Пленение

Пролог: Сравнение газов, жидкостей и твердых тел на молекулярном уровне

Спустя шесть месяцев после расставания…

— Я не знаю, как сделать это, Кэйтлин. Ты должна помочь мне.

— Что сделать, пап?

На мгновение в трубке воцарилась тишина, прежде чем он сказал:

— Поговорить с тобой о твоей матери.

Я скривилась, ковыряя неровности на кухонном столе. Четыре месяца назад, когда мы с Сэм переезжали из кампуса, мы обставили нашу квартиру мебелью из комиссионного магазина. Лак местами откалывался от формайки,[1] а я делала все только хуже.

— Не знаю, что тут сказать. — Я пожала плечами, закусив губу, чтобы подбородок предательски на задрожал. По правде говоря, я скучала по ней. С отцом мы регулярно разговаривали по телефону, но за последние шесть месяцев я не принимала участия в наших воскресных встречах, и мне не хватало связи с мамой.

— Я думаю, что она сделала тебе больно. Я прав?

Я пожала плечами, хотя он не мог меня видеть. Безусловно, одна из причин, почему я не контактировала с ней, — это ее безразличие к моим чувствам после расставания с Мартином.

Другая причина — мой страх оттого, что она была разочарована во мне. Летом во время моего недовольства после расставания с Мартином я решила сменить специальность — с химических технологий на музыку — и после осеннего семестра взять перерыв в учебе.

Взять перерыв в учебе в семье Паркеров было равносильно тому, что я наплевала на свою жизнь. Я приняла это решение весьма легкомысленно, не посоветовавшись с родителями. Тем не менее, у моей решимости сменить специальность были глубокие корни, и она послужила стимулом моей нынешней оплачиваемой работе в качестве пианиста в группе, которая выступала на праздничных мероприятиях.

Неделю я психологически настраивалась и, пройдя прослушивание в июле, официально стала оплачиваемым музыкантом. Группа играла в основном на свадьбах. Еще они играли на Бар-мицва и Бат-Мицва,[2] шикарных бизнес-фуршетах, всевозможных корпоративах между Бостоном и Нью-Йорком. Мои вечера и выходные проходили очень быстро, особенно, когда нам нужно было ездить на работу в город.

Будучи окруженная музыкой практически ежедневно: или в составе группы, или сочиняя ее в одиночестве — я поняла, чем хотела заниматься. Я должна была жить этим. Это была моя страсть, а игнорирование, которое дарило мне радость и покой, было неприемлемым.

Вместо того, чтобы признаться, почему я избегала маму, я сказала:

— На самом деле, я даже не понимаю, почему так расстроилась из-за нее. Она ничего не сделала. Действительно ничего. И я знаю, что у нее были благие намерения. Просто... такое ощущение, что она иногда вообще не заботится обо мне.

— Ну, ты не права. Она переживает за тебя. Она любит тебя.

— Тогда, думаю, я не понимаю, что такое любовь. Я думала, что знаю. Я думала, это великая вещь, когда два человека поддерживают друг друга и совместно решают возникающие проблемы. Я думала, это доверие и верность, это быть честным, добрым, быть командой. Но сейчас я ничего не понимаю. На самом деле, я даже сомневаюсь, что любовь существует. Может, как общество мы придумали это, чтобы объяснить и оправдать наше нездоровое желание взаимозависимости.

Он замолчал на минуту, и я знала, он задумался о том, что я сказала, обрабатывал это. Самое клевое в моем отце было то, что он прислушивался, чтобы понять, а не для того, чтобы противодействовать.

— На самом деле, в каком-то смысле я могу с тобой согласиться, если я, конечно, понимаю тебя правильно. Люди, большинство из нас, взаимозависимы, и очень часто зависимость граничит с ненормальностью. Оба в паре ответственны за нормальную здоровую взаимозависимость. Но ты предполагаешь, что существует только один вид любви, Кэйтлин. Скажу тебе, что в мире существует столько же видов любви, сколько и звезд на небе.

— Это было очень поэтично, пап.

— Спорим, ты не знала, что я раньше писал для мамы стихотворения.

Это заставило меня вздрогнуть, и я села прямее на стуле.

— Ты писал?

— Да. И довольно хорошо для студента-медика, который был по уши влюблен в недосягаемую Снежную королеву. От этого она растаяла... немного.

Я услышала улыбку в его голосе, и это заставило меня скучать по его милому добродушию.

— Что же произошло?

