Под сенью проклятия

Глава четвертая. Разговоры

Стены в горнице госпожи были увешаны дивной тканью, сиявшей, как поверхность озера в солнечный день. Лучи, бьющие из окон, гуляли по цветам и звездам, вытканным зеркальным серебром по матовому.

Сама госпожа Морислана сидела в кресле посреди горницы и, откинув голову, молча смотрела в окно. Стоявшая за креслом служанка длинными движениями расчесывала темные пряди, перекинутые через невысокую спинку.

Я обошла служанку, встала чуть сбоку от госпожи, поклонилась — не слишком глубоко, но и не мелко. Та вскинула руку, качнула пальцами. Служанка исчезла.

— Надеюсь, ты набрала всё, что нужно для приворотного зелья? — голос Морисланы звучал хрипловато, словно она все ещё не проснулась.

— Да, госпожа. Тут случилось кое-что.

Но она меня перебила:

— В Чистограде, куда мы отправимся, тебе предстоит померяться силами с одной из лучших травниц Положья. Мирона сказала, что научила тебя всему, что знает. Сумеет ли твое зелье перебороть чужие снадобья, как ты думаешь?

— Я постараюсь. — Мне вспомнилось все, что зависело от этого — бельчи, поход в Ведьмастерий, снятие проклятья и больная рука непроизвольно дернулась. Я спрятала её за спину, решительно добавила: — Да справлюсь, чего уж там. На зелья бабки Мироны пока что никто не жалился. Может, её-то приворотное будет посильней снадобья той травницы!

Тут у меня чуть было не вырвалось — да и вам оно понравилось, раз снова к бабке завернули. Едва успела язык прикусить.

Госпожа чуть дернула уголком рта. То ли улыбнуться собиралась, да не собралась, то ли насмехалась.

— Помимо этого, — сказала она голосом, из которого вдруг исчезла сонная хрипота. — Ты будешь следить за здоровьем госпожи Арании. Есть разные способы, чтобы побороть чужой приворот. Необязательно все время поить наследника отворотами. Можно сразу ударить по корню всех зол, по девице, ради которой все затеяно, ты поняла?

— Да. — Я прищурилась, перебирая в уме названия тех трав, которые вредят человеку. И которыми можно тайно накормить или опоить человека.

Хорошо хоть саможориха скоро выйдет из поры — ещё три с половиной седьмицы, самое большее четыре, и лист её начнет увядать. А увядший, потеряет силу.

— В Чистограде всю её еду сначала будут приносить тебе. — Твердо сказала Морислана. — И ты будешь пробовать. На всякий случай.

У меня перехватило дух. Смогу ли я опознать любую отраву с первого же глотка, с первого же укуса? Вот будет проверка так проверка — и моих способностей в травницком деле, и того, чему смогла меня выучить бабка. Того, как я её науку усвоила.

А наградой станут не только бельчи. Если оплошаю, могу и сама отравиться.

Я сглотнула. Как там Мирона говорила? Нет таких трав, такого яда, который не давал бы привкуса. Однако есть такие кушанья, где тот привкус теряется.

— Хорошо. — Я глянула вприщурку на госпожу мою матушку и подумала — вот мне и показали, как мало значит моя жизнь. Медяк разменный, плата за удачную женитьбу младшей единоутробной сестрички. Наверняка холеной, выросшей в ласке и довольстве, любимой.

Я отчаянно искала, чем бы мне смягчить горечь в сердце. И нашла. Бледное лицо мальчишки в Неверовке. У него либо грыжа с защепом кишки, либо прямой заворот. Пусть сестра моя любима, но пользы-то от неё никакой. А мне завтра того мальчишку спасть, Кириметь-кормилицу радовать.

Конечно, нехорошо завидовать, а кичиться перед собой, вроде как благодетельницей стану, ещё хуже. Однако после той думки задышалось сразу полегче. И на матушку я смогла смотреть без того, чтоб сердце щемило.

— А ещё. — Надменно сказала госпожа.

Но я её перебила:

— Раз так, кормить вашу дочку в Чистограде нужно только тем, что скажу. Не во всяком вареве яд различим, поэтому некоторые явства лучше не пробовать. И помните — ошибусь, так помрем обе.

Несколько мгновений госпожа моя матушка размышляла над сказанным, потом кивнула, спесиво изогнув губы. Хотела ещё что-то заявить, но я её опередила:

— И вот что, госпожа Морислана. Сегодня я ходила в Неверовку, так там.

Она недовольно нахмурилась.

— Я плачу тебе не за то, чтобы ты пользовала крестьян. Твое время принадлежит мне. И нечего его тратить на.

— Там вашу Парафену окормили травой, которая выжигает ум! — Выпалила я.

Моя матушка сначала глянула недоверчиво. Но потом брови её изогнулись. Светло-голубые глаза, которые до того были прищурены, распахнулись. Черные дыры зрачков расширились, выдавая испуг.

— С чего ты это взяла?

— Трава саможориха. — Отчеканила я. — Все признаки.

Настороженный страх на лице Морисланы сменился узнаванием и ужасом. Вот это да, госпожа моя матушка знает одну из тридцати калечащих трав?

— Кто? — Голос у неё снова охрип — но теперь это была не сонная хрипотца, а разъяренное шипенье загнанной в угол кошки. — Когда? Где?

— Восемь дней назад. — Сообщила я. — Парафену нашли обеспамятевшей на опушке леса, стало быть, там и. окормили. Ну а кто, неизвестно. Я хотела было поспрашивать сельских, не видал ли кто чужих в ту пору, но решила, что сначала о том надо рассказать тебе, госпожа.

