Нужным быть кому-то (СИ)

9

Два дня проскочили быстро, Санька в поезде восторгался быстро пролетающими станциями, не успевая их рассмотреть, и вскоре уже подкатывали к Ленинградскому вокзалу.

Пока собрались с Санькой, народ уже подтянулся к выходу. Две стоящие впереди, ухоженные дамы заговорили меж собой:

— Инка, какой мужик! Вот это мачо!

— Да, ответила вторая, я бы не отказалась провести с таким недельку, а то и больше!

Марина, занятая вещами и Санькой, не видела, что там за мачо, а выйдя из вагона замерла, в отличии от Саньки, который с визгом влетел в объятья Горшкова.

— Надо же, обычная бабёнка и та-а-акой мачо! — фыркнула одна из дам.

Мачо же обняв одной рукой Саньку с роскошным букетом во второй, шагнул к Марине:

— Наконец-то, я заждался вас!

Сунув цветы ей в руки, он порывисто обнял её. Санька тут же повторил маневр, обняв маму тоже. Уткнувшись от неожиданности в грудь Горшкову, Марина судорожно вздохнула и замерла, Санька захлебывался от радости, а дядя Саша и мамочка стояли, напряженно замерев.

Горшков вздохнул и нехотя отпустил Марину:

— Поехали скорее, там баба Лена соскучилась!

Конечно же, поехали к Горшкову, Марина всю дорогу несмело улыбалась, глядя то на Саньку, то на цветы, а Горшков, бросая короткие взгляды в зеркало, чувствовал, как в душе становится тепло.

Потом были объятья с бабой Леной, бесконечные рассказы Саньки — уютный семейный вечер получился на славу. Баба Лена повела уставшего Саньку спать.

Посидели с Мариной в молчании, потом Горшков, кашлянув сказал:

— Давно хотел тебе сказать… все не решался… Тогда, когда в беседке ты меня увидела…

— Саша, не надо, всё давно прошло, — вскинулась Марина.

— Нет, надо, выслушай меня, прошу! — Он встал, подошел к окну и, отвернувшись, бездумно смотрел на ночной город.

— Я знал, что меня закроют не сегодня-завтра, добрые люди предупредили. Убегать, скрываться не было смысла. Да и нашли бы рано или поздно. А вот ты — это была большая проблема… скажи я тебе, что так будет, ты бы наверняка, как декабристка, ждала. Возила передачки… нет, послушай. А был ещё Рычаг, в то время имевший мохнатую лапу, и истово ненавидящий меня. Как думаешь, что бы с тобой, юной наивной девочкой было, знай он наверняка, что ты мне дорога?

— Ничего хорошего, — тихо сказала Марина.

— Вот, и я о том же. Думал я, думал, что уж тебе жизнь ломать, защитить тебя не смогу, так пусть лучше ты меня презирать будешь, чем быть для этих… сломали бы они тебя. Вот я и позвал Жанку, вроде как, по-старой памяти, воспылал к ней… Знал ведь, что ты придешь, вот и подгадал… И гложет это меня все двадцать лет, что не смог уберечь, но пусть хоть так вышло, не видела и не узнала ты всей этой грязи.

Он засунул руки в карманы брюк и стоял не поворачиваясь к ней.

— Поздно, как говорится, пить «Боржоми», но надо, чтобы ты знала… как я в тот момент удержался не рванул за тобой?.. А утром меня приняли, и завертелось. Сейчас, когда вас встретил, не могу я вас отпустить, мне же солнышко по другому светить стало… — он замолчал.

Стало тихо-тихо.

— Ты прости меня за тот вырвавшийся вопрос о том, что Саньку так назвала, мне Сергеевна рассказала, что это она имя выбрала ребенку, что ты была… — он выдохнул, — жаль, что Санькин биологический отец мне не встретился. А с другой стороны — хорошо, что его нет, я кощунствую, но это правда!

Горшков опять замолчал. Потом как-то тоскливо вздохнул:

— Ладно, пошли спать!

Марина встала, неслышно подошла к нему и робко обняла его со спины.

Горшков перестал дышать…

— Маришка, — хрипло выговорил он, — Маришка? Ты уверена, не пожалеешь? Я ведь не остановлюсь, слишком долго ждал тебя?

— Нет! — уткнувшись носом ему в спину, пискнула Марина.

Рывком обернувшись, он взял в ладони её лицо, долго вглядывался, а потом неверяще спросил:

— Неужели я дождался?

