Под Золотыми воротами

1

– Три дня как околела, точно вам говорю, – опытный следопыт Щуча склонился над трупом палой лошади. – Торопились, даже узду вон не сняли.

Мертвое животное лежало поперек дороги, вмерзнув гривой в ночной лед огромной лужи.

Любим спешился и подошел к следопыту.

– Их ли кобыла, может рязанцев? – он тоже внимательно стал рассматривать окоченевший труп.

– Уздечка нашей работы, суздальской. Они это, точно вам говорю, они.

Любим запахнул плотнее корзень, прячась от пробирающего до костей мартовского ветра. Взгляд задумчиво блуждал по мертвой лошади.

– Чего тут думать, – раздался басистый голос сотника Якуна, – к Пронску они подались. Там и перехватывать нашего петушка нужно.

Любим не спешил отвечать, мысли верткими белками скакали в голове: «Ну, допустим, удирали, оторваться побыстрей хотели, коней измучили, молодую кобылку совсем загнали, а узду приметную не сняли, так как больно спешили, возиться не захотели. Но оттащить в сторону да талым снегом присыпать или ветками прикрыть можно было? А так эта кобыла на дороге, что камень верстовой15: „Вот, мол, смотрите, мы к Пронску утекаем, не отставайте“. Что-то здесь не то, чую, что не то».

– Следы есть? – нахмурил он брови.

– Следов-то много. От Доброго к Пронску путь наезженный, – развел руками Щуча.

– Любим Военежич, время теряем, – нетерпеливо похлопал плетью по сапогу Якун, – и так отстали.

– Дружине привал, кашу варить! – неожиданно скомандовал Любим.

– Белены объелся, – зашипел на него Якун, – какая каша?! Три дня как проскакали!

– При бестолковой спешке муху долго можно по горнице гонять, а все на нос садиться будет, – подмигнул Любим опешившему сотнику. – Щуча, сыскарей своих ко мне!

Якун недовольно сплюнул.

Сотника Якуна, сильного, но шумного и бестолкового, под руку к Любиму отрядил сам светлый князь Всеволод, отказаться было нельзя. И Любим терпел и грубоватые шутки, и вечные попытки Якушки перетянуть власть на себя. Сотня Якуна почти вся полегла в битве при Колокше, оставшегося с двумя десятками ратных сотника князь и дал воеводе в подкрепление, изловить мятежного Ярополка.

Растянувшись на попоне у костра, Любим вспоминал, как после битвы, заляпанный грязью и кровью князь, подлетел к нему и с молодой горячностью начал, нет не говорить, а кричать в самое ухо:

– Ярополк, сукин сын, сбежал! Всех схватили, а этот из рук утек. Бери людей, сотню свою поднимай, всех забирай и Якушку прихвати. Большой силой идите, чтобы рязанцы присмирели. Поймай его, слышишь, поймай! Личный ворог он мой. С рязанцев требуй, чтобы выдали, грози, надо будет заложников из нарочитых похватай. Что хочешь делай, только, чтобы Ярополк в порубе владимирском оказался.

– А ежели все равно не выдадут, упрутся? – Любим всегда просчитывал все возможные повороты.

– Тогда, – Всеволод неторопливо отер снегом лезвие меча, юношеская запальчивость слетела с князя как осенний лист с ветки, – тогда войско мое на них придет, грады приступом брать стану, створю как братец мой Киеву16, – в глазах Всеволода блеснул злой огонек.

Поторапливать Любима не пришлось, он и сам жаждал поквитаться с Ростиславичем, к беглому князю у него была личная ненависть, толкавшая в спину.

Догнать беглецов удалось под Казарью, местные за серебро показали дружине Любима более короткую дорогу, и владимирский воевода повел отряд наперерез, прижимая горстку воев Ярополка к Оке. Заметив по десную17 руку от себя преследователей, Ярополк заметался по берегу затравленным зайцем. Целую седмицу стояла оттепель с по-весеннему горячими солнечными деньками, и лед коварно истончился. Об этом ведал беглый князь, знал про то и Любим, неспешно захлопывая западню. У беглецов было два пути: сдаться владимирцам или рискнуть проскочить по ледяной переправе.

Любим уже мог рассмотреть отчаянье на красивом лице Ярополка, их разделял лишь полет стрелы. И тут молодой князь развернул коня и помчал по скрипящему и охающему льду, его люди устремились за ним. Любиму надо было спешно решать – догонять или нет… «Догонять или нет, догонять или нет…» И он дал приказ – остановиться. Владимирцы стеной встали по левому берегу. Глаза следили за несущимися по льду безумцами. Лошадь одного из задних беглецов копытом пробила дыру, но успела выскочить, лишь споткнувшись. Побежала широкая трещина. Ох, еще один конь увяз передними копытами, быстро погружаясь под лед и увлекая за собой всадника. Зрелище было устрашающее. Конь скрылся под водой, а вот путник продолжал барахтаться. Воины Ярополка, испуганно оглядывались, но продолжали бегство, панический ужас подгонял их.

– Помочь надо, не по-христиански, – проронил кто-то из воев Любима.

– Да как? Они ж весь лед покололи. Потонем.

Все же несколько смельчаков, спешившись, отправились к полынье. Однако сделав несколько шагов, воротились назад. Дыра чернела пустотой, бедолагу утянуло под лед.

Оставшиеся воины Ярополка невредимыми выбрались на правый берег, что-то прокричав, помахали руками и скрылись из виду.

