Пламя зимы

ГЛАВА 14 Мелюзина

Никогда еще путешествие, начавшееся для меня столь болезненно, не доставляло впоследствии такого большого удовольствия. Когда Бруно сообщил, что мы бежим отнюдь не ради спасения своих жизней, я с трудом подавила страстное желание пнуть его за то, что он безумно напугал меня – мне было мало того, что Кусачка уже укусила его. Я была словно узник, очутившийся на воле. Если Бруно женился на мне, чтобы стать моим тюремщиком, – как он сам признал – то более странного тюремщика трудно было вообразить.

Ведь настоящий тюремщик хотел бы видеть своего пленника сломленным физически и духовно. А Бруно никак не ограничивал моей свободы и, казалось, находил удовольствие в том, чтобы сделать мою жизнь счастливой. Он не забрал свой кошелек, который дал мне, чтобы я заплатила за повозку и охранникам; в городах, через которые мы проезжали, он отпускал меня на местные рынки пополнить съестные припасы; он прямо-таки заставлял меня приобретать всякие мелочи, привлекавшие мое внимание: подушечку с булавками, пришедшуюся очень кстати, поскольку своей я не обнаружила среди собранных в дорогу швейных принадлежностей, сетку для волос – моя, зацепившись за ветку и порвалась; он из собственного кошелька заплатил за восхитившую меня вуаль, хотя в ответ на предложение купить ее я, покачав головой, заявила, что у меня этих вуалей предостаточно.

Наконец, он не пытался держать меня в неведении, а это, согласитесь, чрезвычайно странно для тюремщика, который, казалось бы, должен надеяться, что неведение сделает пленника еще более беспомощным. Временами мне приходила в голову шальная мысль, что папа, который, несомненно, любил меня, гораздо сильнее стремился держать меня в своей власти более жестко, нежели этот человек, заявивший, что его цель – управлять мною. Бруно отвечал на любые мои вопросы. И если он иногда что-либо скрывал от меня, я знала, что причиной было его нежелание довериться мне. Меня это задевало, но тем не менее представлялось достаточно разумным. В такие моменты он не унижал меня отговорками вроде того, что это для моей же пользы или что мне нет нужды забивать свою хорошенькую головку мыслями о войнах и политике.

И все же я полагала, что ему следовало быть более откровенным. В конце концов, Бруно знал: нам придется вернуться ко двору, и, будь я в курсе событий, вероятность сказать что-нибудь невпопад была бы гораздо меньше. Как ни странно, Бруно явно соглашался с тем, что давать мне объяснения было бы более безопасным и благоразумным. Большинство других мужчин просто накричали бы на меня или, может, даже ударили за тот серьезный промах, когда я выложила лорду Винчестеру все, что знала, и посоветовали бы впредь держать рот на замке, невзирая на то что столь незнатная леди, как я, просто обязана заговорить, если прикажет титулованная особа.

Все эти мысли столь сильно занимали меня, что я едва замечала мелькание мильных столбов. Какой бы аллюр сейчас ни задал Бруно, я бы приняла его безропотно. Он был так добр ко мне и заботлив не в меру. Вообразить только, спросил меня, не хочу ли я прервать наше путешествие лишь потому, что накрапывает мелкий дождик. Мне приходилось скакать с папой и в ливень, и в бурю, если он решал, что ему непременно нужно быть в каком-то месте. Возможно, папа и беспокоился из-за того, что я вымокла и продрогла до костей, однако никогда не спрашивал, как я к этому отношусь.

Тем вечером Бруно, развешивая одеяла, чтобы соорудить укрытие от дождя, попросил у меня прощения за то, что пропустил поворот на Райпон, и не высказал ни слова в упрек – а ведь в том, что мы поехали не по той дороге, моя вина была ничуть не меньше, чем его. И, заметив, что я с подозрением разглядываю это крошечное убежище – меня смущали отнюдь не его размеры, позволявшие разместиться в нем лишь тесно прижавшись друг к другу, я только сомневалась, что оно позволит нам обсохнуть, – он вновь пообещал, закутывая меня в свое одеяло, что не будет приставать ко мне. Я же почти хотела этого. Я часто желала, чтобы теперь, когда мы одни и ему не надо надевать маску приличия ради посторонних, он стал груб и жесток со мной. Ведь он начинал нравиться мне все сильнее – не говоря уже о плоти, рвущейся к его телу.

Последние два дня нашего путешествия я чувствовала столь сильную опасность всецелого сосредоточения своей привязанности, равно как и вожделения, на этом человеке, что не могла дождаться окончания нашего пребывания вдвоем. Боюсь, мое стремление как можно быстрее оказаться в Джернейве, где, как я знала, кроме нас будут и другие люди, заставило Бруно что-то подозревать. Однако он не просил у меня никаких объяснений, а я их не предлагала и лишь вздохнула с облегчением, когда мы поднялись на возвышенность и он, остановив Барбе, указал куда-то на северо-запад.

– Джернейв, – сказал он.

Должно быть, только знание местности позволило ему разглядеть нечто большее в том, что на мой взгляд немногим отличалось от удаленного утеса, возвышавшегося над сверкающей рекой. Возможно, меня ослепила осведомленность иного рода, потому что, видит Бог, в Камбрии предостаточно высоких скал, громоздящихся над реками и озерами, однако никто не задает себе труда возводить на них крепости. Мы строим в долинах, недалеко от возделываемой земли.

Даже подъехав ближе, я смогла увидеть лишь голый камень, без признаков частокола, тропы или сооружений. И только когда мы оказались на речной отмели, я поняла, что не вся скала состоит из естественного камня. Невольно остановив Кусачку, я смотрела перед собой, внезапно разглядев две огромные башни и стену из отесанных камней, которая, должно быть, прибавляла скале футов тридцать высоты. Теперь мне стали понятнее слова Бруно о могуществе и значении Джернейва, расположенного на одной дороге из Шотландии в Англию и отстоящего от другой, более важной, на расстояние чуть больше одного лье. Мне не понравилась эта напоминающая угрожающе сжатый кулак скала, увенчанная огромным бастионом.

– Кто его построил? – тихо спросила я.

– Я полагаю, первый из рода Фермейнов, – ответил Бруно, без особого, впрочем, интереса.

Для него Джернейв был совершенно естественной вещью, местом, которое он знал всегда. Он и воспринимал-то его иначе, чем я: мне это место представлялось логовом гигантов, созданным сверхъестественной силой. Глянув вверх, Бруно улыбнулся доверчиво и нежно, словно старому другу. В его лице не было благоговения, а лишь страстное желание встречи – как мне показалось, не с самим местом, а с тем, что ждало его внутри.

