Под сенью проклятия

Глава девятнадцатая. Свадьбосев

На следующий день мы обе поднялись на заре. Я начесала Араньины кудри пивом на меду до блеска. Потом причесалась сама, оделась. Арания сегодня нацепила свое лучшее платье — из серебряной парчи, с багрово-алыми камнями, нашитыми цепью от ворота до подола.

Я в своем темно-зеленом одеянии рядом с ней вроде как сливалась со стенками. Но меня это только обрадовало. Пущай народ глазеет на Аранию — лишь бы на меня поменьше смотрели.

Выйдя на дворцовую лестницу, мы увидели жильцовских женок, идущих кто с мужьями, обряженными в коричневые кафтаны, шитые серебряным шнуром, а кто и с другими женками под руку вместо мужей — видать, их супружники были сегодня в дозоре.

Со стороны хозяйственного двора вышагивали богато наряженные бабы с ребятишками. Там, в спрятанных посреди садов палатах, проживали те королевские жильцы, у кого семейство уже не влазило в дворцовые горницы.

И у всех на лицах была радость.

У дворца за ночь выстроили громадный помост, уставили столами. На нем, как сказала Арания мне на ухо, будет угощаться праздничным курником сам король-батюшка. А вместе с ним верчи с семьями.

Дальше от помоста уходили рядами в кремлевские кущи столы, предназначенные для народа, что придет в кремль на праздник. Прислужники уже стаскивали туда угощение — бочонки с медами, караваи хлебные и пряничные, стопки блинов в глубоких блюдах, подовые пироги, тельное из кур и жареную птицу.

Наставили столов и у каменных палат, где жили верчи — великие господа, подобно королю-батюшке, тоже собирались угощать народ в этот день. Мы прошлись по окружной дороге вдоль каменной стены к двум воротным башням. Тут уже гомонила толпа, которой не хватило дорожек, а потому люди стояли на траве и меж деревьев. Жильцы с семьями, прислуга из дворца, из верчевых палат — весь люд, что служил, жил и работал в кремле.

Мы обошли их всех кругом и вышли к стене по левую руку от кремлевских ворот.

Лестница, косо уходившая верх, начиналась у подножья левой башни. Деревянные ступеньки сторожили сразу трое жильцов, один из них был Успеш, как и обещал Ерша. При виде нас он махнул поклон — не очень глубокий, впрочем — и приказал остальным жильцам:

— Госпожу Аранию и госпожу Тришу пропустить.

Те, стоявшие перед ступеньками вразвалочку, опершись на копья, тут же посторонились. Мы взобрались на стену. Могутная, широкая — шириной в семь шагов, не меньше — она щетинилась высокими островерхими зубцами, отгораживаясь ими от остального Чистограда. Камень стены на проходе покрывал настил из досок, залитых смоляным варом и посыпанных песком. Умно, подумала я. И от дождя защита, и человек не оскользнется.

В проходе уже стояли. Были тут люди только господского роду, наряженные в дорогие платья. Арания в толпу вошла, как нож в масло, задрав нос и покрикивая:

— Посторонись! Мы услужницы королевишны, нам от самой свет-Зорянушки велено на стене быть и смотреть.

К моему удивлению, никто не протестовал, напротив, все чинномирно уступали нам дорогу. Место, где встала Арания, согнав очередным воплем седого как лунь мужика в алой шелковой рубахе, шитой жемчугом, оказалось из лучших — за третьим зубцом от воротной башни.

Я встала за плечом Арании, она чуть подвинулась, открывая мне обзор.

Воротная площадь перед кремлем оказалась забита народом. Стояли даже под священными березами, разводя руками полога из лент. На сходах с площади тоже был люд, набились туда густо, от лиц рябило в глазах.

А за зубцами, что высились над воротами, виднелся сам король Досвет, в соболиной шапке со стрелой и в белой рубахе с дроздами по оплечью. По бокам его выглядывали Зоряна и Голуба. Корлевишна, как всегда, нарядилась в цорсельское платье, а королева одела тутешское, чисто-белое, шитое птицами, как у супруга. По левую и правую руку от королевской семьи толпились верчи с женами и детьми. Я обежала взглядом прорези меж зубцами, вылавливая знакомые мне лица. Яруня, Горява, Ерислана, Согерд, Алтын. и Нерен? Выходит, не простая девка тогда нас на блины звала. Ох и наглая же Арания — так отвечать дочке самого верча. А меня другому учит.

Загремели россыпью барабаны, залились им вслед дудки-сопелки. Негромкие разговоры, что вели люди на стене рядом с нами, смолкли. На площади тоже наступила тишина — гулкая, тяжкая, кошка чихни, и то услышишь…

— Люд положский! — Крикнул Досвет, не особо и надрываясь.

Голос его улетел к широкому кольцу из каменных домов в три-четыре поверха, что окружали Воротную площадь. Отразился от них и вернулся звонкими отголосками.

— Вот и новые пашни засеяны. Взрыл землю плуг, и упало в борозду зерно, и растет сейчас в глубине земли, как мужское семя зреет в чреве доброй жены. Настал новый Свадьбосев! Возрадуйтесь, люди! Восславим же Кириметь-кормилицу!

Площадь перед воротами взревела на тысячи голосов, отзвуки криков заметались в кольце домов. Со стороны кремля тоже ответили — радостно заголосили женки, завопили ребятишки, гулко взревели королевские жильцы:

— Ясен Свадьбосев! Роди, мать-землица! Гляди за нами, Кириметь-заступа!

Король вскинул руку, повел ею — и вопли затихли. Продолжил:

— Скоро по селам выйдут сено косить, первый мед собирать, а там и до урожая недалеко. Отпразднуем же Свадьбосев, пусть Кириметь-кормилица, видя нашу радость, тоже возрадуется. Уважим матушку-богиню, что за положской землицей ходит, приглядывает, из одного зернышка двунадесять растит! У кого в доме девка красная али молодец добрый, пусть помнят — на Свадьбосев самое доброе сватовство! А уж свадьба и того добрей! Молодым, что на Свадьбосев поженятся, жить до ста лет без хвори, в довольстве да в холе, а умереть без горя да без боли! Ешьте и пейте, пляшите и пойте, радуйтесь и славьте Кириметь-кормилицу — мы празднуем Свадьбосев!

Площадь заревела ещё пуще. Даже моя печаль куда-то вдруг исчезла, и я, ухватив Аранию за руку, вместе с ней закричала:

— Ясен Свадьбосев! Ходи-гляди за нами, Кириметь-кормилица! Роди, мать-землица!

У меня инда слезы на глазах выступили — то ли от того, что горло надсадила, то ли от радости. В Шатроке приветственное слово Киримети всякий раз говорил Арфен-мельник, и кричали ему в ответ не так, как здесь, не в пример тише. А тут — сам король говорил, и крик стоял такой, будто вся земля вот-вот напополам треснет.

