ГЛАВА 25 Бруно

Среди сказок, которые Отец Ансельм нередко рассказывал Одрис в детстве – и к которым, признаться, и я жадно прислушивался, пытаясь скрыть удовольствие за насмешками, – были заканчивающиеся словами «и они счастливо прожили до самой смерти». Не могу сказать, что это в полной мере относится и ко мне, – благодарение Всевышнему, мы еще не дожили до конца дней своих, и было бы неразумно заранее подводить итоги. Тем не менее я сильно надеюсь на «и они счастливо дожили до глубокой старости», хотя в момент, когда короля и меня обнаружили у внешних ворот, я не рассчитывал прожить более нескольких последующих минут.

Я дважды почувствовал обжигающую боль от ударов ножом и ощутил на себе чьи-то руки, но продолжал цепляться за короля, пока удар в голову не взорвался яркой вспышкой перед глазами, после чего все погрузилось в темноту и безмолвие. Должно быть, я был на волосок от смерти, ибо с того дня в середине мая, когда был сражен этими ударами, до сентября в моей памяти почти ничего не сохранилось, лишь воспоминание о боли и мучившей меня жажде. Я потерял всякое представление о времени и пребывал в таком состоянии до того дня, когда, очнувшись, почувствовал, как нечто тяжелое вцепилось мне в лодыжку, не давая шевельнуть ногой. Помню, я сердито сказал:

– Мелюзина, нога уже давно зажила. Пора снять бинты.

Открыв глаза, я увидел склонившегося надо мной сэра Грольера.

– Вы ранили меня, – прошептал я, вспомнив, кто держал нож.

Никогда прежде ни в чьем лице не доводилось мне видеть столько ненависти. Тем не менее, когда я, опершись на локоть, попытался сесть и из-за охватившей меня слабости не смог, он очень осторожно приподнял меня и даже подложил что-то под спину для удобства. Проделывая это, он закрывал собою почти все помещение. Когда же он отодвинулся, я обнаружил, что в камере, кроме нас двоих, никого нет.

– Где король?! – закричал я неожиданно громко. Казалось, охвативший меня ужас придал силы голосу.

– Проклятье, лежи тихо, – заворчал он. – Он в соседней камере, цел и невредим. Закрой рот, иначе из-за твоих воплей я опять буду бит.

Неимоверно пораженный этим замечанием, я замолчал. Должно быть, я вновь погрузился в беспамятство, однако продолжалось это недолго. Очнувшись, я обнаружил, что Грольер кормит меня. Зачерпывая полную ложку из блюда с тушеным мясом столь свирепо, словно намереваясь выбить мне зубы, он подносил ее к губам с величайшей осторожностью, поневоле вынуждавшей меня открыть рот.

– Если вы разобьете мне рот в кровь, вас, наверное, тоже высекут? – спросил я.

Он не ответил, но брошенный на меня взгляд был достаточно красноречив. Тогда я заявил, что буду есть самостоятельно, однако почувствовал, что не в силах не только донести ложку до рта, но даже удерживать ее. Грольер довольно захохотал, видя мои страдания, однако, когда я стал давиться слезами бессильной ярости, он притянул меня к себе и принялся похлопывать по спине, пока я вновь не задышал ровно. Никому еще не доводилось видеть меня задыхающимся от слез. Так почему же он не дал мне задохнуться и не освободился от необходимости опекать меня? Я размышлял над этой загадкой во время еды, она продолжала мучить меня и после того, как он, напоив меня из чашки, вышел. Слыша его шаги, сопровождаемые скрежетом и лязгом металла о камень, я понял, что его ноги скованы цепью, – значит, он тоже узник.

В течение последующих двух недель я все реже впадал в забытье, и мне удалось, сопоставив уже известные факты и некоторые опрометчиво оброненные Грольером злобные замечания, восстановить картину того, как нас обманом вынудили пуститься в бегство и едва не убили. Во-первых, мысль о побеге в голову короля заронили вести, принесенные Грольером, и, судя по тому, что я знал, он вполне мог прямо сказать о возможности ускользнуть. Во-вторых, отец королевы разорил семью Грольера, не оказав ей обещанной помощи, и у того была личная ненависть к королю и желание его убить. В-третьих, насколько мне было известно, Глостер не отдавал никакого распоряжения в отношении Грольера, а тот не смог бы проникнуть в Бристольскую крепость без вмешательства важной персоны, и единственной важной персоной, имевшей глупость полагать, что смерть Стефана не повредит ее делу, а напротив пойдет на пользу, была Матильда. У меня не было и никогда не будет доказательств того, что императрица лично приказала .убить короля. Я не мог вынудить Грольера говорить на эту тему. Возможно, она распорядилась лишь спровоцировать короля на опрометчивый поступок, который заставил бы Глостера упрятать его понадежнее. Я знал, что ей не нравилось мягкое обращение Глостера с пленником и она с самого начала настаивала на том, чтобы заковать его в цепи и заточить в подземелье крепости.