До этого момента я за все время нашего путешествия ни разу не подумала о владельцах Джернейва. Мне было известно, что по сравнению с моей родной Камбрией местность в Нортумбрии не такая гористая, а почва более плодородная. Вместе с тем Нортумбрия, в отличие от южных областей Англии, сурова и почти безлюдна. Поэтому я представляла жителей Джернейва схожими с моими земляками. Здесь мне пришли на ум слова Бруно о том, как он будет представлять меня тем, кто были добры и внимательны к нему и кого он все же не называл семьей. Я вспомнила, как была пристыжена и раздосадована, что он теряет гордость в своем стремлении появиться перед ними в новом обличье мужа благородной леди. Я залилась краской стыда, однако что-либо говорить было слишком поздно. Бруно уже направлял Барбе в глубокий стремительный поток.

По счастью, Кусачка была привычна к быстрым речкам у нас дома и уверенно держалась на ногах. Мы выбрались невредимыми, но мокрыми до пояса, и я пришла в ярость, увидев Бруно скачущим напрямик к воротам. Одежда на мне была перепачкана грязью, словно у нищенки, и мне не хотелось предстать перед этими достойными людьми в таком виде. У меня в скатанном одеяле было прекрасное платье, и я могла бы переодеться, укрывшись за стеной. Однако едва нас впустили внутрь, как гнев прошел и мною вновь овладел благоговейный трепет.

Землям у подножия крепости война нанесла большой урон. Повсюду стояли обгоревшие дома, кое-где их ремонтировали и восстанавливали. Но долго осматриваться мне не пришлось. Часовой у ворот вызвал начальника караула, и тот, отвесив Бруно приветственный поклон, впустил нас в крепость. Залюбовавшись лошадьми, ловко карабкающимися по крутой извилистой дороге, ведущей к верхним воротам, я почти позабыла свой гнев и досаду. Верхний двор замка совершенно не пострадал; меня не удивило, что эта крепость не была взята. Скот притаился в своих загонах, собаки заливались лаем в конурах, из невидимой кузницы доносились удары молота по наковальне. Не успела я и рта раскрыть, как Бруно уже спрыгнул с Барбе, отдал повод груму, прибежавшему из стоящей слева конюшни, и повернулся ко мне помочь сойти с лошади. Едва я ступила на землю, как чья-то маленькая фигурка стрелой пролетела через двор замка и так стремительно набросилась на Бруно, что он отшатнулся назад.

– Бруно! Дорогой брат!

Голосок был высокий и мелодичный. Поначалу я было приняла ее за девочку-подростка, однако с первого взгляда на ее спину, затянутую зашнурованным корсетом, мне стало ясно, что это вполне сформировавшаяся женщина. Она повисла на шее Бруно, целовала его в щеки и губы, затем откинула голову назад и стала всматриваться в его лицо. Он крепко прижал ее, потом отпустил и вновь обнял, бормоча:

– Одрис! Одрис! Я знал, что с тобой ничего не случится. – И его лицо, обращенное к ней, впервые обрело выражение полной удовлетворенности. Такой устремленности, подавляющей все другие чувства, я не видела в нем с той ночи, как он ворвался в зал Улля.

Вначале я была просто заинтригована. Мне казалось, сын путаны станет стремиться к богатству или власти и, не в силах обрести ни того, ни другого, будет вечно неудовлетворен, ибо утраченного при рождении не воротить. Как же я заблуждалась! Любовь – вот что ему нужно; он жаждал любить и быть любимым.

Когда смысл этого открытия до меня дошел, я похолодела от ужаса. Возможно, когда этот человек тараном вломился в зал Улля или когда я, придя в себя после длительного периода безумия, обнаружила Бруно лежащим на мне и проникающим в мою плоть, мой испуг был сильнее, однако то была боязнь за тело, теперь же погибель грозила моей бессмертной душе. Я увидела, как можно покорить этого человека, сломить его, превратить в марионетку, исполняющую любые мои желания. Чтобы отомстить, мне не было нужды умерщвлять его тело; вместо этого я могла бы погубить его душу.

Возможно, продлись объятие Бруно и сестры еще мгновение, к обуревавшим меня чувствам добавилась бы еще и ревность. Однако едва я оправилась от нанесенного моим открытием удара, как Бруно развернул Одрис лицом ко мне.

– А вот и обещанный сюрприз, дорогая, – сказал он. – Это Мелюзина, моя жена.

– Ах, какая красивая! Ты такой счастливчик, Бруно! – воскликнула Одрис и перепорхнула ко мне.

Я говорю «перепорхнула», потому что не знаю, как иначе описать движение Одрис. Оно было столь стремительным и легким, что ее ноги, казалось, почти не касались земли. В следующее мгновение она взяла мои руки в свои и с улыбкой заглянула в мое лицо. Теперь, когда она не двигалась, я могла разглядеть это крошечное создание. Ее трудно было назвать красавицей из-за слишком светлых волос, казавшихся совершенно выгоревшими. Однако же было в ней что-то, затронувшее мое сердце – возможно, ее глаза, очень светлые, почти бесцветные, но сиявшие счастьем. Уголки ее едва подкрашенных губ приподнялись, словно в них постоянно жила улыбка, а может, это просто была переполнявшая ее радость от встречи с Бруно.

Несомненно, именно из-за этого я, сжав ее руки в своих, вместо обычного в такой ситуации приветствия спросила:

– Почему ты называешь Бруно братом? Ведь он всегда называет тебя не иначе, как леди Одрис.

– Бруно – дурак! – воскликнула она, глянув на него через плечо с улыбкой, способной в зимнюю стужу растопить снеговую шапку на вершине горы. – Он только и знает, что скулит о своей недостойной мамаше. Да всем наплевать на нее! Я совсем ее не помню, она давно умерла. Он сын моего отца, мой брат, он заботится обо мне всю жизнь…

– Твой отец не признал меня, Одрис…

Она, отойдя от меня, заставила его умолкнуть поцелуем и закричала:

– Тихо! Слышать больше не желаю об этом, и если ты еще ну хоть раз назовешь меня леди, я… я вымажу твою голову медом!

Мы все дружно рассмеялись, однако я почувствовала, как глаза наполняются слезами. Произнесенная ею угроза была столь явственным отголоском прожитых вместе дней безмятежного детства, что я не только поверила в искренность ее высокой оценки Бруно, но и вспомнила собственные ссоры с младшими братьями. Одрис повернулась ко мне, собираясь что-то сказать, может быть пригласить пройти в дом, но вместо этого вновь взяла меня за руки и прошептала:

– О Мелюзина, я обидела тебя.