Ярость на лице Морисланы потихоньку утихала. Глядела она вроде как на меня, но взгляд её с моим не встречался. Похоже, моя матушка крута и вспыхивает, как щепа, по первой же искре. Но и в разум возвращается так же быстро. И притом не делает ничего без оглядки, без того, чтобы хорошенько обдумать.

— Да, это не твое дело. — Даже голос у неё лился теперь ровно. — Я займусь тем случаем сама. Что с Парафеной?

— Лечение начато. Но пока ничего сказать не могу. — Я пожала плечами. — Через четыре дня станет ясно, вспомнит ли она себя.

— А того, кто её накормил травой, она тоже вспомнит?

Я качнула головой — нет. Похоже, госпожа моя матушка знала о саможорихе, но травницкого дела не проходила. Иначе не задала бы такого вопроса. Потому я добавила:

— Даже при хорошем раскладе, когда противояд сразу дают, память не вся возвращается. А тут восемь дней прошло. Хорошо, если разговаривать и ходить снова начнет.

— Ты сказала, это станет ясно через четыре дня? — Нетерпеливо спросила госпожа.

Я кивнула.

— Ещё четыре дня Парафене нужно будет накладывать на голову припарки из травы нижинки. Потом все, только чудову травку пить. Тогда и поглядим.

И испуг, и задумчивость — все это дивную королевишну в кресле только украсило. По щекам, до этого бледным, плеснуло румянцем. Белые пальцы без единой мозоли, сначала впившиеся в резной подлокотник, теперь оглаживали его завитушки длинными, мягкими движениями.

— Что ж. Я думала отправиться в Чистоград послезавтра. Но из-за Парафены мы задержимся. Лечи её.

— Уж не сомневайтесь. — От чистого сердца пообещала я.

Вот и будет время, чтобы заняться мальцом. А навестить его придется самое малое три раза — такую беду, как у него, раньше не выведешь.

Госпожа Морислана неспешно обронила, отрывая меня от мыслей о мальчишка:

— Рада видеть у тебя такое усердие к службе. Но помни, никому не слова о саможорихе. К моей бывшей служанке уже вызывали местную травницу?

— Говорят, Раньша из Балыково приходила. — Сообщила я. — Но она пришла слишком рано, когда меток на ногтях ещё не было. Вот и решила, что это обычный удар.

— Славно, — тихо сказала госпожа Морислана. — Пусть все так и думают. Поглядим, что будет. Когда займешься приворотным зельем?

— Да хоть сегодня. — Может, и для Саньши сварю, подумала я. Только сначала надо про того норвина разузнать. — Пусть баба Котря освободит мне поварню к вечеру. И казанок даст поновее, не прохудившийся.

— У тебя будет все, что тебе нужно. — Царственно сказала госпожа Морислана, все ещё размышляя о чем-то своем и поглаживая подлокотник. — Я знаю, что зелье варят впрок в летнюю пору, значит, позаботься о том, чтобы сделать запасы. Учти, если дело затянется, мы останемся в Чистограде на всю зиму. Тогда потребуется много.

— Сделаю. — Пообещала я. — Однако, раз боитесь отравы, не мешало бы и лечащих трав запасти. И место для сушки трав потребно, чтобы солнце не било, да ветром обдувало.

— Сенник свободен. — Сказала госпожа. — Мой супруг его построил по своим олгарским обычаям, так что там как раз и солнца нет, и сквозняки гуляют. Понадобится ещё.

Хлопнула дверь, и в горенку влетела девица в белом платье, шитом серебром и вишневыми нитями. Разрезы по бокам сливались с сорочицей из белейшего полотна, и только серебряная шнуровка выдавала те места, где одеяние бесстыже расходилось, открывая исподнее.

Ростом она была повыше меня, а годами заметно моложе, если судить по детскому, нежно-белому лицу. Госпожа Морислана красотой её превосходила в разы — у пришедшей и брови выщипаны, а все не то, и ровного очертания крыл, как у матушки, не получилось. И глаза темные, да не играют, и волосы густые, а блестят не так, потусклее будут. Губы полные, но влажной ягодой, как у Морисланы, не смотрятся. Однако в лице девицы проглядывало сходство с госпожой нашей матушкой.

Морислана гибко извернулась на кресле, глянула назад, в сторону двери. От её движения перекинутые через спинку расчесанные пряди соскользнули ей на грудь, засияв в солнечных лучах отблеском, какой дает только вощенный дуб.

— Счастлив день! — Почти выкрикнула девица, и я узнала слова, с которыми въезжал в наше село бродячий торговец Гусим. — А это кто, матушка?

Она не ткнула в меня пальцем, но я все равно ощутила себя товаром, выставленным на погляд — с таким жадным любопытством уставилась на меня пришедшая.

Хорошо хоть больная рука по-прежнему была за спиной. Но девице хватило и лица, чтобы через мгновенье глянуть на меня с жалостью. Пополам с легким отвращением.

— Это травница, которую я наняла, Арания. — Ответила госпожа Морислана. И предупреждающе, с холодком, глянула на меня. — Помнишь, я говорила тебе перед отъездом.

— Да-да. — Нетерпеливо сказала девица, приближаясь быстрым шагом — и сделав мне знак рукой, отойди, мол. — Понимаю, ты должна обговорить важные дела, кого и как опаивать. Однако мы ещё не в Чистограде, и у меня есть к тебе дела, матушка.

Я отступила к окну. Девица встала перед матерью, заняв точнехонько то место, где до этого стояла я. От окна мне видна была только спина моей сестрички. И волосы, причесанные не по-нашему — две косы, заплетенные над ушами, перекинутые назад, на уровне лопаток связанные вместе, в толстую веревицу, густо обвешанную серебряными бляхами. Посередке каждой бляхи кровавым зрачком блестел темно-алый камень.