— Я попросил ее выйти за меня замуж, не ожидая, что она скажет да, но она согласилась. Так что мы поженились, и я был безумно влюблен в нее. Она была так... хороша. Так активна. У неё был талант вдохновлять людей и удивлять их своим умом, потому что она такая и есть, она гениальна. И очень харизматична.

На секунду я задумалась об этом в ужасе оттого, что я привлекала парней, которые были, как моя мать.

Он продолжил:

— Но потом я разочаровался, потому что ей был нужен мир вокруг так же сильно, как нужен был я. И мне не нравилось это.

Я обдумала этот момент, как мой отец ревновал ко всему миру. Я и не могла представить моего отца ревнивым. Он был таким... хорошим. Даже сдержанным. Милым.

— И что ты сделал?

— Я сказал ей, что хочу развестись. Я сказал, что не могу быть с человеком, который всегда ставит меня на второе место, и что я совершил ошибку.

Я резко вздохнула.

— Почему я не знала об этом?

— Это произошло до того, как родилась ты.

— Что она сделала?

Папа вздохнул, словно выпуская давние воспоминания.

— Она умоляла меня остаться, что потрясло меня до чертиков. Она предложила оставить политику, и даже дошло до того, что она бросила борьбу за место представителя в комиссии,[3] ничего мне не сказав. Она пыталась сделать из себя другого человека, потому что не хотела, чтобы я уходил. Она не хотела потерять меня.

— Это кажется... так не похоже на нее.

— Это и было. Не похоже. Но любовь — та любовь, которую она чувствовала ко мне, заставляет людей делать безумные вещи. Она все искажает и заставляет сомневаться в собственном выборе.

— Итак, очевидно, ты остался. Но тогда, как она вернулась в политику?

— Я понял, что уничтожаю ее своей ревностью. Она пыталась измениться ради меня и не в лучшую сторону. Ту часть ее, которую я любил больше всего: ее блеск, харизму, доброту, неистовое желание исправить несправедливость — была не совместима с моей ревностью. И еще я понял, что она не принадлежит ни миру, ни мне. Она принадлежит только себе самой. Мы все принадлежим только самим себе, пока у нас не появляются дети. Потом мы принадлежим нашим детям настолько долго, насколько они захотят этого.

Я со смехом выдохнула и покачала головой.

— Не сомневайся, что твоя мама любит тебя, Кэйтлин.

Чувство стыда, пока я размышляла над словами отца, заставило меня перестать ковырять формайку.

Он продолжил:

— Но у нее все получается чрезмерно. В твоем случае, она тебя уважает и доверяет до невозможности, поэтому надеется, что ты придешь к ней, когда будешь готова. Пока она только кусает ногти.

Я напряженно задумалась об этом, немного паникуя из-за того, что стояла бы перед разочарованной мамой.

— Что если я никогда не буду готова?

— Тогда ты будешь очень глупой, а ты не глупая. Ты упрямая, но не глупая.

— Я не знаю, как сделать это, пап. Как мне сделать все правильно?

— Приезжай домой на День благодарения. Поговори с мамой. Или покричи на нее. Просто сделай что-нибудь. Вы двое нужны друг другу, и я не смогу вынести следующий воскресный звонок без тебя, так что будь добра позвони сама. Просто... будь храброй.

Спустя семь месяцев после расставания…

— Между тобой, мной и деревом, думаю, мы должны устроить собственный День благодарения прежде, чем ты уедешь. — Сэм складывала чистое белье, пока я прибиралась на моем столе, убирая старые задания и записи. Я решилась ехать домой на День благодарения и уезжала на три недели. У меня был переизбыток беспокойной энергии. И я использовала ее, чтобы прибраться в комнате.

Папа был прав. Настало время для меня наладить отношения с мамой.

С началом октября я возобновила воскресные звонки, и никто из нас не поднимал тему моего многомесячного отсутствия.

Я была рада тому, что мы не затрагивали тему, что я взяла перерыв в учебе. Когда в середине октября мама позвонила мне, я попыталась объясниться и отстоять свою позицию. Она прервала меня.

Мама сказала:

— Тебе нужно время.

И она была права. Мне нужно было время расставить все по своим местам, не заостряя своё внимание на мысли, что я, должно быть, разочаровала её.

— Твоя мама будет снова готовить соевую индейку? — спросила я Сэм.

В ответ она сымитировала рвотный позыв.

Я усмехнулась. Ее мама была строгой вегетарианкой. А Сэм очень любила стейки.

