Один прекрасный вечер

Глава 15

Из окна в кабинете Хепберна Клариса наблюдала за возвращением Роберта. Он въехал во двор окровавленный, весь в синяках и ссадинах, но на удивление спокойный. Хепберн вошел в дом и исчез из виду, но Клариса могла судить о том, где он и куда направляется, по визгу дам, увидевших его, и по его приглушенному голосу, призванному успокоить взволнованных дам. Он зашел в полутемный кабинет, и Клариса услышала, как он сказал:

– Я прекрасно себя чувствую, Миллисент. Нет, мне не нужен хирург. Это всего лишь царапина. Я должен просмотреть сегодняшнюю почту, а потом обещаю отдыхать. Возвращайся к гостям. Видит Бог, ты нужна им больше, чем мне. – Хепберн захлопнул дверь перед носом у сестры и прошел к столу, где на серебряном подносе лежали доставленные с утренней почтой письма.

Клариса не торопилась обнаруживать свое присутствие. Она пристально наблюдала за ним, изучала. Не считая припухлости под глазами и синяков на скулах, он выглядел весьма неплохо для человека, только что принимавшего участие в яростной драке. Рука была рассечена довольно глубоко и требовала лечения.

Не поднимая головы, он сказал:

– Не топчитесь вы там, ваше высочество, выходите и помогите мне. Вы ведь для этого сюда пришли?

Очевидно, он все же заметил разложенные на столе ножницы, иголку с нитками и тазик с теплой водой. Он и ее тоже сразу заметил, потому что когда Клариса вышла из тени, смотрел на нее.

Глаза его налились кровью. Он все еще был в ярости.

Сердце ее затрепетало. Ей захотелось бежать и в то же время остаться. Она хотела убедиться в том, что с ним все в порядке. Ей было наплевать на него. Она видела его в его худших проявлениях, она видела его в ярости. Она знала, что он способен убить. И она видела его в его лучших проявлениях, ибо он дрался за своих подданных.

Но бабушкины уроки не прошли даром, умение владеть собой и искреннее сочувствие к чужим бедам глубоко укоренились в ней, и он…

Хепберн демонстративно отвернулся от нее. Его холодная сдержанность не допускала фамильярности. Всем своим видом он давал ей понять, что намерен держать ее на почтительном расстоянии.

– Как здоровье Макги? – спокойно спросила Клариса.

– Его жена мертва, но он будет жить. – Взглянув на кипу писем и презрительно ухмыльнувшись, Хепберн сказал: – Он в городе. С ним работает хирург.

С глубоким удовлетворением Клариса отметила про себя, что Хепберн не отказывается от ее медицинской помощи.

– У вас кровь на руках. – Она окунула кисти Хепберна в таз с водой, вода стала красной. А когда начала темнеть, Клариса поняла, что руки Хепберна не испачкались кровью Макги, что это его, Хепберна, кровь утекает в воду.

Оно и понятно. Хепберн не мог не разбить кулаки, нанося удары с таким остервенением.

– Я перевяжу вам пальцы, как только наложу швы на руку. Снимите рубашку.

Он не шелохнулся. Он стоял посреди комнаты с отрешенным видом, словно не слышал ее.

Клариса сделала попытку помочь ему снять грязный шейный платок, но он с поразительным проворством оттолкнул ее руку, схватил левый рукав рубашки и, оторвав, бросил в сторону.

– Вот.

Что это? Проявление скромности и целомудрия? Со стороны мужчины, который еще вчера тащил ее к себе в постель? Клариса взяла кусок мягкой хлопковой ткани, намочила и осторожно смыла с раны засохшую кровь. Она не могла в это поверить.

– Где это принцесса научилась зашивать ножевые раны? – Он стоял, опустив голову, и тяжело дышал.

Вопрос вполне уместный.

