеров не было отбоя. Миллионы богача, его преклонные лета, чудаковатый характер и разрыв с Гаспаром возбудили у большинства знавших его людей корыстолюбивые мечты. О его приезде в первую очередь прослышали благодаря вестям с родины жившие в Париже овернцы, и множество их, без различия занятий и возраста, потянулись в отель «Клермон». Среди них были и виноторговцы, жаловавшиеся на плохие дела — хоть топись! — и мелкие лавочники, которым, по их словам, угрожало разорение; приказчики, оставшиеся без работы; привратники, потерявшие место; обедневшие дворяне; нуждающиеся студенты; изобретатели, грозившие самоубийством, если им не дадут денег, чтобы выхлопотать патент, сулящий обогащение. Кроме бедняков — им Сен-Сирг охотно помогал, — приходили честолюбцы, интриганы, аферисты, мечтавшие основать банк, газету, предлагающие проекты эксплуатации и рудников и заморских владений, проекты, которые, по их словам, должны были удвоить миллионы Сен-Сирга и довести его состояние до головокружительных размеров.

Лукавого старика забавляла эта вереница алчущих; если б он удовлетворил хотя бы двадцатую часть их просьб, сундуки его опустели бы быстрее, чем за один день. Сен-Сирг каждому обещал рассмотреть его проект и вежливо выпроваживал. Тем не менее приемная богача была всегда набита до отказа. Бесчисленное количество кузенов и родственников сменяло друг друга и толпилось в часы приема в апартаментах, которые Сен-Сирг занимал в нижнем этаже отеля.

Отсутствие Бланш среди всех этих просителей производило на старика самое выгодное для нее впечатление. Чем дольше она не являлась, тем больше хотелось Сен-Сиргу увидеть молоденькую родственницу (на сей раз настоящую), о которой прекрасно отзывались все его близкие знакомые аристократы. Некоторые вдовушки, пытаясь очернить Бланш в глазах богатого кузена, тем самым оказывали ей невольную услугу.

Накануне встречи с Бланш, в то время как она при мягком затененном свете алебастровой лампы жадно искала в рукописи бывшего учителя указания, которые пролили бы свет на характер Сен-Сирга и помогли бы ей в погоне за миллионами, старик, сидя в мягком кресле, отдыхал от потока посетителей, осаждавших его весь день. Приемные часы окончились, и он задумчиво перебирал в уме всевозможные способы использования своих несметных богатств. Его тяготила ответственность, и он чувствовал, что скоро должен будет сложить с себя это бремя. Порою он испытывал безмерную усталость — члены его словно наливались свинцом. Это оцепенение, несмотря на прежнюю ясность ума, предвещало близость смерти, которая могла застать его врасплох раньше, чем он успеет привести в порядок свои дела. О, почему Гаспар был так упрям?

Принесли визитную карточку с загнутым уголком, на которой под графской короной стояло: «Виконт Николя Гонтран д’Эспайяк», а внизу было приписано карандашом: «желает засвидетельствовать свое почтение графу де Сен-Сиргу, другу своего отца».

Д’Эспайяк, сверстник Сен-Сирга, его школьный товарищ, такой веселый, жизнерадостный, чистосердечный… Каким он был славным малым, невзирая на бедность! Сколько прогулок совершили они вдоль берегов Сены! Старик сразу оживился; видения юности встали перед ним.

— Сын моего старого друга д’Эспайяка? Пусть войдет! Если фортуна ему не благоприятствовала, то он пришел вовремя, слава богу! Кажется, герцог де… говорил мне как-то, что у д’Эспайяка есть сын, желающий стать дипломатом. Он просил помочь юноше: ведь бедняга гасконец так и остался нищим, и его сын весьма нуждается в поддержке…

Вошел молодой человек элегантной наружности. Он держался скромно, но непринужденно, как подобает хорошо воспитанному дворянину. В руке у него была шляпа, обвитая крепом.

После взаимных приветствий, когда посетитель сел, Сен-Сирг, волнуясь, спросил:

— По кому вы носите траур?

— По отцу. Увы, я потерял его месяц назад, — ответил молодой человек. Его голос дрогнул; он опустил глаза, словно пытаясь скрыть набежавшую слезу.

Сен-Сирг был растроган столь глубокой сыновней скорбью, и с грустью подумал, что у него не останется никого, кто испытал бы такие же чувства, когда он умрет. Его образ не сохранится ни в чьем сердце…

Они поговорили о покойном, и миллионер убедился, что сына его старого товарища привели к нему не корысть, а благое намерение почтить память отца. Вопреки тому, что говорил герцог де…, д’Эспайяки разбогатели, унаследовав несколько поместий, и Гонтран имел порядочный доход. У него было даже больше, чем нужно, чтобы жить по-барски, так как он не отличался честолюбивыми стремлениями и не собирался жениться. Это удивило старика, и он осведомился о причине такой странности. Разве вступление в брак и продолжение рода не является прямою обязанностью всех честных людей, здоровых телом и духом?

Молодой человек выразительно вздохнул, дав понять, что в глубине его сердца таится горькая страсть, обрекающая человека на вечное одиночество…

Сен-Сирг сочувствовал переживаниям виконта, ибо сам когда-то испытывал нечто подобное. Ободренный симпатией, светившейся во взгляде старика, д’Эспайяк рассказал, что, приехав в Париж, горячо влюбился в одну знатную но небогатую девушку. Яркими красками виконт обрисовал ее достоинства: ум, красоту. Каких только добродетелей у нее не было! А сколько обаяния! Как счастлив будет тот, кто станет обладателем такого сокровища! Брат-кутила промотал все ее приданое; но, щедрая и великодушная до святости, она не сердилась на него и, блестяще выдержав экзамен на учительницу, стала давать уроки и помогать брату как материально, так и морально. Она оказывала на него самое благотворное влияние и содействовала его возвращению на стезю добродетели…

— Не девушка, а жемчужина! — воскликнул Сен-Сирг. — Мне понятно ваше отчаяние, если непреодолимые препятствия помешали вам жениться на ней.

— Это произошло не по моей вине.

— Охотно верю. Мой славный друг д’Эспайяк всегда ставил нравственность выше богатства.

— Это правда, вы хорошо его знаете. Он так мечтал упрочить этим браком мое счастье и свой покой что пожелал завещать той, кого я полюбил, значительную долю своего состояния.

— И она отказалась?

— Да.

— Она любит другого?

— Нет.

— Тогда в чем же дело? Небогатая девушка…

— Увы! Это и явилось главной помехой…

— Как же так? Ведь у вас есть средства, вы молоды, красивы, независимы; ваше богатство могло бы восполнить то, чего ей не хватало.

— Так рассуждала бы любая другая на ее месте. Но именно те выгоды, которые принес бы ей брак со мной, и воздвигли между нами преграду.

— Как так?

— Она — очаровательнейшее из земных созданий, но в то же время в высшей степени странное.

— Не понимаю!

— Все, к чему стремятся другие женщины: роскошь, удовольствия, драгоценности, положение в свете — все, за что каждая из них охотно отдала бы свою свободу, — ничего не значило в ее глазах и не могло заставить ее выйти за меня замуж.

— Значит, она вас не любила?

— Возможно.

— Очевидно, она любила другого.

— Нет, нет! — с жаром воскликнул виконт. Никого она не любила. Она поклялась мне в этом, и я никогда, никогда не усомнюсь в ее искренности.

— Но чем же был вызван ее отказ?

— Она мне не отказывала.

— Черт побери, мой друг, вот так загадку вы мне задали! Раз она вам не отказала, значит согласилась.

— Да, но выставила столь необычайные условия…

— Какие же?

— Во-первых, она хотела, чтобы в брачном контракте предусматривалось ее право основать пансион для молодых девиц и заведовать им.

— Так, так… Зачем же ей это понадобилось, вам известно?

— Она считала, что, живя за мой счет, поставит себя в положение содержанки.

— Оригинально, поистине оригинально! Продолжайте, мой друг!

— Ей хотелось личным трудом обеспечить свою независимость в совместной жизни. Не правда ли — нелепо?

— Хе-хе-хе… Забавно! Но я бы на вашем месте принял это условие.

— Я любил ее так сильно, что готов был пойти на все. Я согласился даже, чтобы мое имя красовалось на вывеске… Но и этого было недостаточно.

— Черт побери, какая настойчивость! Что же она еще потребовала?

— Она хотела, чтобы я, виконт д’Эспайяк, занимался физическим трудом…

— Удивительно! Ну и девушка! Физическим трудом? Почему же именно физическим?

Николя Гонтран д’Эспайяк покраснел.

— Ее взгляды на необходимость труда просто поразительны… — проговорил он.

— Ну, ну! Все, что вы рассказываете, чрезвычайно интересно, и я не променял бы сейчас свое кресло даже на кресло в Академии. Почему же эта изумительная девушка пожелала, чтобы вы, аристократ, принялись за работу?

— По ее мнению, каждый человек должен что-нибудь делать, в соответствии со своими способностями; и так как она находила, что к умственному труду я непригоден, то мне следовало изучить какое-нибудь ремесло и заняться им, дабы уплатить свой долг человечеству, иначе я-де не сумею впоследствии управлять заводом, который она намеревается основать.

— И вы отказались?

— Нет, нет! Я сделал попытку исполнить ее желание. Я пошел бы и в лакеи, лишь бы понравиться ей…

— И что же?

— Работа была непосильной для меня. Что вы хотите? Ведь мои предки добрую тысячу лет не знали, что такое труд… Напрасно она приводила пример Петра Великого и тех русских дворян, что в непостижимом для меня порыве бросали все свои богатства и шли в народ, желая зарабатывать на хлеб собственными руками и как можно лучше познать потребности и страдания пролетариев, которых они поклялись освободить.

— Вот как, она в курсе всего этого?

— Да, она с особым усердием изучала эти вопросы.

— Знаете ли, в вашем возрасте я полюбил бы такую женщину, и как раз за те самые взгляды, которые вас разъединили. Почему вы не попытались пересилить себя? Ведь игра стоила свеч!

— О, я сделал все что мог, как вы сейчас убедитесь.

— Вот и отлично!

— Я велел устроить в своем особняке столярную мастерскую, и каждый день мастер-краснодеревец обучал меня в течение двух часов. Но та, которую я любил, решила, что этого мало.

— Вот как?

— Эта прелестная, но слишком оригинальная особа потребовала, чтобы я тесно связал свою жизнь с жизнью простых рабочих…

— Подумать только!

— По ее мнению, иначе невозможно узнать народ, его нужды, таланты и все, что он в состоянии дать имущему классу, разумно ограничившему свои потребности.

— Трудно поверить!

— Не правда ли? Но слушайте дальше: она захотела, чтобы я приступил к изданию ежедневной газеты, где рабочим разъяснялись их права и обязанности.

— Ого! На этот раз уже слишком! И вы отказались?

— Наотрез. Если чересчур сильно натянуть канат, он порвется. Ее требования напоминали те испытания, каким подвергали своих кавалеров средневековые дамы на «любовных турнирах». Такой брак угрожал моим привычкам, всем тем привилегиям, на какие я имел право в силу своего происхождения и богатства, и я решил отказаться…

— И теперь вы излечились от своей страсти?

— Излечился? Я люблю эту девушку еще больше! Во что бы то ни стало мне необходимо увидеть ее, поговорить с ней и попытаться еще раз…

— Браво!

— И если для того, чтобы она вышла за меня, я должен надеть блузу и взяться за рубанок…

— Но ведь вы сказали, что решили остаться холостяком?

Молодой человек снова покраснел, видимо смущенный.

— Ну так что же? — возразил он. — На языке одно, а на сердце — другое…

Прежде чем отправиться к кузену, Бланш посетила преподобного Девис-Рота. У него она застала своего брата. Гектор, прельщенный перспективой наследства, тоже явился за наставлениями к их общему покровителю.

Три сообщника долго совещались и в конце концов приняли план захвата миллионов Сен-Сирга. Роли были распределены. Его преподобие взял на себя руководство, он отлично знал характер главного героя, словно сам написал эту комедию, развязка которой должна была обогатить как Общество Иисуса, так и действовавших заодно с ним. К участию в представлении были привлечены искусные пройдохи.

Пролог начинался. Гектор должен был играть роль непримиримого роялиста, а Бланш альтруистки. Это слово было для нее новым. Девис-Рот объяснил ей, что альтруизм — это любовь к ближнему, но не на евангельской основе. М-ль де Мериа должна была притвориться, будто, сама того, не подозревая, исповедует социализм, и мало-помалу обнаружить скрытую в ее душе любовь к обездоленным. Она, видите ли, сама страдала и, живя у Руссеранов, насмотрелась на тяжелую жизнь рабочих. Ее будто бы приводила в негодование капиталистическая эксплуатация. После долгих раздумий ее якобы осенило, что богатству можно дать лучшее применение…

Николя, пробравшийся в отель «Клермон», уже познакомился с богачом и получил о нем весьма важные сведения. Сыщику положительно не было цены… Он знал как свои пять пальцев все социалистические теории и умел превосходно пользоваться этим. Его познакомили с м-ль де Мериа, они обо всем договорились и тщательно продумали спектакль, который предстояло разыграть на следующее утро. Николя ручался за успех, лишь бы Бланш пригласили к завтраку в отель «Клермон».

Сен-Сирг сердечно встретил свою молодую родственницу и осведомился о ее здоровье; поощряя ее к откровенности, сам он оставался весьма сдержан. Бланш никак не могла определить, удалось ли ей произвести должное впечатление на непроницаемого старика. Он сыпал шутками и, казалось, был готов высмеять все ее переживания, хотя она исполняла свою роль с большим искусством и выразительностью.

С первой же минуты знакомства с миллионером Бланш убедилась, что он лишен обычной для стариков слабой струнки. Все ее чары — а она хорошо знала им цену — оказывались бессильны. Тень Валентины де Бергонн, витавшая в душе старика, делала его неуязвимым.

Мадемуазель де Мериа была вообще высокого мнения о своей красоте, но на этот раз впервые пожалела, что она брюнетка, а не блондинка. Надо было по крайней мере выказывать такие чувства, чтобы походить на идеал, запечатленный в сердце Сен-Сирга.

Нужно было попробовать воскресить образ маркизы, но без ее недостатков…

После двух бессонных ночей Бланш выглядела бледной и усталой и без труда притворилась больною. Смущенная одним из каверзных вопросов старика, она решила сделать вид, будто ей дурно.

— Вам нездоровится? — спросил Сен-Сирг.

— Нет, я просто немного утомлена. Я слишком увлеклась своей статьей о воспитании.

Богач был приятно удивлен.

— Это только наблюдения над моей ученицей, — небрежно добавила м-ль Мериа. — Правда, на этой основе мне удалось сделать некоторые обобщения; но, в сущности, это только частный случай.

— А именно? Любопытно знать.

— Валери Руссеран — единственная дочь чрезвычайно богатого предпринимателя.

— Ну и что же?

— И я всячески стараюсь пробудить в ней человеколюбие, справедливость. Ведь их следовало бы иметь всем богачам!

На лице Сен-Сирга отразилось радостное изумление. Но то была лишь мгновенная вспышка, ускользнувшая от внимания Бланш. Она приложила платок ко лбу.

— Вам нехорошо, дитя мое? — осведомился старик.

— Нет, ничего…

— Но вы плохо выглядите.

— Не обращайте внимания, это пустяки. Просто я вышла из дому натощак и чуточку проголодалась.

— Не желаете ли позавтракать со мною?

— Охотно. Как видите, я не церемонюсь.

— Вот и прекрасно! Я велю подать сюда.

— Не стоит, здесь все загромождено бумагами, негде даже поставить прибор.

— А вы не побрезгуете откушать за общим столом?

— Нисколько. Мне нравится быть на короткой ноге со своими ближними: это дает возможность понять их, полюбить и время от времени приносить им пользу.

— Вы — настоящий философ.

— О нет, я — просто добрая девушка, безо всяких претензий. Мне пришлось самой немало пережить; это научило меня сочувствовать людским невзгодам, угадывать их. Если, по-вашему, это значит — быть философом…

— Разделяет ли брат хоть на йоту ваши взгляды?

— Нет, у нас совершенно различные воззрения.

— Вот как?

— Да, хотя и одинаковая цель.

— А именно?

— Гектор считает, что лишь монархия может обеспечить нашей стране мир и счастье. Он роялист.

— А вы?

— Дорогой кузен, вы можете смеяться надо мною, ведь вы над всем смеетесь! Но, даже если вы осыплете меня градом насмешек, все равно признаюсь вам, что я — республиканка.

Сен-Сирг задумался, затем встал, предложил родственнице руку, и они спустились в столовую.

Человек десять уже сидело за столом, и среди них Николя. Он вскочил, поклонился старику и предложил ему место рядом с собой.

— Дорогой Гонтран, — сказал богач, обменявшись с ним рукопожатием, — позвольте представить вам мою молодую родственницу, мадемуазель де Мериа. — И, обратившись к гувернантке, он добавил: — Это виконт д'Эспайяк, сын моего старого друга.