— Эта швея из Балыкова ужасна. Разве так шьют для госпожи? В её разрезах не видно исподней сорочицы, края сходятся, словно она шьет для простолюдинки.

Госпожа Морислана со своего места махнула мне рукой, прогоняя. Я зашагала к выходу. За моей спиной сестрица разливалась соловьем, требуя мастерицу выгнать, а платья пошить уже в Чистограде, где знают, как должна выглядеть госпожа.

Вернувшись в свою светелку, я наконец разложила свои вещи. В углу нашелся небольшой пустой сундучок, над ним к стене был приделан обломок оленьего рога. Летнюю справу и платки я уложила в сундучок, рядом расставила обутки, телогрею повесила на вешало из рога, а зимнюю справу вновь увязала в узел и сунула под кровать. По-хорошему, следовало бы попросить ещё один сундучок, но через несколько дней Морисланна увезет меня в Чистоград, так что смысла обустраиваться не было.

Продранный сарафан я поменяла на другой. А прореху спешно зашила, отыскав заботливо уложенные бабкой Мироной в узел нитки и иголку.

Покончив с вещами, я проведала травы в корзинке, оставленные в углу за кроватью. Они слегка приувяли, но до вечера могли и потерпеть. Раньше поварню навряд ли освободят, а варить приворотное при людях нельзя — крепость не та. Зелье, оно суеты и чужого глаза не терпит, говаривала бабка Мирона.

Покончив со всем, я вышла. И первым делом увидела околачивающегося за дверью норвина — не Сокуга, а второго, Рогора, как называла его баба Котря. Вот только Рогор ли он? Если настоящее имя Сокуга Скъёг или Скъйог, как сказала Саньша, то и этого родная матушка по-другому должна была кликать.

— День добрый. — Сказал мне норвин.

Свечи в подсвечниках-деревьях не горели, весь зал освещало единственное узкое окно, выходившее на боковую сторону дома, поэтому здесь было сумрачно. Но даже в полутьме я разглядела, что норвин смотрит на меня спокойно.

Как будто мое уродство его не только не отвращало — но и уродством не казалось.

— Подобру тебе, добрый человек. Я Триша-травница. — Уважительно сказала я. Потом припомнила свое намеренье расспросить второго норвина о Сокуге, ради Саньши. И спросила:

— А тебя матушка как нарекла?

— Ргъёр. Но ваши зовут меня Рогор. Ты тоже можешь. — Норвин шевельнул бровями, добавил: — Я теперь буду сопровождать тебя повсюду. Так приказала госпожа.

Мысли мои перескочили с Саньшиных печалей на другое.

— А что так? — Изумилась я чисто для порядка, хотя причину уже знала.

Сильно перепугалась госпожа моя матушка. Или хочет поберечься на всякий случай? Ишь ты, даже ко мне защитника приставила. Правда, одного, а сколько будет охранять Аранию?

Я одернула себя. Нечего считать, чего и сколько выделят моей младшей сестре. Это зависть, а от неё ничего хорошего в голову не приходит.

— У господина Эреша есть враги. — Невозмутимо ответил норвин.

И замолчал, чуть отступив в сторону. На кожаном ремне, что подхватывал такую же, как у Сокуга, безрукавную рубаху с глубоким запахом, был подвешен длинный тесак.

Вот только сомневалась я почему-то, что враги были у господина Эреша — ярость моей матушки при вести о Парафене говорила о другом. Но вслух я эти думки высказывать не стала. Просто кивнула норвину и двинулась вперед.

Подходя к лестнице, я вдруг услышала удивительные звуки, доносившиеся с первого поверха. Пока мы шли вниз, они становились все громче. Даже Рогор, бухавший сапогами по ступеням, не мог их заглушить. У нас в селе на праздниках плясали под бубен и дудки-сопелки — но эти звуки звучали по другому. Мягче и сильней. Певуче, как родник, журчащий на камнях. Свистяще, как ветер, танцующий в пустых по весне кронах деревьев.

— Эгергус. — Непонятно сказал норвин, поймав мой удивленный взгляд. — Короб из мягкой липы и тридцать две струны из лучшего конского волоса. Госпожа Морислана, которую мы зовем Морислейг, каждый день после обеда играет на эгергусе. И учит этому госпожу Аранейг. Или Аранию, по-вашему.

Вот эту штуку — эгергус — я бы с удовольствием увидела. И с ещё большим удовольствием поиграла бы на ней. Завлекать людей, не наливая им чего-то в рот, а всего лишь заставляя петь липу и конский волос. это почти волшебство.

Я завистливо вздохнула и вышла из дома. Рогор или Ргъёр шел за мной по пятам.

На поварне в этот час была только баба Котря. Красная и распаренная, она перемешивала содержимое громадной сковороды. Пахло жареным луком и незнакомыми мне приправами.

— Ну чо, девка, полдничать наконец пришла? — Провозгласила она, бросив любопытный взгляд на Рогора. — Как там Парафена?

— Плохо. Но есть надежда, что хотя бы встанет. — Уклончиво сказала я. И перевела разговор на другое: — Баба Котря, нет ли чего поснедать? А то я полдня по лесам лазила.

— Да уж как не быть, ягодка. — Добродушно сказала она, отворачиваясь от сковороды и оттирая пот с лица передником. — Я тебе поесть отдельно отложила, вон на загнетке держу, чтобы не остыло. Бери пока миску, хлеб сейчас принесу.

