Одиночество вдвоем

Глава 17 ПУТЕШЕСТВИЕ С РЕБЕНКОМ

— Бен болен? Что-нибудь случилось? Ты понимаешь, что это может выставить нас как непрофессиональное агентство? Ты обязана являться на работу. Речь идет о национальном телевидении. Это край не высокий уровень для тебя и для нас. Я не знаю, Нина.

Я спросила, чего она не знает.

— Я не знаю, сможем ли мы теперь представлять Бена.

На краю спокойной игровой площадки женщина с собранными в жесткий пучок волосами показала мне фотографии своих детей. Это сложенные для паспорта фотографии, которые можно было и не показывать, так как здесь находились сами дети: они прыгали с пластиковой арки на обитый войлоком валик, ложились на него и пытались тащить, усадив сверху самого маленького ребенка.

— Прекрати, Натан, — резко произнес отец, держа в руках сложенную книгу, на мягкой обложке которой была нарисована колючая проволока.

— В отпуск с малышом? — спросила женщина.

— Всего лишь на несколько дней. У моего мужа не нашлось времени.

Она поправила узел волос рукой с бордового цвета ногтями.

— Досадно быть вдали от своего папы, прекрасный малыш.

Бен счастливо озирается в круглом бассейне. Джонатан не одобряет такие игры. Он считает, что яркие цвета слишком раздражают, и беспокоится о бутербродах, от которых только один вред, и о купании в бассейне. Однажды он сказал, что такая удобная игра предназначена для родителей, которые не могут придумать ничего более конструктивного, чтобы занять детей.

— Он должен догнать нас позже, — сказала я ей.

— Тогда это хорошо. Она изучающе посмотрела на Бена. — Он не похож на вас, ведь правда? В нем, наверное, больше от вашего мужа?

Я кивнула.

— Везет вам. — Она хихикнула, разорвала пачку с шоколадными палочками «Кит-Кэт» и раздала своим детям. — Мы едем в Диснейлэнд в Париж. Дети уже несколько лет просят меня об этом.

— Там все ненастоящее, все из картона, — отпарировала худощавая и мускулистая девочка в выцветшей футболке, высовываясь из пластмассовой арки.

— Верно, и их можно увидеть на рекламных щитах, когда гуляешь, — произнес ее брат.

— А как же можно еще сделать, чтобы Микки был сразу в двух местах: в Америке и Диснейлэнде в Париже?

— Это как Санта-Клаус, — ответила девочка помоложе с ангелоподобными кудряшками.

— Глупый, время меняется, как Флорида после пяти часов с момента нашего отплытия.

Девочка постарше быстро слетела с арки прямо в кучу схватившихся острых локтей и тонких волос.

— Они просто карлики, маленькие наряженные люди, — объявила она, вскакивая.

— Я знаю, пошла к черту, — гневно ответил ее брат.

— Прекрати, Натан, — сказал отец, уткнувшись носом в книгу.

Обедали мы вместе за длинным столом, заваленным пакетиками с соусом, грязными приборами и забытым путеводителем «Прогулки по Восточной Франции» предыдущих клиентов. Сжалившись надо мной, хотя у нее и было в три раза больше детей, женщина сказала, что она закажет еду для меня. Она вернулась с кимберлитской сосиской, изогнутой, как блестящий червяк. Бен, уже привыкший к ограниченной диете, обошелся тертым бананом. Женщина сказала, что ее зовут Линда, и угостила меня последней палочкой «Кит-Кэта».

Переезд был спокойным. Семья Линды спорила, как долго им придется стоять в очереди в Диснейлэнде. Самая старшая дочь попросила подержать Бена и принялась громко целовать его в лоб, оставляя розовые отпечатки.

— Это неправильно, — сердито сказала она своему брату, который согнулся над книгой для раскрашивания, высунув от старания язык. — У Плутона уши ниже, они так не торчат, — ныла она.

— Он бежит, — нетерпеливо ответил мальчик.