Она сморгнула, и по щеке покатились слезы. С невыразимой нежностью Саша собрал губами их и тихонько сказал:

— Я сделаю всё, чтобы ты больше не плакала, поверь!

А в коридоре, потихоньку пятясь, на цыпочках уходила баба Лена, плача и крестясь.

Горшков, сам себе удивляясь, — забыл когда был таким — бережно обнимая свою(НАКОНЕЦ-ТО!!!)Маришку тихонько, боясь насторожить, расцеловывал такое любимое лицо.

— Как я тебя ждал! Мне эти два месяца как два века оказались!

— Саша, мам Лена может войти, — смущенно выговорила Марина.

Саша улыбнулся, нежно целуя её в носик:

— Мама Лена наша всеми конечностями была за нас, уверен, сейчас крестится от радости!

Он осторожно отодвинул её от себя, вгляделся внимательно и подхватил на руки:

— Какая же ты худенькая, все косточки можно пересчитать, чем я и займусь в ближайшие часы и минутки, — не давая Марине что-то возразить, пронес по коридору в свою спальню. — Вот, прекрасная моя девочка, отныне и все время это твое место, иначе быть не может, моя жена, женщина, как кто-то говорит из ребятишек — сокровище сокровищное!! Боюсь только, что не хватит мне времени доказывать мою любовь! Маришка, — он закружил её по комнате, благо комнатка была немаленькая, — я вас люблю, сам не ожидал, что на такое способен! Мне Козырев когда ещё говорил, что без своей половинки не дышится, я всё не верил, идиот!

— Поставь меня на ноги, пожалуйста! — Марина все равно немного стеснялась.

Он поставил её на пол и тут же прижал к себе:

— Давай просто пообнимаемся!

И славно было вот так стоять в его объятьях, слушая неровный перестук сердца, Марина успокоилась. Спустя какое-то время она шевельнулась, подняла глаза на него и осторожно дотронулась до щеки, провела ладошкой по ней, он скосил глаза на ладонь… она же, осмелев, взяла его лицо в ладони и очень осторожно поцеловала в уголок губ… и всё… — у Горшкова сорвало крышу…

— Не могу! — И он припал к её губам, было такое ощущение, что он после раскаленной пустыни попал в оазис и никак не мог напиться.

Дальнейшее Горшков помнил как бы вспышками-урывками… вот он бережно целует её… Потом ощутив, что она отвечает, становится более отзывчивой, он уже с жадностью целует её… потом вспышка — уже полуобнаженные они, лихорадочно целуясь, помогают друг другу избавиться от так ненужной сейчас остальной одежды… вспышка… он с восторгом рассматривает свою худенькую девочку, млея от возможности трогать, ощущать, целовать… и тут же замирать от её сначала робких а потом все более уверенных прикосновений… потом все перекрывает ощущение восторга! Горшков отдавал себя до капельки, полностью растворившись в своей такой желанной и так долгожданной, единственно нужной ему женщине. Не было этих долгих двадцати лет, был только бесконечно влюбленный Сашка Горшков и его Маришка…

Оба долго приходили в себя… за окном серел рассвет. Горшков с удивлением осознал, что на самом деле летал где-то в космическом пространстве.

— Господи! Спасибо тебе! — воскликнул он про себя.

Маришка, уснувшая прямо на нем, тихонько дышала ему в шею, а он, растекаясь лужицей, боялся пошевелиться, вдыхая самый нужный ему запах — запах его женщины. Сколько он так лежал, ликуя, не понял. Маришка, бормотнув, сползла с него, повозилась, устраиваясь поудобнее. Он обнял её, прижал к себе, прикрыл легким покрывалом и провалился в сон.

И не слышали они, утомленные, как проснувшаяся баба Лена, стараясь не шуметь, радостно возилась на кухне, готовя праздничный обед, как проснулся Санька… Узнав, что мамочка с дядей Сашей спят, и шуметь не надо, пошел помогать бабе Лене. Вот таких суетящихся, их и застал заспанно-счастливый Горшков, проснувшийся на запах выпечки. Осторожно, стараясь не разбудить Марину, встал, и натянув домашние штаны, пошел на кухню. Его встретили два вопросительных взгляда, первым не выдержал Санька:

— Дядя Саша, вы с мамочкой жениться будете, правда-правда?

— Да, Санька!

Тот как-то тревожно спросил:

— И ты станешь моим настоящим папой?

— Да!

— Насовсем?

— Да!

— И я буду твой любимый сыночек?

Горшков, не выдержав допроса, сгрёб его в объятья:

— Ты уже давно любимый сыночек! Только, Сань, мы немножко поменяем тебе фамилию, и будешь ты — Горшков Александр Александрович!