— Эй, Сэм, как думаешь, я могла бы получить работу в твоем ресторане? Не как официантка, конечно, пока у меня нет опыта, но возможно я могла бы работать помощником официанта или мыть посуду.

Я снова собиралась поступать в институт весной, но теперь у меня была главная специализация музыка. Меня приняли в музыкальную программу, этим, вероятно, я отсрочила свой выпускной на несколько лет. И я, скорее всего, потеряла свою стипендию. Папа предложил оплатить обучение, поэтому я решила устроиться на вторую работу, чтобы оплатить проживание и расходы на время учебы.

— Я могу спросить... — Сэм посмотрела на меня долгим взглядом, кусая при этом губу с внутренней стороны. — Но ты не думала устроиться на работу в "Блюз Бин"? Я слышала, что одна женщина там нанимает только музыкантов в качестве бариста, заставляя их петь серенады клиентам.

Я усмехнулась.

— Ха-ха, очень смешно.

Я бросила кипу бумаг в мешок, который отложила для переработки, и обратила внимание к книжной полке. У меня было так много учебников. Я думала, что они нужны были мне в качестве справочников, нужно было просто продать их за наличные. Комната погрузилась в молчание, что было обычным делом для нас в последние дни.

Поэтому я была удивлена, когда Сэм выпалила:

— Ну, думаю пришло время поговорить о том, что с тобой происходит.

Я посмотрела на нее через плечо и увидела, что она смотрела на меня, уперев руки в бедра.

— Что ты имеешь в виду?

Ее челюсть напряглась, и она решительно прищурилась.

— Я имею в виду, ты не разговаривала со мной или с кем-то другим месяцами, пока не получила работу в июле. Черт, да даже, когда мы выбирали эту квартиру, это было подобно тому как вырывают зубы, так тяжело мне было заставить тебя высказать свое мнение. И не пойми меня неправильно, начался этот странный период злобной акустической гитарной музыки.

Я послала ей извиняющуюся полуулыбку. Я знала, что этот разговор должен был когда-нибудь произойти. Сэм была такой терпеливой со мной. Мне стало лучше, гораздо лучше, и сейчас было подходящее время, чтобы в открытую поговорить и разъяснить ей мое поведение за последние месяцы.

Я повернулась к ней лицом, присаживаясь на кровать.

— Знаю. Извини за злобную акустическую игру на гитаре.

Она продолжила, будто я ничего не говорила, будто плотину прорвало, и ей необходимо было высказать все свои мысли.

— Я знаю, тебе не нравится, когда я упоминаю его имя.

Я закатила глаза, вспоминая мое драматическое представление несколько месяцев тому назад, когда сказала ей, что никогда не хотела бы больше говорить о Мартине Сандеки, но это заставило меня понять, насколько я не была готова тогда делиться своими мыслями.

— А потом ты присоединилась к группе и начала пить "Ред Булл". После этого решила изменить специализацию и взяла перерыв в учебе, кстати, я полностью за. Просто ты никогда мне ни о чем не говорила. Ты все время в себе. И я хочу все знать, прошло уже восемь месяцев с тех пор, как вы расстались, и, думаю, пришло время рассказать мне. Ты его все еще любишь? Кэйтлин уже вернулась? Нормально, если я буду задавать вопросы, озвучивая нежелательные советы?

Я глубоко вздохнула, ласково глядя на нее, потом похлопала по месту рядом с собой на кровати. Она посмотрела на меня, потом на кровать и наконец плюхнулась рядом.

— Ладно, — начала я, пытаясь придумать, как рассказать ей подробную версию того, что мне пришлось пережить. Обычными словами объяснить это было тяжело, поэтому я решила использовать терминологию, с которой мне было проще. — Позволь мне начать сначала, с твердого состояния вещества.

Она выгнула бровь и недоверчиво раскрыла рот.

— Твердое состояние вещества? О чем ты говоришь?

— Дай мне закончить. Итак, после того, как М-Мартин и я расстались...

— Итак, теперь мы можем называть его имя?

— Просто слушай. После того, как Мартин и я расстались, признаю, я вела себя не очень хорошо. Я была словно неподвижная масса с низкой энергией. Я думала, что если не буду вспоминать об этом, то этого и не было.

— Итак, у тебя началось отрицание.

Я слегка рассмеялась на ее уместное упрощение.

— Да. В общем-то, я отделилась ото всех. Я стала твердой. Это длилось довольно долго, потому что я упрямая. И знаешь, мне нравились эти вечера сожаления и угрызения совести.