– Нет, нет, – запинаясь, пробормотала я, – не ты. Это всего лишь воспоминания.

Бруно был уже рядом, обняв меня за талию.

– Она перенесла много горя, – мягко сказал он Одрис. – И этого уже не поправишь.

– Тогда я смягчу твою боль сладкой приправой – покажу тебе своего сына, – сказала Одрис, бросив беглый взгляд на Бруно, и еще сильнее сжала мою руку своей маленькой теплой ручкой. – Но только не сразу, – продолжила она, улыбаясь. – Тетушка называет меня вертихвосткой… – Ее голос прервался, глаза округлились. – Ах ты, Господи, опять мне будет нагоняй. Я же не дослушала часового, поэтому и не знала, что брат приехал не один, а с гостьей. Как только я услышала его имя, тут же бросилась бежать. – Она вздохнула и пожала плечами. – Да, и это не первый раз.

Бруно засмеялся.

– Насколько я тебя знаю, и не последний. Бедная леди Эдит! Как она старательно пыталась обучить тебя всем премудростям умений и обязанностей леди!

– По мне уж лучше лазать за ястребами или ткать, – возразила Одрис, – Овладение даже всеми умениями леди Эдит ничего хорошего мне не принесет. Ведь их удастся использовать, если только одолжить у нее же огромное достоинство и энергию. Не будь таким насмешливым, Бруно. А теперь заходите скорей – вы же оба промокли до нитки! У моей тетушки найдется для вас и сухая одежда, и горячая вода для купания, и вообще все, что нужно для оказания теплого приема.

Моя боль совершенно прошла, пока я следила за этой добродушной перепалкой.'Полагаю, в том и заключалась их цель, но об этом я не подумала.

– Так ты лазаешь за ястребами? – моему изумлению не было предела.

На этот раз Бруно тяжело вздохнул, а Одрис засмеялась.

– Да он еще в детстве научил меня и продолжает винить себя за это, но в Джернейве ястребы, лучше которых не найти ни в одном из графств страны. Входите, дорогие, – пригласила она и, взглянув на Бруно, успокоила: – Больше уж мне ничто не угрожает. Со мной всегда Хью, и я привязываюсь канатом, чтобы не упасть.

– Хью ходит с тобой? – ошеломленно повторил Бруно, а я с восхищением посмотрела на эту миловидную леди, настолько очаровавшую своего мужа, что он помогал ей в делах, которые больше подходят мужчинам.

– Сейчас нет, – сказала она, когда мы вошли в пристройку и расцепив руки начали взбираться на крутую лестницу входа в зал. – И не браните его, ведь он согласен с вами и сделал все чтобы этого не было. Кроме того, после битвы Хью еще не оправился от болезни.

– Болезни?! – воскликнул Бруно, остановившись на лестнице. – Но священник сказал, что он не был ранен!

– Поднимайтесь, поднимайтесь – поторапливала Одрис. – Сейчас ему лучше, для тревоги нет повода.

У меня не было времени удивиться большому залу, он был так же велик, как в Ричмонде, а может, и еще больше: у дверей нас ожидал самый некрасивый мужчина, которого я когда-либо видела. Его шевелюра была настолько рыжей, что пылала даже в полутемном зале; глаза были разделены таким расстоянием, что, казалось, видят две разные картины; его нос напоминал орлиный клюв, а длинный узкий подбородок выдавался далеко вперед. А потом он улыбнулся – и я забыла обо всем, не видя ничего, кроме прекрасной светящейся голубизны его глаз. Он приветствовал меня с необычайным радушием.

Радушие, как оказалось, предназначалось вовсе не мне, а Бруно, которого этот человек обнял и поцеловал. Бруно ответил тем же, но с такой осторожностью, словно боялся поранить крепким объятием. Затем отстранился, озабоченно рассмотрел его лицо – тут я поняла, что это, должно быть, Хью Лайкорн, муж Одрис – и повел его к огромному камину со слабым огнем, где были поставлены скамьи.

Я всегда отличалась неравнодушием к рыжим мужчинам, считая их более привлекательными по сравнению с такими темноволосыми, как Бруно. Тем не менее, должна признать, Хью был исключением. Рассматривая его рядом с Бруно, я поняла, что независимо от цвета волос мой муж – красивый мужчина. Я искоса поглядела на Одрис, думая, как она отнеслась к лицу Хью при первой встрече, но вопрос этот вылетел у меня из головы – вся ее веселость исчезла, а сияние глаз померкло от воспоминания о пережитой боли и страхе.

В следующее мгновение тень исчезла, и Одрис весело окликнула Бруно, чтобы прекратить расспросы о приключившемся с его другом.

– Погоди хоть немного, – рассмеялась она. – Знаю, что тебе не терпится погрузиться в подробный рассказ о битве, но должен же Хью поприветствовать Мелюзину. Это жена Бруно, Хью.

Сделав два огромных шага, Хью вернулся, склонился над моей поднятой рукой и поцеловал.

– Ах, так это и есть тот самый чудесный сюрприз! – раздалось его восклицание. – А я все недоумевал, что же имел в виду Бруно, сообщая о своем посвящении в рыцари и говоря, что явится с сюрпризом. Зная о склонности Бруно подбирать и воспитывать уродливые создания – именно он приказал Одрис полюбить меня, – я не ожидал ничего столь прекрасного.

– Ну, ну, достаточно, – вставила, усмехнувшись Одрис. – Знаю, что по сравнению с Мелюзиной я – половинка булки…

– О, – пробормотал Хью, устремив на нее глаза так, словно у них были руки, а я почувствовала, что краснею.

– Но именно эту половинку я люблю больше всего, буду беречь и держать тепленькой, чтобы никогда не зачерствела.

– Не так уж здорово, когда муж настолько привержен желаниям плоти. У меня не возникало ни малейшего опасения, что ему понадобится другая женщина. По ночам я задаю ему работку со мной, а днем он слишком устает, чтобы думать о чем-либо, кроме своих обязанностей в крепости.

– Ради Бога, Одрис, – взмолился Бруно, – Мелюзина еще не привыкла к вашим шуткам. Пусть уж она осмотрится немного, не бросай ее сразу в пучину.

– Но это же лучше всего, – возразила Одрис. – Ты что, не заводил меня поглубже, когда учил плавать?