Тот немного подумал:

— Александр Александрович, почему? А… понял, ты же Александр, баб Лена, я буду Горшков! А мама?

— И мама — Горшкова!

— А когда?

— В понедельник поедем, узнаем, как можно скорее всё и сделаем, а завтра переезжаете ко мне все.

— И будем у тебя всегда-всегда жить?

— Теперь надо говорить — «у нас», — чмокнул почемучку в носик Горшков.

— Ох, — Санька изо всей силы обнял Горшкова, — я так рад, что ты мой папа!

Баба Лена не скрывала слез:

— Я очень-очень рада! — она как-то замялась… — Теперь вы семья, я наверное…

— Лен Сергевна, у нас с Маришкой и Санькой одна мама и бабушка на всех — Вы. Не надо ничего придумывать. Места у нас, — он выделил слово «нас», — хватает, давно мечтал завести тещу. Вы ж Марине как мать, значит, и мне тещёю приходитесь. Не парьтесь, а надоест с нами жить, прикупим в нашем подъезде вам квартирку, прикиньте, как вам удобнее. А хрущобу вашу… — он скривился, — однозначно продавайте, ни на один день туда никого не отпущу!

У Мишука неожиданно появилась команда. Ванька с Колькой по старой памяти решили побороться с ним — «типа мы крупнее, сильнее, теперь-то уж точно мы тебя заломаем.» Пошли на поле за огородами, пыхтели, кричали, извозюкались все, но как не пытались, Мишук умудрялся выскользнуть из казалось бы стального захвата.

Наконец, побросав обеих братьёв каким-то мудреным захватом через бедро, он утомленно сказал:

— Бугаины! Уморили!

И удивленно оглянулся, вокруг сидели пожалуй все пацаны деревни, а то и Аксёновки. Велики, брошенные как попало, валялись в сторонке, а они, обычно орущие и галдящие во все горло, сейчас сидели молча, только и слышно было отряхивающихся братьев:

— Вот как есть змей! Ты, Вань, как хочешь, я с ним бороться не буду, это ж надо, нас двоих, таких орлов, один мелкий заломал!

— Дядь Миш, — отмер Лёха, — ты ведь в отпуске, поучи меня немного, сдачи уметь сдавать, а?

— И меня, и меня! — загалдели все пацаны, громче всех басил баушкин правнук — Тимошка. И такая мольба была в глазах пацанов, что Мишук не выдержал:

— Ладно, поучу самым простым приемам, но гонять буду сильно, не ныть и не скулить. Не сможете, говорите сами, ничего плохого в этом нет, не у каждого может получиться.

Вот и начались тренировки, они бегали, прыгали, ползали, отжимались, висели на тут же поставленном турнике, боролись. По очереди гуляли с Егоркой, когда Настя и баба Таня были заняты, и Мишке вручали коляску. Занимались с азартом, поначалу хвастаясь друг перед другом, а потом, втянувшись, стали сплоченнее.

На тренировки посмотреть собирались девчонки, мелкие дошколята, «баушки» — впереди с комментариями сидел дед Аникеев.

— О, Мишка, ты как жисть нашу оживил, вон девки, — он кивал на бабок, — про телевизер и энти, как его….серьялы позабыли!

Лешка, несмотря на то, что поначалу болело всё тело, упорно занимался, пропускал только когда ездил к деду.

В первый свой приезд Лёха дотошно облазил и осмотрел всё, потом, убедившись, что дед не бледнеет и чувствует себя почти нормально, успокоился. Сидел с дедом и рассказывал ему все новости, пока Палыч и Валя бродили по окрестностям.

— Дед, там у Саньки Вершкова теперь отец есть. Он звонил мне, радостный такой. Он скоро не Вершков, а Горшков станет.

Дед встрепенулся:

— Горшков? Как хорошо! Рад за них! Ты что, это же тот Горшков, которого Марь Иванна любит кормить!

— А, тогда клёво, он мужик хороший, хотя и тоже как ты, каменный!

— Я же стал не каменным, и он от Саньки твоего тоже размякнет!

— Дед, чё скажу-то… У Варюшки жених есть!

— Да ладно, это несерьезно!

— У него всё серьезно — это же Тимошка, сибирский медведище, он как Шишкины: сказал — сделал! Меня просил приглядывать за ней, пока он там, в Сибири.

Иван хохотал от души:

— А что, Лёш, с Шишкиными породниться очень даже замечательно! А Варюша что?