Король опять вскинул руку, качнул ею повелительно — мол, замолчите. Рядом со мной кто-то сказал с недоумением:

— А чего ж ещё? Пора уж и за столы идти.

Досвет выкрикнул:

— Люд положский! Коли вам я велю ваших красных девок на Свадьбосев за молодцев сватать, могу ли свою от них прятать? Каждому цветку свой срок сужен, каждой девке свой жених нужен! Вот и к моей дочери сваты постучаться хотят! Но раз уж я ваш король, то и сватовство хочу принять прилюдно, принародно!

Снова забили барабаны, запели дудки. В доме аккурат напротив ворот, по ту сторону площади, растворились двери на высоком — на уровне второго поверха — крыльце.

— То ж дом Гундяша. — Прошептал кто-то сбоку. — Или он его уступил кому?

— Бери выше. — Тут же отозвался другой голос. — Не кому, а самому королю. И не уступил, а на день подарил, по слухам. Ох, не нравится мне все это.

Из боковой калитки кремля вдруг выступил отряд жильцов — коричневые с серебром спины, мечи наголо на плечах. Народ раздался, и жильцы начали высвобождать проход через всю площадь. Тут я разглядела Ершу — он встал у закрытых створок, и голова его отливала под солнцем светлой рыжиной, как спелая рожь. Ещё несколько жильцов замерли рядом с ним, а дальше коричневые кафтаны суетились, тесня людей.

Открыв проход, жильцы выстроились редкой цепью по его обеим сторонам. На высоком крыльце гундяшевого дома началось движение. Люди в кургузых полукафтаньях, с белыми тряпками вокруг шей, выходили попарно и шли к воротам кремля.

У идущего первым седые кудри висели до груди. В руках он держал алую подушку, на которой что-то лежало — черточка белая, не больше.

— Великий карол! — На ломаном тутешском выкрикнул седовласый, подойдя под самые ворота. Мужики в ярких кургузых одежках, числом десять, попарно стоявшие за его спиной, молчали.

— Я, великий посол великий Цорсель, великий герцог Вер Гоф Вухсер! Мы есть просить великий принцесс Зорян для великий императорский принц, сын великий император Цорсель Альет-Хагир-Зер! Чтобы великий принцесс стать его супруг, потому что у нас есть принц ей под пара! И великий император слать договор для этот брак!

Он приподнял повыше подушку, которую держал. Тут я сообразила, что белая черта — это свернутая бумага.

— Быть беде. — Уверенно заявил кто-то у меня за спиной. — Цорселец на положском троне? Ох-ти нам, братушки. Как бы не последний Свадьбосев счас празднуем.

Ерша неспешно двинулся вперед, забрал у посла договор и исчез за калиткой в воротах. Я бросила взгляд на Зоряну. Глаза у той были полуприкрыты, губы изогнуты в улыбке, но смятения на лице не было. Выходит, знала и ждала.

Потом рядом с королем появился Ерша, подал свернутую в трубку бумагу. Досвет её взял, вскинул руку, показывая бумагу площади.

— Принимаю сватовство великого господина Але. Алехагизеры! И договор к рассмотрению принимаю! И в том слово свое королевское даю! А тебя, господин посол, приглашаю за наш стол! Отведай с нами угощенья, отпразднуй с нами Свадьбосев, уважь щедрость Киримети-матушки!

Вухсер, цорсельский посол, скривился. То ли ему не понравилось, как король-батюшка переиначил имя их великого принца, то ли приглашение за стол, то ли само имя Киримети-кормилицы, то ли ещё что.

А мне вдруг стало тоскливо и тревожно. Как может король Досвет принимать сватовство от человека, который зачем-то ищет его увечного сына — а может, и сам приложил руку к его увечью? А не сам, так кто-то из его народа.

Тем временем люди на площади безмолвствовали. Молчание было какое-то нехорошее, злое. Ерша шагнул к зубцам — я впилась взглядом в его лицо, спокойное, как будто ничего не случилось.

Встав одной ногой в сафьяновом сапоге на край проема меж зубцами, курносый закричал, вскинув брови и наморщив лоб:

— Ясен Свадьбосев! Долгих лет и здоровья свет-Зоряне! Доброго потомства нашей королевишне!

Его поддержали криками жильцы, несколько голосов отозвалось из толпы. С малой задержкой рявкнули слаженным хором чьи-то луженые глотки на задах площади. Вскоре вся площадь уже орала пожелания королевишне Зоряне. Но едва люди стихли, я расслышала:

— Вот же королевский пес. не иначе, загодя своих подкупленных повсюду расставил, чтобы те кричали нужные слова. Ох, не к добру выслуживается да цорсельца на трон тащит. Тот ведь своих с собой привезет, ему всякая рванина из Рубели без надобности будет.

— Быть беде. — Тихо отозвался кто-то в ответ.

Створки ворот внизу распахнулись. Цорсельского посла с его людьми жильцы отвели в сторону, а в кремль потекла людская река. Народ негромко переговаривался. Беспокойство было во всем — в лицах, в неспешных повадках, в голосах.

— Сёдни, похоже, никого не затопчут. — Произнесли рядом. С сожалением. — И не диво, после таких-то новостей. Эх! Прям как и не Свадьбосев нынче.

Мы с Аранией гуляли по кремлю долго. Угостились у столов, все перепробовали. Зашли в кремлевский зверинец, поглазели на сонного от жары медведя и чудного зверя — навроде лося, только без рогов и с горбом на спине. Полюбовались на пляски, на хороводы, что водили девицы по дорожкам кремля.

На танцы те, надо сказать, Арания оглядывалась с завистью. Но когда я ей предложила пройтись в хороводе, не захотела.

— Мне, личной услужнице самой великой принцесс, невместно теперь плясать по-старому. Будь то цорсельские пляски — дело другое, там бы я попробовала. Я ведь, Тришенька, каждый шаг великой принцесс помню, каждый её скок…

Потом мы прошлись мимо храма Киримети, где высокими грудами лежали привезенные из дальних святых рощ березовые ветви. Приготовленные загодя, чтобы каждый в конце праздника мог взять себе из кремля оберег на весь год. Мы свою ветвь решили забрать, когда пойдем к Зоряне в покои смотреть на ведьмовское действо.

Госпожу сестрицу, надо сказать, больше всего беспокоило одно — будет ли Зоряна у себя, когда туда явимся мы? Уж больно ей хотелось провести с великой принцесс хоть часть Свадьбосева.

— Вот ты погляди. — Втолковывала она мне. — Даже детям потом будет что рассказать. С самой великой принцесс на Свадьбосеве, мол, гуляла. А если после этого великий принцесс ещё и добрым глазом на нас посмотрит. глянь, Тришенька, знакомый кто-то!

Из толпы вдруг вынырнул невысокий олгар в белой рубахе и длинной душегрее. Изломанный нос да рваный шрам — я узнала Барыса. Он подлетел к Арании, сказал, не кланяясь и едва выговаривая слова:

— Араниэ, отец тебя искать. Он тут, кремль.

