Он не ангел

Глава 21

Послеоперационное отделение находилось этажом ниже, и Саймон, решив обойтись без лифта, спустился по лестнице. Он всегда предпочитал лестницу, потому что она имеет два пути к отступлению, тогда как в лифте оказываешься заключенным в тесную коробку. Кроме того, лифт выполняет команды последовательно, в порядке их поступления. Так, если вызванный снизу лифт начал спускаться, заставить его подниматься вверх, нажав кнопку верхнего этажа, невозможно.

Здание больницы имело форму буквы «Т». Саймон вышел из лифта в конце длинного коридора и стал методично обходить этаж. Возле каждой палаты на стене висела табличка с фамилиями пациента и лечащего врача – как раз то, что ему было нужно.

Пост медсестры располагался в месте пересечения двух коридоров. Но полный обзор у сестры мог быть только в том случае, если она выйдет из-за стойки. Дежуривших ночью медсестер только что сменили, а больным развозили завтрак, и в коридорах, как в улье, кипела жизнь, поэтому Саймон в этой неразберихе не привлекал к себе особого внимания. Он спокойно и непринужденно шел по коридору, заглядывая в открытые двери, но делал это, не поворачивая головы, и сторонний наблюдатель ни за что бы не догадался, что пациенты хоть сколько-нибудь его интересуют.

По крайней мере половина палат оказались закрытыми, зато палаты с растворенными дверьми после проведенной рекогносцировки можно было исключить – Дреа в них не оказалось. Проходя по коридору, Саймон заодно отмечал палаты, где в качестве лечащего врача был указан доктор Мичем, и обозначал их на своем трехмерном плане, который держал в голове.

Увидев имя Доу, он чуть не споткнулся. Палата 614. Лечащий врач – Мичем. Дверь была закрыта, но Саймон сразу понял: он ее нашел. Фамилия Доу, конечно же, встречается в жизни, но возможно ли такое совпадение, что еще одна женщина с таким же именем находится на этом этаже – сейчас – на лечении у доктора Мичема?

Рука Саймона легла на ручку двери, прежде чем он осознал это.

Но он медленно и осторожно заставил себя убрать руку. Войдя в палату, он только напугает ее – в том случае, конечно, если Дреа его узнает. Ведь в каком она состоянии, он до сих пор не знал.

Фамилия Доу еще ни о чем не говорит. Если у нее с головой все в порядке, она, пользуясь сложившимися обстоятельствами, ни за что не откроет своего настоящего имени. В противном случае она скорее всего ничего не помнит, и это наиболее вероятный вариант.

Саймон с опозданием заметил на двери надпись: «Посещения запрещены».

Увидев такую надпись, во-первых, сразу становилось ясно, что входить нельзя, а во-вторых, возникали вопросы: почему нельзя? Кто повесил объявление? Администрация больницы? Потому что любопытствующие и/или пресса докучают больной и волнуют ее своим навязчивым вниманием? Или пациентка сама попросила повесить это предупреждение? Пресса Дреа, само собой, ни к чему. От полиции она тоже скорее всего постарается держаться подальше, пока не сочинит для них какую-нибудь подходящую историю.

Но он-то теперь знает, под каким именем ее зарегистрировали и в какой она палате. Все, что надо, он непременно выяснит. При этом видеться или разговаривать с ней, несмотря на его необъяснимое желание, не обязательно.

Саймон поднял глаза. В коридоре на расстоянии трех палат от него стояла большая, груженная подносами тележка. Соседняя палата была тоже закрыта, и Саймон, продвинулся немного вперед, прислонился к стене у двери и уставился глазами в пол, будто ожидая медсестру или лаборантку, зашедшую к пациенту.

Санитарка с тележкой проворно разносила подносы больным. Подтолкнув тележку вперед, она остановилась у палаты Дреа. Саймон поднял голову, приготовив вежливую улыбку, на случай если женщина на него посмотрит. Но она равнодушно скользнула по нему взглядом, словно его и не было. Медперсоналу не в диковинку посетители, жмущиеся к стенам.

Женщина взяла с тележки поднос, на котором, кроме апельсинового желе, фруктового сока, кофе и молока, кажется, больше ничего не было. Однако это все же еда, значит, Дреа кормят не через трубочку. Она в состоянии есть сама. Санитарка коротко стукнула в дверь и, не дожидаясь ответа, распахнула ее.

– Это что, еда? – послышался из палаты недовольный голос Дреа.

Женщина рассмеялась.