Окончание этой истории я выжал из самого Грольера, пригрозив, что в случае его отказа начну кричать так, словно он причиняет мне боль. Он поведал, что мое нежелание бросить короля и защищаться самому привлекло внимание стражей, которые уже схватили Грольера и двух его слуг – одним был тот, на которого напал король, а второй – тот, кто нанес мне удар по голове. Когда меня оторвали от Стефана и перевернули на спину, один из стражей узнал меня, а затем и короля.

Случилось так, что в это время в крепости был Вильям Глостерский, старший сын графа. Перед тем как приказать казнить двух слуг Грольера, лорд Вильям вытряхнул из них признание: им дали описание Стефана и велели спровоцировать его на ссору, после чего помочь Грольеру убить его. Однако он не отдал приказа казнить самого Грольера. По слухам, Вильям Глостерский был довольно странным человеком. Отличаясь своеобразным чувством юмора, он вместо казни придумал для Грольера весьма необычное наказание. Лорд Вильям приказал Грольеру нянчиться со мной и прислуживать королю. Если Стефан будет неудовлетворен качеством обслуживания или я умру, то Грольер будет подвергнут медленной мучительной смерти, однако за каждую прожитую мною неделю продолжительность мучений будет сокращена на один час.

Дабы внушить Грольеру должное внимание к своим обязанностям, лорд Вильям предоставил ему возможность познакомиться с мастерством своих палачей. Ему отрубили мизинцы на ногах, но не сразу, а отрезали понемногу. Помимо этого, лорд Вильям распорядился осматривать меня дважды в день, причем в разное время суток, и заявил, что если меня обнаружат неумытым или найдут пролежни от длительного лежания в одной позе, то Грольера будут сечь. Конечно, ни лорд Вильям, ни кто другой не предполагали, что я выживу. Грольер был уверен, что лорд Вильям задержался в Бристоле только для того, чтобы иметь возможность насладиться его казнью. Не знаю, так ли это. Я видел Вильяма Глостерского лишь несколько раз и не помню случая, чтобы мне пришлось с ним разговаривать, поэтому не могу судить, чего больше было в словах Грольера – правды или страха и ненависти.

Вынудив Грольера рассказать все это, я испытал неловкость за свою жестокость по отношению к нему. Мне было безразлично, почему исходящий ненавистью Грольер ухаживает за мной, однако недели слабости ожесточили меня. Я рассчитывал быстро поправиться, но этого не произошло. Во-первых, несмотря на сильное чувство голода, испытываемое перед каждым приемом пищи, ел я очень мало, а мои попытки насильно вталкивать в себя еду были бесполезны, ибо организм извергал, всю пищу назад. Во-вторых, из-за сковывавших меня цепей я не мог двигаться без помощи Грольера, а он не желал мне помогать в этом. Возможно, он подозревал, что его ждет после того, как я смогу самостоятельно есть и пользоваться ночным горшком. Это удалось мне лишь на третьей неделе сентября, и вскоре ппгпр этого Грольер исчез. Он был вероломным псом, однако я всплакнул, когда принесший обед слуга сообщил, что Грольера повесили, так как он выполнил свою задачу.

После его исчезновения состояние мое ухудшилось. Я тяготился слабостью и отчаянием. Теперь я был в полном одиночестве, за исключением редких моментов появления слуги, приносившего еду и забиравшего посуду. Еда тоже стала хуже – полагаю, Грольер отбирал мне куски получше; ведь я ел так мало. Слуга же с грохотом ставил передо мной на пол миску с едой, всегда холодной и скорее напоминавшей помои: вместо мяса сплошные хрящи, овощи подгнившие. Полагаю, это были остатки с обеденного стола. Нередко я чувствовал такую слабость, что даже не притрагивался к пище. Слуга исправно уносил миску, независимо от того, пуста она или еда не тронута. Иногда я размышлял над тем, почему меня оставили в этой камере, а не заточили в подземную темницу, и приходил к мысли, что констебль скорее всего после казни Грольера напрочь забыл обо мне.

Вероятно, в те дни я вновь был близок к смерти; последнее, что я еще помнил, была мысль, хватит ли у меня сил поднять горшок, чтобы помочиться. Не знаю даже, удалось ли мне это сделать. Первое, что я увидел после забытья, был констебль Бристольского замка, стоящий на коленях у моей постели и умоляющий меня проснуться. Позади него стоял Стефан с гневным лицом, залитым слезами. Я вновь погрузился в беспамятство, однако запечатлевшийся в сознании образ короля, свободного, не окруженного стражей, должно быть, придал мне сил. Очнувшись вновь, я почувствовал, что меня моют, и услышал женский плач. Рыдала жена констебля, а ее служанки обмывали мое тело, причем лежал я в постели самого констебля. Однако даже эта загадка лишь ненадолго задержала мое внимание.