Арания почему-то потемнела лицом. Барыс, не обращая на это внимания, ухватил её за рукав, потащил за собой. Араньиного отца мы нашли возле дворца, за первым столом от королевского помоста — он стоял, привалившись боком к его углу, и жевал кусок пирога. Одет был так же, как Барыс, в рубаху и душегрею.

При виде дочери Эреш Кэмеш-Бури спешно проглотил пирог, хлопнул ладонью об ладонь, стряхивая крошки. Раскинул руки.

— Дочка! Как ты? Одна среди чужих.

— Матушку убили. — Ответила ему Арания. Потом шагнула к нему в объятия и заревела.

— Я знаю. — Господин Эреш гладил дочь по спине, хмурил брови над её склоненной головой. — Ведьмы послали мне весточку на границу сразу же, как только это случилось. Я вчера ночью приехал в Чистоград, ночевал у Алтына, сегодня кинулся сюда. Мой брат Алтын сказал, что в последние дни случилось много чего. Что мою жену подло отравили.

Он метнул на меня укоризненный взгляд. Я поежилась, виновато опустила голову. Хоть и не в моих силах было защитить Морислану.

— И что мне следует о многом тебя расспросить. О том, где ты ходишь и что делаешь. Ещё он опасается, что Ирдраары втянули тебя в свои игры. Сегодня вечером мы с тобой гостим в доме у Алтына. И не спорь! Там поговорим обо всем.

— Белый день, травницэ Тришэ. — Барыс вдруг очутился рядом со мной. Речь у него была путаная, говорил он как-то в нос.

— Добрый, а не белый. — Поправила я его.

Он улыбнулся, показав щербину в зубах с той стороны, где по скуле прошелся рваный шрам. Откликнулся:

— Мы сказать либо счастлив день, либо белый.

И замолчал. Господин Эреш что-то шептал дочери, та ему негромко отвечала. Говорили они на тутешском, однако никакого желания стоять да наушничать у меня не было. Поэтому я повернулась к Барысу:

— Вы, значит, прямиком с границы?

— Не-е. — Он мотнул головой. — Сначала — Неверкэ.

Неверовка, сообразила я.

— Господин Эреш думал — Араниэ там. Потом сюда.

— А как девки добрались? Саньша, Алюня, Вельша? — По правде говоря, из всех троих меня больше всех заботила Саньша. Однако ж и остальные люди, чего ж не спросить.

Барыс в ответ косо улыбнулся одной половиной рта.

— Добрались. Как — я не знай, девка не спрашивай. Тебя одну спросить, снова — замуж пойдешь, травницэ Тришэ?

Далось ему это сватовство. Или он решил короля Досвета послушаться, который сегодня всем девкам приказал замуж идти, а молодцам ожениться?

— Нет, Барыс. — я припомнила, как там его родовое имя.

Сложила по привычному: — Карбарусович. Не люба я тебе, а по уму да по расчету замуж идти не хочу. Ты уж прости меня, дура я, как и все девки. Невозможного хочу, друга сердешного найти да полюбить. Не таи обиду.

И махнула ему поклон. Он отступил назад, помотал головой.

— Какой обида? Ладно, все быть, и такое быть. Белых дней тебе, травницэ Тришэ.

После того разговора олгары засобирались уходить. Аранию господин Эреш собрался увести с собой. Та было воспротивилась:

— Как можно, батюшка! Меня сама великий принцесс позвала ведьминское действо из её окошка смотреть.

— Великий принцесс? — Оскалился в ответ её отец.

— То есть королевишна Зоряна, так её цорсельские учителя кличут. да мы с Тришенькой.

— Араниэ. — Строго сказал олгар. Метнул на меня непонятный взгляд, то ли предупреждающий, то ли недовольный. — Я вижу, ты распустила волосы, как не положено олгарке. Ладно, я молчу. Ты носишь не наше платье, и я опять молчу. Но ты не будешь называть дочь короля так, как называют её чужеземцы. Потому что тут я не смолчу. Ты поняла?

Я-то думала, что Арания сейчас кинется поучать батюшку, как меня поучала, но та промолчала. Кивнула только, но лицо при этом стало мрачней тучи.

— А что касается приглашения королевишны Зоряны, — продолжил господин Эреш. — К ней ты сегодня не пойдешь. Сам король, по просьбе верча Алтына, разрешил мне забрать тебя из дворца — хоть на один день, хоть навсегда, если я того пожелаю. Пусть травница Триша, которую тут считают почему-то твоей родней, пойдет и передаст наши извинения королевишне. А мы уходим. Кони нас ждут у Кэч Мергена — ты помнишь его? Вот и расскажешь мне по дороге, что у тебя за дела с Ирдраарами, что за норвин ездил с тобой, как тебе живется во дворце.

— А ведьминское действо? — Жалко вскрикнула Арания. — Неужто я его не увижу?

Но господин Эреш был неумолим.

— Ты ездила в кремль на Свадьбосев шесть раз, Араниэ. И если один раз ты пропустишь часть праздника, это пойдет тебе на пользу. Может, хоть тогда ты перестанешь жаловаться на скуку, как жалуешься каждый год, возвращаясь домой со Свадьбосева.

Он увел её, пожелав мне счастливых дней. Следом убежал Барыс, криво улыбнувшись на прощание.

Оставшись одна, я какое-то время гуляла по дорожкам. Снова вернулась к столам, хлебнула медов, съела кроху от громадного пряника, куски которого валялись на деревянном блюде. Поодаль захмелевшие парни в шелковых рубахах — купецкие сыновья, видать — предлагали стайке девиц пройтись с ними в пляске. И звенели бельчами, подзывая к себе потешных дударей и балалаечников, что бродили по кремлю в ожидании тех, кто заплатит за веселье помимо бесплатного.

Я вздохнула, глядя на парней. Девки смеялись, зубоскалили, опускали глаза, но плясать упорно отказывались. А парни все звали. Мое лицо защищало меня от такого нахальства лучше всякого оружия. Вот вроде бы и к добру — а на сердце тяжело, и завидки берут.

От дворца долетали неспешные напевы. Все кругом были сыты и пьяны. Кто валялся на траве, кто подъедал угощение. За столом кучка дородных баб обсуждала цорсельское сватовство.

— Что ж выходит, тот иноземный королевич прямо сюда заявится? После свадьбы-то? А потом у нас королем станет? Не было до того в Положье чужаков на троне.

— И-и, бабоньки. а мне Мелешна из Зеленного ряда говорила — цорселец-то кудри чешет, как баба, лицом бел да страшен. И служат у него колдуны почище наших ведьм. Зато, говорят, Урсаиму сразу укорот дадут.

— А верчи-то? Видали, как сразу ликом посмурнели? Бают, что великие господа могут и другого на королевство посадить, а Досвета убрать, раз у него нету больше детей мужского полу. Зорянка с чужеземным королевичем не всем по вкусу пришлись.