Пока Линда объясняла, что, возможно, уши просто подпрыгивают, а не постоянно подняты, я восхищалась ее терпением, до тех пор пока мой желудок не взыграл и мой рот не наполнился слюной. Для морской болезни не было причин. Море было бесконечным и гладким. Видимо, это все из-за запаха дизельного топлива и кухни или сухого куска сдобной булочки Элайзы, которая только сейчас пытается пробить себе путь из моего желудка. Я вскочила на ноги, оставив Бена на руках у одиннадцатилетней девочки, и поднялась по стертым металлическим ступенькам к краю парома: и вот в Ла-Манш с брызгами полетели кимберлитская сосиска, палочка «Кит-Кэт» и переполнявшее меня отвратительное чувство вины.

— Возьми машину, если ты вздумаешь отправиться в это ужасное место к своим родителям, — настойчиво убеждал меня Джонатан. Он не сказал: не езжай. Он лишь добавил: — Ты даже представления не имеешь, как добраться туда. Ты что, действительно полагаешься на это? — Он схватил салфетку, на которой маркером была нарисована схема, как до них добраться. В том месте, где он слишком сжал рукой салфетку, появилось чернильное пятно.

Открытый чемодан лежал на постели. Джонатан играл с Беном в гостиной, напевая и делая вид, что всем доволен. Его голос звучал натянуто, как резинка. Он заглянул в спальню и уставился на чемодан.

— Ты вернешься быстро, да?

— Для чего? — небрежно спросила я, не удостаивая его взглядом, и сунула носки в угол чемодана.

— Свадьба.

— Я думала, с этим все кончено. Ты же сказал…

— Я просто впал в безумие. Слишком сильный был шок. Потом я начал подсчитывать, сколько раз ты солгала. Сколько раз ты таскала его по городу и…

— Нам не следует жениться, — сказала я, захлопывая чемодан.

Он последовал за мной в гостиную. Я думала, взять ли игрушки. Что может понадобиться Бену для развлечения? Может быть, достаточно и того, что мы уезжаем. Смена декораций. Разве не в этом был весь смысл отдыха?

Джонатан взгромоздился на замшевую подушку в форме куба.

— Ты нужна мне здесь.

Я подняла чемодан, но он забрал его у меня и отнес к машине. В моей сумочке лежала папина схема, и теперь я размышляла, имела ли она что-нибудь общее с дорожной системой Восточной Франции. Джонатан широко и радостно улыбнулся.

— Всего лишь глупая и маленькая реклама, — произнес он, пытаясь засмеяться. Он засунул руку в карман и протянул мне маленький темно-синего цвета футляр. Внутри лежали часы.

— Зачем это?

Они выглядели как мужские часы. Серебристый циферблат без цифр. Прекрасные часы.

— Чтобы знать время. Я хотел подарить их тебе в наш предсвадебный вечер.

Предсвадебный подарок, для чего? Чтобы поблагодарить меня, что я вышла за него замуж? Я надела их, так как не знала, что еще с ними делать.

Я хотела спросить у него что-то. Сколько лжи он насчитал.

— Повеселитесь, — сказал он и вернулся домой.

Линда собрала мягкие игрушки, книжки для раскрашивания и заводных пластмассовых крокодилов с щелкающими пастями, которые буквально завалили стол, но каким-то чудом умещались в ее полосатой сумке. Папа громко шлепнул по карману джинсов, где должен был лежать паспорт.

— Здесь, — сказала Линда, похлопывая по внешней стороне сумки.

Я проверила карман на молнии своей сумки, где лежали наши паспорта. На моем паспорте была фотография четырехлетней давности, до того как роды нанесли на мое лицо больше морщин, чем было на лицах моих родителей. Я улыбаюсь с надеждой и выгляжу как ребенок. Бен по-детски улыбался, рот напоминал черную дыру, он был у меня на руках, как и требовалось для паспорта. Я подала заявление на паспорт Бена заранее, для нашего медового месяца, еще до бронирования комнаты с ночлегом и завтраком.

Желаю вам хорошо отдохнуть, — сказала Линда, забирая гуртом детей и усаживая их в машину. Она на мгновение задержалась и посмотрела на меня. — С вами все в порядке? У вас немного болезненный вид.