При виде м-ль де Мериа «виконт» потупил взор, покраснел и молча уселся. Он делал вид, что встреча глубоко его взволновала. Бланш издала легкое восклицание, но вскоре оправилась от замешательства. Ее сосед почти не дотрагивался до кушаний, а она ела с аппетитом, была наружно совершенно спокойна и выказывала в разговоре большую смелость суждений.

«Виконт», чувствуя себя, по-видимому, несколько стесненно, встал из-за стола еще до конца завтрака. Присутствие м-ль де Мериа явно расстраивало его.

— Вы знакомы с этим молодым человеком? — спросил у Бланш Сен-Сирг.

— Да, немного… Когда мой брат еще занимал в Париже известное положение, я иногда встречала виконта в обществе.

— Что он собою представляет?

— Ничего особенного.

— То есть как ничего? Разве он не носит славного аристократического имени?

— Это верно, — промолвила Бланш, усмехнувшись.

— Д’Эспайяки, — продолжал Сен-Сирг, — принадлежат к числу самых старинных, самых знатных семей во Франции.

— Неужели, по-вашему, знатное имя дает какие-то права?

— Я этого не сказал.

— Разве вы придаете какое-либо значение дворянским грамотам?

— Нет, я вовсе не сторонник тех взглядов на происхождение, какие вы мне приписываете; вы чересчур лестного мнения обо мне. Но родиться в семье, где исповедуют любовь к справедливости и чувство долга, — одно это уже как нельзя более способствует нравственному самосовершенствованию.

— Может быть, такова и была среда, в которой вырос виконт д’Эспайяк. Но боюсь, он этим не воспользовался.

— Ваше присутствие явно его взволновало.

Бланш сделала вид, будто смущена. Сен-Сирг не стал больше ее расспрашивать. Теперь он знал, как ему поступить… Его переполняла радость. Вот то, что он искал! Именно о такой дочери мечтал он… Лицо старика выразило неподдельную симпатию к девушке. Он улыбался и, казалось, был счастлив.

Мадемуазель де Мериа ушла обнадеженная. Сен-Сирг просил ее приехать на другой день вместе с братом. Теперь ей предстояло сделать решающий шаг на пути к богатству. Разыгранная комедия увенчалась полным успехом, старый чудак попался на удочку. Все шло как нельзя лучше, и его преподобие Девис-Рот был немедленно поставлен в известность.

Когда гувернантка вернулась домой, в ее воображении, распаленном радужными мечтами, рисовалось блестящее будущее, и акции г-на Руссерана упали так низко, что она категорически отказалась навестить его, несмотря на все старания Одара склонить ее к этому.

L. Золотой ключ

Читателю уже известно, что бывшего учителя посадили в тюрьму, изобразив одним из тех русских революционеров, которых правительство республики не стыдилось в годы президентства Мак-Магона[129] выдавать петербургской полиции. Эта жалкая, республика менее гостеприимно относилась к политическим эмигрантам, нежели Вторая империя…

Хорошо зная людей, зная, почему власть имущие несправедливы, Леон-Поль не особенно удивлялся тому, как с ним обошлись. Давно привыкнув к произволу, он и на этот раз отнесся бы к нему с обычным стоицизмом, если бы жертвой ареста оказался он один. Но ведь ему помешали выполнить поручение г-жи Руссеран. Леон-Поля крайне беспокоила судьба тысячефранкового билета, предназначенного для Бродаров. Если бы эти деньги находились при нем, он сумел бы передать их по назначению. Ведь все, что сдают в канцелярию тюрьмы, остается в целости и сохранности, а найденное при обыске — может пропасть.

Бедняки очень щепетильны в денежных делах, и метельщик был весьма озабочен. Если агенты полиции рылись в его шкафу и нашли голубой билет Французского банка, не поддались ли они искушению присвоить его? Имелись все основания так думать. «Ведь полицейских вербуют отнюдь не среди тех, кто получил премию за добродетель, — размышлял узник. — В полицию обычно идут люди сомнительной репутации, ибо каждый честный человек знает, что этот институт власти, созданный для обеспечения безопасности граждан, давно уже стал основным препятствием к их свободе».

То, что Леон-Поль ни в чем не был виноват, ничуть его не успокаивало. Он помнил слова Дагессо[130]: «Если бы меня обвинили в краже башен собора Парижской богоматери, я первым делом постарался бы спастись бегством». Эта издевка над правосудием, принадлежащая одному из высших судейских чинов, почти через двести лет звучала вполне злободневно.

Не зная причин своего ареста, не усматривая связи между ним и попыткой купить рукопись (что послужило агентам полиции предлогом для вторжения), Леон-Поль тщетно ломал себе голову и никак не мог догадаться, за что его заключили в тюрьму. Но поскольку его любимое изречение гласило: «Умный человек покоряется неизбежному», он решил бороться против вопиющей судебной ошибки.

Однако, несмотря на свое философское отношение к жизни, бывший учитель волновался. Не за себя: его мало беспокоило то, что он за решеткой. Но ради своих друзей ему следовало быть на свободе. Несчастные люди! Леон-Поль вспомнил молодого Бродара, который с таким вниманием слушал историю его жизни; Мадлену в убогой комнатке, отказавшуюся, несмотря на бедность, от помощи г-жи Руссеран… С Анжелой он не встречался и не знал всего, что ей пришлось пережить, но питал искреннюю симпатию к горемычной девушке.

Он вспомнил также о Сен-Сирге и о данном ему обещании, которое не удалось сдержать по вине полиции. И Леон-Полю пришло в голову обратиться с письмом к богачу. Старик обладал золотым ключом, открывавшим все двери. Быть может, и тюремная дверь распахнется с помощью этой испытанной отмычки?

Поразмыслив хорошенько, метельщик пришел к выводу, что это наилучший способ выбраться из тупика, в который он попал. Виновен он или нет, большого значения не имело. Сен-Сиргу, который как будто проявил к нему интерес, конечно, не составит труда при желании внести за него залог.

Но когда заключенному позволят писать? Отсутствие этой возможности особенно тяготило бывшего учителя, так как необходимо было уведомить г-жу Руссеран о происшедшем. Бессильный что-либо предпринять, Леон-Поль покорился своей участи. К тому же он знал, что по закону любой арестованный должен быть допрошен в течение суток, и стал терпеливо ждать.

Забыв, по обыкновению, о себе и думая только о других, славный учитель вновь обрел столь необходимый для хорошего самочувствия душевный покой. Так всегда бывает с отзывчивыми людьми: благодаря тому, что они живут для других, подчиняют свои интересы интересам ближних, их совесть спокойна, а без этого нет счастья.

Учителю, однако, пришлось прождать целых двое суток: ведь с безопасными беднягами не церемонятся…

Леон-Поля должен был допросить следователь, но он заболел, либо сказался больным, и арестованный предстал перед его помощником. Это был старый чиновник, которого опередило на пути к успеху множество молодых людей, снискавших благоговение на Почтовой улице. Такая несправедливость, а возможно, и природная склонность сделали следователя угрюмым мизантропом. Но в конце концов он был честным человеком и во всем руководствовался долгом, прежде всего профессиональным.

Леон-Полю не стоило большого труда доказать, что он не тот, за кого его принимают. Его принадлежность к корпорации парижских метельщиков легко проверить. Ясно, что у него не может быть никаких причин ненавидеть самодержца всероссийского; он совершенно непричастен к заговорам с использованием пироксилина и прочих взрывчатых веществ.

Старый чиновник мог бы немедленно освободить бывшего учителя, поскольку было совершено очевидно, что полиция допустила ошибку; но в жилище задержанного нашли компрометирующие его рукописи. Они были аккуратно сложены на столе следователя, и их революционные по своему духу названия четко выделялись на веленевой бумаге: «Закат метафизических религий», «Заговор здравомыслящих», «Война мракобесам!», «Исследование законов общественного развития», «Революция посредством воспитания» и, в довершение — «Гибель существующего режима». Последний заголовок был подчеркнут красными чернилами.

Услышав, что арестованный — простой метельщик, следователь решил, что эти рукописи были найдены при уборке улиц. Чиновнику и в голову не приходило, что человек в положении Леон-Поля мог позволить себе писать о социальных проблемах или хотя бы читать написанное на эту тему другими.

— Где вы нашли эти рукописи? — спросил он.

— Я их не находил.

— Кто-нибудь их отдал вам на хранение?

— Никто.

— Вам известен их автор?

— Конечно.

— Кто же это?

— Я сам.

Следователь, претендовавший на проницательность, был огорошен. Он не мог прийти в себя от изумления и весьма досадовал на Леон-Поля за то, что последний так обманул его ожидания. На этого чиновника, как и на многих других людей, неотразимо действовала внешность. Ведь большинство судит о своих ближних по тому, насколько те осчастливлены фортуной. «Этот метельщик, должно быть, просто хвастается!» — решил следователь, который уже просмотрел крамольные сочинения и убедился, что хотя они и написаны в чрезвычайно пагубном, мятежном духе, но отличаются возвышенным философским стилем, несвойственным беднякам.

— Эти памфлеты в самом деле сочинили вы? — спросил он, сурово взглянув на задержанного. — Или вы утверждаете это лишь для того, чтобы скрыть от правосудия имя их настоящего автора?

— Эти «памфлеты», как вы их называете, написал действительно я.

— В таком случае, я не могу вас отпустить.

— Значит, при республиканском строе нельзя свободно выражать свои мысли?

Следователь нахмурился. Он был легитимистом, во всех своих неудачах на служебном поприще обвинял либеральный дух эпохи и ненавидел республику.

— Любая власть вправе защищать общество от опасных учений, — возразил он, — и суд обязан относиться к их авторам с предельной суровостью.

— Это ваше личное мнение, господин следователь?

— Оно основано на законе. Повторяю, я не могу вас освободить.

— Вы превышаете свои полномочия. Меня арестовали, приняв за другого; личность моя выяснена; закон и справедливость требуют, чтобы меня немедля освободили.

— Но если вы и не тот нигилист, которого ищут, вы все же опасный революционер, и правительство должно принять против вас самые энергичные меры.

— Раз вы полагаете, что это ваш долг, выполняйте его, но позвольте и мне поступить точно так же.

Следователь, как мы уже упомянули, считал себя беспристрастным. Обязанный внимательно выслушивать каждого обвиняемого, кто бы он ни был, он и теперь уделил этому время. Бывший учитель рассказал ему о поручении г-жи Руссеран, о своем беспокойстве за судьбу тысячефранковой ассигнации, которую надлежало передать Бродарам. Наконец он попросил разрешения написать Сен-Сиргу.

При этом имени следователь подскочил. Сен-Сирг!

Неужели бродяга-литератор знаком с архимиллионером, по одному слову которого чиновника могли назначить председателем Судебной палаты?! Ведь эксцентричный богач вертел, как вздумается, падкими на золото министрами республики. Всем известно, что самый титулованный из них задолжал ему огромную сумму… По-видимому, знакомство метельщика с Сен-Сиргом имело какую-то подоплеку… Есть люди, во всем видящие тайны; в особенности этим отличаются те, чья профессия эти тайны раскрывать.

Следователь тотчас изменил тон и разрешил арестованному писать кому угодно. Он оказался настолько любезным, что прислал все необходимое для этого: глянцевитую бумагу, чернила (правда, плохие), перья, карандаши, конверты с марками и даже бювар. Таким образом, Леон-Поль смог написать и Сен-Сиргу, и г-же Руссеран. Однако лишь первое письмо дошло до адресата. Следователь, зная, что г-н N. проявляет к делу Руссерана особый интерес, и подозревая, что это дело связано с арестом метельщика, побоялся, как бы о случившемся не узнала Агата. Письмо Сен-Сиргу, где хитрый метельщик как бы невзначай хвалил беспристрастность следователя, последний счел возможным отправить беспрепятственно. Но чтобы решить вопрос, имеющий отношение к Бродарам, нужно было повидаться с начальником, дабы снять с себя всякую ответственность.

Сен-Сирг сразу же откликнулся. К сожалению, будучи нездоров, он не мог приехать лично; но он немедленно написал министру юстиции, прося освободить задержанного под залог, о чем и сообщил Леон-Полю. Богач надеялся, что министр, клиентом которого он являлся в бытность того простым адвокатом, теперь, находясь у власти, не откажет ему в такой пустяковой услуге.

В годы этой своеобразной буржуазно-аристократической республики царил произвол, какого не знали в худшие времена худших монархий. Людей арестовывали без всякого повода и освобождали таким же манером.

Учитель спокойно ждал, к чему приведут хлопоты Сен-Сирга. Предвкушая близкое освобождение, он хорошо выспался, и когда утром ему сообщили, что принято постановление выпустить его под залог, был бодр и свеж. Правда, его тревожила судьба тысячефранкового билета… Но к чему напрасно ломать себе голову?

Леон-Полю передали письмо. Сен-Сирг просил навестить его при первой же возможности.

Леон-Поль осведомился в канцелярии об ассигнации, которая лежала на связке бумаг, захваченных при обыске. Ввиду раннего часа начальник еще отсутствовал. Письмоводитель взглянул на метельщика поверх очков, пожал плечами и ответил с иронией:

— Ну, ну, шутник вы этакий! О какой тысяче франков вы говорите? Как это можно забрать у голодранца то, чего у него нет?

— Прошу вас посмотреть, — настаивал Леон-Поль, не обращая внимания на грубость канцеляриста.

— Где посмотреть?

— В списке конфискованного. Там должна быть упомянута и эта ассигнация.

Письмоводитель насмешливо поклонился и стал небрежно перелистывать реестр.

— Как же! Так сразу и найдешь!

Но, добравшись до фамилии Леон-Поля, он впился широко округлившимися глазами в цифру, проставленную рядом.

— Оказывается, за вас внесли вчера двадцать тысяч франков залога? Черт побери! Извините, сударь, я понял, в чем дело… Политический арест, вероятно. Я вас принял за другого… Виноват! Если бы не ваш костюм…

Ясно, что тот, за кого внесли двадцатитысячный залог, не простой злоумышленник. И, письмоводитель, не будучи вполне уверен в прочности существующего режима, сразу же проникся почтением к человеку, могущему впоследствии сделаться… мало ли кем? «Извините! Виноват!» — только и повторял он.

— Хватит, хватит! — остановил его Леон-Поль, невольно смеясь по поводу своего быстрого превращения в столь уважаемую персону. — Охотно вас извиняю. Но потрудитесь, пожалуйста, проверить еще раз, нет ли упоминания о тысячефранковом билете в перечне изъятого у меня при обыске. Я настаиваю лишь потому, что это — деньги, отданные мне на хранение.

— Вот как? Независимо от того, чьи это деньги, ваше требование вполне законно! — подчеркнуто любезно ответил письмоводитель, внимательно просматривая в деле Леон-Поля список предметов, доставленных в суд. Однако, кроме уже упомянутых рукописей, в нем ничего не значилось.

— Ваше требование законно, но… ассигнации здесь нет. Вы, очевидно, найдете ее дома, среди опечатанных вещей.

— Возможно, но маловероятно. Надо будет посмотреть.

И Леон-Поль отправился на свою «дачу», решив, что прежде всего нужно отыскать доверенные ему деньги и передать их своим обездоленным друзьям. К одиннадцати часам он вернется и успеет навестить Сен-Сирга; ему очень хотелось поскорей увидеть и поблагодарить старика.

Пока метельщик торопливо шел вдоль канала Сен-Мартен, полной грудью вдыхая свежий воздух, наслаждаясь видом голубого неба и цветущих полей, миллионер заказал завтрак на пять персон и распорядился, чтобы его подали в гостиную. Старик был в прекрасном настроении. Он послал лакея к виконту д’Эспайяку, остановившемуся в том же отеле, и пригласил молодого человека позавтракать с ним без церемоний в кругу близких. «Виконт» ответил, что не преминет прийти.

Сен-Сиргу хотелось помирить сына своего друга с м-ль де Мериа. Любовь мнимого д’Эспайяка казалась ему такой искренней и глубокой, что он считал себя обязанным помочь молодому человеку. Богачу все завидовали, и никто не подозревал, сколь глубоко он несчастен. Его уделом была лишенная привязанностей жизнь, унылая старость и одинокая смерть… Умудренный горьким опытом, он понимал, как много значит закон природы, влекущий людей друг к другу, и старался содействовать заключению счастливых браков.

Добряка весьма обрадовало то, что он узнал от «виконта» о своей прекрасной кузине. Он был очень доволен, и ему не терпелось удостовериться в истинности слов д д'Эспайяка. Хотя Сен-Сирг по привычке и собирался предварительно навести справки, но его благоприятное мнение о Бланш наверняка подтвердится, когда он разузнает о ней подробнее. Перебирая в уме все, что ему стало известно об этой исключительной личности, он восклицал, подобно Руссерану:

— Какая женщина! Ах, какая женщина!