– Упустили! – негодовал Якун. – Надо было засаду делать, а не с наскока.

– Где ты в чистом поле засаду сделаешь? – огрызался Любим, досада душила и молодого воеводу.

– Что ж делать теперь, Любим Военежич? – обратился один из десятников, здоровяк Могута. – Меня-то с кобылой этот ледок точно не выдержит.

Богатырского роста и веса, Могута слыл самым сильным воином Любима.

– Подумать надо, – пробурчал воевода.

– Упустили, чего теперь думать, – раздражался Якун, утаптывая широкими подошвами рыхлый снег.

Военежич молчал, задумчиво оглаживая бороду.

– Отойти надо выше по течению, к Ольгову, – наконец медленно проговорил он, – дождаться ночи, когда подморозит сильней, и поутру, спешившись, врассыпную перейти Оку, а по-другому никак.

– За это время уйдут далеко, – недовольно возразил сотник.

– Не уйдут, им тоже отдых нужен, и поболее нашего.

И вот теперь, спустя четыре дня после опасной переправы удалось напасть на след. Или не удалось? Любим терпеливо ждал следопытов Щучи. Якун продолжал недовольно бурчать себе под нос, демонстративно отвернувшись от воеводы. Воины торопливо работали ложками, зная, что в любой момент может прилететь приказ выступать. А Любим все ждал: «А ежели не найдем следов в сторону, вот не будет ничего. К Пронску подступаться? Силенок маловато. Да и отпираться станут – не у нас, не было, не знаем. Известное дело».

– Сыскари едут! – подал знак дозорный.

Скрывая волнение, Любим медленно, потягиваясь, поднялся.

– Есть, есть следы! – лицо Щучи сияло гордостью.

– Сказывай, – лениво протянул воевода, внутренне сгорая от нетерпения.

– Чуть дальше за холмом лесок сосновый, там разводы на снегу, совсем неприметные, еле углядел. Лесом они ушли, а след лапником за собой заметали. На полудень подались.

– На полудень? – оживился Якун. – Это куда ж они собрались? К Чернигову им нельзя, там нашего князя союзничек сидит. Неужто к поганым?

– И другие места есть, – уклончиво отозвался Любим.

– Это какие же? – усмехнулся Якушка. – В берлоге с медведем лапу сосать?

– Грады Вороножские, например, под рукой рязанского князя, лесами отгороженные – самое место отсидеться. Только городишки те – это тебе не Пронск, и с сотней воев перетряхнуть можно, – Любим в душе ликовал, Ярополк сам загонял себя в новую ловушку, и владимирский воевода его достанет, непременно достанет.

– К Вороножским лесам заворачиваем! – громко объявил он дружине.

2

Приморозило, и отряд довольно резво углубился по льду скованной льдом Хупты. Далее надо было отыскать мелководную Рясу, а там уж и до верховьев Вороножа рукой подать. Реки, что дороги, приведут к донским поселениям, лишь бы мартовский лед не подвел. Любим спешил, опасаясь угодить в весеннюю распутицу.

А в воздухе пахло весной, почки на деревьях набухли и теперь источали едва уловимый сладковатый аромат. Солнышко ласково гладило макушки всадников, припекало шеи. Воины распахивали кожухи, подставляя грудь теплому южному ветру. Еще день, и со льда придется свернуть к лесу.

А какой путь выбрали беглецы? Лишь раз на берегу удалось обнаружить стоянку: присыпанное снегом кострище, сломанные ветки и многочисленные следы сапог и копыт. Любим послал дозорных по следу, но к вечеру разыгралась внезапная метель – прощальный подарок зимы, и Щуча упустил нить преследования. На льду же никаких примет беглецов не было.

– Известное дело, лесом крадутся, – предположил опытный следопыт.

– Да пусть крадутся, быстрее догоним, – Любим нутром чуял, что выбрал правильное направление. Ярополк там, в чаще, голодный, усталый, и с каждым днем расстояние между ними сокращается.

Перейти с Рясы на лед Вороножа преследователи уже не осмелились, решив продираться лесом, но не теряя реку из виду. Вскоре им удалось приметить натоптанную рязанцами тропу, и ехать стало легче. Околдованные зимой черные дубы мрачно взирали на ввалившихся в их сонные владения незваных гостей. Здесь в чаще даже играющий светом весенний день казался тусклым и унылым, что уж говорить о пасмурных днях, когда солнце затягивала плотная пелена облаков, вот тогда дубрава виделась поистине тоскливым, пленяющим безнадегой местом. Недаром край прозвали Вороножем. Вороной – черный, темный, подобный воронову крылу.

Любим беспрестанно выставлял дозоры, опасаясь засады или случайной стычки с рязанцами. Да, у него по местным меркам приличный отряд в сотню опытных, проверенных в боях воев, но он не знает леса – оврагов, низин, болот, стариц; а местным здесь каждый дуб знаком, и недооценивать противника нельзя. Хоть и православная, а все ж чужая земля. А он Любимка – дерзкий находник.

На третий день пути Щуча изловил мужичка-лесоруба. Тот затравленным зверьком таращил глаза на вооруженных до зубов дружинников.

– Не бойся, муж почтенный, – с легкой насмешкой произнес владимирский воевода. – По приказу вашего рязанского князя Глеба на подмогу идем, Вороножские грады от поганых защищать. Аль не слыхал?