Потом с дальней дорожки кто-то выкрикнул:

— Ведьмы! Ведьмы вышли на помост!

И все потянулись к королевскому дворцу. Пора было и мне.

Пробежавшись мимо храма Киримети, я выбрала ветку покрасившее. Закинула её на плечо, заспешила к королевишне. Протолкаться к дверям дворца оказалось делом не простым — ведьмы уж начали свое действо. Шесть худых баб в черных платьях стояли на помосте, с которого успели убрать столы. Король с королевой и верчи с семьями стояли перед входом во дворец, глядя на начавшуюся забаву. С левого боку от великих господ торчало цорсельское посольство — все хмуро-надутое, в точности как дан Рейсор.

Только королевишны нигде не было, видать, Зоряна уже ушла к себе. И нас в покоях дожидалась.

Я на миг задержалась, вскинула голову.

Высоко-высоко над помостом, чуть пониже дворцовой крыши, кружились в воздухе кубки, тарелки, кувшины, отблескивая на солнце позолоченными боками. Потом двинулись по кругу, догоняя друг друга, загремели. и разделились. Чаши остались наверху, а блюда и кувшины опустились вниз. Кто-то выпустил голубей, и кубки начали играть с птицами — ловить их на лету в чашу, а потом отпускать. Одна из ведьм махнула рукой, словно выпуская голубя из ладони. По блюдам, что плыли в хороводе чуть пониже ловчих кубков, тут же заметались яркие зеленые огни, различимые даже в ярком солнечном свете.

Я протиснулась за спинами высоких господ по стеночке, проскользнула в распахнутые двери. Два жильца, что любовались гуляющей в небесах посудой, встав за дверными косяками, глянули на меня мельком — и снова уставились в небо. По их лицам полосами ходили зеленые отсветы.

До третьего поверха я взлетела птицей. Стукнула, вошла в малую дверку, что вела с главной лестницы в покои Зоряны.

Королевишна поджидала меня в покое, который выходил на двор перед входом. У двери горницы почему-то не оказалось ни одной девки в расшитом сарафане — неужто всех отпустила? Чуден день — Свадьбосев.

Только у меня почему-то от такой доброты королевишны поползли нехорошие думки. И сердце екнуло.

Зоряна стояла у окна, пристукивая носком ноги по полу. Одна, что меня почему-то успокоило. Я махнула от двери поклон.

— Подобру тебе, великий принцесс! Ты уж нас прости. К госпоже Арании отец приехал с самой границы, король-батюшка позволил с ним побыть, сколько захочет. От неё тебе извинения, прощенья она у тебя просит. Может, хочешь чего? Так я мигом слетаю.

Зоряна оглянулась. Лицо у неё сегодня было счастливым — ну да, сам цорсельский принц посватался.

— Выходит, Арания не придет? — Она ненадолго отвесила нижнюю губу, но тут же её подобрала и снова улыбнулась. — Да. Не ожидала я от неё такого небрежения моим приглашением. Пойдем, госпожа Триша, на ту сторону. Сейчас ведьмы начнут метать горящие доски в старые лодки, что расставлены по середине Дольжи.

— Не сходя с помоста? — Поразилась я.

Королевишна небрежно дернула плечом. Вялая грудь, подпертая платьем, задрожала, выперла наружу.

— Конечно, не сходя. Чай, урсаимцы у ведьм перед глазами не стоят, когда те в них мечут бревна на границах. Нынче время лицезреть народу, как они умеют, не глядя, всякую цель сшибать. Чернь любит смотреть на всякие глупости, навроде баб, играющих огнями, стрелами да бревнами. Истинное просветление нашему люду, увы, недоступно. Не то что в Цорселе — там, говорят, даже крестьяне обучены грамоте. И перед своими господами кланяются не так, как наши — с размаху да в пояс. Тамошний простой народ поклон кладет красиво, с манерой, ручку отставит, ножку согнет. любота, словом! Ладно, пошли, сейчас доски полетят.

Мы двинулись на другую сторону дворца. Я, уходя, бросила взгляд в окно. Зеленые отсветы ложились на помост, но посуды в воздухе уже не было. Выше третьего поверха, на котором жила королевишна, в воздухе дрожали длинные доски. Стаей висели, выстроившись в ряды. И по ним бегали сполохи зеленого света — чудно-то как!

В выбранную Зоряной горницу я зашла следом за ней. Ещё на пороге взгляд мой метнулся к окну. Тут же блеснуло, серебряная лента Дольжи, разлегшаяся пониже кремля, вся заполыхала зеленым. Из-за закрытых створок донесся вопль толпы, даже стекла звякнули.

И тут что-то двинуло меня по затылку — и я повалилась лицом вперед. Напоследок увидев на чисто скобленных половицах отсветы от новой зеленой вспышки.

Очнулась я, когда мне начали вязать руки за спиной. Перед глазами все плыло, тело, повернутое на бок, распласталось по половицам мягким тестом. На плечах и коленях лежали чужие руки, крепко придавливая их к полу. Я сглотнула — горло пересохло. И попыталась заорать, но выдавить сумела лишь негромкий хрип.

Прямо перед глазами колыхались юбки королевишны, заслоняя весь обзор.

Что ж выходит, ловушка? Та самая, которую так ждали и ведьмы, и я сама? И чего не ожидал Ерша. Но где — здесь, в покоях положской королевишны, наследницы трона и королевства? Даже думать о таком казалось немыслимым, но глаза-то мои меня не обманывали, вот она, Зоряна, рядом мельтешит.

Тут мне защемили увечную руку, больно, до судорог, и все думки разом вылетели из головы. Кто-то, кого я видеть не могла, спешно наматывал жесткую веревку мне на руки. Я напрягла усохшую ладонь. Глядишь, и свяжут не так туго, а там, кто знает.

— Чего телепаетесь, недотепы! — Рявкнула вдруг королевишна. — Вдвоем одну девку связать не можете?

Юбки беспокойно ворохнулись и уплыли в сторону.

— Сейшас, мой феликий принцесс. — Отозвался кто-то.

И я тут же узнала дана Рейсора по выговору. У мужика, что заговорил после него, говор оказался тутешский.

— Сейчас, свет-королевишна, не изволь беспокоиться. У девки руки-крюки, кривые, калечные, вот и пришлось нам с ней повозиться. А где вторая, уж не гневайся, что спрашиваю, свет-великий принцесс-королевишна?

— Отец у неё сегодня явился с границ, да с собой забрал. — Недовольно ответила королевишна. — Или не отец, а кто другой, про то не ведаю. Ничего, нам и этой хватит, в покоях у Граденя видели только её, дуру деревенскую, с неё и спрос.

Меня подняли, поволокли по полу, как бесчувственную. Горница перед глазами качалась, кружилась, в горле стоял кислый вкус, словно желудок вот-вот опростается наружу. А я за праздничными столами поела вволю, да и медку хлебнула, так что подпирало нешуточно.