Ответ на нее я смог получить несколько дней спустя, когда достаточно окреп и король пришел навестить меня. Он восторженно поведал о прибытии младшего сына Роберта Глостерского, Филиппа, с приказом о его немедленном освобождении и с большой пачкой писем. В них сообщалось о выигранном в Винчестере сражении, о пленении Роберта Глостерского людьми королевы и даже о той роли, которую во всех этих событиях сыграла моя Мелюзина. Одно из писем, написанное королевой, было адресовано констеблю; оно гласило, что среди рыцарей, захваченных в плен небольшим отрядом Мелюзины, находится его единственный сын и выкупом за него будет моя жизнь. Теперь мне стало понятно, почему хозяйка замка уложила меня в свою постель и окружила такой заботой. Радость несколько укрепила мой дух, однако тело реагировало не столь быстро, и в последующие три недели я продолжал спать большую часть суток, лишь изредка приходя в себя.

Король ежедневно навещал меня, однако новостей приносил немного, и главной темой его разговоров были радужные планы на будущее. Он полагал, что достаточно ему появиться – и на его сторону станет громадная армия. Он заверял меня, что лишь одно его присутствие вольет в нацию новые жизненные силы и что уж теперь-то никакие сладкие речи не смогут поколебать его здравомыслия – или здравомыслия Мод, добавлял он усмехаясь. Я старался улыбаться ему в ответ, ибо знал, что он приходит ко мне с добрыми намерениями. Ему хотелось приободрить меня, однако, чем больше Стефан говорил о будущем, тем тяжелее становилось у меня на душе. Я знал, что уповать на быструю победу не приходится. Раскол слишком глубок, и слишком много горечи накопилось в сердцах. Война будет длиться бесконечно, а я так устал.

Временами я смотрел на огонь – в комнате был небольшой лепной камин, – но он, как и я, был жалким пленником, едва мерцавшим над питавшими его кусками древесного угля. Я же мечтал о громадном, едва умещающемся в камине Улля пламени, с ревом бушующем посреди зимы, и о покое. Однако все, что мне оставалось, – это бледное трепетание голубых языков да разговоры о войне. Поэтому сразу же после ухода короля меня вновь сморил сон.

В полдень первого дня ноября я был разбужен поцелуем: у моей постели на коленях стояла, склонившись надо мной, Мелюзина. Я не помню в точности своих первых слов. Увидев ее покрасневшие от слез глаза, я с тревогой спросил что-то насчет того, как она очутилась в Бристольском замке. На мой вопрос о причине слез она ответила, что это слезы радости, однако за ее улыбкой в потемневших глазах скрывалась печаль. Я с трудом, не без ее помощи, сел на постели. Она подложила мне под спину подушки, улыбнулась и, нежно обняв, попросила не падать духом, ибо все страшное уже позади.

– Я приехала вместе с королевой, – сказала Мелюзина. – Ей и Юстасу придется быть заложниками, пока не освободят лорда Роберта. Но на нас это условие не распространяется, поэтому, как только ты наберешься сил, мы уедем.

Я был слишком ошеломлен, чтобы воспринять все сказанное ею, да и в любом случае эти новости меркли в сравнении с последним словом. Уедем! Уехать означало стать свободным.

– Уедем куда? – спросил я, и вдруг с замирающим сердцем вспомнил свой долг: – А где король?

– Ах, мне запретили говорить об этом. Ты должен подождать день или два.

По ее лукавой улыбке мне стало понятно, что завтра меня ожидает приятное известие, но, когда я открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, Мелюзина сунула в него ложку великолепной похлебки из фаршированного цыпленка.

– Я не настолько слаб, – запротестовал я. – Могу есть сам, и потом сейчас еще не время для еды.

– Ты должен есть часто, в любое время, – сказала она. – Я выходила замуж не за мешок с костями, и мне всегда нравились упитанные мужчины. А кормить тебя – одно удовольствие. Мне нравится смотреть, как у тебя глаза на лоб лезут, если неожиданно сунуть тебе ложку. Чем же мне еще себя развлекать?

По счастью, я успел проглотить похлебку, иначе подавился бы от смеха, услышав ее забавное замечание; эта ситуация повторялась всякий раз, как еда оказывалась у меня во рту в самые неподходящие моменты. Однако должен признать, что Мелюзина скормила мне втрое, если не вчетверо, больше, чем я обычно съедал сам. В течение всего дня Эдна приносила мне небольшими порциями необычайно вкусные горячие и холодные блюда. От каждого Мелюзина предлагала отведать лишь по одной ложке, однако ближе к вечеру я поймал себя на том, что сам прошу принести добавки.

Много спать мне не пришлось. Я с широко раскрытыми глазами слушал рассказ Мелюзины о том, что случилось с ней и королевой после получения известия о захвате короля. Естественно, меня в первую очередь интересовали самые последние новости, однако в ответ на мои расспросы Мелюзина с лукавым и таинственным видом уверяла, что не может ничего рассказать, не получив на то соизволения. Когда же наступила ночь, она разделась и забралась ко мне в постель. Должно быть, вид у меня был озадаченный, потому что она, рассмеявшись, спросила, не предложу ли я ей спать на жестком холодном полу, когда в комнате есть пуховая постель. У меня и в мыслях этого не было, я лишь подумал о своей болезни, а больные, как известно, спят в одиночку. Мелюзина же вела себя так, словно я был здоров, чем изрядно развеселила меня.