– Бабушка – женщина весьма разумная и не терпит легкомыслия. – Клариса осторожно прощупала края раны, чтобы увидеть, насколько глубоко вошел нож. Мышцы не пострадали, но кожа отгибалась, так что швов потребуется больше, чем казалось с первого взгляда. Невероятное безразличие к собственному здоровью. Должно быть, он страдал от сильной боли. Клариса рассеянно продолжала: – Бабушка всех девочек учила шитью, и когда случился переворот, она сказала нам, что, возможно, нам придется ухаживать за ранеными. Она говорила, что таков наш долг перед верными королю солдатами и что мы должны символизировать для бойцов то главное, за что они сражаются.

– И вы ухаживали за ранеными?

– Нет. Моя бабушка считала, что мы должны остаться и умереть, если придется, за свою страну. Мой отец так не считал. Он отправил нас в Англию. Иногда мне кажется, что лучше бы мы никуда не уезжали, хотя, возможно, глупо так думать. Если бы мы остались, то скорее всего погибли бы. А пока мы живы, живет и надежда на то, что… – Клариса осеклась. Надейся она на что-то, ее жизнь стала бы невыносимой.

И все же где-то в глубине души огонек надежды никогда не затухал. Только Хепберн не должен этого знать, ибо использует этот огонек ей во зло, как использовал против нее привязанность ее к Блейзу. Воспользовался ею, чтобы заманить ее в свою сеть, заставил участвовать в своих безумных планах.

– Может быть, присядете, пока я буду зашивать вам рану? – спросила Клариса, легонько подтолкнув его к стулу.

– Нет. – Желваки ходили у него под скулами. Он смотрел прямо перед собой. – Я постою.

– Как пожелаете. – Любовь – это почти невыносимая обуза, и все же когда Клариса смотрела на него, такого прямого и непреклонного, не желавшего даже присесть, с израненным телом и израненной душой, она чувствовала доселе неведомое ей томление.

Не то чтобы ее чувства можно было назвать любовью. Она была не настолько глупа, чтобы полюбить Роберта. Но ее влечет к нему, и в то же время Клариса ненавидит его. Даже уехав отсюда, Клариса будет думать о нем, вспоминать его поцелуи, прикосновения, его сверкающие, как драгоценные камни, глаза.

Накладывая швы на его рану, Клариса вынуждена была прикасаться к нему, ничем не выдавая своих чувств, поскольку он стоял совершенно спокойно, не обращая на нее ровно никакого внимания, словно она была вещью. Вдев в иглу суровую нитку, она попробовала пошутить:

– Хотите, зашью вам рану швом «козлик»?

– Просто зашейте, и все. – Он сжимал и разжимал кулаки, глядя на свои руки. – Сколько у вас сестер?

Клариса едва не поперхнулась.

– Сестер?

– Вы сказали, что у вас есть сестры.

– Нет, не говорила.

Она не говорила! Не должна была говорить!

– Вы сказали «всех нас, девочек». – Он вытащил руку из воды и вытер полотенцем. – Вы родом из Бомонтани.

Страх обжег ей внутренности.

– Вы этого не знаете!

– Знаю.

Он обманул ее. Обманул! Теперь он знал, из какой она страны, и мог сдать ее тем, кто желал ей смерти. У него появилась еще одна возможность для шантажа.

Клариса без колебаний вонзила иголку ему под кожу.

Он даже не поморщился.

– Итак, я оказался прав. В тот первый день, когда я вас увидел, я… задал себе вопрос. Англичане почти ничего не знают о вашей маленькой стране, но когда я был на Пиренеях, мы, солдаты, отмечали необычную красоту женщин из вашей страны, их свежесть.

От страха она едва могла ворочать языком.

– Это все из-за нашего крема.

– И вы, разумеется, принцесса Бомонтани. – Он издевался над ней. – С сестрами, которые живут… Где они живут?

Он не знает об Эми. Клариса с облегчением вздохнула. Эми в безопасности.

– Вам нет дела до моих сестер.

Клариса украдкой взглянула на него. Хепберн не выдаст ее. И если она выполнит его условия, то отделается легким испугом.

Пусть катится ко всем чертям! Этот жестокий, грубый, бессовестный самец не заслуживает от нее ни единого доброго слова, не говоря уже о большем.