– Да где нам тут, в глуши, чего слыхивать, – чуть успокоился мужичок. – Так поганые на нас по весне никогда не нападают, кони у них тощие на бескормице.

– Покуда дойдем, покуда обустроимся на новом месте, глядишь – и лето на дворе, – не моргнув глазом, соврал Любим.

– А-а, верное дело, – похвалил мужик.

– А сам ты откуда, муж почтенный, будешь? Не тать18 ли лесной? – опять приступил к допросу воевода.

– Да нет, что ты? Смерд19 я, за дровишками вот пришел. Зима лютая была, все запасы попалили.

– Коли смерд, значит и деревенька здесь имеется. Где вервь20 твоя? – небрежно бросил Любим.

– Вот того я вам не скажу, можете убивать, – мужик гордо выпрямил натруженную спину, – потому как не знаю я, кто вы на самом деле, и беду на своих наводить не стану.

– Похвально, – как можно мягче улыбнулся Любим, – только деревенька нам твоя и не нужна. Просто проверить хотел – верной ли дорогой идем, ну по названию прикинуть. Как называется-то, можешь сказать? Мы за вас косопузых21, – Любим указал на топор, заткнутый за кушак мужика, – кровь идем проливать, а ты желаешь, чтобы мы заплутали и сгинули?

– Моя вам деревенька без надобности, – насупился мужик, – а дальше по дороге городец будет, Липеца Вороножская22, все равно в нее упретесь.

– Вот спасибо тебе, почтенный муж. Стало быть, правильно бредем, – нарочито глубоко выдохнул Любим. – А скажи, не проезжали ли здесь, совсем недавно, ну скажем пару дней назад, вои, этак с десяток. Это наши, в тумане мы разминулись. Корзень такой приметный у старшего…

– Нет, не видел, – поспешно выпалил мужичок, и у Любима сразу закралось сомнение в правдивости его слов.

– Мы ведь деревеньку твою и без тебя сможем разыскать, по следам, у нас сыскари добрые, – он окатил смерда ледяным взглядом. – Так видел?

Глаза у мужика забегали по суровым лицам дружинников.

– Да были здесь чужаки, два дня назад прошли, – сдавленным голосом наконец сознался смерд. – Вышли к нам из лесу. Тринадцать их было, вооружены, вроде вас, добро, но отощали сильно. Сказали – не тронем, ежели покормите. Ночевали у нас, еды кое-какой в дорогу взяли и корму для лошадок… Да самый молодой из них, тот, что в корзене червоном, велел молчать, что мы их видели. Сказывал, тати за ними гонятся.

– И что же вы чужаков неведомых принимали, а воеводе в Липецу не доложили? – сурово сдвинул брови Любим.

– Да как же не доложили, как они заснули, старейшина сразу Пруньку отрядил, предупредить.

«Стало быть воевода Липовецкий о Ярополке ведает, ладно, посмотрим, как он отпираться станет».

– Дай тебе Бог, почтенный муж, – Любим протянул рязанцу из калиты серебряную векшу23.

– Благодарствую, – подхватил подарок мужичек и, ломая подлесок, кинулся прочь.

Воины уже поднесли пальцы к губам, чтобы из потехи посвистеть ему в спину, но Любим поднятой рукой остановил их. Зачем сильней злить местных, ни к чему это.

– Гляди ж ты, и вправду, верно идем? – подивился Якун, впервые повеселев со дня окской переправы. – Прости, Любим Военежич, я ведь и не надеялся, что мы в таких просторах бескрайних на след их выйдем. Думал – с десятниками своими голову мне морочите, чтоб князю не нажаловался.

– Просторы может и бескрайние, – вглядывался в черную чащу Любим, – а в такую голодную пору человеку стол нужен и кров, а коням корм. А вервей здесь по пальцам перечесть. И уж не четыре дня промеж нами, а только два, – он не удержался и победно глянул на Якушку.

3

Липица Вороножская оказалась небольшой лесной заставой, обнесенной высоким частоколом и для пущей защиты укрепленной валом с врытыми в землю заостренными кольями засеки. Уставившиеся в путников острые морды засечных бревен делали Липицу похожей на ощетинившегося ежа. Дозорный на костровой башне24, увидев вывалившийся внезапно из леса огромный отряд, поднял тревогу. В волоковых оконцах25 замелькали шишаки26.

Любим, в знак миролюбия не надевая шлема, но прикрываясь щитом, приблизился к засеке.

– Я владимирский воевода Любомир сын Военегов, – закричал он, приставляя руку ко рту, – желаю говорить с воеводой вашим! Пустите меня в городец27 с гриднем моим. Переговорим, пройдем мимо, не тронем.

Наверху началось какое-то копошение.

– Стоит ли в лапы к ним соваться? – с сомнением покачал головой Якун. – А ну, прирежут тебя там.

– Не прирежут.

Ворота медленно отворились – рязанцы на переговоры согласились.

Любим, махнув Могуте следовать за ним, пришпорил коня к городцу.

Внутри застава выглядела чистенькой и ухоженной. Светлые, еще пахнущие стружкой срубы изб наводили на мысль о прошлогоднем пожаре. Может в городце и проживали бабы с детишками, но вдоль прясел28 и на узких улочках Любим видел только суровых воев, тяжелыми взглядами провожавших чужаков.

Сам липецкий воевода ждал гостей в небольшом двухъярусном тереме. Это был худощавый муж лет тридцати пяти, с намечающейся плешью и узкой реденькой бородкой. Он суетливо поклонился, приглашая гостей присесть. Было видно, что местный воевода взволнован и не ждет от появления северян ничего доброго.

