Под Золотыми воротами

Пролог

Весна 1177 г.

Лестница безжалостно скрипнула, выдавая не в меру любопытную девицу, Марьяша вздрогнула, прислушалась – никого, можно красться дальше. Подлое любопытство нашептывало: «Всего одним глазком глянешь на гостя и сразу назад, да никто и не узнает». И девушка, потворствуя дурному советчику, тенью соскользнула по ступеням вниз, просочилась в широкую гридницу1, обогнула лавку и вжалась в бревенчатую стену, боясь лишний раз вздохнуть – лишь бы не заметили, не прогнали. Но отец, увлеченный разговором с незнакомцем, казалось, вообще ничего не видел вокруг. А гость и вправду был приметным. Ведь и Марьяша, пренебрегая запретом матушки, пробралась в покои отца – разведать, что за диковинная птица залетела к ним на двор.

Незнакомца покрывал толстый слой пыли и грязи, давно немытые и оттого непонятного цвета скрутившиеся в засаленные сосульки волосы, осунувшееся с ввалившимися глазами лицо в обрамлении всклокоченной нечесаной бороды, тонкий плохо заживший шрам на щеке. А лицо это, несмотря на истощенность, было прекрасным – лик ангела: высокие скулы, прямой нос, красиво очерченный рот со слегка выпяченной нижней губой, но самое главное – голубые, словно высокое весеннее небо глаза, особенно заметные в контрасте с загорелой обветренной кожей. Над путником так и висел ореол страдальца.

Но это только на первый взгляд. Более внимательному взору откроются иные приметы: заляпанный корзень2 – чистый аксамит3, дорогого тонкого шитья; кожух4 оторочен соболем; на поясе болтались ножны с торчащей рукоятью боевого меча. Такое оружие не только простому лапотнику, но и не всякому нарочитому мужу5 в руках доведется подержать. Да и взгляд небесных очей не просительно-жалкий, а властный, требовательный, привыкший получать то, что должно. Гостю на вид чуть за двадцать, но он сидит, а седовласый отец Марьяши, уважаемый посадник, стоит перед этим немытым юнцом, озабоченно перебирая кисти кушака. Девушка знала, отец всегда так делал, когда волновался. Но чего ему беспокоиться? В град приехала лишь жалкая кучка грязных, измученных воинов во главе с этим. Какая угроза может от них исходить?

– Гонятся за мной псы Всеволодовы6, никак не отстанут, – зазвучал чуть охрипший молодой голос. – Любимку Военежьего отрядили, этот, что клещ, вцепится, не вырвешь. Спрячь меня, посадник. Одна надежда на тебя.

– Не могу я без дозволения княжьего, – робко возразил отец, – вот ежели бы светлый князь Глеб приказал…

– Да ваш князь в порубе владимирском сидит, а может и вообще его Бог прибрал. Сам видел, как он с коня падал.

– Отведи Господь, – посадник перекрестился. – Ну, так в стольной Рязани надо бы поспрошать. Такие дела в одиночку, – отец поправил горловину свитки7, словно она его душила, – в одиночку не делаются, кто я таков – решать?

– Да у кого в Рязани вопрошать?! У княгини, горем убитой? Спрячь. Здесь на Вороноже и по Дону городишек много, затеряюсь, отсижусь. А там мы еще поднимемся, еще покажем! – незнакомец сжал кулаки.

– Уж показали, – не сдержался от злой иронии посадник.

– Может так повернуться, что я князем вашим здесь сяду. Я отплачу тогда.

Марьяша распахнула глаза: «Так это князь!»

– Ох, Ярополк Ростиславич, прости старика, но молод ты еще, горяч. В Рязани Святославичам8 сидеть, Мономахово племя9 не приимут.

– Нынче все не по старине, сильные да ловкие правят. Мне бы отсидеться, сил накопить.

– Так может к половцам, знаю, вы дружбу водили, у них надежней будет? Уж владимирцам в степи не достать, – посадник явно хотел выпроводить нежеланного гостя.

– Половцы серебро любят, а у меня, сам видишь, нынче в калите10 дыра. Продадут меня поганые за тридцать серебряников Всеволоду и не побрезгуют, – молодой князь устало потер виски. – На смерть меня выгоняешь, уморят меня в порубе11, света больше белого не увижу, заживо гнить стану, – Ярополк зябко завернулся в корзень, хотя в гриднице было изрядно натоплено. – Укрой, христианского милосердия ради, – теперь голубые очи смотрели с мольбой.

– Батюшка, помоги ему, – не выдержала и робко подала голос из своего уголка Марьяша.

Отец с гостем разом обернулись.

– Это кто ж такая пригожая? – заулыбался князь.

Он сразу приосанился, приглаживая пятерней спутанные пряди.

– Дочь моя, Мария, – недовольно нахмурился отец. – А ну брысь отсюда!

Марьяша, сжавшись под грозным взглядом отца, подобрала поневу12 и пустилась бежать.

– Хороша, – успела услышать она за спиной, отчего девичьи щеки сразу запылали.

Протопав громко вдоль клети13, Марьяшка крутнулась и на цыпочках опять стала красться к гриднице. Грешно, конечно, но надо же узнать, что отец решит.

– Ладно, княже, подумаю, куда тебя схоронить. Но лучше тебе, Ярополк Ростиславич, тоже подумать, куда дальше бежать. Потому как, ежели припрет нас Всеволод Юрьевич, то уж извини, а выдать нам тебя придется. Мы от половцев и день, и ночь отбиваемся не для того, чтобы еще с полуночи набег получить.

– Не посмеет Всеволод на Рязань идти, силенок у него таких нет, потрепали мы его крепко, – молодой князь говорил с напором, запальчиво.

– Дай то Бог, – голос отца звучал подавленно, словно на плечи ему легла непосильная ноша.

«Спаси Господь», – осенила себя распятьем Марьяша, сердце отчего-то отчаянно колотилось и было трудно дышать.

– Марья Тимофевна, Марья Тимофевна! – сверху, из светлицы хозяйку вызывала молоденькая крепко сбитая и громогласная холопка.

– Тише ты, чего шумишь? – замахала ей рукой Марьяша.

– Так матушка кличет, бранится уже.

– Иду, – Марья с какой-то непонятной тоской вздохнула и отошла от двери. – А мне сегодня, Варюша, волк приснился.

– Не к добру, – сразу приговорила холопка, безнадежно махнув рукой.

– Словно выбежал ко мне навстречу, встал поперек дороги и оскалился. Клычищи острые, а глазищи, что свечи, огнем горят.

– Может поганые14 скоро объявятся, – Варюша тоже вздохнула и торопливо перекрестилась. – В церковь надобно сходить, свечу Богородице поставить, и воину небесному, Федору Стратилату, чтоб ворогов отогнал.

– Кабы знать еще кто ворог, – услышала Марья за спиной голос отца.