Наконец-то он нашел человека, которому можно завещать свое огромное состояние… Вероятно, мужчина вернее достиг бы целей, поставленных богачом перед собою: ведь природа предназначила женщин для иного — воспитывать детей, улучшать нравы. Но в конце концов нет правил без исключения. М-ль де Мериа достойна его великих планов, и он поручит ей претворить их в жизнь. К тому же она будет не одна — он выдаст ее замуж.

Часы ожидания казались чересчур долгими старику, ставшему нетерпеливым, как юноша. Его восхищала мысль о чистой любви, взятой им под свое покровительство. Женщина, стоящая во всех отношениях выше молодого д’Эспайяка, благотворно повлияет на него. Если виконт похож на отца, у него должна быть благородная душа… Правда, наружностью он ничуть его не напоминает, но это неважно.

LI. Карточный домик

Брат и сестра пришли в половине одиннадцатого. Скромный наряд как нельзя лучше оттенял красоту Бланш. Войдя, она сняла длинную и тонкую мантилью и оказалась в элегантном темном платье, которое обрисовывало ее стройную талию, подчеркивало округлость груди и изящную форму рук. Бланш выбрала место так, чтобы на нее не падал яркий свет. Она села напротив старого кузена; и тот, глядя на нее, невольно подумал, что д’Эспайяк не лишен вкуса и что он сам бы… Сен-Сирг не мог не отметить, что этот философ в юбке — преинтересная женщина.

На первых порах м-ль де Мериа старалась не проявлять ни экспансивности, ни чрезмерной симпатии к богачу. Важно было выказать сдержанность. Гектор, со своей стороны, превосходно играл роль забубенной головушки, но, в сущности, доброго малого. Изображая заядлого роялиста, упрямого как мул, он искренне удивлялся, что его дорогой кузен не борется за восстановление королевской власти и совершенно к этому равнодушен. Верность монархии Гектор считал священным долгом дворянина; и он поведал, какие ожесточенные споры велись на эту тему между ним и его очаровательной сестрой — ибо она все-таки очаровательна, хоть и большая чудачка. Ему хотелось бы, чтобы она на все смотрела его глазами, но кто в состоянии переубедить женщину? По его мнению, либерализм Бланш чрезвычайно ей вредил. Ничего не поделаешь! И все-таки нет на свете более бескорыстной женщины, чем его сестра. Он готов биться об заклад на миллион, что другой такой не сыщется!

И пока Бланш перелистывала какой-то альбом, Гектор вполголоса рассказывал о виконте д’Эспайяке. Да, он собирался выдать сестру замуж за этого премилого молодого человека, очень богатого и вполне достойного уважения. Завидный жених! Но капризная девушка, словно сказочная принцесса, стала требовать невозможного от своего рыцаря. Др, да, все эти фантазии нанесли ей немалый ущерб… Когда она отказалась выйти замуж, он собирался устроить ее на место, вполне ей приличествующее, при одном иностранном дворе. Ведь у нее такие способности! Но и тут она пошла ему наперекор, и бог знает почему предпочла заняться воспитанием Валери Руссеран. Фи! Она решила, что дочь владельца кожевенного завода более достойна ее забот, чем дочь эрцгерцога!

Сен-Сирг был в восхищении. Не иначе как он поймал синюю птицу! М-ль де Мериа, искоса поглядывая на старика, следила, какое впечатление производил на него рассказ брата. Ее бросало в жар. Неужели ее мечты сбудутся, сказка из «Тысячи и одной ночи» станет явью и ей, скромной гувернантке, предстоит купаться в золоте? С каким наслаждением она ослепит своей княжеской роскошью эту жалкую Руссераншу! А ее мужа, этого дубильщика, пригласит на свою будущую свадьбу с герцогом… Но спокойствие, спокойствие! Нужно казаться совершенно равнодушной ко всему, что связано с комедией, разыгрываемой перед богачом.

Вошел «виконт». Оба молодых человека были, по-видимому, и взволнованы, и довольны встречей, особенно Гектор. Они горячо пожали друг другу руки. Николя бросил на Бланш взгляд, полный радостного изумления, потом с живейшей благодарностью посмотрел на старика. Не в силах сдержать слезы, он украдкой вытер глаза тонким батистовым платком с вышитыми по углам гербами. М-ль де Мериа, покраснев, протянула «виконту» белую ручку, которую тот благоговейно поцеловал. Словом, произошла немая, но трогательная сцена.

Все уселись за стол, причем одно место осталось незанятым.

— Вы ждете еще кого-нибудь? — спросила Бланш.

— Да, милая кузина, одного земляка-писателя. Этот чудак понравится вам, я в этом уверен, — ответил Сен-Сирг. — Сегодня утром его должны были освободить из тюрьмы, и меня удивляет, что до сих пор его нет. Я думал, что он первым делом навестит меня, и просил его прийти пораньше.

— Хороши знакомые! Бывший арестант! — воскликнула красавица и рассмеялась.

— Что делать? Таковы наши порядки…

Граф и «виконт» переглянулись. Черт возьми! А вдруг этот писатель их знает? Слепой случай мог сыграть злую шутку. Следовало быть готовыми ко всему. Человек, попавший в тюрьму, без сомнения, по политическому делу… Должно быть, он несговорчив, безупречно честен, горд… От этих опасений их надежды таяли, словно дым, и окончательно улетучились, когда Сен-Сирг как ни в чем не бывало добавил:

— У него есть ко мне дело: дня три назад он собирался передать мне одну рукопись, но неожиданный арест помешал ему исполнить обещание. Подобный произвол напоминает прежние времена. Агенты тайной полиции…

Старик остановился: граф де Мериа, подносивший к губам хрустальный бокал с бургонским, уронил его на скатерть, и бокал разбился.

— Что с вами, мой друг? — воскликнул Николя, устремляясь к сообщнику. Словно желая поддержать Гектора, он наклонился к нему и быстро шепнул: — Падайте в обморок!

Де Мериа безжизненной тушей свалился под стол, скорчив такую ужасную гримасу, точно его свело судорогой.

— Отнесем его в мою комнату! — воскликнул сыщик, взваливая графа на плечи, к великому изумлению лакеев, которые сновали вокруг, разнося блюда.

Побелев от страха, Бланш тоже выскочила из-за стола. Она не знала, что им угрожает, но ясно чуяла опасность. Тем не менее она пыталась сохранить спокойствие: ведь от волнения женщины дурнеют…

— Вы правы, господин д’Эспайяк, — сказала она. — Уложите брата в постель, чтобы избавить кузена от тягостного зрелища. Впрочем, это не опасно. Гектор подвержен такого рода обморокам; ведь он склонен к апоплексии.

«Виконт» уже собирался выйти, сгибаясь под тяжелой ношей, ибо граф де Мериа был и высок, и упитан; но тут один из слуг Сен-Сирга, выбежавший из комнаты в минуту всеобщего замешательства, вернулся с матрацем и быстро разостлал его на паркете.

— Очень хорошо! — воскликнул старик. — Прекрасная мысль!

И, несмотря на явную неохоту д’Эспайяка, он помог уложить Гектора на матрац. Не без труда став на колени, Сен-Сирг начал растирать ему руки.

— Это нервный припадок, он скоро пройдет! — заметил Николя, все более и более беспокоясь. Склонившись к уху Сен-Сирга, он добавил, понизив голос: — Велите отнести его в мою комнату! Мадемуазель так чувствительна, ей тоже станет дурно! Взгляните-ка!

Сен-Сирг обернулся к Бланш. Ее лицо позеленело: опасность была близка…

— Вы правы, сказал старик. — Это ее волнует. Женщины слишком мнительны. Между тем повода тревожиться нет: ее брат — здоровяк, и если даже у него кровоизлияние, то оно невелико. Отнесите графа!

Однако Николя, уже убедившийся в изрядном весе своего друга, не решался снова его поднимать, боясь, что не хватит сил. В первую минуту он действовал не размышляя, под влиянием страха; теперь же, когда «виконт» собрался с мыслями, паника показалась ему необоснованной. Ведь бывшего учителя упрятали за решетку по указанию святых отцов; глупо было полагать, что этот человек помешает их охоте за миллионами. Он, простак, воображает, будто достаточно доказать, что произошла судебная ошибка и его выпустят… Но он забыл о рукописях, лежащих в его шкафу!

Несмотря на эти утешительные соображения, осторожный сыщик решил, что благоразумнее дать тягу. Он приподнял графа за плечи, а камердинеру велел взяться за ноги. Слава Богу, они сейчас покинут эту проклятую гостиную, где с минуты на минуту мог появиться учитель, чей мощный кулак однажды уже прогулялся по физиономии красавца Гектора.

С бьющимся сердцем граф ждал, когда его унесут. Шествие тронулось. Слуга, как полагалось в столь высокородном обществе, пятился к двери, одна из створок которой была распахнута. «Виконт» следовал сзади, поддерживая Гектора под мышки. Но скотина-камердинер взялся так неловко, что ноги «больного» чуть не выскользнули у него из рук. Он ухватился крепче и снова поднял графа, но столь медлительно, что лоб Бланш покрылся испариной. Ко всему прочему, нахальный слуга так на нее уставился…

Внезапно на пороге показалась высокая фигура Леон-Поля.

— А, вот и вы! — воскликнул Сен-Сирг. — Входите, входите, мой славный друг! Вы попали в минуту небольшого переполоха: моему родственнику, графу де Мериа, сделалось дурно. Ничего, это не помешает нам позавтракать. Глядите, ему уже лучше: кровь отхлынула от головы.

Гектор действительно стал бледен как полотно. Что касается Николя, то парализованный взглядом бывшего учителя, он вынужден был положить сообщника на пол.

Бланш словно загипнотизировали. Этот человек с пронизывающим взглядом и косматой бородой, выросший перед ними, словно статуя Командора[131], олицетворял опасность.

— Виконт, — продолжал между тем Сен-Сирг, — вот гость, которого мы ждали. Господин Леон-Поль, позвольте представить вам сына моего друга д’Эспайяка.

— Вот этого? — с величественным презрением спросил Леон-Поль, указывая пальцем на Николя.

Быстрее молнии подбежав к двери, он запер ее и положил ключ в карман; затем подошел к Гектору, решившемуся, наконец, открыть глаза.

— Ну, ну! — сказал Леон-Поль, встряхивая его, как мешок. — Очнитесь, милейший издатель, преемник Фламенго, и скажите, как поживает ваш нос? Недавно я его чуточку сплющил, но теперь, кажется, удлиню: вы получите компенсацию.

— Я вас не знаю, — пробормотал Гектор слабым голосом. — Кузен, чего хочет от меня это сумасшедший?

— Прогоните его! — взвизгнула Бланш, забыв всякую осторожность. — Прогоните его! Я его боюсь!

— Да, да, — промычал сквозь зубы растерявшийся Николя, — пусть его выгонят!

— Не раньше, чем ты отдашь мне тысячефранковый билет, паршивый шпик, и не раньше, чем твой приятель вернет принадлежавшую господину Сен-Сиргу рукопись, которую вы также у меня выкрали. — Повернувшись к старику, который был поражен и его поведением, и жалким видом своих гостей, Леон-Поль добавил: — Вы называете этих людей своими друзьями и родственниками… Известно ли вам, господин Сен-Сирг, что они служат в полиции?

— Как? Граф де Мериа? Виконт д’Эспайяк?

— Граф? Виконт? Они-то?! Проходимцы, вот они кто! Это жулики, полицейские агенты, уверяю вас, и могу это доказать.

— Вы ошибаетесь, мой друг. Это невозможно! Тут какая-то ошибка.

— Ошибка? Да, с вашей стороны, господин Сен-Сирг. Полюбуйтесь на физиономии этих жуликов и скажите, похожи ли они на честных людей?

— Почему вы не протестуете? — воскликнул старик, с величайшим изумлением убеждаясь в справедливости слов Леон-Поля. — Почему вы молчите? Слышите, в чем вас обвиняют? Скажите, что это — ложь!

— Стоит ли возражать помешанному? — ответил Гектор, пытаясь сохранить спокойствие. — Я никогда в жизни не видел этого несчастного. Что касается моей принадлежности к полиции — обвинение чересчур смехотворно, чтобы на него отвечать. Обсуждать это — и то для меня оскорбительно!

— Господин Леон-Поль! Вы слышите, что говорит граф де Мериа?

— Слышу. Если эти господа в самом деле те, за кого они себя выдают, то пусть они разрешат себя обыскать; держу пари, что мы найдем удостоверение агента тайной полиции!

— Вы же видите, кузен: этот человек не в своем уме! — сказал Гектор, который, забыв про свой недавний «обморок», нервно шагал из угла в угол. — Он, видно, из Бисетра[132]. Разрешите позвать полицейских, чтобы вновь водворить его туда. Пора от него отделаться!

И благородный граф направился к Леон-Полю. Лицо его перекосилось, руки дрожали, глаза налились кровью. Бывший учитель ждал, сжав кулаки.

— Твое счастье, пройдоха, — сказал он, — что здесь присутствует господин Сен-Сирг, иначе тебе пришлось бы вторично узнать тяжесть моего кулака! — Обернувшись к хозяину, он добавил: — Если я солгал, пусть меня накажут как клеветника; если хоть у одного из этих мошенников, которые меня арестовали, не окажется агентурного удостоверения, пусть меня упрячут в сумасшедший дом!

— Под каким же предлогом был совершен арест?

Леон-Поль начал было рассказывать о том, что произошло перед его лачугой. Но интриганы, почуяв опасность разоблачения, прервали метельщика негодующими возгласами. Они говорили наперебой; к их громким протестам присоединился и прерывистый голос Бланш, обратившейся к Сен-Сиргу:

— Дорогой кузен! Ваше гостеприимство не вяжется с такой сценой. Она унизительна для чести дворянина. Если слова какого-то безумца настолько вас взволновали, что вы перестали доверять людям, которым совсем недавно выражали свои симпатии, то велите открыть дверь! Мы уйдет, дабы не подвергаться оскорблениям, раз вы не считаете нужным призвать к ответу того, кто нас позорит!

— Да замолчите же, господа! — прервал оглушенный старик, затыкая уши. — Тут какое-то недоразумение, какая-то ошибка. Позвольте мне все разъяснить и доказать Леон-Полю, что он заблуждается. Он человек, которого — заявляю это во всеуслышание — я чрезвычайно уважаю, но он мог ошибиться. Его могло обмануть сходство…

— Да, да, — пробормотал Николя, потеряв способность соображать, — сходство… роковое сходство… и…

— Дайте мне говорить, господин д’Эспайяк, не прерывайте меня! Я стар и болен; эта сцена меня утомляет и расстраивает.

Сыщик замолчал.

— Вы мне представились в качестве сына моего старого друга, и я принял вас как такового. Хоть я никогда вас не видел, у меня не было оснований усомниться в вашей личности. Теперь высокочтимый мною человек обвиняет вас в принадлежности к полиции. Признаюсь, это меня поражает. Но если вы действительно Гонтран д’Эспайяк, то это обвинение отпадает само собою.

— Как, действительно ли я Гонтран д’Эспайяк? — воскликнул Николя, становясь в театральную позу и пытаясь придать голосу уверенность. — Действительно ли я — Гонтран д’Эспайяк? Тысяча чертей! Я перережу глотку всякому, кто не поверит мне? Слышите, господин Сен-Сирг?

— Прекрасно слышу и, не подвергая ваши слова сомнению, требую, однако, чтобы кто-нибудь удостоверил вашу личность.

— Ничего не имею против. Какие вам нужны доказательства?

— Я пошлю за кем-нибудь, кто вас знает.

— Меня?

— Да, вас. Почему вы удивлены? Разве у вас нет знакомых?

— Конечно есть… — пробормотал сыщик, приведенный в полное замешательство.

Сен-Сирг продолжал:

— Граф де… бывший товарищ вашего отца и мой собственный, которого вы просили помочь вам стать дипломатом, говорил мне о вас.

— Я? Дипломатом? Не может быть! Это, видно, другой д’Эспайяк.

Негодяй рассчитывал взять дерзостью, но в глубине души был совершенно обескуражен. Его хитрость истощилась, положение казалось безвыходным. Им овладело желание все сказать, во всем признаться, лишь бы его отпустили… Но проклятый метельщик запер дверь.

Бланш взглядом подбадривала своего соучастника. И, сам не соображая, что говорит, Николя твердил: «Это другой, это наверное другой д’Эспайяк!»

— Увидим! Я сейчас пошлю за графом, — сказал Сен-Сирг. — Он живет близко и не откажется зайти ко мне.

Гектор обрел наконец дар речи:

— Кузен, вы решаетесь потревожить столь важную особу, чтобы устроить очную ставку?

— Пустяки! Он охотно окажет мне эту услугу.

— Но, сударь, все мы попадем в более чем смешное положение. Что касается меня, никакой очной ставки я не допущу. Для вас должно быть довольно моего слова, слова моей сестры. И если мы утверждаем, что этот господин — д’Эспайяк, вы обязаны нам верить…

— Их слово! Нашли на что полагаться! — воскликнул Леон-Поль. — Разрешите, я вам объясню, господин Сен-Сирг, и вы убедитесь сами!