— Хихикает и дразнится!

Дед опять сильно смеялся:

— Подрастут, может, и смотреть друг на друга не захотят!

— А дядя Миша нас гоняе-е-ет, но и сказал, что толк из почти всех будет. Тимоху только ругает, что неповоротливый, а Витька из Аксёновки на неделю отстранил, сказал, что бороться надо честно, когда учишься. Одно дело в драке, а со своими надо честно, без недозволенных приемов. Очень, дед, нравится, я, пожалуй, в секцию запишусь, а летом дядь Миша опять поучит, у него такие приемчики — закачаешься. Ванюшка и дядь Коля против него не выстояли.

Рассказал подробно про визит в школу, Игнатьич слушал и радовался, что у его внуков лето получилось «обалденное», выражаясь Лёшкиными словами.

— Жалко, скоро кончится, все разъедутся, но, дед, зимой будем сюда приезжать? Ты обещал!

— Обязательно, Леш, за осень, если не выдастся дождливой, дом перестроим, бригаду я уже нашел подходящую. Как только мы уедем в Москву, они тут же начнут заниматься домом, Егор будет постоянно наезжать, и мы приезжать будем.

— Клёво! Я, дед, точно, по деревне буду очень скучать и по моим всем друзьям! Пробыли с дедом до вечера, расстались успокоенные — и Иван, и Лёшка. У Ивана душа успокоилась, что внуки без него не киснут, а у Лёхи, что дед не лежит, а бодрячком, как сказал Палыч.

Неделя проскочила быстро, в пятницу приехали Вершковы-Горшковы. И тут всех удивил Верный. Очень серьезный и не любящий шум и суету, пёс летом старался отлёживаться где-нибудь в кустах или в недальнем лесочке, появлялся только поесть и утром, по заре. Когда баба Таня выгоняла корову, неизменно появлялся. — Отмечаться приходил! — говорила баба Таня.

Горшковы приехали всей семьей, пока взрослые знакомились и обустраивались, Лёха, взяв Саньку, повел его знакомиться с Шишкиными и Валей.

Санька удивлялся всему — нюхал цветочки, восторженно смотрел на куриц и гусей, корова его просто ошеломила, он замерев смотрел на неё.

— Сань, не бойся!

— Я не боюсь, она хорошая, но какая большая, на картинке-то маленькая!

И тут из кустов вылез Верный, прямиком направившись к Саньке.

— Ой, собачка! Собачка, собачка иди ко мне! — бесстрашно позвал Санька.

Верный неспешно обнюхал его, потом положил свою морду ему на плечо, выдохнул ему в ухо и лизнул изумленную моську. Санька, восторженно завопив, обхватил его за шею, пес же опять лизнул его своим немаленьким языком.

— Чудо какое! — Ахнула баба Таня, — я такого и не видывала!

А Санька с Верным все обнимались, пёс лег, Санька забрался на него и, держась за шею, заливисто смеялся.

Настороженно замершие, уже подошедшие к калитке Горшков и Марина, выдохнули.

Баба Таня, шустро познакомившаяся с ними, изумленно сказала:

— И не припомню такого, он ведь до себя только меня и Валюшку допускает, знать, у вашего ребенка очень чистая и добрая душа! Собак-то не обманешь!

И ходил Верный все два дня, что они были в Каменке, за Санькой хвостиком.

Горшков сразу же сошёлся с мужиками, вечером дружно готовили прикорм для рыбы. Пошли рано утром на рыбаловку, как всегда, новичку повезло, у Горшкова улов был больше всех. Шишкины посмеиваясь, говорили, что им в удовольствие вот так посидеть, утро встретить, солнышко заспанное увидеть, а рыба… она и в магазине рыба.

Ленин же пыхтел:

— Вам, обормотам, не стыдно так вот говорить? В магазине… это ж мочалка замороженная!

Утро на речке и впрямь было замечательное, особенно поражала тишина, она давила отвыкшему Горшкову на уши, река еле еле текла, видимо, тоже ещё не проснувшись, другой берег виделся призрачным из-за тумана, скопившегося на речке и в низинах, ветра не было совсем… Солнце, казалось, зависло у края небосвода и раздумывало, выходить или подождать… И в какой-то миг резко рвануло вверх — побелели редкие облака, проснувшийся ветер резво заиграл листвой, птицы, приветствуя новый день и солнышко, распевали во все горло, сразу стало тепло, и туман начал съеживаться…

— Здорово! — выдохнул Саша.