В миске обнаружилась густая баранья похлебка с зырей, приправленная репой и морковью. Мы с бабкой Мироной мясом баловались не каждый день — даже не каждую седьмицу по нынешним временам, потому как на дворе стоял месяц первокур, и время резать скотину ещё не приспело. Прежде чем устроится за столом, я глянула на Рогора. По хорошему, предложить бы ему разделить со мной застолье, но он уже устроился в углу поварни, глядя в окно и выказывая, что не желает ни угощаться, ни даже сидеть рядом со мной.

Что ж, вольному воля. Я устроилась у окошка спиной к норвину. Баба Котря поставила передо мной доску с ломтями хлеба и кружку с родниковой водой.

— Крольча-то как? — Спросила она без особого жара в голосе.

Видно было, что узнать стряпуха желает о другом, но разговор заводит издалека.

— Жалеет он Парафену, смотрит как может. Да только с хозяйством не справляется. — Честно доложила я.

— Охо-хонюшки. — Пропела Котря, встав у самого края стола и подперев щеку одной рукой. — А ты, значит, не одна пришла?

Рогор, батюшка, что ж ты не садишься поближе? Я и тебе чего поснедать наложу.

— Нет. — Коротко ответил норвин.

— А что ж так? — Повариху прямо-таки распирало от любопытства.

— Сюда ты пришел, а есть не желаешь.

Если я ей как-то не объясню, поняла я, она изведется от любопытства. И напридумывает себе всякого.

— Госпожа велела ему меня сопровождать. — Пояснила я. — Боится, как бы не забрела туда, куда не нужно. Вторую травницу быстро не найдешь, вот и заботится.

Баба Котря зыркнула на меня востро, протянула:

— Во-от оно как. Ну да. У нас и волки иногда под окнами шастают. И медведи в дальний малинник, бывает, заходют…

Все её лицо кричало — врешь ты, девка, ох, врешь! Но я больше ничего не сказала, переведя разговор на другое:

— Мне поварня потребуется, баба Котря. Чтобы в ней никого не было, только я. И чистый казанок с большой ложкой. Да, ещё бы горшок с тряпицей.

— Госпожа Морислана уж посылала сказать. — Баба Котря недовольно сморщилась и мысли её, похоже, переметнулись на другое. — Вот, даже ужин готовлю нынче раньше, чем обычно. Ещё немного, и милости просим на поварню.

Она вернулась к сковороде и принялась мешать скворчащую поджарку, не забывая поглядывать томящуюся рядом в котле кислую капусту.

Поев, я решила глянуть на сенник, о котором говорила Морислана. Рогор сказал, что стоит он не в самой усадьбе, а на поляне, в пяти десятках шагов от коровника.

Выйдя через калитку, прятавшуюся за курятником, что лепился к коровнику, мы зашагали по лесу. По дороге мне вспомнилась Саньша, потому я и спросила:

— Уважаемый Рогор, а твой товарищ, норвин по имени Сокуг, здоров ли?

Рогор издал невнятный звук, потом быстро спросил:

— Почему ты об этом спрашиваешь, Тръёшь. Триша-травница?

— Да грустный он больно. Вроде как в боку у него свербит. — Бодро ответила я.

И полезла под старую ель. Там в тени блеснули похожие на детские пяточки бледно-зеленые листики хрящихи, первейшей травки от резей, какие бывают после порченной еды. По спине сыпануло иглами, под сорочицей закололо.

Зато из-под ели я вынырнула с целым кустом хрящихи в руках.

— Если у него где и свербит, то не в боку. — Встретил меня ответом норвин. Глянул оценивающе. — Вот, кстати. не знаешь ли ты, Триша-травница, такого снадобья, чтобы от него затягивались сердечные раны? Я не про отворотное средство. Мой товарищ Скъёг должен затушить огонь в своем сердце, чтобы вновь понести в нем лед нашей родины. Ибо так завещано предками всякому норвину.

Сказано было цветисто, но смысл я поняла. Права была бабка Мирона, когда утверждала, что в миру каждый болен. Только все болеют по-разному — кто втихомолку, кто понарошку, кто сердечной болью, а кто и бессердечием.

— Может, и есть такое средство. — Медленно сказала я. — Да только мне нужно знать все, чтобы не ошибиться. Отчего сердце Сокуга горит?

Боковым зрением я углядела ещё одну хрящиху под соседней елью. Помня то, что сказала госпожа Морислана — а ещё то, что хрящиха могла пригодиться, когда пойду к больному мальцу, запасти её следовало побольше.

— Скъёг, или Сокуг, как вы говорите, из нашей Норвинской слободки в Чистограде. — Торжественно сказал норвин. — У него там была девушка, Иргейк. Она ему обещалась. но её родителям это не понравилось. Они выбрали дочери жениха побогаче, а потом купили у тутешской травницы приворотного и напоили её. Теперь Иргейк счастлива и ждет первого ребенка, а Скъёг носит в сердце пламя.

Я содрогнулась. Приворотное зелье, как и прочие снадобья, людям дала сама Кириметь-кормилица. Однако ни один парень у нас в селе не посмел бы скормить приворотное девице — как бы хороша та не была. Потому как великая богиня даровала своё зелье не мужикам, а бабам. Чтобы облегчить их путь в мужском мире, чтоб могли они выбрать пару себе по сердцу, на прочее не оглядываясь.

Супротив самой Киримети пошли норвины, окормив дочь приворотным. Мирона о таком и помыслить бы не смогла. Время ещё покажет, чем поплатятся родители девицы Иргейк за такое кощунство — ясней ясного, что Кириметь-кормилица заставит их заплатить, по-другому и быть не может.