— Морская болезнь. У меня она всегда.

— Скверная вещь. Вам надо было сесть на поезд «Евростар».

Я не могла сказать ей правду: что некой смехотворной части моего существа понравилась идея постоять на палубе судна и понаблюдать, как старый мир исчезает в небытие.

— Мама, — позвала ангелоподобная дочь Линды, — у меня попка чешется.

Линда засмеялась и увела ее.

— Забавно, — произнесла она, вернувшись, — но я уверена, что где-то видела Бена раньше. Вы уверены, что мы не встречались?

Мне так непривычно вести машину по другой стороне дороги, что я двигаюсь кружными путями, как будто это мой первый урок вождения. Собственно, мне не так часто приходилось сидеть за рулем. Мой мир обычно достаточно невелик, и его можно обойти пешком. Я никогда не езжу в машине на пробы: слишком трудно отыскать свободное место для парковки. Когда речь шла о работе, то нас забирали и отвозили домой в машинах с замасленными кожаными сиденьями и неслышными двигателями. В этих машинах с кондиционерами я всегда боялась испачкать салон.

Я посмотрела на Бена в зеркало заднего вида. Он сидел радостный и ожидающий: ему не терпелось начать этот импровизированный отдых. У него был такой вид, словно он знал, что это Франция. Начало чего-то нового.

Машина пахла свежестью и чистотой, как шикарные такси на заказ, несмотря на то, что Джонатан ездил на ней уже несколько лет. Он мыл ее каждое утро по воскресеньям, пылесосил сиденья. Здесь Бену разрешалось пить только молоко: никакой пищи в машине.

После трехчасовой езды ему все труднее переносить вакуум в желудке. Он начал хныкать и, видя мою безучастность, заплакал сильнее. Бен стал крутить головой и тянуться ртом к ремням своего кресла, пытаясь их укусить. Я вставила кассету с песней из пакета Бет. Она позвонила мне на сотовый, когда я была у Элайзы, и настойчиво просилась прийти. Но я не хотела, чтобы они встречались. Для меня они были подобны двум составляющим моей жизни, которые не образуют единую массу. Как молоко и лимон — вместе они просто свернутся.

Бет и Элайза оценили друг друга мгновенно, и быстро пришли к заключению, что они представители разных видов и им не стоит общаться. Бет крепко обняла меня с печальным вздохом и сунула в руки пакет, завернутый в ткань розового цвета. Кроме кассеты там был спальный комбинезон для Бена.

— Он ворсистый внутри, чтобы было тепло, — объяснила она. — Ты будешь заботиться о нем, ведь так? — Она снова сжала меня в объятиях и произнесла: — Жаль, что все так получилось.

Музыка отвлекла Бена лишь на минуту, после чего плач снова возобновился и приятный женский голос, напевающий «Однажды я поймала живую рыбу», уже не убеждал его, что жизнь хороша. Я остановилась у станции технического обслуживания и заткнула ему рот бутылкой с молоком, которую он наполовину опустошил на пароме и которое теперь замечательно бродило. Смогло бы оно превратиться в сыр или даже в алкоголь? По крайней мере, это уймет его хотя бы на время. Разве разодетая дама не инструктировала меня добавлять бренди в бутылочку для вечернего кормления?

Одеяло Бена лежало свернутым на его коленях и поддерживало бутылку на идеальной высоте. Я продолжала ехать и представляла, как Джонатан стоит у пассажирского окна и кричит: «Вот как ты его кормишь? Разве так говорится в “Руководстве по уходу за ребенком”?»

«Никогда не оставляйте ребенка без внимания с бутылкой. Избавляйтесь от нагретого молока по истечении часа. Стерилизуйте детские бутылки и соски до достижения ребенком годовалого возраста. Никогда не посещайте с ребенком сырые места, ветхие сооружения — ПОДАЛЬШЕ ОТ ПАПЫ, — кроме случаев, когда необходимо стимулировать дыхание. В этом случае вы не вправе быть наедине с уязвимым человеческим существом».