– Вам разрешили желе. Если ваш желудок с ним справится, завтра, возможно, получите картофельное пюре. Что доктор разрешает, то и приносим.

– Апельсиновое! – после непродолжительного молчания воскликнула Дреа. – Апельсиновое я люблю.

– Хотите две порции?

– А можно?

– Конечно. Всегда, когда захотите добавки, говорите мне.

– Ну тогда, конечно, хочу. Умираю, хочу есть.

Пока Дреа, занятая едой, разговаривала с женщиной из столовой, Саймон отлип от стены и быстрым шагом прошел мимо палаты, не поворачивая головы в сторону Дреа.

Некоторое время он шел, ничего не видя перед собой, и даже наткнулся на молодую женщину, которая вышла из палаты.

– Извините, – автоматически бросил он и, не взглянув на нее, прошел дальше.

Опомнился он только, когда оказался зажатым в дальнем углу переполненного лифта, хотя как в него сел, даже не помнил. И это он, который не только постоянно контролировал каждый свой шаг, но и успевал следить за тем, что делают окружающие, он, который, прежде чем войти в общественный туалет, изучал его со стратегической точки зрения, позволил себе так забыться. Он настолько погрузился в свои мысли, что не сознавал, что делает и куда идет.

На первом этаже он вышел. Однако поскольку спускался не на том лифте, что и поднимался, то очутился не у выхода из реанимационного отделения, а в главном фойе – грандиозном двухэтажном атриуме с живыми фикусами – гордостью больницы.

В каком-то оцепенении, плохо соображая, Саймон двинулся было к выходу, но вспомнил, что оставил арендованную машину на парковке перед входом в интенсивную терапию. Остановившись, он огляделся по сторонам, но никаких знаков, которые бы указывали туда путь, не заметил. Он всегда хорошо ориентировался, и интуиция подсказывала, что нужно идти налево по коридору. Именно это он и сделал. Саймон редко смеялся, но сейчас его разбирал смех. Он чувствовал облегчение, которое, словно шампанское, шипело и бурлило в крови, вызывая головокружение. Грудь сдавило, сердце глухо стучало в груди.

Но внезапно его глаз выхватил неприметную табличку на двери. Саймон остановился. Повинуясь какому-то необъяснимому порыву, он открыл дверь и вошел внутрь.

Едва дверь закрылась, вокруг него сомкнулась тишина. Создавалось впечатление, что помещение имеет звукоизоляцию. Постоянный шум и суета больницы остались за порогом. Саймон словно попал в другое измерение. Секунду он неподвижно стоял, не зная уйти или остаться, но какое-то чувство удержало его. Саймон никогда не был трусом. И что бы ни случалось в жизни, а случалось всякое, он никогда не прятал голову в песок. Он не знал жалости ни к себе, ни к другим. В отличие от многих он не обманывался насчет себя, понимал, кто он есть на самом деле. Саймон не лгал себе, потому что ни своя, ни чужая жизнь особенной ценности для него не представляли. До настоящего времени. Пока он не встретил Дреа.

Комната тонула в полумраке. На стенах по обеим сторонам от Саймона висели бра, впереди красовалась панель из витражного стекла с подсветкой, окрашивая помещение в разные тона. В прохладном воздухе витал аромат свежесрезанных цветов – на столе стоял букет. Посреди комнаты выстроились в ряд три скамьи с мягкой обивкой, на каждой из которых уместилось бы человека три. Кроме Саймона, в комнате никого не было.

Он сел на среднюю скамью и прикрыл глаза, наслаждаясь тишиной. Хорошо, что не звучала музыка, тем более церковная, иначе Саймон ни за что бы не остался. Но его здесь ждали только тишина и покой.

Дреа жива. Саймон еще не вполне осознал, что это для него значит, не осознал, что у него под ногами разверзлась земля и он, уцепившись за край пропасти, повис над бездной. Он позволил себе на секунду расслабиться. Сквозь закрытые веки виделся мягкий разноцветный витражный свет. Аромат цветов побуждал дышать глубже, всей грудью, и спазм в груди постепенно отпускал.

Жестокость вошла в его плоть и кровь, стала его неотъемлемой частью вроде второй кожи. Саймон никогда и ничего не забывал и сейчас хорошо помнил то, чему стал свидетелем: Дреа умерла. Он слышал ее последний вздох, видел, как свет уходил из ее глаз. Лишь прикоснувшись к ней, он тотчас почувствовал произошедшую с ее телом перемену: оно начало коченеть. Ее нежная кожа похолодела, стала безжизненной. Он почувствовал: Дреа больше нет. Он понял это всем своим существом еще до того, как осмыслил это. Ушло все, что составляло ее суть, дух, душу – можно называть это как угодно. Искра жизни погасла, и в мертвом теле уже не узнать человека, который в нем жил.

