Под сенью проклятия

Глава десятая. Моя мать отправится на небо

Наутро я проснулась на топчане, с больной головой. Рядом уже суетилась Вельша, причесывая Аранию. Алюня замерла у полога, держа на вытянутых руках платье госпожи сестрицы. Цвета дубовой коры.

— Вообще-то я не хотела тебя брать с собой. — Тихо обронила Арания. — Ты не из ближайших родичей, тебе не обязательно там быть. Но раз уж ты проснулась. Хочешь пойти со мной? Сейчас моя мать отправится на небо. В чертоги богини Трарин.

Отправиться на небо — так норвины называют похороны? На меня, отгоняя сонливость, навалилась тоска. Пусть Морислана была со мной неласкова, за дочь не считала, и знала я её недолго, всего каких-то десять дней — а сердце все равно стиснуло. Кровь-то не водица.

Арания все ещё смотрела, ожидая ответа. Я кивнула. В голове тут же плеснуло болью, застучало, словно капель на солнечной стороне избы. Заварить бы травок, чтобы утишить похмельный стук в голове, да некогда и негде.

Уснула я прямо в платье, и теперь оно измялось. Кто довел меня ночью до топчана? Неужто и впрямь Рогор? Уж навряд ли Арания, сестрица была не из тех, кто услужает.

Стыдоба какая — упилась до того, что чужой мужик на закорках обратно притащил. Позорище.

Но сил мучиться и думать об этом не было. Похороны. Сегодня похороны моей матери.

Лицо Арании, сидевшей напротив, белело в слабом утреннем свете, лившемся из окошка. Глаза опухли.

Платье менять я не стала, все равно ничего темнее у меня не было. К тому же прочие платья, оставшиеся в узле, тоже должны были помяться. Я проползла по топчану к окну, нашарила под досками узел, вытащила гребень и принялась чесать волосы. Зубья цеплялись — видать, ночью крутилась и вся грива спуталась в колтуны. Рука опять же заметно дрожала, причем правая, здоровая. Левую я и вовсе старалась не беспокоить.

Едва я покончила с волосами, госпожа сестрица встала. Вельша ловко кинула мне на колени её гребень, приняла от Алюни платье и начала одевать Аранию.

Я протиснулась мимо этих двоих по узкому проходу меж топчанами, собрала с пестрядины выпавшее и сожгла темные волосы сестры на свечке, подсунутой Алюней. Все молчали. В соседнем закутке кто-то шептался, а у нас стояла тягомотная тишина. Прямо-таки на плечи давила.

Норвины опять ждали у дверей дома. Рогор зачем-то держал факел, игравший в свете встающего солнца почти прозрачным пламенем. Наверно, по обряду так положено.

На этот раз мы направились на зады подворья, туда, где частокол прорезали задние ворота. За распахнутыми створками цвели высокие, мне по грудь, чертополохи. На утреннем ветерке покачивались сиренево-розовые полушария колких цветов. Меж ними шла промятая колея, словно недавно здесь кто-то проехал.

Мы пошли по примятому. Чертополох быстро сменился лопухами, за ними открылся спуск к небольшой речке — крохотной, в песчаных берегах с обрывами по колено.

Бегучие волны разделял надвое крохотный островок с ивой на дальнем конце. На другом берегу покачивались точно такие же лопухи и чертополохи, что и на этом. Частокол опять же возвышался, все, как у Ирдрааров.

По другую сторону от ивы белизну островного песка пачкало большое черное пятно. Вроде как россыпь углей. Посреди черного стояла телега с телом Морисланы. Как раз там, где песчаная коса резала надвое речные волны. Ветер шевелил неувядающий хладолист, полоскал над телегой несколько прядок, сиявших на солнце медью и дубом.

Тележные колеса прикрывали вязки хвороста, рядом замерли несколько норвинов. Рядом с ними возвышалась хворостяная куча. Глядели они не на нас, а на телегу с телом Морисланы. И на дальний край косы.

Угли, хворост и факел. Я вмиг поняла, как хоронят норвины. Но страшно не стало. Солнце играло в воде…

— Пойдем вброд. — Вполголоса предупредил меня Рогор. — К месту, откуда уходят в чертоги Дина и Трарин, мостов не делают. Их должна окружать бегучая вода.

Арания ступала, не глядя под ноги, оскальзываясь на песке. В воду она шагнула, даже не подняв подола. Дорогая блескучая ткань всплыла на волнах, потянулась следом немокнущими складками.

Я вошла в речку сразу за Аранией. Было неглубоко, мне по пупок. Рогор и Сокуг обрушились с песчаного бережка у меня за спиной, с шумом зашагали, поднимая брызги.

— День добрый, дядя Ургъёр. — Арания ступила на берег. За ней по песку потянулась влажная дорожка. С одежды текло.

— Добрый день, внучка моего брата. — Ответил седой норвин. Кивнул, отворачиваясь от островной косы, глянул в нашу сторону краснючими глазами.

Длинные рукава норвинской рубахи подмокли по краям. Две бабы и мужик, стоявшие рядом, выглядели не лучше. От всех густо пахло вчерашним элем. Меня замутило от одного духа. Не подхвати меня сзади под локотки Сокуг, оступилась бы.

Следовало что-то сказать, и я промямлила:

— День добрый, господин Ургъёр. И вам добрый день, госпожи… господин…

Глава рода ответил кивком, прочие — недовольными взглядами. Арания, не останавливаясь, прошагала к телеге. Склонилась над матерью, застыла, глядя ей в лицо. Потом быстро нагнулась, поцеловала в обе щеки, каждый раз ненадолго замирая. Крикнула, выпрямляясь:

— Трарин! Открывай врата, к тебе идет мать моя Морислейг!

И выкинула руку назад. Рогор тут же вложил в неё факел.

— Трарин! — Откликнулись громким кличем прочие норвины.

Вязанки занялись огнем сразу. Маслом политы, догадалась я. вдруг мне подумалось — ещё немного, и огонь сожрет лицо моей матери. Навсегда.

К Морислане я кинулась по кругу, с той стороны, где ещё не горело. Склонилась над телегой, опершись коленом о хрустнувшую вязанку. На лице госпожи матушки плясали отблески — и разливались синие тени. Подбородок некрасиво отвис, веки наполовину открылись.

И в правом глазу, в самом углу, набухала слеза. Брызнуло, наверно, когда через речку перевозили.

Я прижалась к её щеке губами. Сзади набежал Рогор, оттащил, бурча:

— Дура ты, а ещё в госпожи. тьфу! Сказала б, что хочешь попрощаться, так дали бы.

Он доволок меня до бледной Арании, толкнул к ней.

— Лучше пригляди за госпожой, чем дурить.

Когда костер начал прогорать, Сокуг и Рогор принялись заваливать его новыми вязанками хвороста.

— Чтобы сгорело все. — Шепотом сказала Арания, отвечая на мой невысказанный вопрос. — Остаться не должно ничего.

Огонь выл и трещал, пожирая политый маслом хворост.