Мне удалось преодолеть Шатийон, но от этого места схема папы явно вводит меня в заблуждение. Отмеченная деревня Ванви, а также дом с грязно обведенным пятном вокруг него, почему-то не соединены линией с Шатийоном. Пошел дождь, и стало темно. Я остановилась на обочине и принялась изучать салфетку со схемой.

Бен на заднем сиденье что-то бормотал во сне. Бутылка выпала у него изо рта и лежала пустая на одеяле. Меня удивило, почему папа упустил эту важную дорогу. Когда он прислал мне салфетку вместе с ключом — короткой болванкой ржавого металла, там не было ни указаний, ни даже добрых пожеланий. Я просто не представляла, как деревня могла соединяться с остальной Восточной Францией. Кроме незаконченной схемы и внушительного пятидюймового ключа, у меня ничего не было.

Бен продолжал бормотать во сне. Как здорово вернуться туда, где есть детская кроватка и холодильник, набитый экологически чистой снедью. Я погрызла сигарообразную булочку, купленную на пароме. Может быть, это то место, где нам суждено жить: мать и сын в машине. Живут же люди в машинах даже с детьми. Просиживание в кресле повредит развитию его двигательной мощи, но сейчас меня это устраивает, пока я не придумаю что-нибудь получше.

Мимо проезжали машины, оставляя в дожде смутные очертания. Одна машина остановилась в нескольких ярдах впереди моей. Дверца водителя открылась, и у меня стиснуло челюсть. Я была совершенно спокойна, как ребенок, играющий в прятки, но не пытающийся спрятаться.

Кто-то склонился к окну, голова наклонилась вбок. Я чуть приоткрыла окно. Показались глаза, веки излучали маслянистый блеск, который не скрывала даже темнота. Я полностью опустила окно.

— Вы заблудились? — дрожа, спросила женщина в черном вечернем платье с вышитым кардиганом сверху.

Я кивнула и сунула ей салфетку с папиной схемой.

— Я ищу Ванви. И этот дом на краю деревни. — Время явно не для школьницы, изучающей французский — и что я могу вспомнить в случае необходимости? Je voudrais une tasse de cafe. Женщина уставилась в салфетку, проведя языком по своим зубам. Я почувствовала в машине запах ее духов. — Вы не знаете, где это?

— Знаю. Следуйте за мной, мы едем этой дорогой, — ответила она.

— Вы знаете этот дом? Он старый и без номера. Я думаю, это что-то вроде… развалюхи.

— Я знаю этот дом, — произнесла она, бросив на Бена сочувственный взгляд. — Он ужасный, очень ужасный. Хотите, я покажу вам дорогу к отличному отелю?

В темноте деревушка Ванви напоминала скопление крепких каменных домов, среди которых виднелся маленький магазин с опущенными жалюзи, без каких-либо указаний на то, что в нем продавалось. Вскоре деревня осталась у нас позади. Около опасного поворота женщина подала сигнал. Я посчитала это знаком повернуть на проселочную дорогу справа и проехать по ее изгибам до булыжного участка рядом с низким зданием. На улице было так темно, что я не могла разобрать, нахожусь ли впереди, сзади или около Пристройки здания. Оставив спящего Бена в машине, я стала ощупывать стены дома в поисках двери.

Ключ сухо вошел в замок. Дверь тяжело открылась, и меня обдало запахом влажного кухонного тряпья. Выключатель света был допотопным, с тугой кнопкой наверху. Я быстро надавила на нее, боясь увидеть сноп искр или получить удар. Но все обошлось без эксцессов — свет воссиял. Я медленно прошлась по первой комнате, которая могла быть кухней. Лестница без ковра вела в сырые верхние комнаты под крышей. Наверху электричество, видимо, вообще отсутствовало. Довольно яркий лунный свет пробивался через заляпанные грязью окна, выхватывая очертания неубранной кровати и мрачного вида гардероба с одной распахнутой створкой. Я забрала Бена из машины, ощупью пробралась наверх и, не раздеваясь, положила его рядом с собой под смятое, пропахшее плесенью постельное покрывало.