И, несмотря но новые протестующие возгласы, честный метельщик кратко рассказал о западне, в которую его поймали.

— Вам нужны доказательства? — заключил он. — Я готов взять свои слова обратно, если эти молодчики вывернут карманы.

К изумлению Сен-Сирга, Николя согласился. Агентурное удостоверение находилось у него в пальто, оставшемся в номере. Никаких компрометирующих вещей и документов при нем не было. Беспокоил его только бумажник. В конце концов что тут особенного, если у виконта д’Эспайяка найдется тысячефранковый билет?

Граф де Мериа, вне себя, побагровев, наблюдал, как сыщик подвергается оскорбительному обыску.

— Откройте дверь! — настаивал он. — Господин д’Эспайяк не понимает, как унижают его честь. Видно, безумие заразительно… Но я ни за что на свете не соглашусь присутствовать на…

Торжествующий возглас Леон-Поля прервал его слова. Среди предметов, извлеченных сыщиком из карманов и выложенных на стол, оказался бумажник. Бывший учитель открыл его и обнаружил тысячефранковую ассигнацию.

— Вот! — воскликнул он, протягивая ее Сен-Сиргу. — Вот доказательство того, о чем я вам говорил! Деньги, украденные у меня этими мазуриками!

Николя потянулся было за ассигнацией, но старик зажал ее в руке.

— На сей раз, кузен, — проговорил де Мериа, натянуто засмеявшись, — совершенно очевидно, что этот человек спятил. Не оскорбляйте же нас, вынуждая слушать его бредни!

Сен-Сирг был близок к тому, чтобы согласиться с Гектором. Леон-Поль, должно быть, и в самом деле сошел с ума. Мог ли граф де Мериа, дворянин, аристократ, пасть так низко? Да и возможно ли обокрасть бедняка, у которого ломаного гроша не водилось? Нет, нет! Это обвинение, если рассудить здраво, исходило либо от мошенника, либо от безумца.

— Милостивый государь, — сухо обратился миллионер к Леон-Полю, — это уже переходит все границы. Я не допущу, чтобы в моем присутствии клеветали на моих родственников. Ваша шутка — дурного тона и зашла слишком далеко. Возможно, претензии этого господина, который ведет себя как провинившийся лакей, — он указал на Николя, — и впрямь чрезмерны. Но что касается графа де Мериа…

— Они друзья или нет? — спросил Леон-Поль.

— По-видимому.

— Разве господин де Мериа не ручался сейчас честным словом, что этот негодяй — действительно, д’Эспайяк?

— Ваша правда.

— Значит, они одного поля ягода. Иначе как объяснить их совместное появление и у меня, и у вас? Они и здесь продолжают какие-то гнусные козни.

Что мог возразить Сен-Сирг? Тем не менее он все еще сомневался, пытаясь бороться с Очевидностью.

— Но кто мне докажет, что сами вы не ошибаетесь? — взволнованно спросил старик.

— Взгляните на эту ассигнацию, господин Сен-Сирг, и спросите самозваного д'Эспайяка, что написано карандашом на ее полях?

Богач надел очки и прочел про себя:

— Слышите, что сказал господин Леон-Поль? Отвечайте, д’Эспайяк, что написано на ассигнации?

— Почем мне знать? Я положил ее в бумажник, не глядя. Этот жалкий безумец вынул ее и прочел надпись, которую я не успел заметить… Стану я обращать внимание на особенности каждой кредитки и разглядывать ее на свет. Это не приличествует дворянину.

— Прочесть я, конечно, мог, но не мог же я и написать при вас это изречение? Оно пришло мне на ум, господин Сен-Сирг, когда я думал о судьбе рукописи, которую обещал вам отдать на следующее утро и которую эти жулики пытались у меня выудить… Потрудитесь продиктовать мне и этому молодчику латинскую фразу, написанную на полях билета, и мы сразу увидим, кому из нас он принадлежал. Впрочем, — добавил бывший учитель, — я объясню вам потом, что слово «принадлежать» здесь не подходит.

Разумеется, Николя отказался подвергнуться испытанию. За кого его принимают в конце концов? Хватит с него дурацких шуток. Он просит друга своего отца прекратить их, иначе они поссорятся…

Но Сен-Сиргу все стало ясно. Он поднялся и заявил сыщику, что велит немедленно арестовать его за кражу, если тот не признается, с какой целью они явились к нему. Хотя Николя и испугался такой недвусмысленной угрозы, но при этих словах старика не мог сдержать смеха.

— Черт побери! — ответил он. — Должно быть, сам дьявол впутался в это дело, раз оно сорвалось. Если вы не догадываетесь, какую цель мои уважаемые друзья и я сам поставили перед собою, обхаживая вас, значит, вы вовсе не такой прозорливец, как говорят.

Бланш и Гектор, низко опустив головы, словно окаменели в своих креслах… Все было кончено… Мечты о богатстве развеялись в прах, воздушные замки рухнули, как карточные домики, от слов гнусного сыщика, чье соучастие было навязано им глупцом-иезуитом. «Вот у кого незаслуженная репутация!» — подумала Бланш, между тем как ее брат размышлял, не броситься ли на старика и не задушить ли его? Но нечего было и пытаться: в комнате находились лакеи. По знаку хозяина они убрали со стола ножи; один звонок поднял бы на ноги весь отель, а камердинер не выпускал шнурка от сонетки.

Сыщик, равнодушный к мукам, терзавшим его сообщников, продолжал обычным развязным тоном:

— Цель, милейший господин Сен-Сирг, ясна как божий день. Взгляните на эти остренькие зубы между вишневыми губками: разве они не созданы для того, чтобы на них хрустели миллионы? А челюсть графа? Поглядите на них! Что касается меня, то я только собирался за умеренное вознаграждение в один процент использовать свои скромные способности по части интриг.

И Николя добавил, что ничего не утаит, если Леон-Поль согласится не преследовать его за кражу денег. Учитель заявил, что предоставляет это на усмотрение Сен-Сирга. Сыщик готов был все выложить, но на определенных условиях: если ему не сделают ничего плохого после того, как он откровенно, без околичностей, не щадя соучастников, расскажет все как есть.

Сен-Сирг заверил Николя, что искренность может пойти ему только на пользу; скрывая же правду, он погубит себя. Однако богач ничего не обещал и предложил выполнить требование без всяких оговорок, угрожая арестом, если самозванец вздумает солгать.

Избежать тюрьмы — вот все, что ждал Николя. И негодяй, довольный, что отделается посрамлением, поведал о затеянном заговоре, не пощадив своих сообщников. Цинизм рассказчика не раз вызывал усмешку слуг, обступивших его.

Сен-Сирг, мертвенно-бледный, откинувшись на спинку кресла, слушал повествование Николя. Ему было так стыдно, словно он сам оказался виноват во всем. Он спрашивал себя: как могло случиться, что этим низким людям стали известны его сокровенные мысли? Видно, он, старый фантазер, плохо играл роль скептика, избранную им в спектакле жизни… Злоумышленники как нельзя лучше знали, с какой стороны к нему подступиться. Это было унизительно. Перед мысленным взором старика проходил весь этот фарс, разыгранный «добродетельными» жуликами с целью завлечь его в свои сети. Сен-Сирга ужасала испорченность гнусных персонажей этой омерзительной пьесы. Его бросало в дрожь при мысли, что он собирался завещать Бланш свое состояние. Попав в руки такой черствой эгоистки, его огромные богатства наверняка стали бы орудием реакции. Он хорошо знал, что всякий, у кого на первом плане личные интересы, разбогатев, обязательно делается консерватором, то есть врагом всяких перемен, которые могли бы изменить условия жизни. И богач благословлял судьбу, столкнувшую его с Леон-Полем. К счастью, у него всегда было желание общаться с народом, чтобы лучше знать мысли и чувства простых людей. Стремление приносить пользу ближним спасло его от страшной беды.

Николя рассказал о своей договоренности с братом и сестрой де Мериа, но истинных вдохновителей заговора назвать остерегся: нужно было обеспечить себе защиту на случай увольнения или ареста. Святые отцы были всесильны и дорожили верными слугами, на которых могли положиться. Иезуиты не останавливались ни перед какими препятствиями, чтобы выручить их из беды.

Когда мошенник умолк и чаша позора была испита всеми троими до дна, Сен-Сирг велел Николя предъявить удостоверение. Оно, как мы упомянули, осталось в комнате мнимого виконта. После того как слуга принес этот документ, богач приказал подать лист гербовой бумаги, письменные принадлежности и продиктовал сыщику следующее:

Николя поставил дату и подпись. Несмотря на присущий ему цинизм, сыщика прошиб пот.

— Нате, — сказал Сен-Сирг, — вот вознаграждение за невольно оказанную услугу. Это поможет вам сдержать обещание и стать честным человеком.

И он протянул жулику несколько кредиток.

Скрепив его показание своею рукою, богач передал перо слугам, и они также подписали документ, между тем как Николя, пересчитав полученные деньги, с явным удовольствием прятал их в бумажник. Все-таки его попытка принять участие в охоте за миллионами принесла кое-какие плоды…

Сен-Сирг протянул перо графу де Мериа.

— Ваша очередь, — сухо сказал он.

— Как! — воскликнул Гектор. — Вы хотите, чтобы я это подписал? Никогда, милостивый государь, ни-ког-да! Донесите на меня, своего ближайшего родственника, бросьте меня в тюрьму: я оправдаюсь перед судом или же пущу себе пулю в лоб, но никогда в жизни вы не добьетесь, чтобы я подписал свой собственный приговор!

Бланш, еле живая, сраженная стыдом, как молнией, сидела неподвижно, словно превратилась в статую. Её лицо было искажено.

Наконец, сжалившись, старик дал слугам и сыщику знак, что они могут идти. Леон-Поль отпер дверь. Гектор, опередив остальных, бросился к выходу.

Выйдя на улицу, граф обернулся и увидел Николя. Едва сдержав ругательство, он отправился с сыщиком восвояси.

LII. Крокодиловы слезы

Сен-Сирг и Леон-Поль молча, с тяжелым сердцем смотрели на красавицу, подавленную позором и отчаянием. Сообщники покинули Бланш, немало не заботясь о том, как поступит с нею старый кузен, ее судья. Без сомнения, вина ее была велика; но в сердце мужчины, и особенно мужчины любившего, всегда таится сострадание к женщине, какою бы та ни оказалась.

— Если позволите, — сказал учитель, — я провожу эту злополучную особу домой. Мошенники ее безжалостно бросили. Смотрите, господин Сен-Сирг, как она бледна! Должно быть, на душе у нее кошки скребут.

Мадемуазель де Мериа была действительно белее мела. Неподвижность ее походила на каталепсию; лицо напоминало маску. Казалось, что она ничего не слышит, ничего не видит.

— Несчастная! Несчастная! — промолвил старик как бы про себя. — Почему она в самом деле не такова, какою хотела прослыть? Я бы охотно полюбил ее, удочерил, завещал бы ей все свое состояние в надежде, что она осуществит мои мечты, поможет облагодетельствовать моих обездоленных братьев… Но для выполнения этих замыслов необходимо обладать умом и любовью, свойственными возвышенной душе… Где я найду человека с такой душой? Где?

— Ба! — возразил учитель. — Такие люди есть, их даже больше, чем вы думаете. Надо только поискать.

Бланш по-прежнему не шевелилась. Мужчины продолжали смотреть на нее. Ее застывшая поза начинала их беспокоить. Вдруг интриганка вскочила и упала на колени перед стариком.

— Сжальтесь! Пощадите! Пощадите! — вскричала она. — Не отталкивайте меня, выслушайте! Я чувствую всю низость своего поступка… Ваше презрение жжет мое сердце, как раскаленное железо!..

Серн-Сирг пытался ее поднять, но она обхватила его колени:

— Нет, нет, дайте мне говорить у ваших ног, я заслужила это унижение! О, если бы вы знали, как я страдаю и сколько уже выстрадала, вы, может быть, сжалились бы надо мной! Даже не прощая меня, вы бы поняли по крайней мере, что из-за дурного воспитания, одиночества, эгоизма окружающих моя душа осталась в потемках…

Ободренная молчанием слушателей, Бланш продолжала:

— От природы я не зла, но честолюбива; брат промотал мое приданое и обрек меня на бедность, прозябание, зависимость и базбрачие. Я его простила и даже стала трудиться, дабы помочь ему сохранить положение в обществе. Я вынуждена была жить у чужих, равнодушных людей, воспитывать чужого ребенка, хотя мечтала, как и всякая женщина, сделаться матерью…

Она медленно поднялась. Ее стройность и изящество бросались в глаза. Да, из нее могла бы выйти прекрасная супруга, гордость мужа и почтенная мать семейства. Такая мысль возникла у Сен-Сирга. Он подумал, что, возможно, и впрямь влияние дурных людей, роковое стечение обстоятельств помешали Бланш выполнить свой благородный долг. И сердце старика смягчилось.

Чувствуя, что чаша весов склоняется на ее сторону, гувернантка добавила:

— Но хотя брат прокутил все, что у меня было, и принудил меня к самому ужасному одиночеству, к одиночеству душевному, разве я когда-нибудь упрекала его за то, что мне пришлось пожертвовать ради него собственным счастьем? Ведь я его люблю, несмотря на все недостатки… И если я вступила на пагубную стезю, которая привела меня сюда, то это из-за него…

Бланш умолкла, задыхаясь от волнения; затем тихо спросила:

— Неужели так поступают бессердечные женщины, чуждые высоким человеческим чувствам?

Поскольку слушатели все еще молчали, она ответила сама:

— Нет, не правда ли? Я все-таки по-женски добра и питаю к брату материнскую нежность… Говорю это вам, господин Сен-Сирг, а также и вам, господин Леон-Поль, чтобы хоть сколько-нибудь умерить ваше презрение: для меня оно горше самого горького яда…

Богач и бывший учитель не знали, как себя держать и чем ответить на этот порыв, эту скорбь, это неожиданное раскаяние. Прекрасная грешница была уже не так бледна; участливый взгляд Сен-Сирга сулил надежду. И м-ль де Мериа заговорила вновь:

— Вы только что выразили сожаление, что я не такая, какою хотела казаться… Но, право, я не лицемерна, хотя и дала вам повод так думать.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Сен-Сирг. — Попытайтесь оправдаться в моих, глазах.

— О, это — мое самое заветное желание! Выслушайте! Сюжет разыгранной нами комедии был подсказан не воображением, а сердцем. Приписанные мне самозваным д'Эспайяком чувства, столь понравившиеся вам, не выдуманы: просто у меня не было возможности найти им применение.

— Будто бы? — недоверчиво протянул Леон-Поль.

— Вы не верите… Увы, я не вправе обижаться. Но ведь фантазия отражает то, что у нас в душе; не так ли, господин Сен-Сирг?

— Возможно.

— Мой вымысел стал бы реальностью, если бы я встретила настоящего д’Эспайяка…

— Хотелось бы верить.

— Но этого, к сожалению, не случилось, и мне оставалось лишь одно — мечтать. Мой ум старался дать пищу сердцу…

Устремив на Сен-Сирга большие, бархатисто-черные глаза, Бланш ожидала, что ее слова произведут должный эффект. Но старик почувствовал фальшь в ее взгляде.

— Надеюсь, мадемуазель, вам удастся осуществить свои благородные мечты менее предосудительным способом, — сухо сказал миллионер, не позволяя сочувствию закрасться в сердце. Он боялся чар этой сирены, мало-помалу начинавших действовать на него. — Можете идти, — прибавил он. — Господин Леон-Поль проводит вас. Через несколько дней вы узнаете о моем решении. Я отношусь к вам отнюдь не враждебно, но мне надо поразмыслить обо всем, что произошло. Меня глубоко возмущает подлец, оказавший вам содействие; однако, повторяю, я не испытываю к вам неприязни. Идите, мой друг, — обратился он к Леон-Полю. — Проводите мадемуазель и возвращайтесь поскорее; нам нужно о многом переговорить.

Гувернантка, рыдая, повторяла сквозь слезы:

— Сжальтесь, сжальтесь! Я не умею защитить себя и сама не знаю, что говорю, я слишком взволнована… Пощадите меня!

Она надела шляпку, опустила вуаль и послушно последовала за учителем. Весь ее вид свидетельствовал о глубоком отчаянии: она шла, низко опустив голову, сгорбившись, пошатываясь, и нервными движениями, дрожа как в лихорадке, запахивала на себе мантилью.