Любим неспешно с достоинством сел на лавку, Могута остался стоять, прикрывая его со спины.

– Не побрезгуйте, гости, – тонкими длинными пальцами указал хозяин на трапезу – пузатую крынку меда и жаркое, упаренное с луком.

– Сама застава погорела, али кто помог? – спросил Люим, небрежно поднося чарку к губам и делая вид, что отпил.

– Приметил? Есть кому помогать, – неопределенно отозвался липецкий воевода.

– Зовут-то тебя как?

– Нечаем.

– Про сечу на Колокше чего слыхивал? – в упор уставился гость на хозяина.

– Да уж проведали, – липовецкий воевода не знал куда деть свои длинные пальцы, то сгибая их, то потирая руки.

– И что князь ваш Глеб в порубе у нашего светлого князя сидит, тоже ведаете?

– И то ведаем, – теперь пальцы сцепились в крепкий замок.

– А с кем так быстро весточка прилетела? – Любим не сводил глаз с Нечая.

Левое веко хозяина заставы легонько дрогнуло.

– Из Рязани примчали, чтоб на стороже были, – Нечай самодовольно расправил плечи. – «Вот и не подловил ты меня, пес владимирский».

– А зачем мы здесь, ведаешь? – пошел в наступление Любим.

– Откуда ж мне знать? Вестимо, озорничаете, пока князь наш в беде.

– Да уж не в тех я летах, чтобы озорничать. Ворога я князя нашего ищу, Ярополка Ростиславича. Не проезжал ли здесь знакомец мой?

«Сейчас врать начнет».

– Нет, тихо сидим. Никого не было, – подтвердил догадку хозяин.

– Как тебя во Христе, Нечаюшка? – сладко пропел Любим.

– Евстафием нарекли, – удивленно вскинул брови липецкий воевода.

– Слушай ты, раб Божий Евстафий, я похож на того, над кем потешаться можно? Ярополк с братцем своим на град мой поганых навел, на щит взяли, стариков и детей убивали, девок бесчестили, грабили все, что под руку попадалось, полон большой увели. Смертную обиду мы на князей тех имеем, Евстафий. И кто поперек пути между мной и князем тем нечестивым встанет, переломлю, – Любим угрожающе поднялся.

Липовецкий воевода невольно отшатнулся.

– Но я… – попытался он что-то ответить.

– Ярополк здесь был, это он вам весть о Колокше принес. В верви вашей его принимали и тебе об том докладывали. Куда ты его спровадил? Ну?!

Нечай молчал, испуганно хлопая жидкими ресницами.

– Не заставляй повторять. Не поймаю Ярополка, князь Всеволод Юрьевич на вас пойдет, гореть земле вашей.

– И так считай каждый год горим, поганых первыми встречаем. До вас один раз добрались, а у нас так всегда, – Нечай перестал робеть, Любим наступил ему на больную мозоль, – всегда! Сегодня жив, а завтра Бог весть. Пугает он меня. Пуганный! Ни днем, ни ночью покоя нет, – длинные пальцы опять сжались в замок.

– А кто виноват? – Любим решил зайти с другого конца. – Кто виноват, что ваш князь вместо того, чтобы от поганых княжение свое защищать, на чужое позарился? Ведь это шурины его, Ростиславичи, подбили к Владимиру идти, они, аспиды треклятые, околдовали его, властью поманили. Все беды от них. А теперь Ярополк этот в тепле и сытости будет сидеть, а князь ваш в сыром порубе гнить. Разве это справедливо?

– Лишь господь Бог знает, что справедливо, а что нет, – проворчал Нечай.

Любиму надоело упражняться в красноречии.

– Куда подался Ярополк?! Последний раз спрашиваю.

– К устью Вороножа утек. Там за Доном в Онузе29 посадник Тимофей сидит, он там главный над всеми, я князю посоветовал его милости просить.

– Вот и ладно, – улыбнулся Любим.

«Онуза, значит. Посмотрим».

4

Край нельзя было назвать безлюдным: то тут, то там по высокому берегу Вороножа отряд встречали малые деревеньки и городцы. Мужики ладили сохи, бороны, смолили лодки. Бабы выгоняли тощую скотину на высушенные солнцем поляны, попастись на молодой травке. Чтобы попусту не пугать народ, Любим наказал липецкому воеводе выслать вперед гонцов с вестью о приближении владимирцев. Но все равно люди невольно вздрагивали и спешили отойти подальше, а то и вовсе укрыться, при появлении чужаков. В воздухе чувствовался страх и враждебность.

– Зачем ты пред нами этих косопузых отослал, это ж весточка Ярополку, что мы идем? – снова ворчал Якун.

– Он и так знает, что мы за спиной. И до Онузы весть быстрее долетит, нежели мы к Дону выйдем. Узнают вороножские, что не по их душу идем, бояться меньше будут, в спину не ударят.