Я сглотнула, задышала носом, отгоняя дурноту. Глаза кое-как свела в одну линию, а то они все норовили разбежаться. Хоть и с трудом, но разглядела в горнице Зоряну, замершую у окна, дана Шуйдена, стоявшего в углу за дверью. И он, паскудник, здесь замешан? А по повадке и не скажешь, всегда такой ласковый да с улыбочкой.

Потом меня с размаху усадили на скамью, стоявшую меж двух окон. Затылок стукнулся об стенку, в голове пошел звон. Я опять едва не обеспамятела. Кое-как удержалась от этого, рот распялила, подышала, отгоняя странную, не ко времени пришедшую сонливость. И рассмотрела того, кто был в горнице помимо Зоряны, Рейсора и Шуйдена.

Держа. Тот самый королевский прислужник, что показывал нам с Аранией горницу в первый день во дворце. Тот, что у короля под дверями стоял, в доверенных людях числился.

Глубоко же измена забралась.

Дан Рейсор, пока я в себя приходила, отступил назад. Держа, с которого я не спускала глаз, отошел к двери. На меня он смотрел так же ровно и приветливо, как в тот день, когда мы с ним свиделись в первый раз.

— Ты бы, девица, лучше не запиралась. — Буркнула Зоряна от окна по левую руку от меня. — Говори, зачем ходила к братцу в покои. И что слышала от Морисланы о королевиче Градене. Образина у тебя вон какая, просто смотреть — и то с души воротит. Потому не заставляй меня ждать, тебе же хуже будет.

Вместо ответа я решила закричать.

— Помогите.

Вышло не очень, чуть громче шепота. Зато в голове от этого снова начались звон да боль.

— Ори не ори, никто не услышит. — Брезгливо заявила Зоряна. — Народ гуляет, своих девок я всех отпустила. Нигде никого. Хотя. заткните-ка ей рот. Вдруг докричится? Сейчас все равно придет травница от Ерисланы, скормит ей травку, вот ужо тогда она выложит все.

Дан Рейсор шагнул ко мне, вытащил комок из-за пазухи кургузого полукафтанья. По щекам прошлась тряпица, дурно пахнущая вонючими благовониями. Узел цорселец затянул у меня на загривке, защемив волосы. Тряпка, должно быть, была парчовой, потому как щеки оцарапало жестким шитьем.

Началось ожидание. Королевишна у окошка любовалась ведьмовским действом — словно и не случилось ничего. По лицу Зоряны, теперь уже не счастливому, как тогда, над воротами, а недовольному, с оттопыренной губой, гуляли зеленые отсветы. Рейсор и Шуйден стояли в углу, беседуя вполголоса по-цорсельски, Держа замер у двери — дозор нес.

А посередь горницы, на полу, осталась лежать святая ветвь от храма Киримети. Должно быть, отлетела, когда я от удара хлопнулась оземь. Что ж выходит, никто её так и не поднял? А ведь Держа с Зоряной из положских, должны понимать. Стыдно перед Кириметью — её оберег да по полу валять.

Хуже всего была мысль о том, что помощи ждать не приходится. Ни от ведьм, ни от Ерши. Кому придет в голову, что королевишна замешана в таких делах? Что ловушку на меня устроят в её горницах?

И ведь как сказала — «к моему братцу в покои». Ни погибшим его не назвала, ни убиенным. стало быть, тоже знает, что Градень жив. Про травницу от Ерисланы упомянула — выходит, не только глубоко измена забралась, но и высоко.

Надо было что-то делать. Не спасусь, так посупротивничаю, подумала я, перебарывая тошноту.

И распялила глаза поширше, заморгала, вроде как напугана до последнего, вот прямо сейчас разревусь. Сама тихонько пошевелила увечной левой. Благо спиной меня притиснули к стенке, и руки оказались не на виду.

От веревок усохшую руку схватили судороги. Но сейчас я ею крутила не из-за этого. Пятерня на левой руке у меня была махонькая. Если большой палец к ладони прижать, вся длань превращалась в обточенную снизу веточку. Дома бабка Мирона завсегда подсовывала мне на мойку самые мелкие горшки и скляницы. Усохшая рука проходит в любое горлышко, рыбкой заныривает.

А где нырнешь, там и вынырнешь. Вот я и надеялась вытащить из веревок хотя бы левую. Как знать, вдруг это мне пригодится?

Правда, руки мне увязали надежно, с десяток витков вкривь и вкось положили. Но кто перевязи делал, тот знает — рука да нога для перевязок самые трудные места. Потому как любая холстина с них съезжает вниз. Лишь у тех, кто лежит неподвижно, такого не случается.

А я лежать пластом не собиралась.

Время тянулось медленной каплей. Отсветы на лице Зоряны уж погасли, народ за стенами дворца начал кричать потише. Первым заговорил Рейсор:

— Мой феликий принцесс, мошет, послать кохо-нипуть.

И тут в дверь стукнули.

— Заходи! — Взвизгнула Зоряна.

Дверь мягонько скрипнула, в горницу протиснулся мужичонка с неприметным лицом. Терен, вспомнила я. Тот самый, что по приказу Ерисланы сел со мной и Аранией на королевском пиру. Доверенный прислужник великой госпожи.

Мужичонка приблизился к Зоряне, отбивая через шаг по поклону. Под ноги ему попалась святая ветвь — он перешагнул через неё легко, не поморщившись.

— Великая свет-королевишна, надёжа наша. не вели казнить, вели слово молвить.

— Где травница? — Пропыхтела Зоряна.

Тот отбил ещё один поклон.

— Великая госпожа Ерислана велела кланяться да извиняться. Такая беда у нас приключилась, уж такая беда! Едва госпожа Ерислана услышала, что королевишну отдают за цорсельского королевича, враз занедужила. Так что травница Кулеша ей сейчас самой нужна. А вам великая госпожа велела передать — пусть-де свет-королевишна нынче к королевским травницам обращается, их во дворце целых две, и все без дела гуляют.

Я искоса глянула в сторону Зоряны. Лицо у той налилось багровой кровью.

— Да как ты смеешь, подлый оскребыш, блевотина червячная! Я тебя удавить прикажу. я тебя в подземную темницу, в башню на ^яру.

Терен, не переставая кланяться, пропел:

— Госпожа Ерислана велела мне вернуться сразу же, как только весточку передам. И ещё просила напомнить, свет-королевишна, что ей во всякий час открыта дверь королевы Голубы. А мужу её, верчу Медведе, открыта дверь короля Досвета. И сверх того, хочет великая госпожа Ерислана, чтобы свет-королевишна накрепко запомнила одно — верчи государства положского помнят ещё те года, когда не было короля, а был лишь верч Чистоградский, равный среди прочих. И не худо бы королевишне так себя вести, чтобы верчи о том и не вспоминали.