Он слишком долго пробыл рядом с ней, чтобы ошибиться. Пульс не прощупывался. Она не дышала. «Скорая» прибыла только через полчаса, а может, и позже. Реанимация к тому времени уже была невозможна. Смерть мозга наступает уже через четыре минуты кислородного голодания. В случае Дреа даже самые героические усилия по ее оживлению не дали бы результата. Тот малый в комнате ожидания сказал, будто врачи уже собирали вещи, когда Дреа начала дышать. Пытались ли они вообще ее реанимировать? Ведь она к тому моменту уже давно была мертва.

И вот она, несмотря на все, как ни в чем не бывало сидит на больничной койке, как есть живая, говорит и радуется, что ей дали желе.

Это настоящее чудо. Но еще большее чудо то, что ее мозг в полном порядке. В чудеса Саймон не верил. Если у него в жизни и была какая-то философия, то она ограничивалась классическим «Дерьмо случается», и, как правило, самое скверное дерьмо. Реже бывает получше, но всегда – дерьмо. Живешь себе, живешь, а в конце небытие.

Но тут… тут нечто такое, что не поддавалось никакому разумному объяснению. Загадка не отпускала Саймона, и ему пришлось посмотреть правде в глаза. Ведь что-то вернуло ее к жизни.

Саймон открыл глаза и невидящим взглядом уставился на витраж.

Неужели, период между рождением и смертью это не только постепенная утрата организмом жизненных сил? Что обладает способностью вернуть жизнь остывающему телу? Если есть нечто такое… значит, смерть не конец.

И после смерти существует продолжение в каком-то ином мире, в каком-то ином измерении. И значит, важно, как ты прожил свою жизнь здесь, на Земле.

Саймон не различал добро и зло, эти понятия никогда не имели для Саймона значения. Он был тем, кем он был, и делал то, что делал. Для прохожих с улицы он не представлял опасности. Он не желал им зла и не презирал их. Порой даже чувствовал по отношению к рядовым гражданам нечто вроде симпатии, потому что они продолжали жить, несмотря ни на что. Они работали, по вечерам возвращались домой, ужинали и смотрели телевизор, потом ложились спать, а наутро вставали, и все повторялось снова. В подобной рутине живут тысячи, на ней зиждется мир.

Саймон презирал тех, кто грабил простых людей. Тех, кто считал естественным получать без усилий то, ради чего остальным приходилось трудиться. Эти проходимцы были уверены, что только дураки и идиоты зарабатывают себе на жизнь. Саймон же, в свою очередь, считал нормальным убивать этих подонков.

Однако, рассуждая логически, он живет еще хуже, чем они – не в материальном плане, разумеется, а в том смысле, что душа его мертва, словно пустыня.

Его ожидала черная бездна, разверзшаяся под его ногами. Это то, что он заслужил. Но у него все же есть шанс изменить свою земную жизнь. Благодаря Дреа он увидел то, чего не замечал прежде, уверовал в то, что за пределами этого мира нас ожидает продолжение. Значит ли это, что над нами Всевышний?

Благодаря Дреа он увидел, что смерть ходит за ним по пятам, понял, что ждет его, если он будет жить так, как жил до этого. Но он не знал, получит ли шанс, если осудит и в корне изменит себя.

Мысль показалась ему очень простой, зато сулила ему новую жизнь.

Саймон ощутил жуткую, удушающую боль. Стон раненого животного, беспомощного и страдающего, исторгся из его груди.

Сбоку отворилась дверь, до сих пор не замеченная Саймоном, – недопустимая, непростительная оплошность с его стороны: ведь подобная ошибка может привести к погибели.

– Не хочу вам мешать, – послышался тихий мужской голос, – но я слышал…

Он слышал приглушенный мучительный стон.

– Если хотите поговорить… – продолжил человек, так и не получив ответа.

Саймон медленно встал, чувствуя себя таким усталым, словно не спал несколько дней подряд, и таким разбитым, словно упал со скалы. Он обернулся и посмотрел на невысокого мужчину средних лет в обычном костюме, без ризы или белого воротничка. С виду невзрачный, худощавый и лысоватый, этот человек тем не менее обладал какой-то внутренней силой, которая придавала ему значительность.

– Я воздаю благодарность за чудо, – просто сказал Саймон.