Любиму начинало надоедать постоянно все «разжевывать» Якушке. Владимирский воевода, не смотря на стенания сотника, не торопился, часто останавливался на привалы, пытался заговорить с местными, выведать настроения. А к чему торопиться? Вороножский лед почернел по краям, вздулся, словно там, в глубине дедушка водяной толкал его, пытаясь высвободиться из крепкого поруба. Если Ярополк был здесь два дня назад, отдохнул, лошадок подкормил, то он достигнет Онузы до схода льда. Местные покажут беглецу безопасную переправу. А вот они, владимирцы, доберутся аккурат к ледоходу, ждать придется у берега. Крики Якуна: «Поспешать надо, у переправы прищучим!» – Любима смешили. Поселения рассеяны среди лесов и оврагов, у каждого наверняка есть подземные ходы, без этого здесь нельзя. Если приступать силой и штурмовать каждый городец, достигнуть желаемого не удастся, только время и людей потеряешь. Ярополк просто будет бегать от одной заставы к другой. Единственный способ изловить в этом диком краю Ростиславича – это принудить вороножцев самим его выдать.

Любиму вспомнилось, как совсем молоденьким юнцом он на купальской гулянке попытался зажать одну бойкую девицу. Девка вроде и не особо отбивалась, даже слегка погладила его по жестким волосам. Любим разомлел, а озорница сдернула с него подаренную матушкой серебряную гривну30 и со смехом кинула подруге, та следующей. Девки, потешаясь, гоняли парня по кругу. Вот вроде бы и сильнее он, а справиться с насмешницами не удавалось. Намаявшись и разозлившись, он громко крикнул той, у которой гривна как раз находилась в руках: «Чего хочешь за безделицу?» «Замуж за тя хочу», – сверкнув хитрыми очами, не стыдясь, бросила она. Сквозь тонкую рубаху в закатном солнце просвечивало созревшее упругое тело. Подружки захихикали. «Да я боярский сын», – горделиво подбоченился Любим. «Так и я не в лычаницы31 обута», – выставила ножку в сафьяновом сапожке красавица. После жаркой ночки, Любим повинился отцу, и тот заслал сватов ко двору боярина Путяты.

Воевода зло сплюнул, он не любил вспоминать о жене. Теперь такой ускользающей гривной был князь Ярополк, а красными девками-озорницами – вороножские грады. Вот только предложить Любиму взамен беглеца нечего, он мог либо убедить, либо запугать. И пока владимирский воевода выбрал первое.

Вызывая старейшину или старшого ратника заставы, он подолгу с ними беседовал, неспешно разъясняя, что Ярополк ворог не только для владимирцев, но и для рязанцев, потому как беды все от Ростиславичей, дескать, и князя вашего к порубу подвели, и набег из Суздальской земли могут накликать. Любим втолковывал и втолковывал, плавно подводя к мысли – беглеца надобно выдать, так спокойнее будет, вернее. Но местные: кто угрюмо помалкивал, кто ссылался, что то не их ума дело, мол, пусть бояре решают; некоторые вроде как и поддакивали, но разводили руками – не ведаем, помочь рады, да не можем. Любим опять чувствовал себя юнцом, бегающим по кругу. Он носом чуял, ключик лежит в Онузе. Только во власти посадника Тимофея выдать Ярополка.

Найдя за серебро проводника, владимирцы пересекли покрытое лесом и изрезанное оврагами междуречье Вороножа и Дона, и вышли к донскому берегу, когда льда уже не было, а река широким вольным потоком растеклась по заливным лугам, перекрывая дорогу к заветной Онузе. Город в солнечную погоду хорошо был приметен на противоположном высоком берегу. Окруженная с двух сторон широкими оврагами Онузская крепость виделась мощным укреплением, такую с наскока не возьмешь. Любим это сразу оценил, уже на расстоянии.

– И чего делать будем? – как всегда засуетился Якушка.

– Подумаем, – почесал затылок воевода, – пока стан разбивайте, жерди рубите, шатры ставьте. Мы здесь надолго.

Несколько дней отряд стоял на левом берегу, ни от кого не таясь, но из Онузы переговорщиков не присылали. «Время тянут», – догадался Любим. Наконец, к полудню воскресного дня с того берега отчалила лодочка и, борясь с течением, плавно заскользила по водной глади в сторону владимирского лагеря.

По всему было видно, что гребец опытный и хорошо знает речной норов, но долбленку все равно протянуло чуть ниже, и она с разлету врезалась в илистый берег по левую руку от ожидавших ее владимирцев. Из лодки выпрыгнул совсем молоденький паренек в беленой рубахе без всякого оружия. Зацепив долбленку за корягу, он, разбрызгивая босыми ногами холодную воду, побрел к чужакам.

– Вот так переговорщик! – присвистнул Могута.

– Не уважают, – добавил Якун, надувая губы.

Онузский посол оправил растрепавшиеся на ветру соломенные волосы, шмыгнул курносым новом и, подбоченясь, громко крикнул ломающимся юношеским голоском:

– Мне воеводу вашего надобно, беседу держать!

– А гривну тебе золотую на шею не надобно? – пробасил Могута, от чего по лагерю прокатился задорный хохот.

– И от гривны не откажусь, – с достоинством выпрямил спину парнишка, – но сперва воеводу.

– Кто таков? – рявкнул на него Якун.

– А ты воевода? – с сомнением посмотрел на него переговорщик.

– Ну, допустим, – скрестил руки на груди сотник.

– Врешь, воевода ваш вон тот, – безошибочно указал на стоящего поодаль Любима паренек.

Воины опять дружно загоготали, Якушка раздраженно сжал кулаки:

– Сказывай чего надо, заморыш, покуда в Дону не утопили, – прикрикнул он, угрожающе наступая на онузского отрока.

– Оставь, – резко крикнул Любим. – Эй, переговорщик, сюда иди!