Зоряна судорожно втянула воздух, рот разинула, собираясь заорать. Лицо у неё было — пальцем чиркни, кровь брызнет. В этот миг дан Шуйден ласково сказал из своего угла:

— Ступай, почтенный прислужник. Держа тебя проводит. Мой великий принцесс, позволь сказать три слова. А также предложить одну вещицу.

Он спешно зашагал к Зоряне, вытаскивая на ходу из-за пазухи полукафтанья малую скляницу. Терен исчез за дверью, словно его выдуло ветром.

— Великий принцесс, в Зайте придворные дамы, когда чувствуют большое огорчение, нюхают ароматный уксус. Мне только вчера доставили из Цорселя малую толику свежайшего бальзамического уксуса, с травой анососом. Вот, мой принцесс, поднеси пробку к носу.

Он взболтнул скляницу, отколупал крышку и сунул её королевишне под нос. Острая вонь поплыла по горнице. Зоряна сначала сказала обозлено:

— Мне, королевишне, отказала жена простого верча! Да ещё грозить посмела! Трижды прав ваш великий император, что герцогов своих даже к столу — и то не всегда приглашает! В черном теле их держит.

Потом королевишна нюхнула крышку, улыбнулась, багровый нехороший румянец начал уходить с её щек.

— Ах, дан Шуйден, и впрямь, знатное средство. Наши травницы до такого не додумались, им бы только роды принимать, руки-ноги чинить да прочее костоломство. А малое средство для успокоения души попросишь у них — и нет такого. До чего ж прекрасно живут в вашем Цорселе люди! Чего только у вас не придумали! А у нас все по старинке, все по-простому, чуть ли не по-мужицки.

— Фаши трафницы не понимать, что у такой госпоши, как фы, феликий принцесс, есть фысокие чустфа, которые требовать осопый лекарстфа! — Громогласно отозвался с другого конца горницы дан Рейсор.

Дан Шуйден тонко улыбнулся.

— Прошу великий принцесс принять от меня сей скромный дар как малую дань красоте, изяществу и грации, которые я зрю каждый день в облике великой принцесс. Нет слов, чтоб описать, как сильно я очарован. и как сильно желаю утолить скорби великой принцесс.

Он всучил Зоряне в руку скляницу, сказал, не переставая улыбаться:

— Нам следовало ожидать, что Ерислана перестанет помогать, как только будет объявлено о сватовстве великого принца. Впрочем, главную работу эта Кулеша уже сделала — мы знаем, что мальчишка жив. И будем настороже.

— Но эту-то. — Зоряна ткнула в меня мизинцем, держа у носа цорсельскую склянницу. — Эту как мы теперь заставим говорить? Действо ведьмовское уже кончилось, к ночи прислужницы вернутся. И мать моя взойдет в свои покои по соседству. Не услышал бы кто.

— Придется действовать старым проверенным способом — пытками. — Любезно сказал дан Шуйден. — Только дело придется провернуть быстро, чтобы нас не поймали. Не волнуйся, великий принцесс, мой друг Рейсор большой знаток всяких церемоний. В том числе и пыточных.

Я от этих слов облилась холодным потом. Может, пот и помог — веревки наконец соскользнули к запястьям, путы ослабли. Я чуть двинула усохшей рукой, и поняла, что теперь могу высвободить её разом, едва захочу. Ну, помогай, Кириметь-заступа.

— А куда её денем потом? — Невнятно спросила Зоряна, не отрывая носа от скляницы. — После саможорихи ушла бы сама, без памяти. А запытанную из моих покоев отпускать — о таком и помыслить не можно. Выдаст меня эта Тришка. Матушка, конечно, простит, но батюшка — не знаю. И убить нельзя, тело никуда не денешь.

— Не изволь беспокоится, великий принцесс. — Шуйден отступил от королевишны, склонился в поклоне. — Увечье, что имеет эта девка, мне знакомо. Явный след работы магов великого Цорселя. Очень сильное проклятье, вода-земля в основании — и что очень кстати, кусок от проклятья остался на девице. Понадобятся два горшка, один пустой, другой с водой. И немного земли. или зерна, муки, соли, не важно. Когда мы закончим, от её тела останется лишь малая толика воды.

От всего услышанного я задохнулась под вонючей тряпицей. Шуйден — цорсельский маг, в этом сомнения больше не было.

Иначе откуда ему знать, что с помощью проклятья на мне всякого человека можно обратить в воду? И как бы он иначе разглядел тот кусок от проклятья, что я на себе ношу?

Неужто тот, кого все ищут, все это время был рядом? А ведь и речь нашу Шуйден знает лучше всякого тутеша, даже опись тутешских слов составил. Такое не осилишь за год или за два. Значит, жил уже когда-то у нас.

— Славно, коль так. — Пробубнила Зоряна. Снова с наслаждением вдохнула из скляницы. И чего она в той вони нашла? У меня в носу от кислого духа засвербило — даже вонь от тряпицы, что мой рот затыкала, не могла ту кислятину перебить. — Славное средство, дан Шуйден! А уж какая легкость в голове от него образуется — кажись, перо вставь, так и полечу… Держа, чего рот разинул? Дана Шуйдена не слышал? Неси, что сказано!

Немолодой прислужник спешно поклонился и вышел. Дан Рейсор двинулся ко мне. Но Шуйден его остановил:

— Нет, мой друг, сначала я заготовлю воду. И принесенную субстанцию, которую у нас называют матерния, тоже нужно подготовить заранее. Мне бы не хотелось испачкаться кровью после всего. Так что подожди.

Учитель церемоний остановился тут же, поклонился по-цорсельски, махнув рукой и согнув ногу.

— Как скажете, дан Вер Мафф Шуйден!

И все замерли в молчании — Зоряна у окна, прильнув ноздрей к склянице, Шуйден посередине горницы с доброй улыбкой на губах, Рейсор в двух шагах от меня, с лицом совсем не злобным в тот миг. В чертах его теперь была какая-то пустота.

А на полу валялась святая ветвь, всеми забытая. Диво, как на неё до сих пор не наступили. О таком святотатстве я и слыхом не слыхала — а оттого все косилась на неё глазом. Мать-Кириметь, твой оберег да на полу? Верно баили сегодня на стене — быть беде.

Держа вернулся быстро, как по мне, так вмиг обернулся. Но Зоряна почему-то бросила недовольно:

— Ты где ходил, старый пень? Стар становишься, только за смертью тебя посылать!

Королевский прислужник, словно все это говорилось не о нем, улыбнулся приятственно, махнул в её сторону поклон. Прожурчал:

— Не изволь гневаться, свет ты наш великий, принцесс-королевишна. Вызнавал я от прислуги, где сейчас твои матушка с батюшкой, вдруг вернуться нежданно.

Зоряна отвесила губу. Дан Шуйден спросил с любопытством:

— И где они?

