Обмануть судьбу

Глава 39 Горбушка без соли

Вот и еще одна бессонная ночь у следователя Дементьева. Как все возвращается, однако, на круги своя.

Опять неожиданный ночной звонок все того же Грачева. Причем такой же провокационный, как и в первый раз: снова подозреваемый назначает встречу, снова сам выбирает место для свидания. Хорошо хоть, что на этот раз не в метро. Интересно, почему он избрал для явки с повинной именно квартиру Юрия Андреевича Варламова? Какой фокус собрался выкинуть теперь?

А что значит его странная фраза: «Ты мне не веришь?» Ты сам-то, Сергей, поверил бы, поменяйся мы местами?

Голова идет кругом. Вот еще и Анжелика сонно бормочет:

— Мусик, я читала: если человек долго не спит, он сходит с ума. И еще у него вырабатывается гормон старения.

И жена снова проваливается в сон, сладко причмокивая пухлыми губами: ее организм отвергает старение.

Не спалось в эту ночь и Варламову.

Едва приклонит голову на подушку, как чудится ему в доме какая-то возня. И противный писк.

Будто крысиный выводок шебуршится: самка с крысятами. И все детеныши у нее — рыжие.

Варламов уже несколько раз вскакивал, встревоженный, проверял все углы, в мусорное ведро заглядывал — ничего и никого, все тихо. Только задремлет — ну вот, опять…

В одном из коротких кошмаров увидел он собственного отца. Тот взял его за шкирку, приподнял над полом и коротко, однозначно заключил:

— Травить!

Мальчик Юрий провел рукой по копчику, а там — о ужас! — крысиный хвост.

Снова проснулся, весь в холодном поту. Включил ночник, чтоб было не так страшно. Успокоился.

Решил больше не ложиться. День нынче выдался не слишком удачный, с этой бесплодной поездкой в Мамонтовку, и ночь такая же.

Одиноко и тоскливо. Женщину бы сейчас под бочок…

И вдруг он ясно, отчетливо вспомнил горячие Катины объятия. И ее восторженное, доверчивое:

— Мой, мой! Ненаглядный…

И как она, точно зверушка, в постели покусывала его ухо.

И как ее волосы пахли дешевым болгарским шампунем. А груди были мягкими, и вся она была тоже мягкой и податливой. И как она, занимаясь любовью, боялась вскрикнуть или застонать, чтобы не разбудить ребенка.

А потом, разнеженная, спрашивала:

— А как будет «я тебя люблю» по-немецки?

— Их либе дих.

— А по-французски?

— Же т'эм.

— А по-английски я сама знаю: ай лав ю! — и она тихонечко смеялась.

Засмеялся, вспоминая это, и Варламов. Настроение у него выправилось. «Неплохая была бабенка, — подумал он. — На этот раз удалось сочетать приятное с полезным. И провести подготовительную работу, чтобы операция прошла без сбоев, и… попользоваться».

Сейчас он испытывал какое-то особое удовольствие от сознания того, что эта женщина, еще недавно трепетавшая в его объятиях, лежит теперь в морге, накрытая клеенкой, с опознавательной биркой на щиколотке. Жаль, что нельзя этого увидеть собственными глазами.

Во всех преступлениях ему недоставало лишь одного: возможности самому присутствовать при кончине жертв. О, как хотелось Бате самому понаблюдать за их последними минутами! Смертельный ужас во взгляде — и вот этот взгляд останавливается. Финальная судорога. Агония. Возможно — бессильная попытка что-то произнести напоследок.

Все умирают по-разному. Он собрал бы коллекцию непохожих смертей.

Однако приходилось довольствоваться игрой собственного воображения. Правда, воображения богатого.

Наяву, воочию, он наблюдал уход человека в иные миры лишь один-единственный раз: когда случился сердечный приступ у его отца.

Юрию никогда не забыть, как тот начал неожиданно отваливаться на спинку кресла, а побелевшая рука шарила по груди, слева, точно силилась отыскать исчезнувшее сердце.

Сын стоял рядом с таблеткой валидола, но не торопился сунуть ее в синеющие губы. Он наблюдал эту сцену внимательно, стараясь запомнить все нюансы, как будто предвидел, что это может ему в будущем пригодиться.

И пригодилось. Именно такой приступ он мастерски изобразил в кабинете следователя, услыхав сообщение об убийстве Екатерины Семеновой.

Не пришлось разыграть лишь финального, самого любопытного момента, хотя Юрий запомнил и его: отец вдруг рванулся вперед, к нему, будто хотел зубами схватить лекарство, зажатое у сына между пальцев, а затем сложился пополам, точно тряпичная кукла. Уронил голову на собственные колени. И все.