— Да, это длилось два месяца. Ты ходила на занятия, иногда на свои джем-сейшн, но, в основном, просто пряталась в шкафу.

Я прочистила горло, вспоминая это мрачное время и благодаря Бога, что оно прошло.

— Так вот, это приводит нас к жидкому состоянию материи. Ты знаешь, как я начала расслабляться, как только мы переехали в квартиру?

Она кивнула.

— Ага, но ты все еще ни с кем не говорила. Ты просто сидела в своей комнате и слушала злобную девчачью музыку Тейлор Свифт.

— Да, потому что я была злой. Я больше не была словно застывшая, я действительно была очень, очень злой. Думаю, новая квартира была катализатором моей перемены из твердого состояния в жидкое. Это как начать все сначала. Подальше от атмосферы общежития, подальше от колледжа. Это было как напоминание, что и за пределами занятий есть жизнь. Мне только девятнадцать, почти двадцать, и я поняла, что уже целые десятилетия провела на этой планете. Я больше не могу прятаться в шкафах...

Я размышляла о своих чувствах на тот момент. Да, я не могла прятаться в шкафах, но эта мысль разозлила меня. Я была счастлива, пока Мартин не разрушил все, почесав мой зуд.

И я ненавидела его за это.

Во время пребывания в жидком состоянии я удвоила усилия, избегая любых упоминаний о Мартине Сандеки. Я не могла принять того, что он тоже существовал в этом мире, несмотря на то, что существование Геркулеса я признавала. Я его никогда не увидела бы лицом к лицу, но, может быть, в журнале или в новостях. Наш разрыв был моим выбором, и это было правильное решение, но все равно меня это бесило.

Ну и еще, я не была готова признать, что больше для него не существовала.

Сэм вздохнула.

— Итак, этот злобный этап, как ты назвала его — жидкое состояние — это, когда летом я пыталась заставить тебя прочесть интервью Мартина в фитнесс журнале?

Я кивнула.

— Да. Извини, за такое отношение к этому.

Она пожала плечами.

— Все нормально. Я поняла. Так что, если я правильно помню химию из старших классов, после жидкого состояния начинается газовое.

— Точно. Хотя, предпочтительнее закись азота, он же веселящий газ — иначе известный как фаза "Я не дам дважды сделать глоток".

— Ох! Это когда ты начала пить "Ред Булл" и вино из коробок. Не могу поверить, что ты пила этот незаконный ликер. Позор тебе.

Я попыталась состроить ошалевшую гримасу.

— Сэм, ты та, кто покупал мне ящиками вино. Ты мой поставщик. И я не буду извиняться, я не жалею об этом. Я поняла, что мне нравится вино в коробках, и я не отдам его ближайшие шесть месяцев, пока мне не исполнится двадцать один. Их можно складывать как тетрис. Все напитки должны быть складываемыми.

— Согласна, все напитки должны быть складываемыми, это экономит место на полке. И это не моя вина, что я старше и позволила тебе наслаждаться противозаконной деятельностью, особенно если сама я это пить не собираюсь. Но вернемся к тебе и твоим сумасшедшим фазам, после вина в коробках ты начала ходить на эти музыкальные встречи. Я помню эту фазу.

— Но если ты помнишь, именно в тот момент, я решила взять перерыв в учебе и сменить специализацию на музыку.

— И ты начала бродить возле этих наркоманов, рядом с баром на Четвертой Авеню. Но это продлилось всего неделю.

— Да, это продлилось всего неделю. — Я всматривалась в Сэм, прежде чем продолжить, удивляясь тому, какой она была проницательной и как мне повезло, что она была моей подругой. — Я заключила сделку с самой собой: хочу быть беззаботной и вести себя соответствующе моему возрасту. Если я буду беззаботной, то забуду про Мартина и стану счастливой.

— Ящики вина, кажется, и вправду делали тебя счастливой, — согласилась Сэм.

Чего я не сказала, потому что трудно было признаться в своей безответственности, что все превратилось в шутку. Мне не нужен был Мартин. Мне никто не был нужен. Я могла жить за пределами мрака шкафа и прекрасно справляться самостоятельно. Мне больше ничего не было нужно.

— Ты права, хотя это было неприемлемо для меня. Я слишком практичная и нелюдимая. Во-первых, "Ред Булл" на вкус как экскременты.

— О нет! Правда?

— И во вторых, насколько я люблю музыку, настолько терпеть не могу наркоманов.