Леон-Поль находил, что Сен-Сирг отнесся к Бланш чересчур сурово. Ко всякому грешнику следовало проявлять сострадание. В том, что говорила эта несчастная, была доля истины, хотя все это, разумеется, довольно-таки темное дело… Короче говоря, бывший учитель испытал некоторое волнение, когда заплаканная красавица оперлась на его руку. Что делать? У каждого — свои слабости… Слабости Леон-Поля были свойственны всем чувствительным натурам. Будучи чистосердечным, он легко поддавался первому впечатлению; ум его был слишком занят большим, чтобы обращать внимание на малое. К тому же он обладал недостатком, присущим всем людям, и дурным, и хорошим: он судил о других по себе. Зная людскую низость, сам жестоко от нее пострадав, учитель все же допускал возможность торжества добродетели и верил, что род человеческий способен к совершенствованию…

— Куда вас отвезти? — спросил он у Бланш, садясь с нею в фиакр.

Она назвала адрес Руссеранов: бульвар Пор-Рояль, номер…

Леон-Поль весьма удивился, узнав, что прекрасная интриганка — воспитательница маленькой Валери. Впрочем, он вспомнил, что миллионер расспрашивал его о Бланш при встрече у решетки особняка.

Итак, м-ль де Мериа, с тоской в душе отказавшись от честолюбивых замыслов, возвращалась к Руссеранам. Как не обидно, но это — все, что у нее осталось на худой конец. Положительно, ей никогда не удастся разорвать цепь, приковавшую ее к этой семье! Поза Бланш выражала безутешное отчаяние; забившись в угол экипажа, она плакала навзрыд, исторгая целые потоки слез; от этого ей стало легче. Мало-помалу она успокоилась и попросила остановиться на углу улицы Фейянтинок, сказав, что хочет прогуляться пешком, дабы прийти в себя: нельзя же в таком виде явиться к хозяевам (она подчеркнула эти слова). Ведь лицо ее говорило о пережитых волнениях, глаза распухли… Она вернется к Руссеранам немного позже. Прощаясь, Бланш поблагодарила учителя за участие и заботу. Да, она сразу почувствовала, что он относится к ней с состраданием. Леон-Поль жалеет ее, она в этом уверена. Она угадала в нем доброго человека, мыслящего иначе, чем другие. О, если б на ее пути раньше встретился возвышенный ум и взялся руководить ею!

Смущенный учитель не стал провожать ее дальше и вернулся к Сен-Сиргу.

Оставшись одна, м-ль де Мериа вытерла глаза и повернула на улицу Рютто, которая в те времена была сплошь окаймлена садами. Цветущие ветки деревьев словно с любопытством выглядывали из-за высоких стен, наполняя благоуханием уединенный, похожий на монастырскую аллею уголок, примыкающий к Почтовой улице. Гувернантка шла медленно, все еще взволнованная и обескураженная неудачей. Но ветерок, доносивший дыхание весны, освежил ее и постепенно успокоил расстроенные нервы. Она вновь овладела собою и могла спокойно обдумать создавшееся положение. Нужно сделать печальный вывод: игра ею проиграна. Но этого нельзя сказать про Общество Иисуса. От него ей еще могла перепасть немалая толика огромного богатства, за которым они вместе погнались.

Конечно, преподобный Девис-Рот плохо повел дело. Разве пруссаку можно было его поручать? Немцы остаются болванами и в касках, и в рясах… Бланш подумала, что если бы ей предоставили действовать одной, по вдохновению, все обернулось бы иначе. Разве требовалось прочесть рукопись «Ошибки», чтобы понять характер Сен-Сирга? Достаточно было знать, что он — утопист. Все эти фантазеры похожи друг на друга; у них одни и те же слабости, и практичные люди без труда могут поймать этих легковеров на удочку. Какая досада! Все кончилось бы благополучно, если бы не эта совершенно бесполезная рукопись. Чтобы завладеть ею, пришлось прибегнуть к насилию и противозаконным средствам. Теперь все придется начинать сызнова, но уже не ей, Бланш, а ее союзникам-иезуитам. К счастью, этот мерзавец Николя их не выдал.

У дверей Девис-Рота м-ль де Мериа столкнулась с Гектором и сыщиком. Что их привело сюда? Тоже инстинкт, или надежда встретиться с нею? Как бы то ни было, она не удивилась.

По всей видимости, они ее ждали. Граф был немного бледен, но успел уже прийти в себя; ничего в его внешности и осанке не выдавало позора, только что пережитого этим элегантным дворянином. Что касается сыщика, он остался таким же, как всегда; его нисколько не печалило, что их бесчестные поступки получили огласку. Совершая подлости, он чувствовал себя как рыба в воде. Всего важнее для него было, что люди, узнавшие его подноготную, не воспользовались этим ему во вред. Да, Николя сохранял спокойствие. Мало того, он выглядел довольным, как изобретатель, сделавший открытие, которое должно осчастливить человечество. С развязным жестом, непринужденно улыбаясь, он подошел к м-ль де Мериа.

— Прелестная, но злополучная сообщница, — промолвил он, пристально глядя на нее, — по-прежнему ли вам хочется унаследовать одно из самых больших состояний во Франции?

Бланш промолчала, презрительно взглянув на сыщика. Кража тысячефранкового билета казалась ей отвратительной, в то время как приобретение миллионов Сен-Сирга путем самого бесстыдного обмана ни капли не тяготило ее совести. Есть разные способы завладеть чужим добром… Недаром м-ль де Мериа была ученицей и возлюбленной дщерью отцов-иезуи-тов. Она отвергла средства, могущие привести на скамью подсудимых; все прочие, по ее мнению, были вполне допустимы. Она стыдилась лишь того, что задуманная ими афера с наследством не удалась. К тому же у нее была еще одна причина оправдывать самый наглый обман: ведь они с братом действительно были с миллионером в родстве, хоть и дальнем. Помешать старому безумцу употребить свои богатства на общественные нужды, поправить с помощью его капиталов дела их пришедшей в упадок знатной семьи — поступок богоугодный, вполне соответствующий священным традициям аристократии. Разве увековеченный в библии закон, освятив право старшинства, не предопределил, что один из сыновей наследует все, а другие — ничего? Словом, Бланш не испытывала никаких угрызений совести, а только досаду на своих сообщников, в особенности на Николя.

— Моя королева! — фамильярно продолжал мошенник, как будто угадав причину столь холодного приема. — Очаровательная моя королева, не отталкивайте вашего покорнейшего слугу, соблаговолите его выслушать!

Бланш жестом попросила сыщика замолчать.

— Понимаю, понимаю! Место для такого разговора выбрано неудачно. Но, поверьте, я не виноват, так же не виноват, как и вы. Я же объяснил графу, чем было вызвано это происшествие, навлекшее на меня вашу немилость.

— Перестаньте! — прервала она повелительным тоном. — Мне незачем снова выслушивать вашу исповедь; хватит с меня одного раза!

— Не сердитесь, любезная сподвижница! Повторяю: граф, мой друг, — он подчеркнул это слово, — знает истинные мотивы моего поведения. Когда наш милый Гектор расскажет вам об этих мотивах, то вы, я уверен, поймете меня, одобрите и вернете мне свою благосклонность в ожидании…

— В ожидании чего?

— В ожидании лучшего…

Бланш с пренебрежительной гримасой прошла мимо, собираясь постучать к Девис-Роту.

— Нет, нет, — с живостью возразил Николя, — нет, не теперь! — Он увлек брата и сестру за угол улицы Рютто и там продолжал разговор.

— Вы ответили мне весьма малообнадеживающим взглядом; но все равно, прекрасная дама, повторяю свой вопрос: хотите унаследовать одно из крупнейших во Франции состояний и выйти замуж за князя?

— За какого князя?

— Ну, за румынского или за какого-нибудь другого. Не беспокойтесь, их в нашей республике как собак недорезанных. Красота и миллионы притягивают этих типов, словно магнит — железо. Кроме того, ведь вы не прочь отомстить старой обезьяне, сыгравшей с вами такую злую шутку…

— Отомстить? О да, да! Отомстить тому, перед кем я напрасно проливала слезы… Конечно, я хочу отомстить! Что нужно для этого сделать?

— Мой друг Гектор все вам скажет. Если вы меня послушаетесь, то вскоре мы все будем отомщены, богаты, могущественны, титулованны!

После таких заманчивых, но довольно сомнительных посулов сыщик откланялся, оставив брата с сестрой наедине.

Бланш хотела повидаться с преподобным Девис-Ротом, считая, что нужно его предупредить. Гектор воспротивился этому. По-видимому, он был посвящен в намерения Николя. Незачем сейчас беспокоить их друзей! Пусть сестра вернется домой, к Руссеранам, он проводит ее. В комнате Бланш они смогут побеседовать спокойно.

LIII. Удел женщины

Бродарам жилось все хуже и хуже. Отец и сын находились в тюрьме, семья осталась без кормильцев. Мадлена не могла найти работы, а если бы горемычная женщина и нашла ее, то все равно не справилась бы с нею. Нужно было обладать железным здоровьем, чтобы вынести беспощадные удары судьбы. Беда за бедой, позор, безработица, вечная тревога за дорогих ее сердцу людей, скудная пища, нужда — все это подтачивало силы несчастной Мадлены. Она измучилась вконец: у нее начались головные боли, волосы совсем поседели. Словом, она таяла как свеча. Соседки поговаривали, что если так пойдет и дальше, то вскоре Бродарша отправится на кладбище, вслед за Лизеттой. Впрочем, это было бы в порядке вещей: ведь смерть никогда не приходит одна…

Анжела, работая с утра до вечера, а иногда и с вечера до утра при тусклом свете маленькой керосиновой лампы, от которого ее глаза начали слезиться, отделывала вручную сорочки, сшитые на фабрике. Так ей удавалось заработать тридцать — сорок су в день. Но эти деньги значили для семьи не больше, чем горошинка — для слона. Ведь на них нужно было прожить вчетвером! Выходило до десяти су на душу… А в этом проклятом Париже цены так высоки! Знай затягивай пояс туже… Между тем у девочек, хоть они и худые как щепки, аппетит на славу. Аппетит здоровых детей, этим все сказано. Разве они не знали, как трудно зарабатывать на жизнь и сколько стоит хлеб? Девочки готовы были жевать его весь день, раз ничего другого нет. Мать уделяла им из своей скудной доли, говоря, что ей не хочется есть или что у нее резь в желудке. Она страшно исхудала — от нее остались кожа да кости; глаза казались непомерно большими на ее бледном лице.

Соседки, души не чаявшие в Мадлене, с болью в сердце подмечали, как она сдает со дня на день. Но что они могли поделать? Им самим не хватало, у каждой забот было по горло… И потом, к страданиям невольно привыкаешь. А жизнь Мадлены мало отличалась от жизни многих других…

Анжела подумала, что сможет зарабатывать немного больше, если воспользуется знакомством с г-ном Превелем, приказчиком из магазина «Муан Сен-Мартен», который, встретив ее у мастерской мадам Регины, дал ей свой адрес. Этот человек, знавший, по-видимому, и Клару Буссони (он разговаривал с нею до того, как войти в «Лилию долины») показался Анжеле добрым, отзывчивым и симпатичным. Он так ласково обратился к ней, приглашая как-нибудь вечерком заглянуть в его магазин. И она решила напомнить Превелю о его обещании дать ей работу. Ведь недаром она встретила приказчика почти одновременно с Кларой и Жеаном, которые стали ее друзьями.

И вот однажды утром она отправилась к г-ну Превелю, надеясь, что если он и не примет ее так же радушно, как художники, то по крайней мере сдержит свое слово. По дороге в магазин она вспомнила о Трусбане, о его трогательном отношении к ней. Вот кто пришел бы ей на помощь, если бы мог! Но, увы, Жеан сам был сейчас беден, как церковная крыса, так же беден, как сама Анжела. Представьте себе, он поспорил с заказчиком по какому-то вопросу, касавшемуся искусства. Трусбан, по мнению всех его приятелей, был совершенно прав, но это не помешало ему остаться без работы. Мало того, торговец картинами, для которого наш приверженец классической школы писал пейзажи по двадцати франков за дюжину, торговец, умевший заставить художников работать за бесценок, этот «царь филистимлян»[134], как его прозвал Лаперсон, обанкротился, не успев продать множество полотен, написанных обоими друзьями… Это был полный крах. Все житейские заботы лежали теперь на стороннике натурализма; он разорялся на краски, но ничего не мог продать.

Анжела несколько раз посетила мастерскую художников и бесплатно позировала, в ожидании, пока продадут знаменитую Мадонну, написанную с нее. Что за доброе сердце было у этого Жеана! Он пришел вместе с друзьями на похороны Лизетты; какое внимание они проявили! Девочки до сих пор вспоминали чудесные венки, возложенные на гробик Лизетты. Им так хотелось взять на память хоть один веночек, но они не решились.

Всю дорогу Анжела с умилением думала о художниках. Если Превель окажется таким же добрым, как Трусбан, значит, ей везет. Она получит выгодную работу. Наверное, этот г-н Превель занимает должность по меньшей мере главного приказчика, иначе он не говорил бы так уверенно. Подумать только: от него зависит, чтобы она зарабатывала три-четыре франка в день, а если будет вставать пораньше и ложиться позже, то, возможно, и все пять!

Девушка невольно ускорила шаг; в ее сердце теплилась надежда. Нет, не надо фантазировать! Больше чем о четырех франках нечего и мечтать. Четыре франка — и то было бы хорошо, даже очень хорошо! Тогда они перестанут голодать. Эти маленькие обжоры, Луиза и Софи, смогут досыта есть и хлеба, и супа. Бедной матери (слезы навернулись на глаза Анжелы) не придется больше отдавать им свой кусок…

Она вошла в магазин радостная, полная надежд, но ушла с пустыми руками, с горечью в сердце. Почему? Да потому, что эта «выгодная» работа обошлась бы слишком дорого. Это знали все, чей заработок зависит от вампиров, посредников между рабочими руками и производством. Но разве наивная Анжела подозревала, чего потребует от нее этот вылощенный лицемер? Таких, как Превель, немало в больших магазинах… Нравы театральных кулис проникли и в промышленность: чтобы получить первый заказ, дочери пролетариев должны платить натурой, подобно актрисам-дебютанткам… Так было и во времена Пьера Дюпона, негодующе восклицающего в «Песне рабочих»:

Анжела не желала продавать свою честь, в первый раз отнятую у нее силой. Довольно! Ей были известны теперь все ухищрения этих сластолюбцев. Знала она и последствия… Нет, больше ее не проведешь! Неужели за право шить сорочки — всего по три франка за штуку! — и ради прекрасных глаз этого молодчика она должна вновь подвергаться пытке: скрывать беременность, рожать где попало? Она уже была научена горьким опытом, хоть ей и шел всего-навсего семнадцатый год…

«Благодарю покорно, — думала Анжела, — производить на свет детей такой ценой! Да еще девочек, которых, если они выживут, ожидает участь матери… Или, выбиваясь из сил, кормить ребенка, чтобы поневоле бросить его на произвол судьбы, как Лизетту… Нет, тысячу раз нет!»

И ужасные сцены, завершившиеся гибелью дочери, вставали в памяти взволнованной Анжелы. Она вновь видела посиневшее личико своей малютки… Бедняжка! Подумать только, что Лизетты уже нет, что она никогда, никогда больше ее не увидит, что тельце ее дочки, такой беленькой и румяной, гниет на кладбище Навэ… О, как ныло сердце Анжелы при этой мысли! Как она была одинока!

В конце концов для малютки это к лучшему — умереть, не пройдя испытаний, выпавших на долю матери… — так подсказывал Анжеле неумолимый здравый смысл… «Ведь для всех работы не хватает… Да, это лучше для Лизетты… Но для меня? О, моя крошка, как мне хотелось бы заснуть сейчас вечным сном возле тебя! Я так устала!»

Анжела вернулась домой, довольная, что в одной мастерской все же удалось получить заказ на отделку сорочек, труд хоть и невыгодный, но зато честный. А ведь есть и похуже — в благотворительных учреждениях, где больше франка в день не получишь, как ни старайся. И все-таки для тысячи двухсот призреваемых женщин даже такой труд был манной небесной. Он являлся последним достижением общественной благотворительности: за пятнадцать часов, проведенных с иголкой в руках, платили пятнадцать су… Могло быть иначе… Но если бы милостыню заменили работой (разумеется, оплачиваемой как следует), то господам филантропам не удалось бы собирать богатого урожая, почва для которого так щедро удобрена невзгодами столичной жизни… Такой труд уничтожил бы нищету…

Но вернемся к Бродарам. Мать одной ногой стояла в могиле, старшая дочь корпела дни и ночи над сорочками, хоть заработанного не хватало даже на хлеб, а девочки, голодные как волчата, тайком рылись в корзиночках сверстниц, за что их чуть не исключили из школы. Впрочем, монахини-наставницы не очень строго наказывали их за кражу бутербродов. В скверных привычках этих девчонок не было ничего удивительного: ведь они росли в такой среде! И отец, и брат — в тюрьме… А сестра! Нет, не наказывать их следовало, а молиться за них! Только Господь мог спасти этих детей, которых дурной пример толкал на путь погибели.