— А я и говорю, что здорово, — откликнулся Ульянов, — поеду, вон, к своим в Москву, ну, три дня могу, а больше никак, заболеваю. В Каменке-то даже и не на речке рассветы удивительные. А рано утром выйдешь на улицу и замираешь, красотища! Все-таки природа — самый лучший художник, ведь ни одного одинакового рассвета, а сколь я их в деревне-то перевидел, не счесть! А к вечеру мы баньку сладим, у нас перво-наперво баня по выходным!

— И шашлычок под коньячок! — добавил Ванюшка.

— Вот, Ванька, человек подумает, что алкаши одни здеся живут!

— А не надо выводы с порога делать! — тут же парировал Иван.

Горшков засмеялся:

— Да я и не собирался никакие выводы с порога делать. Я пока обалдевший от рассвета…

Явились с рыбой рано, в Козыревском доме ещё все спали, одна Марь Иванна уже смоталась за парным молоком.

Горшков выдул в один присест литр и отдуваясь сказал:

— Пойду досыпать!

Подлез к своей ненаглядной, теплой, разоспавшейся Маришке и, вдохнув ставший за неделю привычным, родной запах, тут же отрубился.

Проспал до одиннадцати, проснувшись, сначала не понял, где он, а потом расплылся в улыбке. В доме никого не было, слышно было, как за окном негромко переговариваются Марь Иванна и теперь уже, тёща.

Выйдя на улицу, вдохнул всей грудью какой-то невозможно чистый воздух и спросил обернувшихся к нему женщин:

— А где остальная семья моя?

— А они пошли в заброшенный сад, их Вовка Ленин повел за сливами и яблоками, будем варенье варить, а в зиму-то свойское варенье о как пойдет, — радостно доложила Марь Иванна.

— А мы тут подсобрали всякие ягоды, что остались на кустах, вот переберем и компотов наделаем, — радостно вступила баба Лена.

— И сынок пошел в сад?

Марь Иванна несерьёзно хихикнула:

— Сынок твой, Саш, не пошел, а поехал на собаке. Все обсмеялися, Верный не спеша вышагивает, а Санька-наездник сияет чище солнышка!

— Саша, тебя покормить, или своих дождешься?

— Я пока на речку сбегаю!

Сбегая с бугра к Малявке, Горшков как в детстве, на бегу снял с себя футболку и, притормозив на минуточку — скинуть штаны — с разбегу, подняв тучи брызг, ухнул в воду. Поплыл по течению, затем лег на спину и долго лежал так, едва шевеля руками — «ленивый тюлень» всплыло откуда-то в голове, неподалеку всплеснула рыба. «Похоже, за бревно приняли», — улыбнулся Горшков. Река делала небольшой изгиб, и с берегов к воде тянулись ветви плакучей ивы, образовав занавески, сквозь которые проглядывали любопытные лучи солнца. Казалось, как в деревенском доме, через шторки пробивается солнечный свет. Весь такой умиротворенный, Горшков нехотя поплыл назад, а взглянув на бугор, прибавил ходу. С бугра поспешно спускались его самые-самые: Санька бежал с воплями, за ним поспешала Марина с кругом и полотенцами на плече, а в отдалении неспешно, как и полагается большой и серьезной собаке, шагал Верный.

Санька, добежав до песка, аж приплясывал в нетерпении:

— Мамочка, давай скорее круг, папа ждёт же!

Едва Марина надела ему круг, он бесстрашно побежал в воду, смешно загребая руками и ногами, рванулся к Саше.

— Тихо, тихо, — поймал его Горшков, — не спеши. Устанешь быстро!

И опять у Саньки и Саши было море восторга, они плавали, брызгались, играли в «баба сеяла горох», — их счастливый смех и вопли Саньки летели над рекой…

Наплававшаяся Марина сидела на берегу, любовалась своими мужиками и наконец-то начала осознавать, что вот оно, её счастье, барахтается и визжит от восторга в сильных и таких надежных руках за короткое время ставшего таким родным и нужным Сашки. Её давней и, как она считала, безответно-безнадежной, любви.

Горшков умудрился за неделю доказать и уверить её, что она желанна и любима. Вспомнив про такие жаркие ночи, Маришка покраснела. Горшков не только брал, наоборот, больше отдавал, раскрываясь перед ней до самого донышка. И уходила из их душ горечь, оседавшая там годами, оба, нахлебавшись, понимали, что им выпал даже не шанс, а шансище, и старались наверстать упущенное.

Горшков, посадив Саньку на шею, выходил из воды, с хитрецой поглядывая на неё:

— Не обо мне ли задумалась?