– Я решил, что ты, возможно, не захочешь уколоться о мешок с костями, – поддразнил я ее.

Она засмеялась и, скользнув под одеяло, прижалась ко мне.

– Я люблю даже твои кости, – прошептала она.

Впервые я услышал от нее слова любви. Она ухаживала за мной, когда я был ранен, отдавалась мне с явным наслаждением, словом, была идеальной женой во всех отношениях, однако ни разу не сказала, что любит меня. Я боялся спросить, сознательно ли она произнесла эти слова, боялся услышать, что причиной тому моя болезнь. Пусть это будут первые и последние слова любви, по крайней мере я их услышал и не дам ей возможности взять назад. Поэтому я молча обнял ее и лежал так, чувствуя безмерную усталость после этого дня, потребовавшего от меня затраты усилий, каких мне не приходилось прилагать уже многие месяцы, пока не погрузился в безмятежный сон.

Проснулся я также в хорошем настроении, услышав веселый голос Мелюзины.

– Пусти меня, чудовище, – прошептала она, целуя меня в ухо. – Если не дашь мне встать и пописать, то скоро будешь плавать.

Мои рука и плечо словно одеревенели, так что мне стоило изрядных усилий выпустить ее из объятий, и я сообразил, что не отпускал ее всю ночь.

– Извини, – сказал я. – Тебе, должно быть, было неудобно из-за того, что я держал тебя и не давал шевельнуться.

– Ах, нет, – ее голос донесся до меня с ночного горшка, стоящего по другую сторону кровати. – Я могла извиваться. – Затем она встала и, наклонившись надо мной, сказала гораздо более мягким тоном: – Думаю, я в жизни не испытывала большего удовольствия, чем, просыпаясь, чувствовать твои объятия. Знаешь, Бруно, я уже не верила, что вновь обрету тебя. – Она улыбалась, но губы дрожали, а в глазах ее я увидел все ту же печаль. Однако прежде чем я овладел своим голосом настолько, чтобы суметь ответить, она, вновь повеселев, поинтересовалась, как долго мужчина может удерживать в себе накопившуюся жидкость, и позвала Эдну, чтобы помочь поднять и дать возможность и мне облегчиться. Обычно после завтрака я опять засыпал, однако Мелюзина, поцелуем поощрив меня за хороший аппетит, состроила гримасу неудовольствия и спросила, не собираюсь ли я вечно носить отросшую за время болезни бороду.

– Нет, – ответил я, открыв глаза, – и мечтаю избавиться от нее.

– Очень рада слышать это, – сказала она смеясь. – Я еще могу привыкнуть к колющимся костям, но при каждом поцелуе иметь полный рот волос… – она красноречиво передернулась и приказала Эдне тотчас послать за цирюльником.

Я был так обрадован, что самостоятельно сел и уже не помышлял о сне. Со дня казни Грольера никто не потрудился хотя бы раз побрить меня, в результате я обзавелся кустистой и неопрятной бородой. Однако пришедший цирюльник заявил, что не сможет побрить меня в постели. Стремясь поскорее избавиться от этих зарослей волос, я принялся уверять, что достаточно окреп и смогу усидеть на табурете, однако Мелюзина покачала головой.

– Только не для бритья, – сказала она. – Если для чего другого, то я могла бы стать сзади и ты опирался бы на меня, но если я или ты пошевельнемся, то цирюльник может запросто перерезать тебе глотку.

Нельзя не признать ее правоту – конечно, глотку бы он мне не перерезал, но поранить мог изрядно. Более того, я понимал, что глупо волноваться из-за того, буду ли я побрит сейчас или спустя несколько дней, тем не менее слезы подступили к глазам, и я отвернулся. Мелюзина, казалось, ничего не заметила. Не глядя в мою сторону, она спросила, удастся ли побрить меня, усадив на стул. Брадобрей ответил утвердительно, и Мелюзина вышла. Чувствуя себя в дурацком положении, я тем не менее беспричинно радовался, словно ребенок, получивший наконец игрушку, о которой перестал и мечтать.

Некоторое время я наблюдал за цирюльником, проводившим по лезвиям своих ножей куском мелкозернистой пемзы, и радовался еще больше, поскольку бриться тупым лезвием – одно мучение. Но вдруг за дверью послышалось движение и раздался голос жены констебля, сердито вопрошавшей, кто посмел взять стул лорда Роберта. Как и всякий тяжелобольной, я был подвержен резкой смене настроений. И сейчас моя радость сменилась сильным приступом гнева из опасения, что надежда стать чисто выбритым не сбудется, однако я недооценил Мелюзину.