Монахини усердно молились деве Марии, но испорченные девчонки вновь были уличены в похищении груш из ранца одной ученицы. Если эти дрянные дети так голодны, не проще ли попросить еды у добрых монахинь? Ведь школьные наставницы — слуги божественного провидения… Вот чего никак не желало понять зловредное племя коммунаров. Мадлене Бродар, конечно, не пришло на ум поручить младших дочерей заботам святых сестер… Жаку наконец разрешили свидание с женой и старшей дочерью. Младших девочек Мадлена не хотела брать с собой. Нет, не в тюрьме им следовало встретиться с отцом!

Свидание оказалось крайне тягостным для всех. Иным оно и не могло быть. После нескольких лет разлуки муж и жена вновь увидали друг друга… Как оба постарели, осунулись, поблекли! Мадлена с трудом узнала мужа, настолько он изменился. Никогда раньше его глаза так не вспыхивали… И в то же время в его взгляде сквозила незнакомая ей прежде нежность. И как посеребрили годы его волосы!

Жак в свою очередь был потрясен, увидев поседевшую жену, ее худобу, впалые глаза и бледные щеки. Когда его сослали, Мадлена была в расцвете лет, а теперь он с трудом находил на ее чахоточном лице слабый отблеск былой красоты… Перед ним словно предстал призрак его семейного счастья…

А дочь? Неужели это — та невинная малютка, что снилась ему на полуострове Дюко? Как она подавлена позором, как грустна ее улыбка! Она повзрослела, испытав столько невзгод. И уже стала матерью… Эта мысль не покидала Жака. Но он не сердился на Анжелу, понимая, сколько она выстрадала. Прижав ее к груди, он прошептал: «Дочурка моя, моя дочурка! Мерзавец Этьен!» Гнев и любовь боролись в его сердце, кровь кипела, а душа замирала от радости. Бедная девушка склонила голову к отцу на плечо и расплакалась. Сквозь блузу и рубаху Жак почувствовал на своей груди ее горячие слезы. Он жалел о том, что поддался порыву отцовского чувства. Нет, ему следовало как можно скорее вернуться домой и облегчить участь горемычных женщин, изнемогавших от лишений. Но разве мог он допустить, чтобы его сын попал в тюрьму? Увы, как трудно исполнить свой долг, когда интересы ближних не совпадают…

К счастью, день суда был уже не за горами, и хороший адвокат предложил защитить отца и сына. Анжелу и Мадлену допрашивал г-н А. Этот следователь, строгий блюститель морали (конечно, иезуитской) был возмущен лицемерием матери и бесстыдством дочери. Чтобы их запутать, он приложил все усилия, на какие был способен его изощренный в крючкотворстве ум, и ему это вполне удалось. Невиновность почтенного г-на Руссерана становилась еще более очевидной, если учесть, что его обвинительницы были уличены во лжи, в особенности — эта бесстыдная девица Бродар. Присяжные, без сомнения, должным образом оценят ее показания, полностью противоречившие показаниям матери, что, безусловно, подчеркнет и прокурор.

Бедные женщины были уверены, что Жака и Огюста оправдают. Об обвинительном приговоре не могло быть и речи. Их освободят, ведь суд присяжных справедлив. Беспокоиться нечего. Да и стоит ли все время думать о будущем?..

В тисках нужды Мадлена не раз вспоминала жену хозяина. Но, отвергнув ее помощь, могла ли она теперь просить о том, чего сама не захотела принять? Конечно, нет. Однако Мадлена удивлялась, что г-жа Руссеран больше ни разу не заходила к ним. Дядюшка Анри, видно, дал плохой совет… Но нельзя же досадовать на него за то, что он ставил на первое место честь! Старик работал как вол, во всем себе отказывал, стремясь помочь родне, и в конце концов расхворался от непосильного труда. Сейчас он совсем выбился из сил и еле добирался до улицы Крульбарб. Теперь дядюшка Анри сам нуждался в помощи и заботе; как же можно было не поделиться с ним куском хлеба, хоть этот кусок был и не всегда и доставался Анжеле с таким трудом? Продолжая по привычке заниматься хозяйством, Мадлена иногда вспоминала, как они с Жаком мечтали взять старика к себе.

— Семья без дедушки — не семья, — говаривал муж. — Пускай дядя живет с нами, чтобы дети научились любить и уважать старость! Людям невдомек, сколько для них сделали те, что много лет прожили на свете. А кто чувствует это, пусть в меру своих сил заплатит общий долг!

Увы, как трудно было теперь осуществить великодушные намерения главы семейства! Самое большее, что можно было пожелать дядюшке Анри — это чтобы чья-либо добрая душа распахнула перед ним двери одного из тех унылых приютов, куда цивилизация XIX века помещает бездомных стариков, отделив их от остальных людей. Нет, Бродары были бессильны помочь старому рабочему. И эта горькая мысль усугубляла страдания Мадлены.

Иногда несчастная женщина чувствовала такую усталость и тоску, что смерть казалась ей желанной. Ни о чем не думать, уснуть вечным сном, не боясь забот, одолевающих каждого бедняка, лишь только он проснется, — в самом деле, что может быть лучше? Да, это верно, но лишь тогда, когда никого не оставляешь на земле, никого не любишь… когда никто не нуждается в твоей преданности и ласке… А ведь о себе Мадлена не могла этого сказать. Приступы кашля, раздиравшие ей не только легкие, но и сердце, напоминали, что скоро придется покинуть и маленьких дочек, и мужа, и Анжелу, и своего дорогого мальчика, к которому в глубине души она была привязана больше всего, хотя внешне ничем этого не проявляла.

Перемогаясь через силу, напрягая всю волю, Мадлена заставляла себя хозяйничать, чинить одежду, поддерживать в доме чистоту — ведь это единственная роскошь, какую могут себе позволить бедняки. Раз она ничего не зарабатывала, ничего не могла купить, то надо было хотя бы привести в порядок немногие оставшиеся у них вещи, не дать им истрепаться вконец… Иногда, отирая с губ кровавую мокроту, она с печальной улыбкой говорила, указывая на иголку и веник: «Я умру как солдат, с оружием в руках!» Девочки смеялись, не понимая всей горечи этой шутки; лишь одна Анжела видела, что мать умирает, и молча глотала слезы.

Мадлена чувствовала, что для нее все кончено, но все же как-то поутру, чтобы не огорчать старшую дочь, согласилась пойти с нею в лечебницу для бедных. Однако они понапрасну потеряли полдня.

Прием начинали в девять часов; мать с дочерью вышли из дому в восемь, надеясь, что окажутся первыми и скоро вернутся. Первыми? Как бы не так! Для этого следовало встать гораздо раньше. В приемной было полным-полно: здесь толпились и многочисленные жертвы несчастных случаев, происшедших на работе, и те, кто заболел, но еще в силах был держаться на ногах.

К одиннадцати часам врачи все еще не пришли. Больные, ожидавшие в слишком тесной комнате, большей частью стоя, томились нетерпением, стонали, вздыхали, кашляли, плевались… При одном взгляде на них мутило… Мадлена стояла, опираясь на дочь, и тоже приняла участие в этом невеселом концерте.

— Сядьте на мое место! — предложил ей сапожник (он уколол себе шилом руку, которая вздулась как опара). — Сядьте! Правда, у меня болит лапа, но ходули, да и все остальное в порядке. Я могу постоять!

Тронутая Мадлена приняла предложение, подумав, что хотя на свете немало плохих людей, но есть и хорошие, особенно среди бедняков. Недостатки есть, конечно, и у рабочих, но как они отзывчивы!

Анжела торопилась: ей еще предстояло отнести в магазин работу, а дома ждали голодные сестренки… Но она старалась не проявлять нетерпения и, чтобы отвлечь внимание больной матери от печального зрелища, начала рассказывать о своем первом посещении художников. Описывая негра, Лаперсона, невообразимый беспорядок, царивший в их мастерской, и добрую хозяйку, требовавшую, чтобы все приняли слабительное, Анжеле почти удалось вызвать у Мадлены улыбку.

Пробило одиннадцать. Прием все еще не начинался. Не отрывая глаз от дверей врачебного кабинета, больные восклицали:

— Уже одиннадцать… Смеются они над бедняками, что ли?

— Вот оно, бесплатное лечение!

— Дорого обходится народу их благотворительность!

Наконец дверь открылась. Все облегченно вздохнули. Появился служитель. Но вместо обычного: «Женщины — к доктору!» — он громогласно объявил:

— Сегодня приема не будет.

— Но почему? Почему?

— Узнайте сами у врачей.

Только этого ответа добились люди, пришедшие к назначенному по расписанию часу, в надежде получить помощь. Да, с простым народом не очень-то церемонились…

Больные негодовали. Но кому жаловаться? И что толку? Кто они такие? Вьючный скот, изнуренный, хилый, доведенный до изнеможения тяжелым трудом… Разве будут с ними считаться?

Анжела с матерью вернулись домой, а на другой день, подобно большинству остальных, пришли снова. На этот раз они услышали: «Прием окончен!» А ведь было только девять часов… Начинай все сызнова!

Наконец, явившись в третий раз, Мадлена была принята главным врачом. Седовласый эскулап узнал ее, так как мать Анжелы уже у него лечилась, и он велел ей прийти опять, если ей не полегчает. Выслушав больную, он спросил, как она себя чувствует, как ей живется и, покачав головой, предложил лечь в больницу. Но Мадлена отказалась: она не хотела расставаться с близкими. Да и к чему? Она знала, что все равно долго не протянет и ни один доктор на свете ей не поможет. Врач отнесся к ней с видимым участием, написал рецепт и дал талон на бесплатное лекарство, посоветовал лучше питаться, пить старое вино… Но в этот вечер больная легла спать, не пообедав и не поужинав: по ее словам, ей вовсе не хотелось есть. Девочкам дали пустую похлебку, а Анжела сварила себе две-три картофелины.

Посещение лечебницы оказалось бесполезным и только помешало Анжеле сдать работу вовремя. Вместе с болезнью нищета со всех сторон вторгалась в убогое жилище Бродаров…

LIV. В ожидании суда

Госпожа Руссеран твердо решила разойтись с мужем; но она не желала придавать огласке его вину перед нею и все связанное с делом Анжелы Бродар. Ей казалось предосудительным использовать в качестве оружия против мужа то, что могло его обесчестить. Ее совесть была неспокойна. Предстоящее судебное разбирательство пугало Агату, она все время думала о Валери, о том, что члены их семьи связаны общими интересами… Как быть справедливой ко всем? Ей очень хотелось повидаться с Мадленой, но она понимала подозрительность этих славных людей; ведь они не знали, что хозяйка намеревалась уплатить им весь свой долг, установив его размеры с помощью расчетов, изложенных Агатой бывшему учителю.

Агату удивляло, почему этот человек, внушивший ей живейшую симпатию и глубокое доверие, до сих пор не сообщил, как им выполнено ее поручение. Правда, он принял его не без колебаний; но разве этого достаточно, чтобы не отчитаться перед наиболее заинтересованной стороной?

Госпожа Руссеран ни на минуту не усомнилась в порядочности Леон-Поля, хотя обстоятельства давали ей на это право. Она питала к нему инстинктивную приязнь, ибо, как все люди с возвышенным умом, была склонна верить больше в добро, чем в зло. С первого же взгляда Агата почувствовала, что бывший учитель ей духовно близок. И все же его длительное отсутствие и молчание Мадлены казались странными и тревожили ее. Не то, чтобы она боялась, как бы не пропали деньги, посланные Бродарам; но она не без основания опасалась, что члены семьи кожевника, не догадываясь о мотивах ее поступка, сочтут эту тысячу франков подарком или оскорбительной подачкой. В первом случае Мадлена поблагодарила бы ее, во втором — вернула бы деньги обратно… Агата терялась в догадках.

Господин А. явился допросить раненого, чье состояние было уже вполне удовлетворительным. Следователь и владелец завода поняли друг друга с полуслова и расстались взаимно довольные, причем каждый из них думал, что обманул другого.

Агата также была вызвана к следователю. Чиновник, не сомневаясь, что между супругами царит полное согласие, почти не стал задавать вопросов, касающихся Анжелы. Он был убежден, что г-жа Руссеран не верит корыстным наветам каких-то презренных Бродаров. Ведь она привыкла к неблагодарности рабочих и хорошо знает, до чего эта неблагодарность доходит…

Агата возмутилась. Хотя она решила ничем не выдавать своих мыслей, прямодушие взяло вверх. Следователь крайне удивился, когда, повинуясь чувству справедливости, заставившему ее отбросить все прочие соображения, она ответила:

— Чаще бывают неблагодарны не рабочие, а хозяева.

— Сударыня, подобное мнение…

— Кажется вам странным, господин следователь?

— Мало того, опасным. Но я не стану ни обсуждать его, ни оспаривать. Это ваш личный взгляд на вещи.

— Да, к сожалению, сударь; весьма желательно, чтобы он стал всеобщим.

— Это к делу не относится.

— Не думаю. Впрочем, все равно. Вернемся к сути вопроса.

— Речь пойдет об Анжеле Бродар. Как вы полагаете, эта девица оклеветала вашего мужа?

— Не знаю.

— Есть у вас основания сомневаться в верности господина Руссерана?

— Возможно.

— Объясните.

— Мне нечего объяснять, поскольку у меня нет прямых доказательств преступления, за которое Бро-дары хотели отомстить своему хозяину.

— А что вы сами думаете по этому поводу?

— Об этом я не скажу.

Хитрый чиновник был приведен в замешательство. «Странная женщина! — подумал он. — С ней надо держать ухо востро. Лучше бы ей не выступать на суде. Но как добиться этого?»

Каждый из Бродаров — и отец, и сын — брал вину на себя. Это осложняло дело и могло возбудить интерес публики, симпатию к обвиняемым. Г-н А. решил, что если на скамью подсудимых сядет только один из них, то можно будет обойтись без вызова жены потерпевшего. Доказывать, что имело место покушение на убийство, не придется, раз преступник это не отрицает. Его признание упрощало всю судебную процедуру.

Хорошенько взвесив все за и против, следователь решил, что достаточно освободить старшего Бродара, и все будет в порядке. Это устранит состязание в великодушии между отцом и сыном, состязание, могущее привлечь присяжных на сторону подсудимых. Кроме того, тогда не понадобится выступление г-жи Руссеран в качестве свидетельницы.

В результате Жак Бродар, которого держали в тюрьме лишь для проформы, так как следователь убедился в его невиновности, был в тот же вечер освобожден. Выходя на волю, Жак заметил письмоводителю, выдававшему ему документы:

— Как счастливы канаки, что у них нет правосудия!

Письмоводитель ответил, что если Бродар недоволен, то может подать апелляцию в Государственный совет.

— В Государственный совет? А кто там заседает?

— Высшие судебные чины.

Жак горько рассмеялся.

— Они несменяемы, верно?

— Конечно. Их назначают пожизненно.

— Тогда будьте здоровы, с меня хватит. Ворон ворону глаз не выклюет.

LV. В поисках наследника

Бывший учитель поспешно вернулся в отель «Клермон». Здоровье Сен-Сирга оставляло желать лучшего. В его возрасте сильные переживания были так же гибельны для организма, как землетрясения — для ветхих построек. Разочарование, презрение, отвращение, досада — ведь его чуть не одурачили! — вконец подорвали здоровье миллионера. Он чувствовал, что тяжко болен, и его снедало беспокойство. Куда денется после его смерти колоссальное, случайно доставшееся ему богатство?

Однако случайно ли? Был ли это случай? Или, скорее, высшая сила, всегда карающая злых и вознаграждающая добрых? Нет ли в этом богословском вымысле крупицы истины? Старик подумал, что если заменить бога человечеством, то место провидения займет богатство.

Сен-Сирг верил, что с тех, кому много дано, — много и спросится, и физически остро ощущал свою ответственность. Огромный капитал, сгусток человеческого труда, считавшийся его личной собственностью, бременем лежал на нем, мешал дышать. На кого переложить этот груз, не потревожив совести? Время не ждало, приближалась смерть, а он все еще не был готов к далекому путешествию… Перебирая средства, с помощью которых можно было достичь намеченных им целей, старик убеждался, что ему недостает главного: исполнителя его последней воли.

Богач сидел, откинув голову на спинку кресла. Полуоткрыв рот, прерывисто дыша, испытывая стеснение в груди, он с тревогой ждал возвращения бывшего учителя. Увидев его, Сен-Сирг облегченно вздохнул.

— Наконец-то! — сказал он, протянув Леон-Полю руку. — Наконец-то вы здесь, мой милый! Какой опасности избегли мои миллионы! Без вас они превратились бы в орудие зла… — Он отер со лба холодную испарину и продолжал: — Без вас я стал бы банкротом и не выполнил бы своего долга перед человечеством. Если бы вы знали, как мне не терпелось увидеть вас и выразить свою благодарность!

Бывший учитель ответил, что весьма тронут проявлением столь дружеских чувств. Но что касается благодарности, то это он, Леон-Поль, должен сказать спасибо: ведь г-н Сен-Сирг вернул ему единственное истинное благо — свободу.