Паренек, удостоив Яуна презрительным взглядом, подошел к владимирскому воеводе.

– Как звать? – с привычной напускной ленцой обратился к нему Любим.

– Вершей кличут.

– И чего тебе надобно, Верша? – прищурился Военежич.

– Тимофей Нилыч, посадник градской, велел спросить – кто вы такие, и чего вам у нас надобно?

– У посадника твоего одни отроки сопливые под рукой? – влез в разговор Якун. – Когда пришлет нарочитых мужей, тогда и поговорим.

– Он и мне доверяет, – огрызнулся, не поворачивая на сотника головы, парнишка.

– Тимофей стрый32 твой али уй33? – по-доброму улыбнулся Любим.

– Отец во Христе, Леонтий я, – удивленно захлопал глазами Верша.

– И милостями крестного отца своего украшен?

– Ну, да, – смутился юноша. – Сирота я, хлопочет обо мне.

– К нам сам вызвался?

– Угу.

– А свиту, сапоги и оружие не одел, потому как боялся, что, ежели лодку перекинет, так с ними не выплыть, на дно утянут?

– И то верно, – горделиво вскинул подбородок юный переговорщик.

– Так вот, Верша-Леонтий, – Любим наклонился к парнишке, – зачем мы здесь, и кто такие – твой крестный отец и сам ведает, а мы скоро выведаем броды, и как только вода сойдет, подступимся. Так что лучше твоему батюшке во Христе со мной лично потолковать. Вижу, очами бродишь – воев моих считаешь.

Верша испуганно опустил глаза.

– Считай, не ленись, мне скрывать нечего, – Любим повел рукой вдоль своего лагеря. – Сам-то князя беглого видел? – как бы между прочим добавил он.

– Кого? – якобы не понял паренек.

– Понятно. Назад плыви, я что хотел, уж сказал.

– Тимофей Нилыч вам ничем помочь не сможет, не в его воле, – шмыгнул носом паренек и побежал к лодочке.

Донская вода унесла странного парламентера. Зачем его присылал онузский посадник, Любим так и не понял.

5

На следующий день к полудню с того берега приплыла быстрокрылая ладья. Под любопытные взгляды владимирцев на сушу выбрались десять хорошо вооруженных онузских дружинников во главе с нарочитым мужем на вид лет двадцати пяти. С вздернутым подбородком и сдвинутыми бровями, неспешный в горделивых движениях, разряженный в богато-тканную подбитую мехом мятлю34 новый переговорщик напоминал петуха.

– Сразу бы так, – не преминул высказаться Якун.

– С воеводой вашим говорить желаю, – высокомерно крикнул гость.

«Да что ж вы все здесь носы-то дерете, не били по ним что ли?» – важность онузсцев Любима забавляла.

– Желаешь, так говори, – выступил Военежич, скрестив руки на груди.

– Я Горяй, боярин онузский. Оспода35 вороножская и посадник наш Тимофей сын Нилов тебя в град кличут.

– Опасно прямо в пасть к ним лезть, – зашептал Якун на ухо Любиму, – пусть сами сюда плывут.

Любим посмотрел на манящий правый берег.

– За главного здесь, Якун, остаешься, ежели не вернусь, ждите схода воды, лодки по Вороножу соберите и на приступ идите. Могута, десяток свой бери, со мной поплывете.

Любим не боялся западни, у него сила – хорошо обученное, слаженное войско, это на том берегу за деревянным частоколом должны бояться. Все эти переговорщики, то малые и неприглядные, то не в меру зазнавшиеся – попытка показать легкое пренебрежение и превосходство, отпугнуть от града чужаков. Вот только Любим не из пугливых. Он смело вступил на шаткую палубу чужой ладьи.

Онуза вблизи впечатляла еще больше: добротная деревянная крепость, построенная со всеми оборонительными ухищрениями на гребне выступающего в сторону Дона мыса, в обрамлении рассыпанных у подножия ремесленных и рыбацких лачуг; на пристани рядом с долбленками просушивались на весеннем солнышке несколько стругов36 и еще одна боевая ладья. Деревянный настил от пристани вел к ступеням крутого подъема, карабкался вверх по насыпи и заканчивался небольшой калиточкой в одном из прясел крепостного сруба. Конечно, где-то с запада были и въездные ворота, возможно даже с надвратной церквушкой, но онузский «петух» повел гостей именно к калитке, и здесь стараясь ущемить чужаков – для вас, мол, и черного хода довольно.

Посадские сбегались со всех сторон, разглядывая владимирцев: мужи все без брони и оружия, много баб и детишек. Онузсцы знали, пока батюшка Дон расплескался по заливным лугам, врагам их не достать, поэтому город был встревожен, но еще по мирному не собран.

Горяй так же горделиво вышагивал впереди, указывая путь владимирцам, его десяток замыкал шествие, создавая иллюзию, что они уже ведут поверженных полонян.

Город пересекала широкая улица, один богатый двор, сменялся другим, сытые собаки брехали вслед чужакам.

– В достатке живут, – шепнул Могута, – сколько хорошей доски даром на заборы извели.

– Так на пути с восхода сидят37, чего ж не жировать, – отозвался кто-то из воев.

Площадь перед большой церковью бурлила народом, очевидно, с окрестных вервей сбежались и другие вороножцы узнать о намерениях незваных гостей. Любим следом за Горяем остановился у большой деревянной церкви, повернулся к распахнутым воротам и, скинув шапку, неспешно с достоинством перекрестился на надвратную икону Николая Чудотворца.