– Мне безразлично, чей это стул, – сказала моя жена. Голос ее звучал мягко, однако я не стал бы порицать отступившего перед ним. – В настоящий момент малейшее желание моего мужа значит для меня гораздо больше, чем все желания вашего лорда Роберта, а уж ваши, мадам, я имею удовольствие игнорировать. Как вам понравится, если ваш сын вернется домой без носа или рук или, скажем, безногим?

– Мой муж пошлет армию ему на выручку! – закричала женщина.

Засмеявшись, Мелюзина сказала:

– Куда? В Белую Башню? В Джернейв? Или в спрятанную в горах Камбрии пещеру? Я говорила, что ваш сын будет заложником за Бруно – жизнь за жизнь, – однако я не упоминала, в каком состоянии он вернется к вам. Женщина, если по вашей глупости Бруно будет огорчен, я прослежу за тем, чтобы вы оплакивали эту свою глупость до конца дней вашего сына. А теперь позвольте пройти.

Если у меня от голоса Мелюзины мороз прошел по коже, то что говорить о жене констебля: бедная женщина громко провозгласила, что Мелюзина может взять стул. Спустя мгновение две плотные служанки внесли его и установили подле кровати. Пока они не вышли, Мелюзина с настороженным видом стояла у дверей. Полагаю, именно таким было лицо этой женщины, во вторую брачную ночь, когда она пыталась вонзить нож мне в горло. Я почти забыл эту сторону жизни Мелюзины, однако теперь воспоминание услужило мне. Благодаря ему мне стали еще дороже ее заботливость и мягкость, с которыми она поправила на мне ночную сорочку и подвела с помощью цирюльника к стулу.

Мои ноги дрожали, словно заливное из рыбы, однако я напряг их изо всех сил и смог сделать несколько шагов, отделявших меня от стула. Мне удалось держать голову прямо, хотя Мелюзина, стоявшая сзади, была готова поддержать ее. И по окончании бритья, возвращаясь в кровать, я опирался на плечи Мелюзины и цирюльника не столь сильно.

Чувствуя себя прекрасно, я уже собрался было спросить Мелюзину, почему именно сейчас, когда я проголодался, нигде не видно ни тарелок, ни блюд, как вдруг в дверном проеме показался король, а за ним королева. Вероятно, лишившись бороды, частично скрывавшей худобу и бледность лица, я еще более напоминал скелет, потому что, увидев мою попытку приподняться, чтобы отдать хотя бы поясной поклон, король пришел в замешательство и закричал:

– Не надо, не двигайся!

Затем он подошел к постели и взял меня за руку.

– Я пришел попрощаться с тобой, мой дорогой Бруно, – сказал он. – Ты служил мне более беззаветно, чем я мог требовать от кого бы то ни было. Мне жаль оставлять тебя здесь, однако я должен принять на себя управление моим разваливающимся королевством и привести его в порядок, а ты, боюсь, нескоро будешь вновь пригоден для службы.

– Да, милорд, – сказал я. – Должен ли я последовать за вами после выздоровления?

Тут королева тронула Стефана за руку и вышла вперед. Наши взгляды встретились. Я пытался скрыть отчаяние, однако Мод всегда отличалась умением читать мои мысли, и я понял, что она увидела ужас, охвативший меня в предчувствии того, что должно последовать. На какое-то мгновение мне показалось, что этот ужас отразился и в ее глазах, однако затем, к моему изумлению, она наклонилась, поцеловала меня и взъерошила волосы на голове, словно я был ребенком, нуждавшимся в утешении.

– Дорогой Бруно, тебе еще долгое время придется усердно служить королю иным образом, однако твое место всегда будет оставаться за тобой. Мы будем рады принять тебя после выздоровления. Стефан, он не понимает, что мы имеем в виду. Ради Бога, дай ему грамоту!

Несколько мгновений король колебался, словно намереваясь возразить, – я уверен, что он собирался перед вручением награды вырвать у меня обещание быть верным ему, однако в конце концов он извлек свиток грубого пергамента, скрепленный восковым оттиском большой печати, и протянул его мне.

– Это, на мой взгляд, слишком мало за все, что ты сделал, – сказала Мод, – однако Мелюзина уверяла, что ты хочешь только Улль и другие мелкие поместья, невзирая на сильную запущенность тамошних земель и бедность людей. Я знаю, это именно то, что нужно Мелюзине, но если тебе понравятся какие-нибудь иные, более богатые земли, ты тоже их получишь.

– Нет, – прошептал я. – Мне нужен только Улль. Благодарю вас, сир. Благодарю вас, мадам. Я всегда был беден, поэтому Улль кажется мне богатым поместьем. Мне претит власть, и Улль не даст мне ее. Единственное мое желание – мир над этими высокими холмами с их реками, струящимися, словно серебристые волосы.