— Заметно?

— Мне точно!!

Вытирали восторгающегося на всю округу Саньку, потом мокрого папу вытирал сын, полежали на солнышке, с бугра засвистел Лёха:

— Санька! Айда на велике кататься!

Подхватились, пошли к Ульяновым, дед Вовка смеялся:

— Вот, все старые велики пригодились, надо прокат открывать! — нашлись два взрослых, один у Шишкиных, другой у Ульяновых, и поехали Горшковы смотреть окрестности, Лёха был за экскурсовода. Прокатились недалеко, помня о Санькиных ногах, да и пообедать захотелось. Санька, осоловев после еды, быстро задремал, папа отнес его в комнату.

— Дядь Саш, я что хочу сказать-то…

— Да, Лёш, слушаю.

— На следующий год ребятня в школу пойдёт — мои дети и Санька, вы с дедом подумайте, может их в подготовительный какой-то класс отдать? Они чего-нибудь научатся, а в школе я за ними присматривать буду. Там директриса клёвая, попросим чтобы в один класс их записали. Там и Макс будет этот, как его… на ф… вести, по компам.

— Да, Лёш, обязательно решим, я тоже думал про подготовишек, а с твоими детьми, они вон какие шустрые, и наш сынок бойчее станет!

— Дядь Саш, клёво, что у Саньки теперь ты есть, я когда его первый раз увидел, так жалко его было, сейчас он совсем-совсем другой, он такой классный пацан, только мелкий.

Горшков обнял Лёху за плечи:

— А ведь всё началось-то с тебя, ты у нас как сказочная фея. Нет сказочный фей! Смотри: Валя с Палычем поженились, деревня такая шикарная оказалась, друзей море появилось, дед твой улыбаться стал, у меня вон сколько счастья, Лёх, у тебя, может, волшебник есть в родне?

— Скажешь тоже, просто я к Вале подошел зачем-то, а потом все и получилось. А здорово же, дядь Саш, я в Каменку сильно влюбился, тут так клёво! Ладно, мне на тренировку пора!

— Что за тренировка в деревне?

— Пошли, сам посмотришь!

Поцеловав спящего Саньку и оставив его под присмотром бабы Лены, пошли с Маришкой на поляну и не пожалели.

Во-первых, мальчишки… они действительно старались и рвались выполнять всё как следует, во-вторых, зрители…

Горшков откровенно любовался ими, ухмыляясь на их замечания и реплики.

Особенно ему понравился боевой такой, ехидненький, старенький, но бодрый дедок, который комментировал всё происходящее смешными словечками:

— Так имя!.. Жги, Леха!.. Энтот финт у тебя, Матюха, не пройдёть!.. Мишук, чёй-ито у тебя Тимоха расслабился! Родственник али как, послаблениев не давай!!

— От, — он обернулся к Горшкову, — уедуть по-осени все, скукота зачнется, опять девки, — он кивнул на любопытных старушек, — чаи гонять и серьялы смотреть зачнут, жизня как болото до весны будеть. Эх, доскрипееть бы до её!!

— Ты, Васька, какой год стонешь, про вёсны-те? — отбрила его «девка», — а сам уже девятый десяток разменял.

— А потому-што шевелюся, а не сижу колодою!

Баба Таня шумнула Горшковым:

— Идите-ка сюда. Саша, ты мясо нам прокрути, а мы с Маришкою тесто заведем, Мишук с Валюшкой давно просят чебуреков. Ванюшка с Колькой там шашлыки маринуют, ребятня с Лениным баньку ладят, Калинины за пивом поехали, все при делах.

Дед Вася, как нюхом учуял, после прогляда тренировки, приплелся вместе с Мишкой, давая тому ценные советы. — А то он без твоих советов не знает чё делать, истинный ты репей, Васька!

— Дык скучно мне, ты, вон, за меня не пошла, внуки, сама знаешь, повыросли, им теперь неинтересно здеся, — поникнув, ответил дед.

— Ну, сколь девок, холостёжи в деревне, давно б оженился!

— Я может, Танька, первее Никифора тебя углядел, да вот не было у меня мотоциклета, да!

— И ты столь годов молчал? Да я может и не стала на Никифора смотреть, ты ж орел был, один чуб чего стоил!.

— Дед поскреб лысину:

— А и не поверишь, что чуб был!

— Это от чужих подушек, дед, лысина-то появилась! — шумнул Колька.

— Анчутка ты как есть, Коль, я ить наивернейший был своей Марфе!