Справа от паперти взгляд невольно выхватил стайку разряженных девиц. Разрумяненные красавицы, перешептываясь и хихикая, бросали на пригожего чужого воеводу любопытные взгляды. Для этих глупеньких «свиристелек» он был просто статным зеленоглазым красавцем, невдомек им, дурехам, что сейчас решается судьба города, и вот он, Любим, не дрогнув, может отдать приказ убивать их отцов и братьев.

И лишь одна девица, бледная как полотно, напряженно вглядывалась в чужака, хмуря соболиные брови. В ее больших глазах-озерах застыл страх и какое-то непонятное пронзительное отчаяние. А дева была чудо хороша: приятная округлость лица, немного курносый носик, губы, цвет шиповника, зовущие сорвать поцелуй, богатая светло-русая коса, небрежно перекинутая через плечо, в золотистых прядях озорничали солнечные искорки. На миг, всего на мгновение, глаза встретились, Любим не удержался и, улыбнувшись, едва-заметно подмигнул насупленной ладушке. Но та побледнела еще больше и отступила за спины подруг. «Эх, такую бы на сеновал, да охаживать понежнее, чтоб разомлела». Мысль потекла куда-то не туда…

– Не отставай, – раздался над ухом злой окрик Горяя.

«Не время о девках думать, не время!» Любим, ускоряя шаг, продолжил путь к терему посадника. Ох, не хотелось молодому воеводе быть врагом для этих горделивых и одновременно простодушных людей, и без того живущих у степняков под боком. «Надо решить дело миром. Каков он, их посадник Тимофей?» Своего боярского брата Военежич повидал немало, многие из них имели руки, охочие до серебра. Ежели и посадник здешний таков, так даже и лучше. Князь Всеволод тайком выдал из казны на посулы, Любим был готов и на подкуп.

К онузскому посаднику очень лепилось слово «благонравный»: благонравное, наполненное видимым спокойствием, вытянутое с тонкими чертами лицо, благонравно расчесанные на пробор седые свинцового отлива волосы, благонравно сложенные на коленях сухие руки, и даже осанка с немного подавшимися вперед сутулыми плечами и та благонравна. Еще не древний, но уже старик, Тимофей Нилыч производил впечатление отца большого семейства, с заботой и тревогой взирающего на своих чад – рассевшихся вдоль рубленных стен гридницы бояр и нарочитых мужей. «Показное напустил али и вправду радетель?» – пронеслось в голове у Любима. Одет посадник был просто, даже аскетично, лишь начищенная до блеска хитро скрученная серебряная гривна сияла холодным светом, указывая на статус хозяина.

– Мы всегда рады гостям, – зазвучал его мягкий моложавый голос, – но и с врагами говорить умеем. С чем вы, суздальцы, к нам пожаловали?

– Выдайте, кого ищем, и уйдем с миром, – решил не темнить Любим.

– С чего ты, воевода, взял, что он у нас?! – вместо посадника рявкнул Горяй.

– Выдайте, и уйдем, – не обращая внимание на выпад «петушка», как можно тверже повторил Любим.

– Нет у нас его, али ты глухой на оба уха? – продолжал горячиться петушок.

«Ведет себя больно нахально, уж не сын ли посадника, а может зять?»

– «Его», говоришь, – громко повторил за Горяем Любим, – стало быть знаете кого?

– Никого нет, – раздосадовано поджал губы «петушок».

Посадник молчал, в выцветших светло-голубых глазах Любим прочел глубокую усталость. «Нет, этот посулы брать не станет».

– Послушайте, – немного повысил голос владимирский воевода, – наше войско вам видно, вон стоит как на ладони. Я не таюсь, мне нужен князь Ярополк Ростиславич.

– Мы под рукой князя нашего ходим, – посадник расправил сутулые плечи. – Поспрошай об том в Рязани, прикажет светлый князь наш, так пойдем искать тебе Ярополка, али еще кого.

– Князь ваш в нашем порубе сидит, и старший сын его там же, коли вы о судьбе их радеете, выдайте мне Ростиславича.

По гриднице пошел гул, очевидно еще не все вороножцы знали о печальной судьбе Глеба.

Посадник медленно встал, привлекая к себе внимание.

– Где искомый вами Ярополк мы не ведаем и помогать вам его искать не станем, пока об том из Рязани повеление не придет. То наше последнее слово. В Рязань шлите.

«Упрямый старикашка!» – про себя в сердцах выругался Любим.

– Тогда к осаде готовьтесь, – холодно проронил он.

– Больно испугали! – опять влез в разговор Горяй.

– Я не пугаю, а как есть все говорю. Стоит ли ради изгоя жен да детишек под стрелы наши подставлять? Коли выдадите, так никто вас не осудит.

– Шлите в Рязань, – упрямо повторил посадник.

– Да как вы не понимаете?! – вдруг заорал Любим, и голос его гулким эхом полетел вдоль гридницы. – Даже если вы отобьетесь, и мы здесь все поляжем, Всеволод Юрьевич с большим войском придет, гореть земле вашей, слышите, гореть!!! – он обвел разъяренным взором притихших вороножцев. – Этого добиваетесь?!

– Шлите в Рязань, – пламенный напор Любима разбился о каменную непреклонность посадника.