Видеть, как люди сами уничтожали свою жизнь, словно смотреть, как Мартин мстил за свою жизнь отцу. Именно тогда я поняла, что для Мартина месть была как наркотик, а сам он был наркоманом.

— Итак, твердое состояние — это отрицание. Жидкое состояние — это гнев. Тогда газовое состояние — это торги.

Наклонив голову набок, я рассматривала Сэм.

— Что ты имеешь в виду?

— Пять стадий горя, — объяснила она как само собой разумеющееся. — Следующая — депрессия.

Я долго смотрела на подругу, понимая, что она была права. Она была так права. Следующая стадия была депрессия.

— О мой Бог, ты права. — Я печально улыбнулась ей. — Да, иначе известное как плазменное состояние вещества.

Взгляд Сэм стал сочувствующим, когда она всматривалась в меня, ее черты лица смягчились от сострадания.

— Ближе к концу лета, когда ты снова начала плакать.

— Ты слышала?

— Да. Я слышала плач. И печальные мелодии, которые ты сочиняла в своей комнате. Красиво, между прочим. Намного лучше того твоего взрывного бесполезного бряканья, которое ты называла музыкой.

Я мягко улыбнулась ей.

— Спасибо тебе. Это было похоже на... катарсис. Позволило мне задуматься о том, что происходило в течение тех месяцев. Но в основном, думаю, я пыталась оглядеться вокруг и понять, почему я позволила одной неделе, одной единственной неделе полностью изменить течение моей жизни.

Почему я дала Мартину Сандеки так много власти надо мной? И почему я продолжала это делать? Я не видела его и не говорила с ним с того злополучного дня в кампусе. Он не пытался связаться со мной, но я и не ожидала от него этого.

И все же... Я скучала по нему. Я все время думала о нем и нашей совместной неделе.

У Сэм опустились уголки рта, она искренне и с сочувствием улыбнулась мне.

— Кэйтлин, ты была влюблена в него всю ту неделю. Ты доверяла ему... Ты спала с ним.

Я кивнула, глядя вниз на свои пальцы.

— Знаю...

Знаю, я промахнулась с глубиной чувств, потеряла контроль, отдалась страсти, потерялась и одновременно нашла себя в нем. Меня стали замечать. Он все еще жил в моем сердце, и я никак не могла выгнать его. И не уверена, что смогла бы.

Я добавила:

— Я знаю, что до Мартина, до нашей совместной недели, я была подавленной, застрявшей на одном месте, сама не зная об этом. Но после того, как мы расстались, стало еще хуже.

Сэм притянула меня в объятия, пока я продолжала свою исповедь.

— Он стал мои компасом, моим маяком. И до него я была девушкой, отчаянно пытающейся идти по стопам чьих-то ожиданий, даже если размер их обуви не подходил мне.

— И он помог тебе увидеть вещи за пределами семейных ожиданий?

Я кивнула напротив ее плеча. После весенних каникул я стала женщиной, которая была намерена идти собственным путем.

Я отстранилась от подруги, но все еще держала ее за руку.

— Потом я оставила его, а он оставил меня. Мы отказались друг от друга, прежде чем я поняла, кто я и чего хочу. Мой компас был потерян. Я не могла вернуться к тому, чтобы прятаться в шкафу, хоть я и пыталась.

При этом она захихикала, добавив:

— Ого! Ну ничего себе ты "пыталась".

Я улыбнулась ей.

— Но шкафы мне больше не подходят. И я не знала, как двигаться дальше вслепую. Я хочу быть кем-то, кем-то другим, а не Кэйтлин Паркер, которая прячется в шкафах и делает то, чего от нее ожидают.

— Но не у всех есть помощник в виде компаса или проводника. Большинство людей слепо следуют в свое будущее.

Я снова кивнула.

— Да. Я уже поняла это.

Я поняла, что люди, делая это, доверяли своему сердцу.

— Ну мы уже прошли отрицание, гнев, торги, депрессию. Значит ли это, что ты уже перешла на стадию принятия? — Сэм широко и с надеждой улыбнулась мне, заставляя рассмеяться.

— Типа того. — Я пожала плечами, мой взгляд переместился за ее плечо, когда я сосредоточилась на своих мыслях. — Если подумать об этом таким же образом, пятое состояние материи — теоретическое состояние...

— В самом деле? Мы все еще используем химическую терминологию?

Я продолжила, будто она ничего и не говорила, потому что слово "принятие" не ощущалось правильным.

— Можно утверждать, что пятое состояние материи — это не теоретическое состояние, а целый класс состояний, которые происходят при необычных или экстремальных условиях, как конденсаты Бозе — Эйнштейна,[4] или нейтронно-вырожденная материя.