А мне следовало решить, что делать дальше. Отворотное Сокуг не хотел. Может, дать ему приворотное — вдруг любовь к Соньше залечит сердечную рану? Но понравится ли это Киримети? Да и выйдет ли? Опять же неизвестно, как Соньше будет житься с Сокугом. Если у этих норвинов сами родители дочерей опаивают зельями, как мы коров перед отелом блажной травкой, то и к женкам у них невелик почет, да мало уважение. Пожалеет девка потом, да поздно будет. А ведь Сокуг может и во второй раз отворотного не захотеть. Ещё накуролесит с дурной головы, и Соньша меня недобрым словом помянет.

— Насчет снадобья погляжу. — Уклончиво пообещала я. — Надо будет по лесам походить, приглядеться к здешним травкам. Потом скажу верней.

Норвин молча кивнул и больше к этому не возвращался.

Сенник и впрямь сделали не по-нашему. Посередь поляны на высоких столбах возвышался длинный настил, над ним нависла двускатная крыша из плотно уложенного теса. Щелястые стены набраны из досок — ветерком их продувает, но лосю по зиме не добраться. С умом, словом.

Для сушки травы — лучше и не придумать.

Я заодно прогулялась по поляне, нарвала ещё кой-каких трав, развесила их тут же в сеннике, перевязав пучки скрученными стеблями пырея. Потом зашагала назад. Рогор бессловесной тенью следовал за мной.

Часть хрящихи, ту, которую не оставила сушиться, я увернула в лист лопуха и оставила в углу своей светлицы. Едва с этим было покончено, прибежала незнакомая мне девка со словами, что поварня свободна. И баба Котря ждет, потому как потом ей надо ставить опару.

Подхватив корзинку с зеленью и корнем, приготовленными для приворотного зелья, я помчалась вниз.

Баба Котря уже стояла за дверью поварни, когда я вошла, неся в руках корзину с травами.

— Я на мыльне пока посижу. — Доложилась мне повариха. И стрельнула любопытным взглядом в сторону корзины. — Туда и девки наши придут, побалакаем, языки почешем. А ты, как закончишь, тут же меня извести, сделай милость. Людям ещё вечерять, а мне хлеба месить.

Где мыльня, я не знала, но Рогор, что неотступно маячил за плечом, должен был подсказать. Поэтому я кивнула.

В пустой поварне все приготовили к моему приходу. Огонь в подтопке пылал, на печном приступке стоял небольшой котел с черным от копоти днищем. Изнутри его начистили так, что стенки блестели серым чугуном. Чистый горшок с тряпицей красовался у окна.

Рогор тоже зашел следом, но, поймав мой взгляд, поспешно отступил за дверь.

Доска для рубки капусты нашлась на узком столике у дальнего окна. Я мелко порубила собранные травы ножом, что баба Котря выдала мне давеча, побросала их в котел. Добавила туда самую малость воды и поставила на огонь. Корень отложила в сторону — его очередь придет в самом конце.

Вода закипела в считанные мгновенья. Настала пора мешать — обязательное дело при варке зелий.

Известно, что всякая травница приворотное и отворотное варит со своими ухватками. Кто-то, как рассказывала мне бабка Мирона, мешает варево посолонь, кто-то противосолонь. Сама бабка помешивала зелье быстрыми движениями поперек, ныряя ложкой вглубь, словно ловила упавшее туда яйцо.

А я мешала варево больной левой, чтобы нагрузить её работой. И вела ложку то посолонь, то противосолонь. Да ещё и дула в котелок — чтобы пар отогнать да взглянуть на варево.

Уж больно чудно на него глядеть.

Сок травы всегда поначалу красит воду в черное, но потом зелье становится прозрачным — вроде как смотришь в осеннюю лужу, где все на просвет, но дно земляное, выстеленное потемневшими опавшими листьями. Затем прозрачность заплывает краснотой. А уж после мутнеет и выцветает.

Готовое приворотное зелье выходит цвета глины, рыжее с радужным отливом и густое. За один раз травница вываривает немного, едва хватит дно миски прикрыть. Иначе нельзя. Если попытаешься наварить больше или несколько раз в день варку затеешь, приворотное не сработает. И пойдет о тебе слава, что не травница ты, а так, пустодельша и пустомельша.

Дело тут не только в травах, но и в самой травнице. Каждое зелье от души что-то забирает. Вот потому-то новое зелье можно варить только на следующий день. Чтоб утерянное душой вновь вернулось.

Полный горшок приворотного, что отдала когда-то бабка Мирона за меня — целое богачество, если вдуматься. Мы с бабкой каждую осень сбываем по неполному горшку торговцу Гусиму. Бельчей за него хватает на десять мешков муки и шесть мешков пшена. Но варить его приходиться все лето. Нет, конечно, не будь больных и рожениц, к которым надо ходить, дело пошло бы быстрей. Однако травницы, как бабка Мирона говорит, живут под особым надзором Киримети-кормилицы. И нельзя им разменивать людские жизни на корысть от зелий — не простит того великая богиня, руки сведет или неизлечимой порчей одарит.

Под конец я бросила корень, нарезанный тонкими стружками. И ещё раз подула, чтобы полюбоваться, как по темно-рыжей гуще вдруг стрельнут серые прожилки. А потом рыжина смешается с серым воедино, станет густой, яркой, с переливами.

Закончив с варкой, правой рукой я утянула котелок на свободный край подтопки, под которым не было огня. Ложкой выбрала неуварившиеся куски стеблей и стружки от корня, бросила их на прогорающие поленья. Большая часть травы успела истаять при варке, загустив зелье. Готовое приворотное я слила в горшок, прикрыла тряпицей и водворила в корзину. Вот и все.