Покоится теперь мирно на Кунцевском кладбище.

А сын превратился в джинна…

Желтоватое мерцание ночника стало почти незаметным, оно растворилось в утреннем свете.

Ночь кончилась, а с нею ушли и страхи. Теперь можно было спокойно вздремнуть. Отключиться.

Если Варламова мучили кошмары, то у Сергея, напротив, в душе воцарилась какая-то новая гармония. Всю неблизкую дорогу в метро, от «Новых Черемушек» до станции «Перово», он напевал — то про себя, а то и вслух: «Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня». Навязчивый мотивчик, но избавляться от него вовсе не хотелось.

Лина…

Он совсем не думал о том, куда и зачем направляется и как ему предстоит себя вести.

Лина…

И что его ждет завтра, послезавтра…

Лина, хрупкое чудо в кудряшках. Птица счастья!

«Следующая станция — «Перово», — объявили, кажется, специально для него, чтоб не проехал, размечтавшись.

Возле метро — универсам, за универсамом — сквер со странной заковыристой скульптурой.

В сквере его обступили цыганки в спортивных куртках, из-под которых тянулись до земли яркие сборчатые юбки.

— Давай погадаем, золотой! Всю правду скажем!

— Денег нет, девчата, — дружелюбно отвечал он. — Да и мне уж нагадали однажды.

Он снял перчатку и показал им ладонь, располосованную во время аварии:

— Линии судьбы у меня нет больше.

Цыганки отчего-то шарахнулись в разные стороны, а одна из них издали, с некоторой опаской пожелала:

— Удачи тебе, симпатичный!

— Естественно, удачи, — беспечно ответил он и свернул к красному длинному дому, похожему на гигантскую детскую книжку.

Но и утренний сон не принес Варламову покоя. Снова привиделись крысы, только теперь они не пищали, а мелодично пели:

— Дилинь-динь.

Отдуваясь, как после пробежки, он сел на кровати. Грызунов, разумеется, не было. Пел музыкальный дверной звонок.

Сквозь широкоугольный глазок Варламов увидел стоящего на площадке парня, которого сперва не узнал: гладко выбритого, безусого, в хипповой потертой кожаной куртке.

— Вам кого?

— Юр, это я, Сергей Грачев.

Батя еще раз вгляделся: точно, Грачев, только изменивший свою внешность. А мальчишка — с ним, что ли? Нет, вроде один. Ну и ну…

Еще не зная, как отнестись к неожиданному визиту, открыл дверь. Протянул гостю руку.

— Через порог не здороваются, — уклонился тот. — Можно войти?

— Прошу!

Но и в прихожей Сергей не ответил на рукопожатие.

— Извини, — помотал израненной ладонью, — порезался.

— Чем обязан?

— Объясню. — Сергей поежился, опасливо оглянувшись на распахнутую дверь, и Юрий, поняв намек, тут же принялся защелкивать замысловатые замки, один, другой, третий. Сложная, надежная система.

Наводчик наблюдал, как Сергей снимает куртку. Видно, рассчитывает на долгий, обстоятельный разговор. Вот наклонился, чтобы развязать ботинки.

— Да можно не разуваться, — разрешил хозяин. — Проходи, присаживайся. Выпьешь чего-нибудь?

В баре у него, как полагается «в лучших домах», всегда имелся запас различных напитков.

«Коль отведаешь хлеба в доме врага твоего», — вновь всплыло в памяти Сергея, и он ответил:

— Да я, честно говоря, лучше б чего-нибудь съел. Понимаешь, третий день во рту ни крошки… С того самого вечера.

— С какого вечера? — беззаботно поинтересовался Батя, разыгрывая непонимание.

— Ах да… — Сергей сделал ответный ход. — Ты ведь ничего не слышал. Даже не знаю, как тебе сообщить…

— Что случилось? Джонни заболел? — Наводчик не без умысла перевел разговор на мальчика, рассчитывая выведать, где его можно отыскать.

— Джонни… Нет, про него мне ничего не известно, — Сергей гнул свою линию. — А вот Катя… Катюша убита.

— Дурацкие шутки, — «не поверил» Варламов.

— Увы, это правда.

Тут Варламов разыграл тот же самый спектакль, что и у следователя, с хватанием за грудь слева, где должно находиться сердце.

«Весьма убедительно, — оценил Сергей. — Какого артиста потерял наш театр в его лице!»

Варламов же, корчась в судорогах, лихорадочно соображал: действительно ли Грачев не знает об исчезновении детеныша или притворяется? Вроде говорит искренне. Этот парень, похоже, ко лжи вообще не склонен.