— Я понятия не имею, что ты только что сказала.

Я сжала губы вместе, чтобы не рассмеяться, и снова посмотрела на Сэм.

— Но мою пятую стадию горя я собираюсь обозначить как кварк-глюонную плазму.[5] Это состояние вещества считается возможным, но только теоретически... пока.

— Теоретически?

— Теоретически, потому что пятая стадия горя должна помочь мне оставить в прошлом Мартина, чего, признаю, еще не произошло. А еще мне нужно найти свое предназначение, используя саму себя в качестве компаса.

— Ты же знаешь, что можешь использовать меня в качестве компаса. Я очень хороша в вышеупомянутых непрошенных советах.

Если бы я не знала этого раньше, то поняла бы сейчас: Сэм была необычайно замечательной.

— Я знаю. Но это больше, чем просто оставить Мартина. Это этап, когда мне станет комфортно в собственном теле, я буду счастлива из-за того, кто я, что я делаю и с кем.

— Итак, теоретически.

— Да. — Я кивнула, улыбаясь в ответ обнадеживающей ухмылке Сэм. — Это пока еще теоретически. Но все возможно.

Спустя восемь месяцев после расставания…

Я нашла маму в саду.

Она была дома на время выходных в Конгрессе в честь Дня благодарения. Подрастая, я всегда думала, это было смешно, что американские власти брали перерыв, словно маленькие дети на переменках в начальной школе. Я представляла Спикера Палаты, висящим вниз головой на шведской стенке, а руководителя лидера большинства, вымогающим деньги на обед у младших сенаторов.

Я знала, что мы увиделись бы, потому что это было в воскресной повестке дня за последний месяц. Мысленно я уже подготовилась к этой встрече. Она сказала, что мне нужно было время, чтобы обсудить мое многомесячное отсутствие в ее жизни и мой перерыв в учебе.

Но время пришло. Мне нужно было поговорить с ней об этом, хотя все было запутанным и нерешенным. Я нуждалась в том, чтобы она меня выслушала без попыток все исправить.

Когда я нашла ее в саду, то объявила ей в спину:

— Я хочу быть музыкантом. Я хочу заниматься музыкой, и главное, я не хочу быть ученым или политиком.

Мама повернулась, когда я заговорила, посмотрев на меня и немного сморщив лоб, вероятно потому, что я не была склонна к вспышкам гнева. После этого она кивнула и сказала:

— Ладно.

Я ожидала, что она продолжила бы, может, добавила бы типа: "Но теперь ты сама по себе" или "Но когда ты опомнишься", или что-то похожее. Но она ничего не сказала.

Когда она продолжила просто смотреть на меня, я, не выдержав, выпалила:

— Ты думаешь, это просто такой этап, верно?

Мама сделала глубокий вздох, опустив взгляд в землю, затем снова посмотрела на меня.

— Может быть. А может и нет.

— Ты разочарована во мне? Потому что я взяла перерыв в учебе? Потому что не пошла по твоим стопам? Потому что я...

Она подняла руки, останавливая меня.

— Кэйтлин, остановись. Просто остановись. Перестань говорить за меня. Я не разочарована в тебе. Я разочарована в себе.

Я хмуро посмотрела на нее, рассматривая свою мать в темном брючном костюме и голубой рубашке с маленьким флагом США на лацкане. Наконец спросила:

— Почему?

— Потому что ты явно нуждаешься в моей поддержке, а я не знаю, как это сделать. — Она подошла ко мне, всматриваясь в меня, и неожиданно потянула к себе, обнимая.

Когда она заговорила, я почувствовала, как ее подбородок двигался напротив моей головы.

— Я не... я никогда не была хороша в роли матери.

Я рассмеялась отчасти потому, что не ожидала от нее это услышать, отчасти потому, что это была правда.

Она обняла меня крепче.

— Я хороша в рациональном, методическом решении проблем, используя логику и анализ. Но как бы ни старалась, я никогда не смогу утешить тебя должным образом. Я так сожалею.

Мои внутренности затопило теплым облегчением, сопровождающимся надеждой. Я сжала ее в ответ, не в силах сдержаться.

— Ты прощена.

Мама отступила назад, не отпуская моих рук. Она была явно расстроена.

— Я не знаю, как помочь тебе или быть такой, какой тебе нужно, Кэйтлин.

— Ты можешь просто слушать?

— Да. Конечно.