— Ну да, ну да, а Нюшка Симонова? Чёй-то её Иван с тобой одно лицо? — Язва ты, Танька, Так и норовишь укусить!

Горшков, прокручивая мясо, улыбался:

— Забавные какие тут жители!

— Это ты, милок, на Танькином дне не был, вот уж отрывалися когда! Тань, чебуреки что-ли ладишь?

— Да оставайся, оставайся, ты смолоду прилипчивый был.

— Это потому што уж больно хороша твоя стряпня. У меня самогоновка имеется, принесть?

— Ну тебя, дед, с твоей самогоновкой, оставь на зиму себе для сугреву, а мы вон, пивка. — Ответил Ванюшка.

— Ну, я для обчества, а с пива будешь сикать криво.

— Вась, — вкрадчиво сказала баба Таня, — ведь налажу сейчас, полетишь мотыльком.

— Всё, молчу! Пойду до Ленина, может чё подсобить надо?

Вскоре из-за забора донёсся вопль Томки:

— Дед, прибью!

Баб Таня вздохнула:

— Вот ведь, остался Васька неприкаянным, ни сынок, ни дочка не навещают старика. Он ещё молодец, не унывает, сам себя обихаживает, да вот по деревне «девок» достает, а мы его жалеем, хоть и ругаемся. Оно к лучшему, когда детей много, кто-нибудь да заскакивает, а Ваське, вишь, не повезло.

Пришел Санька с бабой Леной, его отправили к Лёхе на подхват, он с усердием собирал мелкие щепки, что наготовил Мишук для следующих растопок бани.

Мужики разожгли мангал, Калинины привезли пиво, «женчины», как назвал их дед Вася, занялись чебуреками, все были при деле, как всегда было шумно, весело…

Горшков издали поглядывал на свою Маришку и тихо млел — шумная, гомонящая компания приняла её без пригляду, она раскраснелась, шутила и смеялась, и Саша не раз уже порадовался, что приехали в Каменку.

— Оживает наша Маришка! — потихоньку сказала баба Лена, — мы как из подвала темного на яркий свет вырвались, а уж Санька… глянь, опять с псом обнимается! Вот увидишь, будет хитренько намекать про собачку. Он у нас никогда не просит типа «хочу, дай», а печально так вздыхает и говорит: «Хотелось бы!»

— Да я тоже так подумал, или кота, или пса надо, похоже, заводить!

Из бани выскочил Вовка Ленин:

— Ну, мужики, кто самый храбрый до парку?

Шишкины переглянулись, ухмыльнулись и, хитро глянув на Горшкова, Ванюшка сказал:

— Вот, вчетвером и пойдем, покажем гостю столичному, как надо париться…

Вот это была баня… Саша думал, что не выживет! Горячий воздух обжигал, он сел на пол, а три Шишкина все поддавали пару, добавляли в воду какие-то настои трав. Из-за пара стало не видно полка, а брательники ухали, хлестали друг друга вениками, а потом взялись за Горшкова… Он успел десять раз помереть и родился только тогда, когда Мишук окатил его холодной водой.

— Молодец, прошел Шишкинское испытание!

На подгибающихся ногах он выполз в предбанник, сел на лавку и перевёл дух:

— Вот это да! Бывал я в банях-саунах, но такого… думал, окочурюсь здесь!

— Мы по-батиному всегда паримся, он знал толк в бане и нас научил, не помню когда кто из нас болел, простудой-то. — Колька, сидевший на другой лавке задумчиво поднял глаза к потолку. — Не, точно не болели, даже когда в прорубь провалились, Федяка нас тут исхлестал всех, а даже не чихнули! Баня она, брат, незаменимая вещь. Ванюха, вон, почти каждый выходной приезжает на баньку-то.

Отдышавшись, на слабых ногах Саша вышел на крыльцо и вдохнул такой сладкий, прохладный к вечеру, воздух!

— Ну как? — поинтересовался Палыч.

— Еле живой, но ощущаю себя пушинкой!

— Папа, ты чего такой красный стал?

— Это я, Сань, напарился так.

— И я пойду париться?

— Попозже, сынок.

Марина, смеясь, подала Горшкову ещё одно полотенце:

— Укатали тебя Шишкины?

— Скорее ухлестали, но я в восторге, это не баня, а сказка!

Вывалившиеся из бани Шишкины пошли как ни чем не бывало готовить шашлыки, по двору плыл запах жареных чебуреков. Под яблоней накрывали стол, в баню пошла вторая партия мужиков, Палыч с дедом Вовкой и мелкие — Лёха, Матюха и Тимошка.