— Как и положено, пошли к храму Киримети, встречать тех, кто решил ожениться в святой праздник. — Ответил Держа. — Там уж толпа собралась, скоро не вернуться.

Он смолк, с поклоном протянул учителю цорсельского корзинку, из которой торчали горловины двух горшков.

— Вот, дан Шуйден, туточки вода, а для прочего я солонку прихватил с поварни.

— Славно. Благодарю тебя, Держа. — Шуйден двинулся ко мне.

Улыбочка с его лица так и не сошла. Корзину он поставил на пол у стены по правую руку от меня, воду над моей головой слил из полного горшка в пустой. Надо сказать, осторожно слил, не то что Глерда. Сунул оба горшка обратно в корзину и застыл, с легкой улыбкой глядя на меня.

Руки, подумала я, цепенея. Сейчас велит меня развязать, чтобы ссыпать соль с больной руки — и тут-то узнают вороги, что увечная длань у меня уже свободна. А потом затянут её натуго.

Сердце у меня встало. Вот так взяло и встало. А потом забилось, конечно. Я с хрипом втянула воздух носом, почти задохнувшись под вонючей тряпкой. Это не Шуйден мне улыбался — смертушка моя с его лица скалилась.

— Обойдемся лбом. — Решил он. — Ни к чему тратить время, развязывая эту девку. А потом опять связывая.

И у меня отлегло от сердца.

Голову мне нагнул Рейсор по знаку Шуйдена. Учитель цорсельского подставил под мой подбородок горшок, из которого слил воду, сыпанул на макушку соль из солонки. Часть её застряла в волосах — но и ссыпалось немало.

— Все. — Услышала я голос Шуйдена. — Приступай, мой друг.

Время. Настало время.

Рейсор дернул меня за подбородок, задирая голову. Потом вгляделся в мое лицо. А я — в его.

— Я предлагать снашала фыколоть один глас. — Равнодушно сказал учитель церемоний. — Это делать деффка сгофорчифый быстро и фесело. Потом можно путет упрать кляп, задафать фопрос.

Верно говоришь, подумала я. Глаз — место тонкое, болезненное. Чтоб его повредить, силы надо чуть, а боль в глазу человека воли лишает напрочь.

Мирона меня когда-то учила дергать зубы. Показывала, как напрягать запястье, как складывать пальцы клювиком на рукоятях щипцов. Даже поленья в те годы каждый день велела колоть, чтобы руку укрепить. Здоровую, конечно, не усохшую. Зуб дергать — это тебе не занозу вытаскивать, тут сила потребна.

И мне уж приходилось у двух баб порченые зубы рвать.

Исполать тебе, бабка Мирона — вот и пригодилась твоя наука, правда, в деле страшном, бесчеловечном. Но уж коли я решилась супротивничать, так не отступлюсь. Пусть Рейсор знак от меня понесет на своем лице. И ему памятка, и мне утешенье.

А Ерше на заметку — если в один день знакомая деваха пропадет, а глаз у учителя церемоний повредится, тут дело явно нечисто.

Рейсор пробежался пальцами по своему поясу. Я вдруг заметила, какие у него пальцы. Крепкие, длинные, без волос. То ли бреет их, то ли шерсть на теле не растет, как это бывает у мужиков.

Ножичек, что Рейсор выудил из кожаной опояски, был мал, с мой палец, не больше. Но и таким человека измучить, как нечего делать.

Пора было. Я стряхнула с рук за спиной веревки, удержала их кончиками согнутых пальцев, чтоб не упали, выдавая мою свободу раньше, чем нужно. Привалилась лопатками к стене, задышала часто, словно вот-вот чувств лишусь.

А на деле дыхалку прочищала. Взгляд кинула на березовую ветвь, что валялась на полу. Ну, помогай, Кириметьюшка, защитница девичья.

Зажав в правой руке ножик, цорселец крепко взял меня за подбородок, обхватил пальцами щеки. Держа, стоя у двери, равнодушно отвел взгляд, Шуйден улыбался благодушно, вроде как не на кровавое дело смотрел, а в горницу пришел для урока. Зоряна присосалась к подаренной им склянице, глядела на меня жадно, пожадней, чем на ведьмовское действо, что перед этим творилось над Дольжей-рекой.

Напоследок дан Рейсор надо мной наклонился. Повел руку с лезвием к моему глазу, неспешно, вроде как забавлялся. А у самого в глазах при этом было пустехонько.

Рука моя метнулась ему навстречу, опережая нож. Пальцы я сложила узкими щипцами, все суставы напрягла, верхним ногтем на самый вверх зрачка нацелилась. Руку выбросила с напором, даже плечо вслед за ней пошло.

И сразу же после удара ощутила, что попала туда, куда нужно. Пальцам сделалось слякотно, душе мерзостно. Не травницкое это дело — лишать человека глаза. Пусть даже и цорсельца.

Рейсор взвыл, его рука с ножом слепо двинулась по воздуху, едва не задев меня. Свободной рукой он прихлопнул окровавленную глазницу. Глаз я ему не выбила, но повредила сильно.

Сердце в груди у меня билось, как у пойманной птицы — часточасто.

Пока прочие не опомнились, я одним пальцем сдернула вниз вонючую тряпку, затыкавшую мне рот. Ухватила руку цорсельца с ножом, рванула её к себе и укусила. Зубы от рождения мне достались крупные, во рту не помещались, даже губы над ними смыкались с трудом — а тут все это пригодилось. Руку я прокусила до сустава. Он завопил во второй раз, пальцы разжал, ножик у него выпал.

Я отпихнула его руку от себя и сунулась вниз, на пол, ловя крохотную рукоять. Краем глаза заметила, что в горнице все ожили, отойдя от изумления — Держа рванулся ко мне, вытаскивая из-за пазухи длинный нож, Шуйден выхватил из штанов темную скляницу, сыпанул чего-то на ладонь, закрыл глаза. Колдует по-ихнему?

Рейсор смолк, покачнулся, махнул укушенной рукой, отступил назад.

А Зоряна смотрела как зачарованная — но не на меня, а на окровавленного Рейсора.

Я сидела на карачках на полу, и времени было в обрез. Или Держа меня сейчас заколет, или Шуйден заколдует. Сердце в груди трепыхалось бешеными толчками, надо было решать.

Я выбрала Шуйдена. Прямо с карачек, на четвереньках, по-собачьи, рванулась в правую сторону, к корзине с горшками. На то, чтобы встать да разогнуться, уже не было не времени, ни сил.

По хорошему, конечно, следовало бы сначала соль в воду насыпать, под нос цорсельцу сунуть, а потом уже заставить поглядеть.

Да только и на это требовалось время, которого у меня не было. Поэтому я, не мудрствуя, двумя руками ухватилась за горшки и швырнула их с пола в голову Шуйдена. Оба вместе, разом. Видать, от испуга мне уж начало чудиться — потому что на миг показалось, будто плывет по горнице длиннющая белесая паутина. Начинаясь одним краем от лица Шуйдена, а другим скользя по воздуху.