– Должно быть, ты и впрямь любишь эти земли, коль находишь для них такие слова, – сказала Мод. – Надеюсь, мне когда-нибудь удастся выбраться к тебе и взглянуть на твои холмы. – Она осторожно коснулась моего лица и отступила назад.

Стефан, уже оправившийся от небольшого удара, нанесенного самолюбию, засмеялся и хлопнул по лежащей у меня на коленях грамоте:

– А я надеюсь, что мне не придется наносить тебе визит, – сказал он, скаля зубы, – конечно же, этим он давал понять, что уверен в моей преданности и, что ему не придется вновь нападать на Улль. – Но ты должен будешь как-нибудь приехать ко мне, чтобы принести присягу.

– Приеду, когда бы вы ни послали за мной, – пообещал я. – Я уже однажды приносил клятву на верность вам и готов повторить ее в любое время.

Очень довольный таким ответом, он наклонился и поцеловал меня, после чего вместе с Мод удалился из комнаты. Я погладил грубый пергамент, не смея поверить в происходящее, и взглянул на Мелюзину, которая все еще стояла в реверансе у дверей, по-видимому ожидая, пока король с королевой не скроются из виду. Затем, подбежав, она обняла меня и, целуя, зашептала сквозь слезы: – Свободны! Бруно, мы свободны!

– Надеюсь, это так, – сказал я, – но как бы после отъезда короля с королевой констебль и его жена не вздумали убить нас.

– Я не боюсь этого! – Мелюзина выпрямилась. – Их драгоценный сынок спрятан в надежном месте, и если мы с тобой не явимся к сэру Джеральду в условленное время – называть его не стану: могут подслушать за дверью – тогда сэр Джеральд пришлет им ухо пленника. Потом будет посылать и другие части поважнее, и так до тех пор, пока мы не вернемся.

– Мелюзина! – воскликнул я. – Это чудовищно. А если я буду еще долго набираться сил?

– Что поделать? – сказала она. – Я не думала, что найду тебя полуживым от их небрежного обращения. Но если тебя беспокоит судьба этого юноши, поправляйся скорее. – И она подмигнула мне. – Кстати, – продолжала она, – я уже говорила тебе, что королева остается. Предполагается, что Стефана освободят, а королева и Юстас останутся заложниками. Когда Стефан доберется до Лондона, будет освобожден Роберт Глостерский, а его сын, лорд Вильям, останется заложником до освобождения королевы. С прибытием сюда лорда Роберта королева и Юстас уедут, и когда они будут вместе с королем, освободят лорда Вильяма.

Я покачал головой.

– Коль Роберт Глостерский будет здесь, нет нужды в других гарантиях нашего освобождения. Он очень славный.

– Ну, у меня не было случая убедиться в этом, – резко ответила она, – и потом, от подстраховки вреда не будет.

Я понял ее подмигивание как намек на то, что на самом деле она и не думала уговариваться с сэром Джеральдом о расчленении пленника и использовала эти слова лишь как угрозу, однако мне стало не по себе, когда я представил, сколь чудовищно жестокими и злобными могут быть женщины. Должно быть, она заметила мою тревогу, потому что ночью, когда мы уже были в постели и опасаться подслушивания не приходилось, она сообщила, что юный рыцарь цел и невредим и живет в Улле под опекой сэра Джеральда. Она видела, как жена констебля подслушивала у дверей во время визита короля и королевы, и была так раздражена, что решила задать этой женщине взбучку.

Затем, словно одна причина раздражения заставила ее вспомнить о другой, она рассказала, что сэр Джайлс уедет, и Улль к нашему прибытию будет возвращен. Вместе с ним в Улль будут посланы копия нашей грамоты и письмо от королевы с полным прощением сэру Джеральду всех его деяний, а также разрешение на передачу сэром Джайлсом опеки над имением сэру Джеральду.

– Я обещала сэру Джеральду, что ты отдашь ему Эфинг в вечное владение, – продолжала она. – Ведь ты не будешь против, Бруно? Король Дэвид предложил ему чудесное имение в Шотландии…

– Король Дэвид! – повторил я. – Только не утверждай, что ты уговорила его присоединиться к моей армии. Никогда не поверю.

Мелюзина засмеялась.

– А я и не прошу. Нет, это сэр Джеральд взял его в плен после разгрома в Винчестере, и Дэвид предложил ему имение взамен за возможность бежать. – Она рассказала, как было решено не отдавать короля Дэвида в руки королевы, и Хью, спрятав его среди своих людей, благополучно доставил к шотландской границе. – Но сэр Джеральд не захотел перебираться в Шотландию. Он сказал, что не желает начинать все заново среди чужаков. Ведь ты рад, что ему достанется Эфинг, не так ли?

– Боже правый, конечно, рад. Я бы не возражал, даже если бы ты пожелала сразу передать ему имение, – и я предложу это. Жаль было бы потерять его. Мне нужно, чтобы он поделился умением вершить правосудие в Камбрии и научил тебя многому другому, чему, полагаю, отец не учил.