Лешка с Палычем намылись-напарились быстро, а вот остальные подзадержались. Женщины же сильно не задерживались и к готовым шашлыкам все раскрасневшиеся и распаренные уселись за стол.

— Ну, с легким паром всех!

Дед Вася все-таки притащил свою самогоновку, настоянную на почках смородины, мужики, попробовав понемножку, похвалили, дед расцвел:

— А я и говорю. Своя-то завсегда лучшее, чем из кооперации. Ох, Танька, чебуреки у тебя славныя, шашлыки-то не по зубам.

— Мы тебе один большой слепили, возьмешь домой.

Эт-то да! На неделю хватит!

Долго сидели, как-то незаметно стемнело, по двору тускловато засветили фонарики на солнечных батарейках, стало прохладнее, отправили детей спать с Марь Иванной и бабой Леной, а сами, неспеша потягивая пиво, расслабленно сидели, лениво перебрасывались словами.

Баба Таня притащила разные кофты и ветровки:

— Накиньте, после бани-то, прохладно становится уже. Володя, ты нас побалуешь?

Палыч кивнул, взял гитару и заиграл Визборовскую: «Милая моя, солнышко лесное», Горшков обняв свою Маришку поддержал его. Голос у него оказался приятный, все притихли, слушая Калину и Сашу. Помолчали после песни, а потом долго сидели, слушая и подпевая мужикам… Гитарные переборы, негромко поющие женские и мужские голоса в притихшей к ночи деревне были слышны по всей Цветочной улице.

— Жаль, — вздохнул Колька, — в понедельник уезжать, тут у мамки расслабон полнейший, прямо как в детство попадаешь, а дома, блин, опять проблемы, работа… и чё мы так быстро вырастаем?

— Да вон уже рябина краснеет, листья желтые появляются… и мне скоро уезжать, — протянул Мишук.

— Один я не грущу — как самый младшенький так близко к мамане и остался, да и я без своей Каменки болею, всё немило, — в кои веки серьёзно сказал Ванюшка.

— Да, хорошо, когда мамка есть, всегда есть к кому приехать и ощутить свою нужность и любовь, — задумчиво протянул Горшков, — вам, мужики, позавидуешь, ваша баба Таня-такая славная!

— Плохих не держим! — тут же откликнулся Ванюшка.

Застучали по листьям капли тихо подкравшегося ночного дождя, начали прощаться.

— Если за ночь дождь не разойдется, то утречком можно в лес за Аксёновкой сгонять за грибами, городские все на жарёху подсели, только подавай, с утра тогда приду за тобой Саш. А мелкие пусть, вон, до посадки прогуляются, недалеко и сыну твоему понравится. Он мальчишка любопытный до всего, а Варя с Верой такие знатные грибники стали, без грибов ни одного дня не приходят, хоть пяток да несут.

Добежали под дождиком до Козыревского дома, их встретило сонное царство, даже бабули спали. Постояли, полюбовались на разметавшегося, спящего со счастливой улыбкой Саньку, прикрыли одеялами девчушек, Марина ласково погладила нахмуренный во сне Лёшкин лоб:

— Спи, мужичок, спи, наш талисман, пусть тебе светлые сны снятся!

— Дед! — Лёха перевернулся на бок и засопел успокоенный.

На цыпочках прошли в другую комнату:

— Саша, как же нелепо, ребенку всего девять, а он вместо «мама» во сне говорит «Дед» и успокаивается, жутко представить!

Ей, как никому другому, было непонятно, как можно не любить нормального, умненького, здорового ребенка.

— Знаешь, — задумчиво сказал Горшков, — я ведь ни разу не слышал, чтобы он мать вспоминал, Иван как-то обмолвился, что она его с рождения не любила. Бабушка, жена Ивана, у него была за мать.

Марина ошарашенно смотрела на него:

— Неужели такого славного можно не любить? Он же чудо-ребенок, такие дети — редкость. Я за день посмотрела как он о сестричках заботится, Саньке внимание уделил, с ребятишками-друзьями успевает пообщаться, Вале что-то принести — унести, тренировка ещё, да такой сын — это же как Божий подарок! Какой же надо быть стервой!!

— Иван-то после гибели сына и жены весь закаменел, а Лешка своих трёхлетних сестричек опекал, я давно с ним не как с ребенком, а как с мужиком общаюсь, да и трудно представить Лёшку и сосюканье. Мужик вырастет, как скала надежный!

За открытым окошком шумел неспешный, убаюкивающий дождь, и спалось под него, да после бани — необыкновенно сладко.