– Только когда был рядом, чтобы поддерживать тебя – невинно и неосторожно сказал Бруно, забыв о чем шла речь.

Глаза Одрис расширились.

– Не возражаю, если ты будешь поддерживать Мелюзину. И лучше почаще – хихикнула она. – Но участь Хью легче: ему досталась половинка.

– Ну, Одрис! – тяжело вздохнул Бруно.

Щеки мои запылали ярче камина, но мне не удалось удержаться от смешка, когда Одрис подняла глаза к небу и вздохнула. Не представляю, что она сказала бы дальше – к нам подошла высокая леди: она смотрела на меня чуть нахмурясь.

– Тетушка, – ослепительно улыбаясь сказала Одрис, – это леди Мелюзина, жена Бруно. Она и есть тот самый сюрприз, о котором он писал. Правда, приятная неожиданность?

– Рада познакомиться с вами, леди Мелюзина, – ответила Эдит. Ее нахмуренность исчезла, и на мгновение мне пришло в голову, не подумала ли она, что Бруно привез с собой любовницу. Потом Эдит добавила: – Одрис, возьми с собой леди Мелюзину в мою комнату. Я приказала слугам устроить там купание, потому что огонь в комнате уже горел. Может, одно из моих платьев подойдет?..

– Спасибо, – поблагодарила я, – в моих седельных сумках найдется сухая и… более подходящая одежда.

– Тем лучше, – сказала, кивнув, Эдит. – В своей одежде удобнее. Все для вас принесут мне в комнату. Я пошлю горничную. Будет нагрето побольше воды и, возможно, что-нибудь дополнительно приготовлено к вечерней трапезе.

– Не нужна горничная! – перебила Одрис. – Я сама помогу Мелюзине выкупаться.

– Поможешь или помешаешь? – колко спросила Эдит. – Помни, Бруно тоже промок и замерз.

– Да, тетушка, – пообещала Одрис, уводя меня.

– Ты очень терпелива, – сказала я. – Как тебе не надоест, что она обращается с тобою как с ребенком, разве не смешно?

Одрис, моргнув, взглянула на меня, и на ее губах появилась озорная усмешка.

– Да я привыкла, – ответила она. – И это во многих отношениях устраивает меня. Она снимает с моих плеч тяжелое бремя женской работы в Джернейве, а пути наши пересекаются нечасто. Если я не тку в своей комнате, то работаю в саду или скачу по холмам. В общем живу так, как и жила раньше. В последнее время у меня слишком много забот с Хью и Эриком. Эрик – это мой сын, ему чуть больше трех месяцев, а Хью… – та тень, которую я видела раньше, опять наплыла на ее глаза, – Хью едва не погиб, и я была занята его выхаживанием. – Потом тень улетучилась, Одрис опять улыбнулась и добавила: – Но все вернулось на прежнее место. Тетушка Эдит заботится о крепости, а я вольна заботиться о том, что кажется важным мне.

Ее настроение было подвижно как ртуть, Одрис легко говорила о тетке, и я помнила, что было сказано во дворе замка о необходимости позаимствовать у Эдит, достоинство, самолюбие, энергию и умение получать удовлетворение в заботах о Джернейве. Когда я подумала об уме и доброте Одрис, на сердце у меня потеплело. Неужели она не страдает оттого, что всеми делами заправляет тетка, думала я, глядя на порядок и благопристойность в зале, который мы только что покинули. Когда мы вошли в маленькую комнату, прилепившуюся к изогнутой толстой стене крепости, стало понятно, что Эдит ни в чем себя не ограничивает. Комната освещалась тонкими свечами. Здесь не чувствовалось запаха дыма факелов, так что свечи предназначались не только для гостей. В комнате был и небольшой очаг, а в каменной стене – вытяжка для дыма. Дыма было немного: горевшие дрова были высушены. У обращенной ко мне стены стояла детская кроватка с узким, но хорошо набитым тюфяком, а вдоль стены справа – два больших кресла. Еще одно кресло – настоящее, со спинкой и ручками – было отодвинуто, чтобы освободить место для овальной деревянной лохани.

Не помню точно, о чем мы говорили, пока слуги наполняли лохань. Потом Одрис помогла мне снять одежду для верховой езды, после чего выбежала и вернулась с целой охапкой трав, которые бросила в воду, как только я сняла белье. Затем мы перешли к разговору о диких травах, и я начала рассказывать ей о жизни в Улле. На полуслове мне пришлось остановиться: перехватило дыхание от острого приступа горя. Одрис приложила к моим щекам свои ладони, не задавая вопросов и не говоря в утешение ни слова. Это было как раз то, что нужно. Ведь в обрушившейся усталости от многих ударов и неожиданностей, которые принес Джер-нейв, меня переполнили все ужасы моей жизни, выпавшие на мою долю с тех пор, как был взят Улль. Большего в моем состоянии мне бы не перенести. Наверное, я бы зарыдала или сошла с ума.

Не догадываюсь, откуда узнала Одрис, но она сказала:

– Ах, травы… Лучше уж я признаюсь тебе и объясню – надеюсь, ты побудешь с нами некоторое время. Есть такие, кто называет меня ведьмой – но, клянусь тебе, это не так. – А затем принялась рассказывать мне о своих познаниях в медицине, о том, что она ткет гобелены, основой для рисунков которых служат ее пророческие сны.

Я не дала прямого ответа, сказала только, что не придерживаюсь распространенной боязни таких вещей. Но про себя подумала, что уже чувствую близость к Одрис, – видимо, такова уж моя судьба – любить тех, на кого смотрят искоса, как на Милдред.

Несмотря на то что мне бы хотелось побыть в воде, пока она не остынет, я не задержалась с купанием, помня о Бруно. Ему тоже нужно помыться: скоро наступит время вечерней трапезы. Как только горничная принесла мою чистую одежду, я вытерлась, оделась и снова вышла в зал. Бруно и Хью все еще говорили о вторжении шотландцев, но когда мы приблизились, Бруно прервал свой разговор и огляделся вокруг, словно неожиданно вспомнил, как много прошло времени и что ему чего-то не хватает.

– А где сэр Оливер? – спросил он.

Ответом была мертвая тишина. Все затаили дыхание, а потом Одрис дрожащим голосом сказала:

– Он погиб, Бруно. Он был ранен, когда защищал нижнюю стену. Я пыталась спасти его. – Ее голос дрожал сильней и сильней, потекли слезы, между всхлипываниями она повторяла – Я старалась, старалась! Я пыталась его спасти!