Мне снилось, что на мне красное платье, швы которого так натянулись, что вот-вот лопнут.

«Жениться в красном — значит желать себе умереть», — предостерегает Констанс. Она засмеялась, показывая большие желтые, как земляные орехи, зубы. Я иду за ней между клумбами с ядовитого вида равномерно рассаженными растениями. Поднимаюсь наверх по широким песчаным ступеням и вхожу в темно-бордовую дверь: первую справа, которая ведет в комнату лимонного цвета, напоминающую воскресную школу.

Женщина-регистратор поднимает глаза и смотрит не на мое лицо, а на слишком тесное платье, сознавая, что это доставляет боль моему животу и что я пытаюсь казаться худой. Она подавляет улыбку, словно принимает участие в розыгрыше. Только тогда я замечаю, что гости съехались: моя мать, ее волосы слегка закрывают влажные глаза, а рука поднесена ко рту, чтобы сдержать смех (или, возможно, слезы). Бет крепко держит Мод, заставляя ее приникнуть к полностью набухшей груди, которая свисает из расстегнутого хлопчатобумажного платья. Мод одета в черный толстый бархат, как и Рейвн, которая возвышается рядом с ней, и ее губы, искривленные недовольной гримасой, замазаны фруктовым мороженым из черной смородины. Позади них стоит Мэтью, его пальцы переплетены, как при детской игре — вот церковь, а вот колокольня. Рядом с ним в джинсах, белой футболке и без лифчика сидит Рози, положив крепко сжатые руки на колени.

Ловли спешно входит с опозданием и, шипя, говорит, что я пропустила предельный срок для весенне-летних модельных справочников, и протискивается в конец передней скамейки, предназначенной для важных гостей. Мои родители и Констанс сдвигаются, чтобы дать ей место. Кроме того, позже появляется Рональд со своей подругой в купальных костюмах, капая на покрытый лаком пол бюро записей актов гражданского состояния.

«Вы готовы?» — спрашивает регистратор, бросая взгляд на свой хромированный будильник, который возвышается на ее покрытом кожей столе. «Давай покончим с этим, и делу конец, — думает она. — Я не могу тратить на это целый день. Там, в холле, еще пятнадцать пар ожидают своей очереди».

Она встает, чтобы начать церемонию, но в этот момент вваливается Элайза. Ее рот напоминает кровавую рану, свадебное платье слишком короткое и отделано оборками.

«Извините», — говорит она, подходя к месту перед столом, где стоит Джонатан. Он берет ее руку и целует ее так, как никогда не целовал меня.

Я сижу в самом конце первого ряда, прямо у стены, и половина моей задницы свешивается со скамейки. Тонкая рука Констанс обхватывает мою, и ее ногти впиваются в мою ладонь. Будильник регистратора начинает оглушительно звенеть.

Проснувшись, я не могла взять в толк, где я нахожусь, в чьей постели. В голове прокручивались возможные варианты: это комната для гостей моих друзей (каких?) с рассохшейся мебелью оранжевого цвета? Я в гостинице, решительно не оправдавшей ожиданий по сравнению с ее описанием в рекламном проспекте? Или оказалась по неведению на ночной стоянке (как такое могло случиться)? Куда девалась моя одежда?

Бен и я утопали в середине комковатого, как овсяная каша, матраса. Влажная голова сына покоилась на моей груди. Что-то твердое впилось в мою лопатку — это была пружина, пытавшаяся вылезти из ужасного матраса. Бен изогнулся, перевернулся и оказался в опасной близости к краю постели. Я обхватила его обеими руками и пододвинула ближе к себе. Пока что ему не следовало просыпаться, иначе он начнет требовать привычно: подогретое до нормальной температуры молоко (каким образом? есть ли здесь чайник? работает ли плита?), завтрак (не банан же снова?) и папу (где он? что случилось с нашим семейным союзом?).