— Увы, — заметил старик, — как печально, что свобода личности в нашей стране зависит от капризов, заинтересованности или влияния отдельных людей!

Вместо ответа Леон-Поль вновь подчеркнул свою признательность. И поскольку он торопился к Бродарам, чтобы отнести им тысячефранковый билет, неожиданно полученный обратно, он попросил разрешения уйти.

Сен-Сирг с испугом слушал его.

— Не покидайте меня, друг мой, не покидайте, умоляю вас! Мои силы слабеют с каждой минутой.

Леон-Поль повторил, что дело идет о деньгах, отданных ему на хранение. Но упрямый старик заметил, что интересы класса пролетариев важнее интересов личности или одной семьи.

Бывший учитель согласился: образ мыслей этого беззаветного апостола прогресса, управлявший всеми его поступками, не допускал, чтобы личные интересы возобладали над интересами общества. Он снова уселся. Сен-Сирг, не желая терять ни времени, ни слов, кивком поблагодарил его и продолжал:

— Я одинок, меня окружает стая коршунья, алчущая наследства… Помогите же мне!

— К вашим услугам, — просто сказал Леон-Поль. — Что нужно сделать?

— Не уходите от меня.

— Охотно, но…

— Без «но», заклинаю вас! Этим испорченным до мозга костей людям, которых вы видели, едва не удалось завладеть моим состоянием… После них придут другие, — грустно добавил Сен-Сирг. — Останьтесь со мною, оградите меня от подобных субъектов и защитите мои капиталы! Их источником является труд, и, значит, они должны служить для того, чтобы устранить социальную несправедливость. Ради этой же цели следует использовать и все другие богатства, употребляемые ныне не по назначению.

— В чем же, по-вашему, их истинное назначение? — с живейшим интересом спросил учитель.

— Удовлетворять потребности всех людей, обеспечивать им духовное развитие и разумный досуг. Накопленные ценности — общее достояние, и все должны его умножать.

— Согласен с вами. Я думаю приблизительно так же. Будьте спокойны, господин Сен-Сирг, я искренне к вам привязался и не покину вас; разрешите мне отлучиться только на часок.

— Нет, нет, вы не можете, не имеете права оставлять меня ни на минуту! — воскликнул старик, испуганно озираясь.

— Это необходимо! — твердо заявил Леон-Поль.

— А я утверждаю: ваш долг — быть со мной, дабы оградить от жадных мошенников огромное состояние, предназначенное для французского народа!

Сен-Сирг снова отер пот со лба.

— Если у вас срочное дело, поручите его моему камердинеру. Это верный человек, он сейчас придет, я послал его за нотариусом. Умоляю, помогите мне! Мои часы сочтены. Недавно у меня был врач; я знаю, что смерть не за горами, мне не протянуть и дня. Завтра я уже не увижу восхода солнца…

Вместо ответа Леон-Поль дотронулся до руки старика; она была холодна как лед. Он молча пожал ее.

— Как видите, — продолжал Сен-Сирг, — мой конец близок; и вот, после ряда бесплодных попыток, после многих лет размышлений о том, как употребить свои богатства наилучшим, наиболее справедливым образом, я захвачен врасплох…

— Лучшее — враг хорошего, это верно, — заметил Леон-Поль, любивший, как известно, пословицы и мудрые изречения. — Надеюсь, однако, что еще ничего не потеряно. Вы знаете, чего хотите; у вас есть план. Вы вполне успеете продиктовать свою последнюю волю.

— Да, но у меня нет душеприказчика, на которого я мог бы целиком положиться.

Сен-Сирг проговорил это с глубокой печалью, и на его глазах выступили слезы. Он вспомнил о своем разрыве с Гаспаром де Бергонном, так долго заменявшим ему сына. «Ах, зачем я уничтожил завещание, сделанное в его пользу? — подумал старик. — Но нет, нечего сожалеть о разрыве с этим человеком, воспитанным в религиозном духе. Он никогда не освободился бы от метафизических предрассудков, разделявших нас. С его точки зрения одни всегда будут обездоленными — другие — их благодетелями… Но этого не должно быть!» Он сжал лоб руками и спросил:

— Кому же я могу поручить столь трудную задачу?

— Вы говорите о душеприказчике?

— Да.

— Я знаю такое лицо.

— Вы можете указать человека, способного выполнить миссию, которую я хочу на него возложить и достойного ее?

— Да, да.

— Настолько неподкупного, что его не собьют с пути никакие приманки легкой и богатой жизни?

— Это особа, сударь, и так очень богата, но все же довольствуется самым необходимым. Если, в придачу к своим капиталам, она будет располагать и вашими, то сможет сделать очень и очень много.

— Вы убеждены в этом?

— Вполне.

— Я доверяю вам. Кто же это такой?

— Это не мужчина, а женщина.

— Как женщина?

— Вас это удивляет?

— Нет, но…

— Разве вы не собирались сегодня сделать своей наследницей мадемуазель де Мериа?

— Да, действительно…

— Иначе говоря — женщину, которой эти жулики посоветовали держаться так, чтобы походить на ваш идеал?

— Да, да, черт побери!

— Завещая ей все свое состояние, разве вы не намеревались вернуть чувству то место, какое оно должно занимать в жизни людей?

— Возможно.

— Это несомненно. Вы инстинктивно поступали так, словно сказали себе: «Уже достаточно долго владычествует рассудок. Он правит нами, и правил плохо… Место чувству, место любви! Рассудок должен быть лишь верным их слугою».

— Допустим, что у меня были такие мысли и та о ком вы говорите, могла бы мне их внушить… Но изучила ли эта особа нелегкое искусство управлять капиталами?

— Изучила.

— Прекрасно!

— Более того, она нашла превосходный способ, как богачам вернуть свой долг народу.

— Какой же способ?

— Чтобы его объяснить, понадобится много времени.

— Ничего! Займемся этим, пока не пришел нотариус.

— Хорошо. Так вот, прежде всего она подсчитала, сколько хозяева задолжали своим рабочим…

Стараясь быть немногословным, бывший учитель рассказал о своем посещении г-жи Руссеран, о беседе с нею и о подсчетах, посредством которых она определила размеры своего долга Бродарам.

Это глубоко взволновало умирающего. Ему казалось, что бессмертная Истина приподняла перед ним краешек своего покрывала.

— Да будет благословенна эта женщина! — воскликнул он. — Как ее зовут?

— Агата Руссеран.

— Как! Жена богача-кожевника?

— Она самая.

— Но она обязана подчиняться мужу! Ведь он жив!

— Черт побери! Я об этом не подумал.

— Муж распоряжается всем имуществом, находящимся в общем владении супругов. Разве вы этого не знаете?

— Да, да, вы правы.

— В нашей стране мы на каждом шагу сталкиваемся с вопиющим неравенством. У нас все равны перед законом; по крайней мере так считается. И в то же время, когда я ищу человека, которому можно поручить гуманное дело, закон не разрешает обратиться к половине населения Франции[135].

— Поистине, очень жаль, ибо госпожа Руссеран хорошо знакома с производством, стремится к справедливости и уважает чужие права, словом, она — как раз такой человек, какой вам нужен.

— Оставим это, Леон-Поль, у нас нет времени для бесплодных сетований. Но скажите, мой друг, — надеюсь, мне можно так вас называть? — вы разделяете взгляды милейшей госпожи Руссеран?

— Не совсем.

— Вот как?

— Я мечтатель, а не трезвый практик.

— То есть?

— Если я поделюсь с вами своими воззрениями, вы скажете то же самое, что и другие.

— А что они говорят?

— Что я — жалкий фантазер, и моя система никуда не годится.

— Все-таки растолкуйте мне, в чем ее сущность. Хотя, возможно, вы уже не успеете этого сделать…

Старик, по-видимому, очень устал. С нетерпением ожидая нотариуса, он настораживался при малейшем шорохе.

— Я почти не в силах говорить, — продолжал он слабеющим голосом, — ноя слышу хорошо. Так чем же ваши взгляды отличаются от взглядов госпожи Руссеран?

— Прежде всего тем, что за труд, по ее мнению, надо платить, а по-моему, он должен быть бесплатным.

— Бесплатным?

— Да, совершенно бесплатным, как в армии. Ведь все члены этого гигантского организма, созданного с целью разрушать, обеспечены профессиональным образованием, кровом, одеждой и пищей.

— Как, вы хотите из рабочих сделать армию?

— Да, армию; возглавлять ее будет новая мораль, а двигать вперед — общественное мнение. Труд это обязанность; каждый должен работать для общего блага, не ожидая иной награды, кроме сознания исполненного долга.

— Вы удивляете меня.

— Почему? Подумайте сами: ведь уже тысячи лет пролетариат добровольно или по принуждению трудится, обогащая меньшинство. Труд должен быть уделом всех классов общества. Если вы хорошенько подумаете над этим, моя мысль перестанет вас изумлять.

— Я всегда считал, что за вычетом равномерно распределенных налогов каждый имеет право получать плату, соответствующую его труду.

— Да, если б рабочие были дикарями и в одиночку боролись с силами природы, если б они ничего не унаследовали от прошлых поколений и на них не лежало бы долга перед потомками.

— Но если всякий труд будет бесплатным…

— Я понял: вы хотите знать, каким принципом следует руководствоваться при распределении продуктов труда?

— Совершенно верно.

— Доля каждого должна быть пропорциональна его потребностям, а не его труду.

— Леон-Поль, вы переворачиваете в моей голове все вверх дном, — сказал миллионер. Он был так увлечен пылкими речами бывшего учителя, что забыл о своем недуге; на него точно повеяло дыханием новой жизни. Некоторое время оба собеседника молчали.

— Мне не совсем ясна нарисованная вами картину — возобновил беседу старик. — Правда, я понимаю, вы не можете за несколько минут изложить всю систему ваших взглядов. Но я чувствую, что она всеобъемлюща.

— Не только всеобъемлюща, сударь, но и основана на легко доказуемых научных истинах.

— Однако осуществима ли она сейчас?

— Безусловно; по крайней мере я так думаю.

— С помощью революции?

— Да, мирной революции, не требующей полной гармонии материальных сил общества, которую так трудно достичь в наш век индивидуализма, век духовной и моральной анархии. Каждый член должен начать социальное возрождение с самого себя.

— Это утопия, мой друг. Без коренных перемен в законодательстве…

— Законы, не основанные на нравственности, — лицемерие, ловушка для людей. Говорю вам, надо начинать с семьи, с отдельных индивидуумов.

— И вы сами…

— Я? Я мог стать писателем, но, чтобы служить людям, сделался метельщиком, — с гордостью ответил бывший учитель.

Сен-Сирг протянул к нему дрожащие руки. Два человека, пролетарий и аристократ, олицетворяющие враждующие классы, крепко обнялись. Это было как бы примирением Нищеты и Труда с Богатством…

— Да, господин Сен-Сирг, — продолжал Леон-Поль, — да, я стал метельщиком, во-первых, чтобы уплатить свой долг человечеству, а во-вторых, чтобы служить ему.

— Но вы могли бы лучше служить ему пером, чем метлой, — заметил миллионер.

— Мне понадобилось и то, и другое. Чтобы жить и писать, надо быть совершенно независимым, ведь это — главное условие честности писателя. При моем пылком воображении, достаточно ясном рассудке и природной склонности к творчеству, я мог бы, как многие другие, зарабатывать кучу денег, развлекая и превращая публику под предлогом обличения гнусных нравов духовенства. Но я слишком высоко ставлю литературу, чтобы добывать себе хлеб, копаясь в этой грязи… Я предпочел выметать уличную грязь.

— Вы могли писать не только романы.

— Да, я так и поступил; но мои работы не печатали. Я доверил бумаге плоды своих исследований, своего жизненного опыта. Об издании моих трудов позаботятся люди, а не провидение.

Лицо старика болезненно исказилось. Приложив руку ко лбу, он повторил:

— Люди, а не провидение… Вот именно!

В дверь постучали; больной облегченно вздохнул, думая, что это нотариус. Но вошел не нотариус, а врач.

— Дювало, — промолвил Сен-Сирг, — мне очень плохо, зрение слабеет, веки точно свинцом налиты… Успею ли я продиктовать завещание? Не обманывайте меня; ведь я мужчина.

— Знаю.

— И не страшусь смерти.

— Не сомневаюсь в этом. Вот лекарство, которое сохранит вам жизнь и ясность мысли в течение двух часов.

— Спасибо, доктор!

Больной выпил содержимое флакона, принесенного врачом. Оказалось ли веры в это средство достаточно, или оно действительно было столь сильным, но Сен-Сирг почувствовал неожиданный прилив бодрости и, едва доктор вышел, возобновил разговор.

— Итак, перед тем как сойти в могилу — возьмем последний урок! Вы говорите, мой друг, что подлинная нравственность — в любви к ближнему?

— Да, конечно! — ответил Леон-Поль. — Вся нравственность может быть выражена тремя словами: жить для других.

— Это, право же, возвышеннее христианской морали, которая учит добровольно терпеть невзгоды и лишения. Жить для других — значит хранить чистоту души, уважать умерших и заботиться о потомках?

— Вы правильно меня поняли. Мы получили наследство от тех, кого уже нет, и обязаны передать его потомкам, по возможности, преумножив.

LVI. Завещание

Приход нотариуса помешал Сен-Сиргу ответить.

Чиновник расположился за тем самым столом, за которым несколько часов назад сидели трое заговорщиков. Не спеша, он развернул лист гербовой бумаги вынул из кармана серебряную ручку с пером и кожаную чернильницу, подтянул манжеты и приготовился писать.

Старый богач начал диктовать свою последнюю волю. Нотариус прочел вступительные фразы:

— «Я, нижеподписавшийся, Максис де Сен-Сирг проживающий постоянно в имении Лавор (округ Иссуар, департамент Пюи-де-Дом), а временно — в Париже в отеле „Клермон“, на улице Сены, в присутствии четырех свидетелей…»

— Где же они? — прервал миллионер нотариуса.

Представитель закона ответил, что это несущественная формальность: свидетели подпишут завещание после того, как им его прочтут, а при составлении документа их присутствие необязательно.

Больной был возмущен. Неужели он, гордившийся тем, что ни разу в жизни не погрешил против истины совершит перед смертью фальшивый поступок?

— Пусть позовут первых встречных! — приказал Сен-Сирг.

Пока ходили за свидетелями, он взял учителя за руку и закрыл глаза, чтобы сосредоточиться.

Вошло четверо мужчин. Трое из них были слугами отеля, четвертый — уличный разносчик, порядочный проныра, если судить по его физиономии. Он положил лоток с товаром в угол двери и украдкой оглядел присутствующих.

— Ого! — воскликнул разносчик, увидев Леон-Поля и протягивая ему руку. — Какой случай привел вас сюда?

Бывший учитель притворился, что не замечает его движения, и оставил вопрос без ответа.

Черные глаза разносчика блеснули. Он оглядел Леон-Поля и покачал головой, кусая губы, с видом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Вы что же это? — тихо спросил он, проходя мимо учителя, чтобы занять свое место рядом с другими свидетелями. — Много о себе вообразили! Мило, нечего сказать! Старого товарища не признали!

Бывший учитель с презрением взглянул на него.

— Товарища? Полноте, Лезорн, разве я не знаю, что вы за птица?

— Ладно, ладно, посмотрим! Счет дружбы не портит… А за мною — должок!

Все уселись. Сен-Сирг продолжал диктовать:

— …в присутствии четырех свидетелей поручил нотариусу, господину… составить сего числа сие завещание. Во-первых, оставляю аптекарям Оверни двести тысяч франков, дабы они ежегодно в день рождения Наполеона Первого, то есть пятнадцатого августа, бесплатно выдавали порцию рвотного или слабительного всем, кто этого пожелает.

— Неужели у нас столько бонапартистов? — спросил нотариус, явно задетый за живое.

Свидетели Леон-Поля и сам больной рассмеялись.

— Этим даром, — заметил Сен-Сирг, вновь став серьезным, — я хочу подчеркнуть свое презрение к знаменитому шельмецу, который отбросил человечество вспять. Пускай все, кого соблазнит его пример, уяснят себе мою аллегорию и поймут наконец, что они являются ядом для народа; чтобы быть здоровым, народ должен их низвергнуть.

Богач стал диктовать дальше:

— Во-вторых, завещаю городу Парижу четыре миллиона франков на то, чтобы создать в разных концах столицы четыре пансиона, где детям рабочих за самую умеренную плату было бы обеспечено всестороннее развитие в благоприятных условиях. — Обращаясь к Леон-Полю, Сен-Сирг добавил: — Этот дар имеет целью удовлетворить нужды пролетариата, справедливо обвиняющего правительство республики в том, что оно не позаботилось создать такие учебные заведения. Это позволило бы закрыть гнусные иезуитские школы, где детей рабочих эксплуатируют и систематически развращают. То, чего не делают власти, должна взять на себя частная инициатива. — Он продолжал диктовать. — В-третьих, завещаю мадемуазель Бланш де Мериа, моей родственнице, тридцати тысяч франков, дабы помочь ей стать на деле такою, за какую она пыталась себя выдать.