Хью сделал движение, чтобы встать, но Бруно уже привлек Одрис к себе. Он успокаивал ее, по привычке похлопывая по спине, и в то же время искал глазами глаза Хью и повторял бесцветным голосом:

– Погиб? Погиб сэр Оливер?

Хью уже открыл рот, наверное чтобы объяснить, но голос Одрис сорвался в тонкое жалобное причитание.

– Я так старалась его спасти. Ну почему я не спасла того, кто помог столь многим?!

– Конечно, ты старалась, дорогая, – сказал Бруно. – Ты любила его, и он знал об этом. Все знают, как ты его любила.

– Знал ли, Бруно? – с мольбой вопрошала Одрис, подняв на него глаза. – Знал ли он? Ведь я никогда об этом не говорила, быть может, только один или два раза. Я переехала жить к Хью и причинила ему такую боль, такую боль. Он думал… он сказал… что я не доверяю ему!

Бруно опустил глаза к лицу сестры, но, думаю, он не видел ее – в первый и последний раз в своей жизни.

– Но ведь ты вернулась! Ты доверила ему свою жизнь и жизнь сына во время величайшей опасности. Конечно, он был в гневе, но перед битвой все между вами было хорошо. Он никогда не мог устоять перед тобой, Одрис, перед твоей улыбкой и ласковым словом. Он знал: ты его любила!

С Бруно происходило что-то ужасное. И дело заключалось не только в потрясении, вызванном вестью о смерти сэра Оливера. В глубине его души что-то сломалось. Он все еще говорил разумные слова, но в глазах было отчаяние и бесконечная мука. Мы все чувствовали это. На лице Хью было написано страдание, он беспомощно выкручивал свои большие руки. Одрис боролась с горем, стараясь не впасть в истерику. А я, потеряв больше, гораздо больше, чем она, все же сострадала ей. Должно быть, ужасно, когда у тебя на руках умирает любимый человек, о котором ты заботилась. Ужасно думать, все ли ты сделала, чтобы его спасти. Я тоже отреагировала на состояние Бруно; как мне подсказывала интуиция, подошла и положила ладонь на его руку. Не знаю, заметил ли он, но не повернулся и не посмотрел на меня. Бруно заговорил опять, очень мягко теребя Одрис.

– Милая, милая, не плачь больше. Знаешь, если бы сэр Оливер мог выбрать себе смерть, он решил бы умереть, защищая Джернейв. Дорогая, я должен уехать завтра утром, чтобы доставить послания короля. Неужели ты проплачешь те несколько часов, которые мы проведем вместе?

Рыдание Одрис прервалось протестующим всхлипыванием, и уже через несколько минут вместо всхлипываний появилась улыбка, когда Бруно признался, что уезжает только где-то на неделю, чтобы найти получателей и доставить им послания короля, а меня на это время оставит в Джернейве, конечно, если я захочу и если меня пригласят. Одрис подлетела ко мне, обняла и стала упрашивать остаться, обещая в этот раз не быть такой мрачной и предлагая так много заманчивого и интересного, что согласился бы даже отшельник.

Пока Одрис убеждала меня остаться, Хью опять оттащил к себе Бруно, усадил рядом на скамью и спросил:

– Что за послания и кому ты их должен доставить, если не секрет?

Хью выглядел озабоченно, Бруно отрицательно покачал головой и начал рассказывать о благодарности Стефана тем, кто противостоял шотландцам, и о подоплеке награды, предназначенной д'Омалю.

Одрис присела рядом со мной, бросив лишь один короткий взгляд на Бруно. Кажется, она была убеждена, что Бруно легко беседует с Хью, и я удивилась, как она, будучи такой чувствительной к моему состоянию и так любя своего брата, не чувствует, что с ним неладно. Позже я поняла: Одрис настолько привыкла к силе Бруно, к его защите, что считала его несчастье не таким глубоким, как свое собственное и вся ее воля и внимание были направлены на то, чтобы спрятать любые проявления своих страданий.

Кроме того, Одрис ни капли не была заинтересована в подслушивании этого мужского разговора. А я хотела увести тему разговора подальше от ее дяди и реакции Бруно на весть о его смерти. На лице Бруно не было никакого выражения, хотя он рассказывал Хью о возведении в пэрство „ родственников Валерана де Мюлана. Тогда я и спросила Одрис, считает ли ее муж, что женщина не должна слушать или высказываться по политическим вопросам. Одрис улыбнулась и отрицательно покачала головой.

– Уверена, что Хью это безразлично, но зачем это мне? – заметила она непринужденно. – Хью расскажет мне все, что важно для меня знать. Но если хочешь, мы можем подойти и послушать. Ты интересуешься государственными делами?

– У меня нет выбора, – сухо ответила я. – Но слушать разговор Бруно и Хью нет необходимости: о посланиях мне уже Бруно рассказал. Мне… – я заколебалась, готовая выплеснуть всю историю утраты своих земель и утраты семьи. Но момент был самым неподходящим: все мы балансировали на грани горя. Поэтому я продолжила другое: – Я принадлежу к свите королевы и, если скажу при дворе что-нибудь лишнее или улыбнусь не тому человеку, либо в неподходящий момент, это может навлечь большие неприятности как на меня, так и на Бруно.

Одрис содрогнулась.

– Такая жизнь не для меня. У меня что в голове, то и на языке. А ты хочешь вернуться ко двору? Ты могла бы остаться здесь, с нами тебе будет безопасно.

– Жаль, что это невозможно, – вздохнула я. – Бруно связан обязательствами перед королем, и, кроме того, во мне подозревают мятежницу. Если я не вернусь, королева может обвинить Бруно в моем исчезновении из-под ее бдительного присмотра.

– А ты действительно мятежница?

В вопросе Одрис был лишь намек на удивление и слабый интерес, а когда я ответила отрицательно и, что по мне так пусть хоть провалятся в преисподнюю все трое – король Стефан, король Дэвид и императрица Матильда, – она кивком согласилась, но потом вздрогнула и сказала:

– Только бы не было войны, никакой войны, а там пусть правит хоть обезьяна.

Не успела я согласиться, как появилась леди Эдит и увела Бруно, а мы перешли в разговоре на легкие, незначительные темы, пока он не вернулся из ее комнаты в сухой одежде. А потом была вечерняя трапеза. К нам присоединилась еще одна леди, представленная как леди Мари, тетка Хью. Она была очень молчаливая и если отваживалась на какое-либо замечание, то все время посматривала на Хью, несмотря на то что он обязательно ей улыбался. Разговор касался местных вопросов – опасения насчет голода из-за грабежей шотландцев, о том, что можно или нужно сделать, чтобы облегчить последствия грабежей, и когда можно рассчитывать возместить расходы, если это вообще возможно.