На двор уже опускались сумерки, чуть прохладные от близости леса. Синие, как ягоды с куста ежевики, тени накрыли и коровник, и конюшню, и высокий каменный дом. В окнах поперечного сруба в конце двора играли отблески зажженных лучин. Я вышла, прислушалась — оттуда доносились взрывы хохота. И так было ясно, куда идти, но я все же спросила у Рогора, поджидавшего у двери поварни:

— Мыльня?

Он кивнул.

Длинная мыльня делилась на две части. Дверь в одну половину замыкал замок. Во второй половине, в просторном предбаннике с корытами на стенах, сидели баба Котря, Саньша, ещё какие-то девки, и два мужика. Узнав, что поварня свободна, все гурьбой отправились вечерять. Я отнесла горшок к себе, запихала под кровать вместе с корзиной. И тоже вернулась на поварню.

На этот раз Рогор сел со мной за стол. Вызванный с конюшни ради ужина Сокуг весь вечер просидел за столом напротив меня безмолвной тенью. Саньша, усаженная бабой Котрей поблизости от него, все расспрашивала норвина то об одном, то о другом. Но тот отвечал лишь нет да не знаю.

Парнишка с болезным животом оказался первым, кого я навестила поутру. У него и впрямь оказалась грыжа. В самом низу живота, небольшая, почти не видная глазу, но за прошедшую ночь уже налившаяся дурной пухлостью и болью. Я, ощупав живот, повернулась к матери парнишки, нахмурилась — та отшатнулась от меня в сторону.

С моим крючковатым носом и выпирающими зубами сведенные брови смотрелись страшненько, тут уж ничего не поделаешь. Я шмыгнула носом, спросила, чуть расправив личико:

— Он поднимал на днях что-то тяжелое? Непосильное?

Мать ответила с испуганным придыханием:

— Да вот. мы к Олюшу-кузнецу его пристроили, в обучение. Он в кузню целых два дня ходил, а потом чего-то приболел. Но кузнец клянется, что ничего такого не поручал.

Я прищурила глаз, поворачиваясь к мальцу. С притворной злобой, чтоб тот испугался. Тут мне свезло — парнишка, лежа на широкой лавке, вздрогнул, зачастил даже раньше, чем его спросили:

— Олюш сказал, наковальню из кузни только настоящий мужик поднять сможет. Он сам её одним махом над полом вздевает. Я и попробовал.

Рогор все это время скромненько простоял в углу у входа — норвин утром подстерег меня на лестнице и притащился в деревню следом, чтобы охранять. При словах мальчишки даже он осуждающе покачал головой.

— Видел ли это кузнец? — Спросила я. Голосом строгим, но ровным. Рявкать, как делает бабка Мирона в таких случаях, я не стала. Мальчишка и так трясется на своей лавке, на меня глядючи. Ещё напружит в портки посередь разговору.

— Нет.

— Ладно, раз так.

Я милостиво кивнула, разгладила лоб и принялась вправлять грыжу, бормоча наговор на зарост дыры в брюхе. А закончив, велела мальцу, чтобы он пролежал в постели самое малое месяц, вставая только ради отхожего места. И год не поднимал ничего тяжелее кружки, а уж к наковальне и вовсе не совался лет этак семь. Дала матери приувядший куст хрящихи, велев напоить сына травным отваром тут же — чтобы очистить живот от всего дурного, и от застоявшегося в кишке тоже.

Малец глядел огорченно, его мать усердно кивала. Потом она робко сказала:

— Благодарствую за труды, госпожа травница. Уж не сердись, да только нету у нас денег, чтобы тебе отплатить за труды. Сделай милость, возьми штукой полотна.

Изба была небогатая — даже второй горницы, как у Парафены, тут не оказалось. Я стрельнула глазом на горшки с отбитыми краями, стоявшие в закутке у печки. Порядочная хозяйка такие горшки выкинет на помойку… если найдется на что купить новые.

А мне и без того должны были заплатить за эти дни, да не полотном, а звонкими бельчами. Так что я мотнула головой.

— Ничего не надо. Приглядывай за своим сыном, хозяйка, и подобру тебе.

Баба била мне поклоны до самой улицы, призывая милость Киримети не только на меня, но и на всю мою родню. И на Морислану с Аранией тоже, выходит.

Самое смешное-то в чем? Коли Кириметь-заступа по её мольбе и впрямь мою родню милостями одарит, то Морислана выдаст Аранию замуж, как хочет. А мне отсыплет бельчей, на которые я оплачу помощь ведьм из чистоградского Ведьмастерия. И им ладно, и мне в радость.

Рогор, до этого державшийся точнехонько у меня за спиной, отступил в сторону, чтобы его не задела ненароком кланяющаяся баба. Я спешно удрала со двора.

На лице у Крольчи, когда я вошла в его избу, горела надежда. Парафена, по его словам, всю ночь ворочалась и пыталась сорвать повязку. Но двигалась она резвей и уверенней, чем прежде. И руку подносила к самой голове, чего раньше не делала. Круги под глазами у мужика говорили, что ночка далась ему нелегко. Но по тем же глазам было видно, что он готов и дальше не спать, лишь бы вернуть себе женку.

Я сняла засохшую скорлупу повязки, омыла голову, растирая её грубым полотном и сдирая напрочь подсохшие корочки на вчерашних царапинах. Парафена мычала и дергалась. Мужу пришлось держать её руки, чтобы она не отталкивала меня. Ей явно стало лучше. Правда, моя работа от того стала лишь трудней.

Наложив бабе на голову повязку из свежего кустика нижинки, я осмотрела ей руки. Тонкая красноватая линия на ногтях чуть поблекла.

— Что скажете, госпожа травница? — Спросил Крольча, глядя на меня с выражением измученным и радостным одновременно.

— Посмотрим на пятый день. — Строго возвестила я. Напомнила: — А чудову травку давай по-прежнему, не забывай.