– Да, он многому не научил меня, – в ее голосе мне послышалась обида, однако из-за темноты я не мог видеть выражения ее лица. – Он говорил, что красивые женщины не обязаны знать… ну, многих вещей.

Я поцеловал ее.

– Конечно, ты красива, но я думаю, что женщина должна знать как можно больше, чтобы суметь за себя постоять. Если мне придется уехать на службу королю, кто будет управлять Уллем? Ты должна уметь защитить его… – Я осекся, осознав смысл сказанного, и торопливо продолжил: – улаживать споры и делать все вместо меня.

– Я предпочитаю ничего не знать, лишь бы ты всегда был рядом, – голос ее вновь повеселел, и она так тесно прижалась ко мне, что в голову невольно полезли мысли о главной цели нахождения вдвоем, в одной постели.

К сожалению, тело мое еще не было готово следовать за мыслями, но это не обескуражило меня. Еще накануне я не был в состоянии даже помыслить о совокуплении. Судьба сына констебля вылетела у меня из головы, однако волноваться не приходилось, даже если бы кошмарные угрозы Мелюзины оказались правдой, поскольку сейчас я набирался сил гораздо быстрее, чем когда был под опекой Грольера. Полагаю, причиной тому было мое душевное состояние. Теперь я был счастлив, и это ощущение с каждым днем росло по мере того, как таяла странная тревога, таившаяся за улыбкой Мелюзины.

Позднее я узнал, что все это: ее веселость и смех, и обращение со мной как со здоровым, и этот отчаянный страх, от которого темнеют глаза, – пришло к Мелюзине в тот год, когда она ухаживала за умиравшей от запущенной болезни матерью. Вероятно, глядя на меня, она представляла мать, идущую к неминуемому концу. Вначале Мелюзина была убеждена, что я умру, и старалась как могла облегчить мои страдания. Но я все не умирал; напротив, мне становилось все лучше. И когда Мелюзина, поддразнивая меня, заявила, что я вовсе не больной, а ленивый, я почувствовал себя на верху блаженства и ощутил необычайный прилив сил.

Как бы там ни было, через неделю я уже прохаживался по комнате, а двумя днями ранее смог использовать наше супружеское ложе по прямому назначению. Когда я принялся ласкать Мелюзину, она поначалу пришла в замешательство, однако после робкого обследования убедилась, что мой господин Джон, не в пример сэру Бруно, может хорошо стоять и без посторонней помощи. Чтобы поберечь если не его силы, то хотя бы мои, Мелюзина была сверху, однако вела меня столь добросовестно и основательно, что мне пришлось передохнуть денек, прежде чем предпринять вторую попытку. Мой энтузиазм прибывал вместе с энергией, и во второй раз я вел игру гораздо дольше, а в третий – столь долго, что между этим и следующим совокуплением вынужден был вновь прерваться на день.

В середине второй недели выдался прекрасный день, и я спустился прогуляться в сад. На пути через двор замка я, к моей радости, был встречен приветственными возгласами Мервина и Фечина. Я страшно рассердился на Мелюзину, не рассказавшую, что они остались невредимы и все это время были с нею, однако меня опечалило известие о кончине Корми. Мелюзина начала оправдываться. Оказалось, она позабыла, что я не знал об их бегстве в Линкольн. Затем она поведала, что Фечин спасся сам и спас Мервина, переодевшись в форму солдат Глостера. Однако кое о чем она умолчала. Когда, покинув сад, мы увидели ожидавшего нас Фечина, а рядом с ним Барбе, которого я давно считал пропавшим, меня прошибла слеза.

Но это был не последний сюрприз. Когда несколько дней спустя прибыл Роберт Глостерский – як тому времени выезжал на Барбе и обнаружил, что прогулки верхом меня почти не утомляют, хотя мне требовалась помощь, чтобы взобраться в седло, – он прислал мои доспехи и меч. На этот раз я не обронил слезу, однако был несказанно рад получить их обратно, и не только потому, что они были лучшими в своем роде, но и по той причине, что они были мне дороги как память о вручившем их сэре Оливере.

Тем не менее я воспринял этот жест как вежливый намек на то, что мне пора уезжать. Из того факта, что он не вызвал меня к себе, чтобы лично вручить доспехи, я заключил, что он, должно быть, воспринимает мое присутствие как болезненное напоминание об утрате всех завоеванных его отрядом в сражении под Линкольном преимуществ (если исходить из сообщенных Мелюзиной сведений, то это произошло главным образом из-за гордыни и глупости его сестрицы). ерез капеллана Глостера я передал ему уверения в нижайшем почтении и сердечную благодарность, а также сообщил, что на следующий день моя жена и я покинем замок.

Узнав о моем решении, Мелюзина была ошеломлена, однако, когда я напомнил, что уже конец года и если мы не уедем в ближайшие дни, то снег занесет все подъезды к Уллю, вынуждена была согласиться. Как оказалось впоследствии, я был крепче, чем она полагала. После целого дня скачки я не ощущал слабости и лишь ел вдвое больше, чем в период вынужденного безделья. Ехать пришлось в холодную погоду, а когда мы подъезжали к Райдалу начался снег, и тем не менее я не простудился.