Затем я ушла в комнату Одрис, чтобы вместе с ней посмотреть на младенца. Меня потрясла уродливость служанки, заботившейся о ребенке, а также ее немота, но вскоре стало заметно, что эта женщина исключительно преданна и внимательна. Пока она нянчила Эрика, я забыла о ней: Одрис начала рассказывать о своем детстве и детстве Бруно. Рассказ прояснил связь между ними, как и то, что существовали вещи, в которых я никогда не должна признаваться – например, моя попытка убийства Бруно. Но оставалось необъяснимым, что же Ёруно чувствовал к сэру Оливеру. Я уже начала надеяться, что именно мое а не Одрис понимание реакции Бруно было неправильным и что просто удар известия о смерти оглушил его. Но когда мы снова спустились в зал, я сразу поняла, что Бруно стало еще хуже.

Увидев меня, Бруно прервал свой разговор с Хью и напомнил, что завтра хотел бы отправиться в дорогу пораньше. И еще сказал, что я, должно быть, очень устала и он тоже устал и хочет отправиться спать. Не знаю почему, но ни Одрис, ни Хью, кажется, не видели, что все, чего хотел Бруно, – это поскорее уйти. А, может, они понимали и надеялись облегчить его сердце. Но Хью ответил, что ранний отход ко сну ему также очень необходим, а его сладострастное поглядывание на жену не оставляло сомнений в том, что это за необходимость. Одрис начала подшучивать, вызвав краску на моем лице. К этой краске – Боже мой, это была краска желания, а не стыда – был подмешан страх, но Бруно ничем не выдал моего отказа отдаться ему, а ответил так, что заставил поверить, будто между нами все хорошо. Его любезность, – а я знала, как он мучается, – и само предложение тоже породило во мне тот жаркий трепет, которого я научилась бояться.

Но трепет мгновенно исчез, как только закрылась дверь и я подняла глаза к лицу Бруно. Думаю, из-за этих шуток я ожидала увидеть его лицо таким же, какое оно было той ночью в Винчестере, когда он впервые заставил меня ощутить, как я хочу его плоти. А вместо этого я увидела такое отчаяние, такую глубину страдания, что сразу рванулась к нему. При моем прикосновении на его глазах появились слезы, и он сказал, что не собирается брать меня в Улль, чтобы не заставить смотреть, как другой человек сидит в папином кресле.

Я обняла его. Невозможно было противиться необходимости утешить страдание, которое перекликалось с моим, но той первой пронзительной боли я больше не чувствовала. Мне тяжело увидеть на папином месте поставленного королем Стефаном надзирателя, но я смогу выдержать, зная, это не навсегда. Была и другая мысль, гораздо более тревожная, поскольку она не вызывала боли, мысль, которая закралась мне в голову, когда я утешала Бруно, помогая ему раздеться и укладывая в постель: Бруно в кресле папы?

Не больно ли это представить? Неужели я зашла в своем стыде так далеко, что смогу улыбаться, если Бруно, возможно убивший моего отца и брата, будет пить из папиного кубка за папиным столом? А потом Бруно говорил в темноте о том, что сэр Оливер был для него единственным, кто относился как отец, а он, Бруно, ни разу не сказал ему ни слова любви и даже благодарности. От сочувствия его страданию у меня перехватило дыхание. Эта печаль мне знакома меньше всего – ведь каждый из нас, кроме бедной мамы, и дарил, и слышал, и чувствовал слова и знаки любви и благодарности. Я опять обняла его и заплакала. Это не может быть предательством папы и братьев, сказала я себе. Ведь я не торю дорогу своей любви к их врагу. Я заставляю лишь его влюбиться в меня. И если сердце Бруно наполнится жаждой любви, он сделает для меня все на свете.

На следующее утро Бруно ускакал, сопровождаемый пятью надежными тяжеловооруженными всадниками. Они придадут вес, достойный его звания, и смогут постоять за него при встрече с бандами шотландцев, если с ними придется столкнуться на пути к д'Омалю. Наконец я буду спокойна, что у него есть такие люди, поскольку сейчас это просто необходимо. Я говорила себе, что страшусь не того, что его убьют или ранят, но Бог знает, какой второй муж будет мне навязан; может, такой, что не захочет добиваться у короля Улля.

Бруно был в отъезде две недели, и на это время меня поглотили дела крепости Джернейв. Я была не гостьей и не незнакомкой. Сын путаны Бруно даже для леди Эдит, единственной, кто вообще мог бы думать о нем в таких выражениях, был частью Джернейва, а я, считавшаяся для них его частью, тоже принадлежала этому месту. Бели я могла быть полезна – а все были в той или иной степени заняты устранением нанесенных шотландцами повреждений, – то задание давалось мне без расспросов, хочу ли я его выполнять. Предполагалось, что так удобнее всего и меня это устраивает. Я была дома, словно в поместье Милдред.

Вскоре я поняла: теплое обращение объясняется тем, что меня приняла Одрис. Леди Эдит сновала туда и сюда, отдавала приказы, касающиеся женских работ, Хью приказывал и проверял то, что выполнялось мужскими руками, но жизнь в крепости текла и вращалась вокруг одного общепризнанного центра – Одрис. Когда я полностью осознала это, я похолодела от мысли, что она может узнать, как я отказалась отдаться ее брату.

Но я недооценивала Одрис. Полагаю, моя тревога была заметна. И вот, на третий или четвертый день – помню, шел проливной дождь и делать мне было нечего – я сидела в башне у Одрис, наблюдая, как она ткет.

– Не думаю, что у тебя с Бруно все идет как по маслу, – неожиданно сказала Одрис. – Я видела, что не только стыдливость заставила тебя покраснеть, когда я дразнила тебя из-за желания Бруно пораньше отправиться спать. Будь терпелива. Полагаю, со временем ты найдешь и покой, и радость. Я не виню тебя за страхи и тревоги. У нас с Хью все было по-другому. Мы любили друг друга и до свадьбы. У тебя с Бруно этого не было.

– Это могло быть, – медленно ответила я, – но не случилось.

Я вспомнила, как это в действительности произошло, но не могла сказать плохое о Бруно его сестре. Все равно она не поверит.

– В течение почти восьми месяцев я состояла в свите королевы, и часть этого времени там же при короле был Бруно. Мы могли встречаться. Мы могли даже разговаривать друг с другом. Не помню, случалось ли это. Однажды мне сказали, что король приказал нам пожениться, и мы поженились.