И все же он спас жизнь Макги. Отказался от помощи профессионального врача, потому что Маю и нуждался в ней сильнее, чем он. И если бы Клариса не настояла на том, чтобы промыть и зашить ему рану, он остался бы вообще без медицинской помощи. Бабушка учила ее и сестер милосердию. И она, Клариса, поможет ему, хочет он того или нет.

Стянув края раны пальцами, она затянула нить. И спросила:

– Откуда вы знаете, что я из Бомонтани?

– Вы сказали, что Блейз – наполовину араб, наполовину бомонтанец. Немногие знают о существовании этого крохотного государства, тем более о том, что там выводят особую породу лошадей.

– А вы откуда знаете о Бомонтани? И о лошадях? – Ее пальцы слегка дрожали.

Хепберн поймал ее руку и задержал. Правильно сделал.

– Меня отправили на Пиренеи воевать. Я проехал всю Испанию и Португалию, побывал также в Андорре и Бомонтани.

Она вжала ногти в его плоть.

– Тогда вы знаете о революции.

Сердце ее сжалось от невыносимой тоски. В газетах так мало сообщали о том, что там происходит.

– Скажите, в стране все еще хаос, или королеве Клавдии удалось взять ситуацию под контроль?

– Это мне неизвестно.

Кларисе так хотелось узнать все подробности.

– Неизвестно? Но ведь вы там были!

– Был. Въезжал, выезжал, и все больше по ночам. – Он убрал руку с ее руки. – Пил в тавернах, слушал, что новенького происходит в наполеоновской армии…

Не один год прождала она, пока ее призовут на родину. Она собирала слухи по крохам. Ей так хотелось прийти в посольство в Лондоне и расспросить обо всем, но она не осмеливалась. Годфри велел ей остерегаться убийц, и если Кларисе было наплевать на собственную жизнь, то рисковать жизнью сестры она не имела права. И сейчас, испытав горечь разочарования, она бросила Хепберну в лицо обвинение, которое и для нее самой прозвучало вздорным:

– Кем вы были? Шпионом?

– Нет…

Ну конечно, разве унизится британский аристократ до того, чтобы с риском для жизни добывать секретную информацию? Он предпочтет, вырядившись в парадную форму, гарцевать на породистом коне и рубить шашкой пехотинцев.

Но к немалому удивлению Кларисы, Хепберн признался:

– Я был хуже, чем шпион. Рангом ниже. Даже новобранцы выполняли в армии более почетную миссию, чем я.

Клариса уставилась на него, не веря своим ушам.

– Вы влиятельный человек. Как такое возможно? – Он рассмеялся:

– Надо же кому-нибудь выполнять грязную работу. Лучшей кандидатуры, чем я, не нашли.

– Что за работа?

– Такая, которая пачкает душу. – Он указал на наполовину зашитую рану на предплечье: – Вам надо было идти работать хирургом в армию. Мне так аккуратно еще никогда не зашивали ран.

– Сколько раз вы были ранены?

– Несколько…

Несколько раз. Неудивительно. Когда человек сражается с таким презрением к боли, ранений не избежать.

Клариса возобновила работу. Она думала о Хепберне. О том, как быстро он связывал факты и приходил к верным заключениям. Как хитроумно придумал затею с обольщением и, когда выбранная им тактика не принесла желаемых плодов, стал ее шантажировать и заставил ее признаться. Ей хотелось воткнуть в него иглу поглубже, просто так, для удовольствия, но она подумала, что болью его не проймешь. Клариса понимала, что ее долг – лечить его раны. Независимо от ее личного отношения к нему. Она точно так же отнеслась бы и к попавшей под колесо собаке.

Клариса закончила зашивать рану и, открыв баночку с привезенным с собой снадобьем, втерла немного мази в шов.

Он смотрел, прикрыв глаза ресницами.

– Что это?

Ей не понравился тон его вопроса, словно он подозревал ее в том, что она решила его отравить.

– Целительное снадобье, – со злостью бросила она в ответ. – Снимает воспаление.

– Почему же вы не попытались его продать?