Я от души веселился, пока Мелюзина, стряхнув с меня снег, усердно потчевала меня горячим элем чуть не допьяна. Однако веселье как рукой сняло, когда, оставшись наедине со мной после ухода управляющего имением и его жены, она вдруг сказала:

– Давай останемся здесь до конца зимы. Тебе будет слишком трудно добраться до Улля в такой холод и снег.

– Снег неглубокий, – изумившись, ответил я. – Да и трудиться придется не мне, а бедняге Барбе. Холод мне не страшен. А если ударит мороз, закутаюсь в шубу. Так что поедем в Улль.

Мелюзина ничего не ответила и, на мгновение испытующе глянув на меня, обратила взор к огню, однако я успел заметить, как вновь потемнели ее глаза. И тут мне пришла в голову ужасная мысль. Я сидел похолодев, не в силах выдавить ни слова из того, что непременно должен был сказать, понимая, что отныне наша совместная жизнь будет состоять из коротких недель радости между длительными расставаниями. Сейчас мы имели то, чего я пообещал ей достичь, когда отобрал нож, которым она пыталась убить меня. И за все годы супружества постоянно бывали моменты, когда она отдалялась от меня. Неужто она все еще желала моей смерти?

– Мелюзина, – сказал я, – если ты не в силах видеть меня сидящим в кресле твоего отца или пьющим из его чашки, я вернусь к королю и не буду более беспокоить тебя.

– Ах нет, любимый, нет, – прошептала она, соскользнула со скамьи, на которой мы сидели, и, опустившись передо мной на колени, схватила меня за руки. – Нет! Нет, даже если папа погиб от твоей руки. Я знаю, ты убил его не затем, чтобы завладеть Уллем.

– Я его вообще не убивал! – воскликнул я. – Мелюзина, во имя Господа, ты все эти годы носила в себе этот ужас и ложилась в постель к убийце отца? Любовь моя, дорогая, я наверняка знаю, что даже не тронул ни твоего отца, ни брата. Ведь во время битвы меня не было в Уорке. Я был с королем, и мы прибыли слишком поздно. Почему ты ни о чем не спросила меня?

На ее губах задрожала слабая улыбка.

– Я не хотела знать.

– Милая, и именно поэтому ты никогда не говорила, что любишь меня?

Тут она, опустив голову мне на колено, прошептала:

– Нет. Я боюсь любви. Все, кого я люблю, умирают.

Я притянул ее к себе и крепко обнял, вспомнив все жестокие потери ее жизни, однако уступать ее страху не имело смысла.

– Умирают все, как мужчины, так и женщины, – сказал я. – И из-за этого ты хочешь лишить меня радостей до конца моих дней? Как-то ты спросила, не считаю ли я себя Богом, способным вершить судьбы королевств. Не должен ли и я задать тебе тот же вопрос? Ты всего лишь женщина. И независимо от того, любишь ли ты, я буду жить и умру так, как предопределено Господом.

– Но ведь мы так близко от дома, от безопасности. Не могу поверить, что счастье не будет у меня отобрано.

– Это всего лишь предрассудок, – смеясь, ответил я. – Кроме того, не ты одна испытываешь такие чувства, поэтому нечего задаваться.

Она слегка улыбнулась, хотя я почувствовал на щеке ее слезы.

– Ну, хорошо, – сказала она. – Мы едем в Улль. Итак, на следующий день с самого утра мы помчались во весь опор, несмотря на то, что лошади вязли в снегу. Временами тропа, казалось, вовсе исчезала, и я начинал сожалеть, что настоял на своем, однако Кусачка прекрасно знала каждую падь дороги и ни разу не сбилась с пути.

Накатывались сумерки, когда мы наконец благополучно добрались. Вот она, моя мечта, ставшая реальностью, – ревущее пламя зимы, пылающее в камине посреди ярко освещенного зала, и во главе длинного стола незанятое высокое полированное кресло. При появлении Мелюзины из-за стола донеслись дружные приветственные возгласы.

На этот раз я намеренно задержался у дверей, ожидая, когда она посмотрит в мою сторону. Мне не хотелось, чтобы между нами осталась хоть тень непонимания. Конечно, сейчас я не боялся потерять ее, даже если она действительно помнила о всех своих страхах. Теперь у меня была уверенность, что я смогу облегчить ее страдания. И когда Мелюзина посмотрела на меня через зал, я увидел на ее лице улыбку. На мгновение мне показалось, что она не помнит нашего безмолвного уговора и мне придется все сказать словами, однако она подошла ко мне, протянув руку, и подвела к креслу отца. Здесь поцеловала меня и сказала:

– Приветствую тебя, мой возлюбленный захватчик!

Добро пожаловать в свой дом.

Загрузка...