– И Бруно согласился? – Одрис была явно озадачена. – На него это не похоже.

Я рассмеялась.

– Говорила же я, что королева считает меня мятежницей. Не знаю почему, но она, кажется, боится, что я причиню какой-то вред. Бруно женился на мне, чтобы защитить короля. Он считал, что это его долг.

– Да, на Бруно это похоже, но не лестно для тебя. Ты такая хорошенькая. Думаю, у тебя мог быть повод для некоторого недовольства, – улыбнулась Одрис. – Но ты, почему ты согласилась?

Потом мы сидели молча, но этот вопрос, заданный Одрис так непринужденно и показавший ее не осведомленность о моей беспомощности, поднял во мне волну горечи. Я рассказала ей все, кроме того, что пыталась убить ее брата, и кроме своих опасений, что он был тем, кто отнял у меня двух единственных самых дорогих людей. Одрис не проронила ни слова и даже не дала мне понять, верит ли, что я была безумна, но в середине моего рассказа она вдруг вышла из-за ткацкого станка и взяла на руки свое дитя. Когда я закончила, Одрис дала ребенка мне, все еще не говоря ни слова. Он был такой нежный и теплый! Я и до этого уже держала Эрика, но не в такие минуты, когда, казалось, из моих глаз потечет кровь, а не слезы. Я почувствовала утешение и в то же время страх – ведь я хорошо знала, как мало младенцев становятся мужчинами и женщинами. Но несмотря на страх страдания и новых потерь меня охватила жажда материнства, настолько сильная, что вытеснила все другие чувства, даже мое горе.

Именно тогда я вспомнила: Бруно говорил, что ребенок был бы серьезным основанием для короля, чтобы отдать нам Улль, – и решила пересмотреть свой отказ ему. В конце концов, так ли уж важно, кто будет этим отцом? Знаю, что папе было все равно, который из его сыновей станет наследным хозяином Улля и ребенок которой из женщин станет наследником, лишь бы это был его внук. Да, в моем ребенке будет папина кровь, такая же, как у братьев. И чем больше я думала, тем яснее мне становилось, что уже не так молода, как большинство выходящих замуж девушек, поэтому вряд ли могу себе позволить ждать дольше. Кроме того, если король дарует Улль Бруно и Бруно умрет – я неохотно заставила себя подумать о смысле этих последних двух слов, – разве король не лишит меня права владения, как раньше? Меня – да, сына Бруно – нет.

Такие мысли посещали меня и в последующие десять дней. Они не появились сразу все вместе, как записаны здесь, а возникали обрывками, по частям, и, вероятно, я не видела, куда они ведут… или не позволяла себе видеть, – в этом не уверена. Но в чем я действительно уверена, это в том, что на меня повлияло отношение Одрис к Хью. Своими манерами и обращенными друг к другу словами они сняли весь тот уродливый подтекст, который всегда слышался мне в слове «вожделение». Что бы они ни делали – бросали ли грубые шутки, нежно касались или просто смотрели друг на друга – радость и удовольствие его мужественности и ее женственности были ясными, как свет факела в маленькой темной комнате. Они понимали друг друга, они разделяли все большое и малое. И не важно, что это было – то ли рассказ Одрис о поведении Эрика, то ли разговор Хью с Одрис о необходимости купить скот, – все равно теплота их страсти согревала каждое слово и жест.

Они более открыто проявляли радость, которую дарили им тела, чем это было у Милдред и Дональда – по крайней мере при мне – но это было то же волшебство, которое я видела у моих родных. Тогда мне хотелось познать эту магию – вот почему я никогда не говорила папе, что не хочу выходить замуж, а папа, хотел бы это от меня услышать, – а сейчас я желала этого опять.' Но сейчас стоит мне лишь протянуть руку, и я могу взять то, что было запретным до замужества плодом. А если я найду волшебство и впущу его в свое сердце, не будет ли это предательством по отношению к лежащим в могиле моим близким? С другой стороны, если мне не удастся с Бруно найти это сокровище, это сделает меня полностью свободной от него. Поэтому стоит ли мне искать способы ускользнуть от своего желания его плоти, раз я не могу найти другого пути?

Если это рассуждение покажется разумным, я должна буду согласиться, но сейчас я слишком возбуждена, а это не способствует ясному мышлению. Каждый раз, когда Хью охватывал грудь Одрис своей ладонью, моя набухала и дрожала; видя его губы на ее затылке, когда она склонялась над колыбелью Эрика, я чувствовала, будто у меня мурашки бегают по спине. И другие их жесты заставляли меня бороться с собой, чтобы сидеть спокойно. К счастью, Одрис и Хью были настолько поглощены друг другом, что, полагаю, и не подозревали, как мучают меня. Конечно, я всячески маскировала свою реакцию. Леди Эдит и леди Мери, если вообще что-то замечали, были либо безразличны, либо неприязненны.

Я едва сдержала себя, чтобы не стянуть Бруно с коня прямо в постель, как только он въехал, и, приветствуя, поцеловала его теплее, чем было мне свойственно. Его улыбка, удивленная и полная сомнения, поставила меня перед проблемой, о которой я и не подозревала. Как мне показать Бруно, что я передумала? Да я задохнусь, если попытаюсь сказать ему словами! Ни за что! Скорее приму обет безбрачия до конца своих дней.

Боюсь, что, хотя я, возможно, казалась увлеченной рассказом Бруно о кампании д'Омаля и реакции тех, кому были доставлены награды и благодарности короля Стефана, я почти ничего не запомнила из того, что он говорил. И я оставалась в этом затруднительном положении все утро, приведенная в ужас открытием, что знаю тысячи способов улаживать ссоры между людьми, выпытывать у них секреты, убеждать их соглашаться с моими мнениями по хозяйственным вопросам, а иногда даже по политическим, – и тем не менее не имею ни малейшего понятия, как завлечь мужчину в свою постель. Несколько раз я касалась Бруно, поглаживая тыльную сторону его руки, когда Хью и Одрис не могли это видеть, но он нетерпеливо толкал меня ногой, и я отступала. Полагаю, было слишком преждевременно сигнализировать о моей готовности, но и позже, при всех моих попытках Бруно казался слишком поглощенным своей беседой, чтобы мне ему надоедать. И чем больше я думала, как добиться его внимания, тем сильнее распалялось мое желание.

И только после вечерней трапезы, когда леди постарше ушли от нас, а мы сидели у огня, – вечера в октябре становились все холоднее, – я осознала, что тема разговора переменилась. Мое внимание резко переключилось на разговор после взрыва хохота и брани Хью.