Далее следовали различные подарки слугам и друзьям. Свою библиотеку Сен-Сирг передавал городу Иссуару, картины — внучатому племяннику, Гаспару де Бергонну.

— А теперь, — произнес богач окрепшим голосом, — перехожу к главному наследнику.

Глаза свидетелей округлились. Неужели после огромных сумм, распределенных стариком, у него еще что-нибудь осталось?

— Все прочее мое имущество, движимое и недвижимое, оцениваемое минимум в девятнадцать миллионов франков, завещаю в полную собственность и распоряжение..

Сен-Сирг повернул голову к учителю.

— Как ваше полное имя?

— Жюльен Леон-Поль.

Богач докончил:

— В полную собственность и распоряжение Жюльену Леон-Полю, бывшему учителю, а ныне метельщику, проживающему в Париже.

— Сударь! — воскликнул Леон-Поль. — Я отказываюсь!

— Почему?

— Подумайте, господин Сен-Сирг, такая ответственность! Она мне не по силам.

— В таком случае, вы сами найдете человека, которому она посильна. Предоставляю вам выбрать лицо, в чьем ведении будет находиться состояние, которое я завещаю через вас всему пролетариату.

— Но…

— Ни слова больше! Дайте мне кончить, Леон-Поль. Я целиком полагаюсь на вас, и умру с верой в грядущее.

Леон-Поль задыхался от волнения. Он не мог вымолвить ни слова и только отрицательно тряс головой.

— Отказаться, — продолжал умирающий, — значит предать дело народа.

— Да, предать! — воскликнул разносчик.

— Ведь я оставляю свои богатства не самому Леон-Полю, а всем его обездоленным собратьям, которых он так любит и которым служит по мере своих сил.

Воцарилось долгое молчание. Бывший учитель, такой же бледный, как и умирающий богач, спрашивал себя, не пригрезилось ли ему все это? Как, он сможет осуществить свои теории, претворяя их в жизнь. Слезы навернулись на его глаза. Руки его, сжимавшие пальцы старика, дрожали.

После того, как процедура была закончена и завещание прочитано, под ним подписались Сен-Сирг, нотариус и свидетели.

На первом этаже, в одном из общих залов отеля, множество людей ожидало приема. Увы, их постигло разочарование… Спустившись вниз и догадавшись, что все алчут наследства, разносчик остановился в дверях и нахально крикнул:

— Господа и дамы! Можете идти по домам, старикан завещал все свое добро одному из моих товарищей, профессору метлы, господину Леон-Полю!

Все, кто надеялся урвать хоть клочок богатств Сен-Сирга, всполошились.

— Как, как? — послышалось со всех концов зала. — Объясните!

— Вы хотите подробностей? Говорю вам, господа и дамы, что миллиончики, которые вполне устроили бы и вас, и меня, упали в парижскую грязь.

— Что вы хотите этим сказать?

— Да объясните же!

— Не слушайте его! Это какой-то сумасшедший, он ничего не знает!

— Пусть говорит! Пусть говорит! — раздались визгливые голоса.

— Господа и дамы! — продолжал Лезорн. — Я говорю, что богатства вашего кузена — ведь он всем вам кузен? — пойдут на свалку. Знайте, что мой коллега, доктор подметальных наук, может теперь, если захочет, снабдить свою метлу рукояткой из чистого золота, о чем не мешает знать сообразительным людям. Вам же, бедняги, старый сквалыга не оставил даже на кусочек сыра!

Произнеся эту тираду, Лезорн удалился, покатываясь со смеху.

LVII. Злоумышленники

Расставшись с сестрой, Гектор, бледный и очень взволнованный, вернулся в свою изящно обставленную холостяцкую квартирку в квартале Сорбонны. У него было такое чувство, словно он скользит по крутому откосу и вот-вот сорвется в пропасть. Остатки чести и страх перед возможным наказанием предупреждали его об опасности. Пока не поздно, нужно было остановиться. Своим громким именем и титулами Гектор прикрывал всяческие аферы, посещал всякие притоны, однако в глазах людей, судящих поверхностно — а таких много, — честь его еще не была запятнана. Неужели теперь он окончательно лишится ее, пытаясь завладеть богатствами Сен-Сирга уже не обманом, а силой? Этот Николя, который казался просто мелким мошенником, на самом деле был опасным преступником, пытавшимся вовлечь его в гнуснейшее злодеяние. Разве сыщик не предложил отравить Сен-Сирга?

При этой мысли мурашки пробежали по спине Гектора. У негодяя, по его словам, имелось верное средство… И потомок крестоносцев уже увидел себя на скамье подсудимых, рядом с бандитом, под стражей жандармов… Нет, нет, сыщику не удастся довести его до этого! Бланш была права, с ужасом отвергнув чудовищное предложение. Но вместе с тем ее негодование удивляло брата. Неужели она до такой степени вошла в роль добродетельной особы? Сестра ни за что не хотела применять насилие… А ведь она способна на все, даже на добрые дела, если, конечно, они сулят выгоду.

Размышляя, Гектор взял со стола письма, полученные в его отсутствие, и обратил внимание на одно из них. Написанное на оберточной бумаге, сложенной квадратиком и заклеенное хлебным мякишем, оно выделялось среди изящных надушенных атласистых конвертов. Адрес нацарапан карандашом, марка отсутствует… Очевидно, кто-то лично отдал это послание привратнице. Почерк женский.

«Какая-нибудь нищенка просит у меня помощи, — подумал де Мериа. — Нашла к кому обратиться!» Он уже хотел отложить письмо, не читая, но тут его осенило: «Должно быть, это от Олимпии… Я давно у нее не был, она, очевидно, соскучилась по мне. Хоть она и проститутка, но, может быть, именно она предана мне по-настоящему».

Гектор распечатал письмо и прочел:

Гектор не стал долго размышлять над этим странным письмом. В строках, проникнутых глубоким презрением и к жизни, и к смерти, его поразило лишь одно, эта сумасбродка — родная сестра человека, только что разбившего его надежды на богатство…

— Ко всем чертям! — буркнул он и бросил письмо в корзину. — Мне решительно все равно, где она подохнет!

Раздался стук в дверь. Вошел Николя.

— Мы опоздали! — воскликнул сыщик, бросаясь на диван. — Все пропало!

— Как же так?

— Старикашка пишет завещание.

Де Мериа облегченно вздохнул. Гнусные планы сыщика отпадали сами собой. Это был удобный выход из положения.

— Да, — продолжал Николя, — проклятый старик собирается отправиться на тот свет без нашего участия… Досадно, ведь все было уже на мази… Теперь у него сидит нотариус, и эта скотина-метельщик не отходит ни на шаг… В числе свидетелей — один из наших. Скоро мы узнаем, как обстоят дела: я назначил ему здесь свидание.

— Как, не предупредив меня? Мне не нравится, что всякие висельники знают мой адрес, слышите?

— Черт побери, вы сегодня слишком нервничаете, дорогой граф! Постарайтесь успокоиться и быть любезным с нашим человеком! Не плюйте в колодец — пригодится воды напиться.

— Пригодится? Теперь?

— Кто знает: может быть, мы начнем всю игру сызнова.

Граф закурил.

— Вот и он! — заметил Николя. — Я слышу его шаги. Пойду открою.

Появился разносчик.

— Ну что? — спросил сыщик. — Какие новости?

— Плохие.

— Вот как?

— Потрясающие! Небывалые! Сногсшибательные!

— Хватит восклицаний! Говори же, в чем дело?

— Он все завещал ученому!

— Господину Дювалю? — спросил граф.

— Нет, какому-то Леон-Полю, метельщику; мы зовем его между собой «ученым». Другого такого чудака не сыщешь во всем Париже!

— Вы уверены, что все завещано ему?

— Я сам подписался под завещанием, как свидетель.

— Ого! — воскликнул Николя. — Ты осмелился подписаться?

— Ну да.

— Своим настоящим именем.

— Да именем Лезорна. Я обзавелся лотком разносчика, чтобы подобраться к этому денежному мешку. Разве плохо придумано?

— Нет.

— Я отлично сыграл свою роль.

— Значит, Леон-Поль — наследник…

— Сущей безделицы: каких-нибудь девятнадцати миллионов!

— Ладно, все к лучшему. Слышите граф? Благодаря подписи Лезорна можно будет оспаривать завещание.

Гектор не отвечал, погруженный в раздумье. Олимпия могла оказаться наследницей брата! Это произвело сильное впечатление на бывшего возлюбленного злополучной узницы. В его рыцарской душе внезапно проснулась нежность, готовая восторжествовать над всеми предрассудками. Девятнадцать миллионов… Подумать только: она может получить целых девятнадцать миллионов! Эта мысль не давала ему покоя.

— Вы не слушаете меня, граф, — продолжал Николая, — между тем нам повезло. Благодаря подписи Лезорна завещание не имеет законной силы.

— Почему? — спросил разносчик.

— Потому что лишен гражданских прав.

— Черт побери, у меня столько других прав, что такая потеря мало меня огорчает, и…

— Ладно, ладно. Вернемся к делу: как чувствовал себя старик, когда ты уходил?

— Очень плохо.

— Долго он, по-твоему, протянет?

— Через час окочурится.

— Так что завтра…

— Да не завтра, а через час, говорю вам, этот метельщик, этот нищий станет обладателем девятнадцати миллионов! Обидно, черт возьми… И если из-за моей подписи денежки от него ускользнут…

— По крайней мере она дает повод для процесса. А тем временем мы добьемся выгодной полюбовной сделки… Понимаете, граф?

— Процесс мы проиграем, а поладить с таким человеком, как этот метельщик, — нечего и мечтать.

— Так что же делать?

— Сейчас — ничего, — сказал Гектор. — Я подумаю. Сходите за фонариком, любезный Николя! Мне нужно кой-кого предупредить о происшедшем. А завтра мы потолкуем обо всем.

Сыщик вышел. Граф с живостью обернулся к разносчику.

— Возвращайтесь на свой наблюдательный пост, Лезорн, и, если что случится, немедля сообщите мне. Вот вам сто франков за хлопоты. И смотрите, не проболтайтесь никому, даже Николя.

— Ладно! — ответил разносчик и сунул деньги в карман штанов.

— То, что я скажу вам, никто не должен знать.

— Ясно.

— Часа через полтора я вернусь.

— Мне тоже прийти?

— Да, и поможете оставаться хоть до утра.

— Спасибо.

— Вы получите хорошее вознаграждение, и я позабочусь, чтобы полиция вас не трогала.

— Вы очень добры, граф. Надеюсь оплатить вам той же монетой.

Гектор поморщился.

— Хе-хе-хе! Никогда нельзя знать заранее, как жизнь обернется, — заметил Лезорн.

— Это верно.

— Бывало и так, что похуже меня бедняк помогал знатной персоне вроде вас, и даже спасал ее.

Николя вернулся и сообщил, что фиакр ждет. Граф поспешно сел в экипаж и крикнул кучеру: «Бульвар Пор-Рояль!» Но, доехав до Люксембургского сада, он неожиданно изменил маршрут и велел повернуть к тюрьме Сен-Лазар.

LVIII. Куча новостей

На другой день после описанных событий в вечерней газете можно было прочесть:

Спустя еще день в газете, принадлежавшей к числу «независимых», под заголовком «В морге» было напечатано:

А в органе иезуитов «Пламенеющее сердце» любители клерикальных бредней могли через несколько дней прочитать такую статейку:

Приведем еще две вырезки из газет. Вот первая из них:

Вторая заметка из той же газеты:

LIX. Смерть честной женщины

Мадлена превратилась в живой труп, как все чахоточные, и не могла уже держать в руках ни иголки, ни веника. Она умирала на узкой деревянной кровати.

В комнате царил беспорядок. В углу валялись скомканные, грязные и мокрые простыни; немытые тарелки и чашки, вперемежку с пузырьками от лекарства, громоздились на засаленной скатерти. На стульях висели грязные юбки, чулки, какие-то тряпки. На круглом столике лежала работа, взятая Анжелой на дом: ведь, несмотря на болезнь матери, ей приходилось заботиться и о другом. Жизнь не ждала… Никому не было дела, что у них — горе.

На чугунной печурке булькала кипевшая в кастрюле вода. На полу валялись щепки и топор. Воздух в комнате был настолько тяжелым, что от него спирало дыхание, хотя в открытое окно и врывался свежий ветерок. Заходящее солнце освещало убогую обстановку жилища.

Жак Бродар, стоя у постели, смотрел на умирающую жену. Он не плакал, но каждый мускул искаженного лица выражал страдание. Его большие руки, казалось, приросли к спинке кровати. Анжела, склонясь к матери, горько рыдала. Девочки разложили вокруг себя черепки, служившие им игрушками, и шептались:

— Мама спит, шуметь нельзя.

— Нет, нет, мы тихонько! Давай поиграем в немых.

— Ладно! Я буду булочницей, а ты пришла покупать хлеб. Я дам тебе за су четыре фунта, а говорить ничего не буду, ведь я — немая…

Солнечные лучи золотили их волосы.

Господин Николя, секретарь редакции еженедельника «Хлеб», засунув руки в карманы элегантного пальто, в прекрасном расположении духа подымался по улице Монж. Прежде чем вернуть в полицию свое агентурное удостоверение, он намеревался еще раз использовать его, принудив к сожительству Анжелу, которая ему весьма приглянулась. Хватит с него бесстыжей Амели! К тому же эта девка не соответствует новому положению виконта д’Эспайяка. Между тем маленькая Бродар, если ее вышколить, станет такой женщиной, что весь Париж начнет ему завидовать. Да, да, Анжела, одетая в шелк и бархат, будет лакомым кусочком! Сыщик твердо решил удовлетворить свою прихоть, даже если бы для этого пришлось жениться. А потом, если девушка ему надоест… Ну что ж, с такой ничем не рискуешь.

Чтобы добиться своего, Николя решил сыграть роль спасителя, пользуясь тем, что Анжела нарушила правила. Во-первых, она не сообщила полиции своего адреса; во-вторых, ни разу не явилась на осмотр. Этого достаточно, чтобы упрятать ее в Сен-Лазар, если она заупрямится. Впрочем, она, наверное, не станет артачиться: ведь он ласково обойдется с этой ягодкой (так сыщик, заранее облизываясь, мысленно называл Анжелу).

Рассчитывая, что визит на улицу Крульбарб окажется удачным, Николя ускорил шаги. Он шел с видом победителя, насвистывая, расталкивая прохожих.

Глаза Мадлены были закрыты, лицо приняло зеленоватый оттенок, губы посинели. Из ее груди вырывался хрип. Жак и старшая дочь, застыв на своих местах, с трепетом ожидали конца.

Внезапно умирающая сделала резкое движение. Она приподнялась, кости ее хрустнули. Помутившимся взором она посмотрела вокруг и спросила слабеющим голосом:

— Огюст… Где Огюст?..

Жак и Анжела молчали. За них ответили девочки:

— Огюста выпустят из тюрьмы только через год.

Зрачки Мадлены страшно расширились; ей, должно быть, чудились призраки. Началась мучительная агония. Протянув исхудалые руки, словно мать, которая защищает прильнувших к ней детей, она крикнула:

— Нет, нет, я их не отдам! Прочь, вороны и совы! Жак, Жак, прогони их! Они уносят наших малюток… Помогите! Жак, Жак, отними у них Огюста и Анжелу! Ах…

И, мертвая, упала на подушку.

В дверь постучали. Ни Анжела, ни Жак, поглощенные горем, не услышали стука. Николя отворил дверь и проскользнул в комнату.

В углах уже сгустились вечерние тени. Только две фигуры, мужская и женская, смутно выделялись в полумраке.

— Здесь живет Анжела Бродар? — спросил вошедший.

— Здесь, — ответил Жак.. — Что вам угодно?

— Отвести ее в полицию.

— За что?

— Она нарушила правила.

— Нарушила правила? Не понимаю.

— Очень просто! Уже второй месяц, как у нее — билет, но, несмотря на это, она не явилась на осмотр.

— Билет? У нее?

Анжела испустила крик и, упав на колени, прижалась лицом к телу матери. Николя подошел ближе, медоточивым тоном заговорил с девушкой, пытаясь ее успокоить, и потянул за рукав.

Жак, схватив топор, бросился на сыщика и ударил его по голове.

Через час Бродар с дочерью были заключены в тюрьму.

На другой день похоронные дроги отвезли тело Мадлены на кладбище Навэ. Никто не шел за гробом этой честной женщины, несравненной матери и труженицы: ни муж, ни дети, ни друзья. Один лишь дядюшка Анри провожал племянницу, но не мог поспеть за дрогами и отстал.

Мадлену опустили в общую могилу, и ни один дружеский голос не промолвил: «Прощай!»