— Без попыток решить проблему или искать оптимальное решение моего вопроса?

Она колебалась, сузив глаза и выглядя недоверчивой.

— Ты имеешь в виду, просто слушать?

Я кивнула.

Она пристально смотрела на меня, потом, по-видимому, укрепившись в своей решимости, сказала:

— Для тебя, безусловно.

Спустя девять месяцев после расставания…

— Ты собираешься уйти с Фитцом или как?

Я сделала глупое лицо, широко раскрыв глаза и смотря по сторонам.

Все, чего я хотела, — это бутылка воды.

— Ты это чем, Уиллис?

Мне нравилось задавать этот вопрос моему одногруппнику, потому что его на самом деле звали Уиллис. Обычно никто моего возраста не подозревал, что вопрос был с намеком на ТВ-шоу 1980 года, которое я смотрела с папой, под названием "Различные ходы".[6]

Уиллис обернулся через плечо, где заканчивали проверку звука наш басист Абрам, главный гитарист и саксофонист Джанет и Фитцджеральд наш второй гитарист и вокалист — сокращенно Фитц. Уиллис удерживал мою бутылку воды в заложниках, а я, проследив за его взглядом, обнаружила, что Фитц наблюдал за нами. Увидев, что наше внимание было сосредоточено на нем, он отвел свой голубоглазый взгляд и начал возиться с микрофонной стойкой, его лохматые каштановые волосы восхитительно падали на лоб.

Уиллис повернулся ко мне, смотря на меня своими темно-карими глазами. Как и все мы, Уиллис был одет в смокинг, галстук-бабочку, пояс — при полном параде. В отличие от остальных, Уиллис был словно из сороковых годов и никогда не стеснялся в выражениях.

Увы, он любил вставить крепкое словцо и пользовался кулаками. Мысли Уиллиса были случайными, порой его трудно было понять, а его аналогии вообще не имели смысла.

— Послушай, Кексик. Он запал на тебя, как дикобраз на воздушный шарик. Значит так, меня не волнует, что вы делаете в свободное время, но мне надоело терять хороших друзей, потому что вы, детки, не можете удержать свои ремни безопасности пристегнутыми. Мы потеряли Пирса, предыдущего пианиста, когда Джанет отказывалась работать с ним после шести недельного тура на матрасах. Они вытягивали соломинки, и ему выпал эспрессо, понимаешь?

Я кивнула, пытаясь проследить за его мыслями.

— Итак, Джанет и Пирс, ваш предыдущий пианист, были вместе? И это закончилось не очень хорошо?

— Это никогда не заканчивается хорошо. — Уиллис сощурил свои темно-карие глаза и сжал губы в тонкую линию. Его голова была гладко выбрита, а воротник рубашки не скрывал татуировок на затылке. Это не влияло на наше представление, потому что он был барабанщиком и сидел в глубине сцены. Кроме того, он был моим начальником.

Уиллис стал говорить тише своим грубоватым голосом — скрипучим от курения, выпивки и слишком громкого смеха — прищурившись глядя на меня, пока его зрачки не стали еле заметными.

— Музыканты как лампочки — горят пылко и ярко, но могут быть взвинчены лишь единожды. Если вы двое выберетесь из вашего мира, то все будет нормально. Но ты хороша, детка, настоящий талант, красивая, хорошо смотришься на сцене. Но Фитц тоже хорош, его трудно будет заменить, ты поняла, что я имел в виду?

— Думаю, да. Тебя не волнует, будем ли мы с Фитцом вместе, ты переживаешь о том, как это повлияет на динамику группы. Правильно?

Он кивнул, выглядя немного раздраженным.

— Разве я не это только что сказал?

— Да, безусловно. Поняла предельно ясно и четко. Не встречаться с коллегой по группе — одно из моих жизненных правил.

Чего я не озвучила, чтобы Уиллис не волновался. Хоть Фитц и был супергорячим, супермилым и суперталантливым, я не испытывала никакого влечения к нему из-за его внешности и приятного голоса. Потому что Фитц не был слишком-то ярким.

Если бы он был лампочкой, то это была бы обычная двадцативаттная — дневная. Тяжело смотреть, потому что он был такой симпатичный, но очень уж тусклый, чтобы заметить разницу в любой другой комнате.

Басист Абрам — совсем другая история. Его лицо не было классически красивым: с его длинным каштановым волосами, карими глазами, широким подбородком и крючковатым носом — и не то чтобы он был умным. Но он был высоким, широкоплечим и по-мужски красивым. Ну еще был хитрым и неприятно наблюдательным. Он был остроумным и с юмором.