– Да нет, – продолжал он, – конечно же, меня зовут Хью, но это и мое фамильное имя. Моим отцом был Кенорн из Хьюга – местечко недалеко отсюда. И Хьюг и ближние к нему усадьбы – мои, так же как Ратссон, Тревик и некоторые фермы поменьше. Впрочем, Ратссон в действительности принадлежит моему дяде Ральфу, но у него нет ни энергии, ни желания руководить работами на земле и править людьми. Мне стыдно за свое богатство, по крайней мере земельное.

Бруно засмеялся.

– Приятное смущение.

Смех его был непринужденным, и сейчас, отвлекшись от своего чисто эгоистического интереса, я вспомнила страдание Бруно, когда он покидал Джернейв. Эти раны нельзя залечить полностью, так же, как и мои: они не кровоточили больше, пока их не касались. И еще мне пришло в голову, что Одрис, должно быть, слышала и вспоминала каждое мое слово, в том числе те несколько слов, которые описывали мой первый ужас при мысли увидеть какого-нибудь незнакомца в папином кресле. В отличие от первого вечера, Хью сидел на скамьях с нами. Кресло сэра Оливера было отставлено в сторону на помост. Уже ничто каждую минуту не напоминало Бруно о потере, и он расслабился.

– Приятное или нет, а все-таки смущение, – ответил Хью. – С Ратссоном забот немного. По-настоящему хороший староста, чтобы следить за землями, – вот все, что необходимо на несколько лет. Если местечко начнет приносить доход, я мог бы продолжить работу, начатую моим отцом, и построить там настоящую крепость, но это в будущем. А вот Хьюг – другое дело. Это крепкое местечко. Не как Джернейв, но все-таки из камня и укреплено не хуже Алника. Мне нужен там человек, которому я мог бы доверять. Не возьмешь ли ты его, Бруно?

Я уже собиралась опять заняться обдумыванием своих личных проблем, но последний вопрос удержал мое внимание.

– Я? – Бруно был явно обеспокоен, думая, что друг просит его послужить. – Хью, я не могу, в крайнем случае не больше месяца. Сейчас я телохранитель короля и должен вернуться на службу не позже Рождества.

– А я и не имею в виду завтра, – сказал Хью. – У меня есть сейчас человек, который может защитить местечко, да оно и достаточно близко от меня, чтобы прискакать за день или два и управиться с людьми на этой земле. Но Пьер – наемник, и я не хотел бы, чтобы он стал думать, будто Хьюг принадлежит ему. Не мог бы ты не говорить Стефану, что муж твоей сестры предложил тебе стать своим вассалом?

– Вассалом?!

Глаза Бруно метнулись ко мне, и я сразу же поняла, что он спрашивает меня, боюсь ли я еще возвращаться в Улль. Вассальная зависимость – это не то, что быть смотрителем крепости. Вассал содержит землю как свою, и эта земля может быть наследована его детьми. Если Хью возьмет Бруно как вассала, мы будем в безопасности и независимы от короля и королевы. Но в тот краткий миг, что встретились наши глаза, я увидела Улль, угнездившийся в маленькой долине над горным озером; я увидела Улльсуотер, пляшущий и искрящийся на солнце, серый и мрачный в потоке дождя, темный и ужасный в клубах белого тумана.

– Улль… – прошептала я.

Бруно покачал головой и перевел взгляд с Хью на Одрис с такой любовью, что у меня запершило в горле.

– Вы так добры ко мне, что готовы ради меня ограбить собственное дитя. Я не могу принять…

– Чепуха! – воскликнула Одрис. – У Эрика всего более чем достаточно, да и у других будет, я надеюсь, столько же. Кроме того, – добавила она, и в ее голосе появилась нотка горечи, – кажется, все, что могут сейчас принести эти земли, – это необходимость проливать за них кровь.

– Есть и другая причина, – сказал Бруно. – Разве Мелюзина не говорила, что ее лишили прав на земли в Камберленде? Я очень надеюсь убедить короля пожаловать мне эти земли. То, что сделал Стефан, было справедливо, но Мелюзина-то не виновата, и я поручусь за ее будущую лояльность. Более того, доход короля от этих земель очень мал, если вообще он есть, и я надеюсь…

– В этом нет ничего невозможного, – согласился Хью. – Вот старый король Генрих никогда бы не согласился возвратить что-либо, особенно земли, отобранные за то, что он называл изменой. – Здесь Хью, должно быть, уловил, как я встрепенулась, и улыбнулся мне. – Мелюзина, я не высказываю каких-либо суждений – тем, что старый Генрих называл изменой, могло быть все, начиная от попыток свергнуть трон и заканчивая чиханием в неположенное время, если у тебя было то, что ему хотелось.

– Но Стефан не такой, – отметил Бруно. – Сердце его великодушно, и ничего его больше не радует, как давать другим и делать их счастливыми.

Хью вздохнул.

– Знаю. По тому последнему договору с шотландцами он отдал слишком много. И будем надеяться, что в нынешнем договоре не отдаст еще больше, если ему предложат. Хорошо, Бруно, поступай так, как считаешь нужным, но помни, что мое предложение быть вассалом в Хьюге остается. Если только пожелаешь это местечко, тебе необходимо доставить мне… что бы такое? Ах, да, знаком будет три пера крапчатых цыплят, привязанные к кинжалу, и угорь.

– А что, угорь должен быть свежим? – с деланной торжественностью спросил Бруно. – Это может представить трудную задачу. Маринованного угря можно найти в любое время, а вот свежего…

Я подумала, что это чересчур легкомысленный ответ после такого великодушия Хью, и ущипнула Бруно в нижнюю часть спины, где движение моей руки было незаметно для других, требуя от него сказать в благодарность хотя бы несколько слов.

Хью вскочил и радостно дал Бруно затрещину.

– А ну-ка в постель! – приказал он. – Думаю, мозги у вас уже маринованные.

Бруно встал и взял мою руку с необычной готовностью. Похоже, между ним и Хью был какой-то сигнал, которого я не заметила. Удивление позволило моему телу встать и последовать за мужем, в то время как рассудок все еще оставался на скамье и обдумывал происшедшее. Голова продолжала удивляться, когда Бруно пяткой захлопнул дверь башни, заключил меня в объятия и поцеловал. В результате рассудок так и не вернулся ко мне, пока не стало совсем поздно. К тому времени тело было свободным уже слишком долго, чтобы его мог подчинить трезвый рассудок.