Если мальчишка вправду исчез, тогда… Его нет уже два дня… нет, даже три… В Мамонтовке речка ледяная, коварная. А в Москве, если он сумел добраться до столицы, такое оживленное движение. Тогда малолетку и убирать не придется, он наверняка уже сам…

А это значит, что у Грачева больше нет свидетеля, и можно, ничего не боясь, выдать его в руки правосудия.

Придя к такому выводу, Батя «взял себя в руки». Слабым голосом спросил:

— Как это случилось? Уличные хулиганы? Сейчас подростки так неуправляемы.

— Нет, на работе. Вооруженный налет, — сказал Сергей и повторил свою просьбу: — Есть хочется.

— Да-да, прости. Пойдем на кухню. Я чего-нибудь сварганю. А почему ты не ел-то? Не мог на нервной почве? Как я' тебя понимаю! Ты ведь был ее другом. Кажется, с самого детства?

— Со школы, — уточнил Сергей. — Да ты не беспокойся, мне бы хоть чего-нибудь, хоть корочку хлебца.

— Обижаешь. У меня не корочка, а икорочка. И черная, и красная. И севрюжка. Правда, все холодное. Из горячего могу предложить разве что холостяцкую яичницу. О! — Он вспомнил, что нужно разыгрывать безутешное горе. — Холостяцкую… Так и не успели мы пожениться.

Сергей сделал вид, что сглатывает голодную слюну. Но какими жалкими казались ему эти деликатесы, которые Варламов выставлял на стол, по сравнению с той едой, что вчера приготовила Лина.

— Вообще-то, Юр, — сказал он, — я хотел с тобой посоветоваться. Понимаешь, не ел-то я потому, что меня ловят. В бегах я. Меня застукали, как раз возле… Кати.

Варламов секунду подумал — и решил, что неплохо «от неожиданности» выронить нож.

— Мужик придет, — заметил Сергей. — Примета такая.

Варламов расширил, как бы в ужасе, свои серые холодные глаза и спросил:

— Как это — возле Кати?

— Но я не убивал, клянусь, не убивал! — словно защищаясь от уже предъявленного обвинения, воскликнул Грачев. — Что мне делать-то теперь, а? Я боюсь.

— Если не убивал, так и бояться нечего, — назидательно произнес Варламов. — Вот я — не боюсь же.

«Ну-ну, смельчак! — подумал Сергей. — Поглядим еще. Цыплят по осени считают».

Батя же продолжал задумчиво:

— Меня больше другое беспокоит. С кем Джонни останется. Ведь он теперь сирота. Как ты считаешь, Сергей, мне разрешат его усыновить? Мы ведь не успели расписаться.

— Джонни? Ах да, Ванечка… — рассеянно промолвил Сергей, словно думая о чем-то своем. — Ты благородный человек, Юрий. Но Бог с ним, с Ванечкой. То есть я хотел сказать, есть время это обдумать. А вот мне-то куда податься?

«Кажется, я ошибся, — с облегчением вздохнул Наводчик. — Ничего ему мальчишка не выболтал. Если бы Грачев что-то знал, вел бы себя иначе. Да и что, в самом деле, мог рассказать неразумный ребенок? В сущности, он и не слышал тогда ничего, а если и услышал, так не понял. Всю историю со свидетелем я сам себе накрутил. Нет никакой опасности. Все чисто».

— Ты закусывай, закусывай, — он пододвинул гостю плошку с икрой. — А потом, на сытый желудок, и прикинем, как лучше поступить.

— А хлеб? — напомнил гость.

— Извини, задумался. Белый или черный?

— Все равно.

«Грачев обо мне не знает, — все больше убеждался Батя. — Можно звонить в прокуратуру. Следователь в ножки поклонится за поимку преступника. Только как бы это провернуть? Не могу же я прямо при нем набрать номер».

На плите уже пузырилась яичница.

— Ой, Сергей, а соли-то нет, — «вспомнил» хозяин, выключая под сковородкой газ. — Такие важные мелочи всегда почему-то забываешь купить.

— Да ничего, я так.

— Ну нет, без соли не годится. Спрошу-ка у соседки.

«Позвоню от Варвары, — радовался Наводчик. — И постараюсь задержать этого лопуха до прихода ментов. Сдам, как говорится, тепленького!»

Отпер один замок, другой, третий, распахнул свою бронированную дверь…

Сергей взял горбушку и откусил от нее. «В доме врага своего…»

…На площадке перед Варламовым стоял следователь Геннадий Дементьев.

— Здравствуйте, Юрий Андреевич. Грачев у вас?

— Да. А откуда вы… Я же только что хотел…

— Вот ордер на его арест.

Тут и Сергей появился из кухни, дожевывая хлеб.

— Ну вот, Юра. Я же говорил — мужик придет.