— Как можно! — Воскликнул Крольча. — Знамо дело, не забуду!

И с размаху отбил поклон, причем так истово, что Рогор даже дернулся в его сторону. Я приготовила для Парафены горшок свежего отвара из чудовой травки и ушла.

Остаток дня прошел так же, как и вчера — я набрала трав, развесила кое-что сушиться на сеннике и сварила вторую порцию зелья. На третий день Парафена села, на четвертый сделала первый шаг по избе, опираясь на своего Крольчу.

Память её восстанавливалась хуже, чем способность ходить. Госпожа Морислана посылала за мной каждый вечер, чтобы расспросить о бывшей прислужнице. Но сказать мне было нечего, Парафена из случившегося не помнила ничего. Единственное, что меня обрадовало — с третьего дня она начала говорить и перестала сопротивляться при смене повязки. Но все её слова оставались разговорами ребенка — дует, холодно, больно, дай, уходи, пряник, вода. На четвертый день она начала выдавать небольшие речи, складывая по три-четыре слова вместе:

— Тетя делает больно! Дядя, дай пряник!

Тетей Парафена называла меня, дядей — Крольчу. На пятый день, однако, её разум повзрослел. Она за ночь выучила имя своего мужа, и когда я зашла в их избу, сопровождаемая молчаливым Рогором, выпалила:

— Крольча, страшила-то какая! Гляди, вон! Ужас!

И ткнула в мою сторону пальцем. Крольча, стоявший тут же, побледнел, с размаху отвесил поклон в мою сторону.

— Прости, милостивица! Не в разуме она! — Потом повернулся к жене, сказал с мольбой: — Ты уж так не говори, Парафенушка! Это травница, что пришла тебя врачевать. Госпожой Тришей кликают.

— Травница? — Парафена глянула с кровати ясным взором, помолчала какое-то время.

И я поняла, что она роется в памяти. Потом бывшая служанка моей матушки сказала нечто, от чего у меня забилось сердце:

— Травница. Да, знаю. Это с травками ходить и лечить, да? Ещё наговоры и зелья.

— Точно. — Громко согласилась я, подходя поближе и уже привычно окидывая взглядом её ногти. Красноватая полоса была едва заметна. — А ещё раны шить и зубы дергать. Подобру тебе, Парафена!

Баба глядела на меня, и на лице у неё была тень узнаванья. Она подвигала бровями, сказала неуверенно:

— Я тебя вроде как знаю.

У меня оборвалось дыханье. Служанка моей матушки вполне могла видеть меня в детстве. Значит, она начала вспоминать?

— А вроде как и нет. — Задумчиво закончила Парафена. — Триша-травница, да? Нет, не помню.

Я присела на край кровати и начала выспрашивать. Увы, к бабе вернулись только обрывки из прежней жизни. Ни меня, ни того, кто окормил её саможорихой, Парафена не помнила. Впрочем, она и детей-то своих вспомнила едва-едва. Да и то с подсказки рядом стоявшего мужа.

Крольча, тем не менее, сиял. Баба его теперь ходила без посторонней помощи, и даже один раз сумела сварить горшок каши под мужниным присмотром. Через три седьмицы, к Свадьбосеву, он собирался забрать детей у сестры.

Пять дней прошло, и продолжать лечить Парафену нижинкой было уже опасно. Я велела поить её чудовой травкой ещё с месяц, а потом непременно показать местной врачевательнице. Ещё наказала передать ей, что господская травница накладывала Парафене на голову повязки с травой нижинкой. Пять дней. После этого я отказалась от трех бельчей, которые Крольча упорно совал мне в руку и ушла, сопровождаемая его поклонами.

Раньша, услышав про нижинку и повязки, враз поймет, от чего лечили Парафену. И пусть мои слова нарушали приказ Морисланы о сохранении тайны, зато сберегали устои и правила, данные травницам от Киримети-кормилицы — не вредить больному. Раньша не сможет помочь Парафене при нужде, если не будет знать, что с той стряслось.

Я ожидала, что Рогор, весь день неотступно проторчавший у меня за плечом, доложит обо всем хозяйке. Но Морислана ничего не сказала, ни этим вечером, ни потом. То ли норвин промолчал, то ли сама она не захотела поднимать крик из-за такой малости.

Госпоже матушке я объявила, что Парафена ничего не помнит, однако говорит, а её лечение окончено. После такой новости Морислана прямо при мне приказала запрячь свою колымагу и умчалась в Неверовку.

Я сходила в лес, чтобы пособирать там трав. Когда Морислана вернулась из деревни, неизвестно. Но ближе к вечеру её прислужница, та самая девица, что причесывала ей волосы в первый день, перехватила меня по пути на поварню. И сказала, радостно хихикнув, что назавтра мы уезжаем в Чистоград. Я пожала плечами и пошла дальше — зелье нужно было доварить, раз уж травы собраны.

Покончив с приворотным, я вышла с поварни. В усадьбе, несмотря на позднее время, стояла суматоха. Девки, среди которых была и Саньша, носились меж двором и покоями Морисланы, спешно вытряхивая и проветривая господские одежды. Сама госпожа Морислана перед дорогой долго мылась в бане. С третьего поверха доносились вскрики Арании, моей сестрицы — она попарилась раньше матери и теперь ей в два гребня чесали волосы.

На входной лестнице я столкнулась с незнакомым мужиком в длинной, шитой серебром душегрее, накинутой поверх белой рубахи. Лет ему было немало, короткие темные волосы густо поперчила седина. Лицо широкое, с надломленным носом. и чем-то напоминало Гусимовское лицо. На поясе висел недлинный нож, серебро на ножнах ловило блики света из окон.