Еще у него всегда были одна или две женщины в зале, которые ждали его после наших выступлений. Не имело значения, играли мы в загородном клубе на свадьбе, за пределами Нью-Хейвена, дешевом баре в Квинсе или в высотке на Манхэттене. Он никогда не уходил домой в одиночестве. Ну, временами его шутки были окрашены горечью — легко было заметить, что он пресытился этим.

Меня несомненно привлекал Абрам — талантливый, остроумный, сексуальный басист. Но меня не привлекал Абрам — ожесточенный король серийных знакомств.

Я пришла к выводу, что интеллект был для меня кошачьей мятой в прикуску с харизмой. И, благодаря моей романтической истории, я поняла, что просто потому, что человек был умным и харизматичным, не значило, что он был хорош для меня. Блестящий ум как гравитационное поле для меня — я становилась осторожной.

Так что, Фитц был безобидней.

И я держалась подальше от орбиты Абрама.

Мне нужен был милый парень, который бы понимал мои шутки. Который был бы больше дружелюбным, нежели харизматичным. Кто-то яркий, но не блистающий гениальностью.

— Садись на свою жердочку, птичка. Уже пора. — Уиллис прошел мимо меня, на свое место за барабанами.

Я схватила свою бутылку воды и проследовала за Уиллисом на сцену. Избегая пристальных взглядов Абрама, я дружески кивнула Джанет и помахала Фитцу. Он помахал в ответ, улыбаясь мне идеальной, широкой и белоснежной улыбкой.

Сегодня мы играли на рождественской вечеринке в Нью-Йорке, в месте, которое мы очень хорошо знали. Это была переделанная пожарная станция, теперь средних размеров концертная площадка — очень популярное место для свадеб и корпоративов. Мне здесь нравилось, потому что интерьер был оригинальным — красный кирпич с вставками норвежских гобеленов, украшавших стены, вероятно, размещенных специально, чтобы улучшить акустику.

Кроме того, сцена находилась поодаль от танцпола. Хотя я играла на публике уже несколько месяцев, находиться рядом или в окружении зрителей по-прежнему ощущалось непреодолимым. Мне нравилось быть позади — с пианино между мной и зрителями.

Представление началось с привычного коктейля звуков: много пианино, вокала и саксофона, немного барабанов. Мы играли пять сетов, с каждым разом все громче и резче, когда уже возрастная толпа разошлась и осталась молодежь, которая хотела танцевать.

Этим вечером не было ничего особенного. У меня не было ожиданий, признаков или знаков свыше (или ниже), что этот корпоратив отличался бы от десятков других корпоративов за последние несколько месяцев. Я была спокойна. Я была собранной. Я была в порядке. Я делала свое дело и размышляла, остался ли еще бекон в холодильнике, потому что мне очень хотелось бутерброд.

Потом, посередине моих размышлений о беконе, во время четвертого сета заколка открылась под весом моих волос. И я была вынуждена доигрывать остальную часть с кудрями на лице.

Это раздражало и отвлекало. По непонятным причинам, заколка для волос стала катализатором для интенсивной и резкой волны смущения. Ощущение началось с ноющего покалывания на затылке. Я проигнорировала его. Но ощущение не исчезло.

Я подняла взгляд на Абрама, увидела, что он, ухмыляясь, смотрел на меня. Закатив глаза, я обратила внимание обратно на свои пальцы, порхавшие по клавишам, подумав, что это покалывание было из-за Абрама. Мгновение спустя снова посмотрела на Абрама, чувствуя раздражение, я все еще ощущала его взгляд, но он не смотрел на меня.

Я все еще ощущала на себе чей-то взгляд. Я чувствовала это наблюдение. Словно вес руки, от которой я не могла избавиться. Мое сердце тревожно билось в груди, пока я рассматривала одногруппников. Они все были сосредоточены на своих инструментах.

Я убеждала себя, что это было глупо, но ощущение не проходило. Это нервировало, словно звук шагов за спиной, когда идешь по темному коридору.

Когда мы закончили очередной сет, я убрала волосы от лица, закинув их за плечо. Встав из-за рояля, я взглянула на зрителей, ища источник моего дискомфорта, почти не ожидая найти.

Но кое-что я все-таки нашла.

Сине-зеленые глаза на знакомом лице, он был одет в безупречно сшитый костюм, с высокой брюнеткой в одной руке и стаканом в другой, а его проницательный взгляд прожигал меня насквозь.