Джонатан никогда бы не оказался в таком неприятном положении. У него был бы портативный холодильник со сливочным маслом, йогуртом, сыром и настоящим молоком (а не готовая молочная смесь в картонных упаковках, которые я украдкой покупала в Дувре). Он был бы уже внизу, мыл раковину, приводил в рабочее состояние все вещи. Я бы вдыхала аромат настоящего кофе. Кипятильник был бы давно включен. К тому времени, когда я спустилась бы вниз, в заброшенной хижине моих родителей все блестело бы и функционировало, как в нашей квартире.

Я, дрожа, натянула постельное покрывало с вышивками «фитильками» до самых наших лиц. Лицо Бена светилось блаженством: он спал и совершенно не догадывался об ожидающих его домашних ужасах. Я представила свое лицо: немного натянутое и, конечно, немытое, постоянно нахмуренные черты, так как я озабочена тем, что вся ответственность легла на меня (что делать?).

Я получила три голосовых сообщения.

— Нина, это Джесс из журнала «Лаки». У тебя проблемы с материалом? Что-то непонятно? Я пыталась дозвониться тебе домой и послала сообщение по электронной почте. Нам придется заполнить страницу этой недели ребусом. Позвони мне. Мы в отчаянии.

— Нина, это Розмари из ресторана Фокс. Ты обещала позвонить, чтобы окончательно сообщить количество гостей. Я заказываю только вино и пиво, никаких крепких спиртных напитков, правильно?

— Это я, просто узнать, что ты хорошо доехала.

Интересно, долго Джонатан будет выжидать, прежде чем позвонит в Фокс и объяснится. «Как, ты отменишь свадьбу?» Обзвонит ли он всех лично, или Мэтью как бывший шафер сделает это за него?

Мама сказала:

— Я считаю, что вы торопите события. Было бы лучше подождать, когда твоя фигура обретет прежнюю форму.

Я ответила ей, что свадьбы вообще не будет.

— Можешь оставить себе подарок, — добавила мама. — Прелестная лампа, правда, она не работает. Возможно, потребуется поменять электрический провод, но она, в самом деле, симпатичная. Ты могла бы повесить на нее разные штучки.

Элайза всего лишь сказала:

— Все же это лучше, чем разводиться. — При этом она, видимо, думала: «Слава богу, что это только взятое напрокат платье».

Бен проснулся голодный и злой. Его ползунки вокруг подгузника были мокрыми. Сквозь треснутое окно проникал серый свет. Выцветшие обои с розовыми и зеленоватыми набивными цветами свернулись на стыках. На сосновом комоде у окна возвышался грязновато-белый кувшин с полностью высохшими цветами. Комната пропахла прокисшим тестом, словно где-то варилось пиво, возможно, в глубинах матраса.

Немного недопитая бутылка красного вина стояла на прикроватном столике из ивовых прутьев. Пара синих трусиков висела на умывальнике. Будучи ребенком, я не подозревала о небрежном отношении родителей к домашним делам: пылесосить два раза в год слишком обременительно для пылесоса марки «Гувер», который мгновенно забивался, как только моя мать включала его выпрямленной проволочной вешалкой для пальто. Я думала, что это было нормально, пока не зашла Аймоген Пристли, которая встала в дверном проеме моей спальни и сказала: «Почему все так грязно?» Она нервно уселась на край кровати и попросила мою маму позвонить ее папе, чтобы тот смог заехать за ней пораньше.

Я отнесла Бена на кухню и одной рукой наполнила его бутылочку. Грубые стены кухни выглядели заплесневелыми. Буфет казался каким-то самодельным и был не к месту. Маленький ящик с сетчатой крышкой, возможно для сыра, закреплен на поцарапанном холодильнике. На полу, рядом, стояла мышеловка с засохшей черной мышью размером с большой палец моей руки.

Бен сидел у меня на коленях и тер свою бутылку, как будто Джонатан мог вылезти из расшатанного буфета и сказать: «Ну, вот я и здесь. Поставить кофе?»

Но, разумеется, он не появится. И к тому же я не привезла кофе. Я даже не знала, где здесь туалет.