Следом шел молодой парень, с такими же темными волосами, только без седины, одетый в душегрею попроще, без шитья.

Заместо ножа у молодого на поясе висел длинный тесак, в простых ножнах. Рука парня лежала на рукояти тесака — чтобы не брякать им по ступеням, как я догадалась.

Мужчина в годах мог быть только господином Эрешем, мужем моей матушки. А парень с длинным тесаком — его прислужником. При виде меня оба встали. Рогор, тенью шедший за мной, выдвинулся вперед.

— Это.

— Я знаю. — Оборвал норвина господин Эреш. Глянул на меня мягко, но изучающе. На тутешском он говорил чисто, как прирожденный тутеш. — Это наша травница, Триша. А ты, травница Триша, знаешь, кто я?

— Подобру тебе, господин Эреш. — Я поклонилась, как положено перед старшими. Правда, не слишком глубоко — на лестнице кланяться неудобно, того и гляди пойдешь ступеньки лбом считать.

Да и за корзину боязно. Того и гляди, горшок внутри опрокинется.

— Вот и познакомились. — Ещё мягче сказал Эреш. — Худенькая ты, однако, Триша. Кушай побольше.

Я кивнула. Парень за спиной у господина вдруг разразился бурной речью. Но не на нашем языке. Эреш выслушал, глянул на меня по-другому, остро и изучающе. Я враз припомнила слова Саньши — «а глазом как зыркнет, так в грудях аж холодает». Точно, холодает. И не только в грудях, но и в животе.

— Мой булушчэ, то есть помощник, говорит, что ты хорошая травница. — На лице у господина появилась добрая улыбка. Г лаза оставались спокойными. — Он слышал разговоры местных крестьян о тебе.

Я опустила глаза, гадая, что от меня надо помощнику господина. Ходил он вроде ровно, спину держал прямо… Может, у парня разболелся зуб? Или мозоль появилась на руке, которой тесак придерживает?

Но следующие слова меня удивили.

— Он говорит, в его селе никогда не было травницы. Однако люди слышали о таких, как ты. Поэтому он хочет жениться на тебе, как только ты закончишь служить своей госпоже. И хочет увезти в свой аил, где все будут относиться к тебе с большим почтением. — Господин Эреш остановился, и снова зыркнул на меня острым взглядом. — Со своей стороны я подтверждаю, что Барыс хороший парень. Он добр с лошадьми, следовательно, будет добр и с женщинами. Его уважаемый род, Кар-Барус, лишь на самую малость ниже моего рода, рода Кэмеш-Бури.

Это было первое сватовство в моей жизни. А если чистоградские ведьмы не помогут снять проклятие, то оно же станет и последним. В груди захолонуло. Было радостно и вместе с тем горько, потому что парню нужна была травница для села, а не я сама.

А мне хотелось другого. И уж точно не такого сватовства — в потемках да на ступеньках. В нашем селе хорошую девку просят со сватами, а отдают со смотринами. И сговаривают прилюдно, вытаскивая столы во двор, зовя соседей на гулянье.

— Подобру тебе, Барыс. — В глазах отчего-то защипало. Первое сватовство, надо же! Кому в Шатроке рассказать, так не поверят. — За честь спасибо, однако замуж мне ещё рано. Да и в мастерстве травницком я не так хороша, многому ещё только учусь.

Я сделала передышку, но господин Эреш не стал переводить мои слова Барысу. Похоже, тутешский тот понимал. Хоть сам на нем и не говорил. Стоял молчал, неподвижно застыв на ступеньках и слушая мою сбивчивую речь.

— В общем, спасибо тебе, но никак не можно. — Быстренько добавила я. — Доброй ночи, Барыс, доброй ночи, господин Эреш.

И ступила на следующую ступеньку, торопясь удрать с лестницы, но Рогор схватил меня за рукав сорочицы и не пустил. Господин Эреш развернулся, неспешно двинулся к входным дверям. Барыс из рода Кар-Барус пошел за ним следом, даже не одарив меня взглядом.

— Триша-травница, ты сумасшедшая. — Почти с восхищением сказал Рогор, когда дверь за олгарами захлопнулась. — Разве можно идти вперед господина к двери? Да ещё и бабе. девке то есть. Да любой из господ в Чистограде тебя бы за это плетью отходил! Радуйся, что господин Эреш по мелочам не сечет, только по крупному.

Мне стало страшновато. Правильно говорила бабка Мирона про меня — укладу их я не знаю, сопли рукавом утираю.

В носу засвербило. Я перетерпела порыв попользоваться рукавом, шмыгнула носом и вошла в дом.

В светелке кто-то побывал. На моей кровати, пока меня не было, разложили платья. Голубое, темно-красное и глубокого зеленого цвета. У всех одежек имелись боковые разрезы, зашнурованные тесьмой в цвет ткани — знак господской одежды. Платья были не новые, однако ни потертостей, ни пятен на них я не увидела.

Впрочем, солнце уже зашло, а при свете единственной свечки, которую чья-то рука запалила в моей светлице, многого не разглядишь.

Сердце у меня радостно забилось. Вот они, те три платья, что выторговала для меня бабка Мирона. Пусть ношенные, зато дорогущие, мягкие, как погладишь — так словно не пальцы ткань ласкают, а она их. Яркие оттенки напоминали цветы и темную летнюю листву. Я с трепетом перебирала складки, пока Рогор за дверью не прокашлялся, сказав вполголоса:

— Ночь на дворе. ужинать бы да спать.

Мне стало стыдно. Аккуратно свернув подаренные платья и уложив их на сундук, я побежала на поварню.

На следующее утро мы выехали в Чистоград.