– Это лекарство невозможно приготовить здесь. – Она закончила втирать мазь и перевязала ему руку длинным хлопчатобумажным лоскутом. – Это последняя банка. – Кстати, мази в ней осталось лишь на донышке.

– Не стоило тратить такую драгоценность на меня, – пробурчал он.

– Но бабушка учила нас прежде думать о других и лишь потом о себе. И я не могу не следовать ее наставлениям, как бы сильно мне ни хотелось о них забыть. – И хотя Клариса и могла бы ограничить помощь Хепберну только самым необходимым, ей страшно было даже вообразить, что у него разовьется воспаление и он впадет в беспамятство. Она поежилась от одной мысли о том, что этот мужчина, дравшийся как заговоренный, отчаянно храбрый, превратится в холодного мертвеца. И если он умрет лишь потому, что она не сделала все, что было в ее силах, чтобы эту смерть предотвратить…

– Бабушку нужно слушать, – колко заметил Хепберн.

Гадкий тип. Неблагодарный. Его насмешка разозлила ее.

Вытащив из воды его вторую руку, она внимательно осмотрела разбитые костяшки пальцев. Нажимая на суставы, один за другим, Клариса смотрела ему в лицо, не поморщится ли он от боли. Но лицо его было бесстрастным и неподвижным, как маска. Что ж, так тому и быть. Если у него сломаны кости, то ему страдать, а не ей. Она намазала своей целительной мазью разбитые места и наложила бинты там, где царапины были особенно глубокими.

– Все. Можете отправляться спать. Я ухожу.

– Подождите.

Этим своим замогильным голосом он от нее ничего не добьется.

– Вы поранились еще где-то, там, куда мне нельзя смотреть? – язвительно спросила она. – Нет? Тогда я закончила работу.

Он протянул ей широкую ладонь:

– Сегодня днем… мы заключили сделку. Ваша лояльность в обмен на благополучие Блейза. Мы не скрепили договор рукопожатием.

Клариса уставилась на его руку в окровавленных бинтах, твердую как камень, и запоздалая тревога свела ей живот. Неужели он никогда ни о чем не забывает? Неужели всегда настаивает на том, чтобы его партнеры, желают они того или нет, скрепляли договор этим древним ритуалом? Неужели он вообразил, что она придерживается этого устаревшего кодекса чести, который не даст ей нарушить клятву, поскольку она была скреплена пожатием рук?

– Вы держите Блейза на своей конюшне. Вы уже добились от меня согласия.

– И тем не менее вот моя рука. Где ваша?

Возможно, этот многозначительный, убийственно серьезный тон все же возымел действие, поскольку она боролась сразу с двумя, внезапно возникшими желаниями: одно из них – бежать без оглядки, другое – сражаться. Она сделана глубокий вдох, глядя на его руку, потом посмотрела ему в лицо. Он тоже смотрел на свою руку и ждал, ждал…

И, черт его побери, он был прав. Она действительно страдала этим пороком, в ней действительно укоренился этот неуместный в современной жизни, устаревший кодекс чести. Его шантаж заставит ее подчиниться ему лишь на то время, пока он держит у себя Блейза. Но рукопожатие скрепит договор, свяжет ей руки до тех пор, пока вся эта затея не придет к тому или иному концу, пока он не получит удовлетворения.

Пока он не получит сатисфакцию.

Она медленно протянула руку и вложила свою ладонь в его ладонь. Контакт вызвал шок, ток пробежал от руки к предплечью, заставил подняться волоски на затылке, дрожью пробежал по спине вниз.

Он сомкнул пальцы. Впервые с тех пор, как она начала работу, он поднял глаза и впился в нее взглядом. Кларису бросило в жар.

Перед ней был Хепберн без маски. Воин, который сегодня бесстрашно дрался за убитую женщину и ее израненного супруга: И жар битвы все еще жег его. И не только битвы сегодняшнего дня. Ярость, хаос и смятение войны все еще жгли его душу. Сегодняшняя схватка содрала с него весь этот камуфляж, всю притворную безмятежность. Он жил с постоянной болью, которая трансформировалась в ярость страсти.

Он хотел ее.