Оттуда, где я на пол перед Рейсором упала, к тому месту, где сейчас сидела.

Два горшка с гулким звуком раскололись об лоб Шуйдена, и чудиться мне тут же перестало. Учитель цорсельского покачнулся — оно и верно, горшки не семки, как в лоб вдарят, так на ногах не устоишь.

Только мне уж было не до Шуйдена, на меня шел Держа. Умно шел — ноги чуть расставив и согнув, нож опустив вниз. Как к раненому волку подступался. За ним шагал пришедший в себя Рейсор, из-под закрытого багрово-синего века лилась кровь. Укушенную руку он держал на весу, а уцелевшую правую загодя сжал в кулак.

И тут Зоряна завизжала, да так, что я оглохла. Рейсор, Держа, я — все уставились на королевишну. И с чего это она дурью орет?

Несколько мгновений ничего не происходило, а потом дверь в горницу распахнулась, с размаху ударившись об стенку. Сначала я разглядела только сапоги, что мелькнули на пороге. Все прочее от меня заслонял Держа.

Все изменилось как-то враз. Блеснула в воздухе сталь — кто-то шибанул Держу по затылку рукоятью длинного меча. Он покачнулся и упал, не дойдя до меня каких-то двух шагов.

А за ним оказался Ерша, за спиной которого толпились ещё жильцы. Пока я глядела, чувствуя, как по лицу бегут слезы, курносый двинулся вбок. Мазнул, не глядя, по лицу Рейсора открытой пятерней той руки, что была свободна от меча. Тот запрокинулся на пол, бессильно махнув кулаком по воздуху.

Зоряна все визжала, повернувшись лицом к правой половине горницы. Хоть визг у неё звучал уже потише. А рукой, свободной от скляницы, королевишна перед собой помахивала.

И хоть смотреть на Ершу было не в пример приятней, я все же обернулась. Курносый, скользнув по мне взглядом, тоже развернулся вправо.

Шуйден стоял на полу на обрубках ног — выше тело есть, а ниже уже нет. Вокруг него по полу разливалась лужа воды, даже одежда почему-то истаяла.

Сработала соль с водой? Как да почему, мне было неведомо. Может, дело в том, что цорселец колдовал, когда я в него швырнула горшками. А может, Шуйден все-таки раскрыл глаза напоследок.

Ерша тем временем бросил одному из жильцов:

— Убрать отсюда королевишну. В покои королевы её — и девок позовите, пусть присмотрят.

Потом он шагнул к тающему на полу учителю, присел у самого края лужи. Шуйден дышал со свистом, неверяще и с ужасом глядя на воду. При скрипе сапогов Ерши по полу цорселец повернул лицо в его сторону, бросил с ненавистью:

— Ничего не скажу. И не спрашивай. Я верю. то есть верил в процветание Цорселя. Рано или поздно мы получим то, что по недосмотру Фрориса досталось вам. Мне все равно умирать, так умру же с честью.

— А я ничего и не спрошу. — Холодно ответил Ерша. — Нужный мне ответ — ты ли тут озорничал двадцать лет назад — я и так скоро получу. Как только ты истаешь.

Он оглянулся на меня через плечо. Стало быть, и он в Шуйдене заподозрил того колдуна, что наслал проклятье на королевский дворец. И ждал сейчас того, что ждала я.

Смолкшую Зоряну вывели из горницы под руки. С почтением вывели, отчего мне по сердцу царапнуло обидой. Один из жильцов подобрал с пола березовую ветвь.

— Это моя. — Прохрипела я. — Оберегом была. не трожь.

Он понятливо кивнул, осторожно положил ветвь на лавку, где я совсем недавно сидела.

Держу и Рейсора повязали все теми же тонкими черными веревицами, что я видела прошлый раз на Рогоре. Ерша, отвернувшись на миг от Шуйдена, распорядился:

— Этих поддержим тут до темноты. Ни к чему их выставлять на погляд, слухи множить. И без того болтать будут.

Потом глянул на цорсельского мага — без злобы, даже с сожалением. Спросил медленно:

— Может, передать что-нибудь вашему Вухсеру? Семье последние приветы али ещё чего.

— Вот он, истинный тутеш. — Процедил Шуйден, выдыхая каждое слово с трудом — таяние уж подбиралось к пояснице. — Не смей меня жалеть! Я тебе враг, ты меня должен ненавидеть. До последнего.

Ерша сказал спокойно:

— Я над мертвяками не изгаляюсь. И ненависти к ним не чувствую. А ты уже мертвяк.

— Мы ещё при. — Прохрипел Шуйден.

И смолк, выпустив два длинных свистящих вздоха — таяние перевалило за поясницу. Потом и грудь начала исчезать на глазах, словно в половицы уходила. Ерша встал, отступил от края быстро растущей лужи, глянул на меня:

— Ты как, госпожа Триша? За этими разговорами совсем о тебе позабыл. Прости ты меня, дурака, сделай милость.

Он шагнул ко мне, уже не обращая внимания на Шуйдена, который с высоты его колена ворочал глазами и судорожно хлопал руками по луже — как курица с отрезанной головой дергает ногами напоследок. Подошел, наклонился, подхватил меня под локотки и вздел на ноги. Лицо его оказались вдруг близко, так что я разглядела легкую сеть морщинок, оплетавшую голубые глаза, и складку, что расколола надвое лоб меж бровями.

— Расскажешь, что случилось? — Спросил он. Оглянулся через плечо на Рейсора. — И кто этого так отходил — уж не ты ли?

— А нечего было руки распускать. — Хрипло выдохнула я. — У нас в Шатроке.

И покачнулась. Ерша тут же бережно ухватил меня за плечи, поддержал.

— Суровые у вас в Шатроке девки, я уж понял. Прости, что запоздал — но пока королевишна не завопила, мне ходу в её покои не было. Все же королевишна, не простая девка. Да и не думал я, честно говоря, что случится дурное. Так, на всякий случай под двери пришел.

— Так бы и простоял? — Я спрашивала, а сама косилась глазом в сторону Шуйдена. От него уж только голова осталась.

— Руки у меня были связаны до первого шума. — Твердо сказал Ерша. — А как королевишна закричала, так я и вошел.

Он вдруг замер, пальцы на моих плечах крепко сжались.

— Мать честная. — Охнул кто-то из жильцов.

Началось, поняла я.

Одно жаль — то, что со мной творилось, я могла разглядеть только в широко распахнутых глазах Ерши.

Лицо моё оделось белесым, комковатым туманом. По лбу, щекам и усохшей руке разлились боль и зуд. Потом боль стала сильной, резанула, как серпом. И резко прошла, сменившись ощущением холодного и влажного прикосновения.

А перед лицом моим повисла паутина, сплетенная подобно морозным узорам на окнах по зимнему времени. Повисела и истаяла, словно и не было её.