Переговоры провалились. Надеялся ли Любим так, с ходу, добиться желаемого? Скорее нет. Отправляясь в Онузу, он знал, что сразу пробить стену вряд ли удастся, но все равно, глотая свежий речной воздух и оглядываясь на удаляющийся темный сруб города, владимирский воевода ощущал досаду. Что теперь? Действительно идти на штурм?

6

Вот теперь Любим не выжидал, он развил бурную деятельность: на сухом возвышенном месте владимирцы кинулись строить укрепленный стан, вырыли вал, натыкали колья засеки, поставили кущи38 и навесы от дождя, для воеводы и сотника разбили два отдельных шатра – для Любима один, для Якуна чуть в стороне.

«Броды! Как спадет большая вода, необходимо разведать броды». Любим лукавил, когда заявлял в лицо онузсцам, что вот – вот узнает, как перебраться на правый берег. Щуча со своими молодцами отправился в вороножские верви, выведать о переправах. Так же Военежич приказал купить у местных корма для лошадей и чего-нибудь съестного для дружины, так как свои, привезенные на волокушах припасы стремительно таяли. Вороножцев следовало припугнуть, что ежели они не пожелают продать искомое, то владимирцы отберут силой и задарма. А еще срочно нужны были лодки, потому как разведка требовалась и на том берегу, особенно на том берегу.

Любим догадывался, что брод должен быть где-то рядом, ведь Онузскую крепостицу ставили, дабы перекрыть половцам донской «перелаз». Это вселяло надежду. И брод действительно нашелся, совсем рядом, под носом у владимирцев, чуть правее, выше по течению. Когда вода начала сходить, его указали перепуганные смерды. Любим ликовал.

– Ну вот, можно и осаду начинать, – довольно тер руки и Якун.

– Поляжем под стенами, укреплено больно надежно.

Воевода с сотником щурились на солнце, пытаясь всмотреться в правый берег.

– А что ж тогда? Время-то идет, не зимовать же нам здесь, – Якушка был как всегда напорист и нетерпелив, – лестницы осадные сколотим, перевезем к Онузе, подойдем затемно и на приступ. Мне бы только со своими соколами на стену влезть, а там уж все само пойдет.

– Ты высоту-то стены видел? – Любим иронично приподнял бровь.

– Чего на нее смотреть, авось с Божьей помощью…

– В лоб не полезем, заложников брать будем, познатнее и побогаче – сынков и дочерей бояр местных. Вот тогда они сами нам Ярополка по рукам и ногам свитого принесут, и на стену лезть не придется, – Любим решительно махнул головой, словно убеждая не только Якушку, но и себя самого. – Здесь, в середке стана, загон, обнесенный высоким тыном, сделаем, внутри отхожие кущи поставим и навесы с лавками сколотим. И пусть «курочки» да «петушки» сиднем посидят, покуда их отцы наши условия не выполнят. А ежели попрут на нас вороножцы войском, чтобы своих отбить, так там и оборону сподручней держать будет.

– Ты уж извини меня, Любим Военежич, – Якун под нарочитой вежливостью старался спрятать раздражение, – только мои вои не холопы, чтобы снова лопатами да топорами махать. И так с голодухи намаялись, что аж…

– Местных рубить тын заставим, потерпят, – перебил стенания Любим.

– Ну пусть так, только как ты этих деток ловить-то собрался? Щучу ночью в городец отправишь, чтобы с палатей стащил? Да и охота тебе таким грязным делом мараться?

– А кровь проливать христианскую лучше? – сверкнул глазами Любим. – Вон, видишь, посад у них за городом, значит и торг за стенами ведут. Смекаешь?

– Нет, – честно признался сотник.

– Нельзя дать им понять, что мы броды ведаем. Пусть думают, что за Доном они в безопасности, да над нами, суздальскими39, посмеиваются. Отправлю Щучу на торг, пусть разведает, как часто собирается, выходят ли из городца бояре с семьями прикупить чего. А потом под утро тайком переправимся и засаду сделаем, выскочим и похватаем отроков безусых и девиц, которые побогаче одеты будут. Авось кого надо-то и выловим. А потом и по Вороножу, по вервям пройдемся и там кого схватим. Десятков пять в залог нужно, не меньше, чтобы здесь засуетились.

– Любим, да ведь хлопотно это, да и озвереть могут. А тогда уж не они курами в курятнике, а мы здесь посреди чистого поля кудахтать станем.

– Послушай, Якуша, знаю обида тебя гложет, что не тебе князь воеводство дал, – Любим решил бить откровенностью.

– Да с чего ты взял? – сразу замялся Якун.

– Вижу. Ты старше, дольше под рукой Всеволода ходишь, я лишь третье лето при нем. Но мы сейчас общее дело делаем, нам этого Ярополка нужно изловить. А в другой раз может я под твоей рукой пойду, и тогда ты будешь решать, а я смиряться. Потому как за воеводой последнее слово, – он бросил на Якуна тяжелый взгляд, – а я вот так решил.

– Вот положишь здесь все войско, тогда уж точно мы оба в немилость впадем, а может и до поруба дойдет. Спаси и сохрани, – Якун спешно перекрестился.

– Пчел бояться – меду не пить, – отмахнулся Любим.

Поздний вечер был уже по летнему теплым, ласковым. Где-то в лесу разливал мягкие трели первый соловей. Любим сидел на донском берегу, с наслаждением опуская босые ноги в теплую водицу мелководья. В налетевшем на реку тумане терялась Онузская крепость. Все готово: «курятник» построен, торг разведан. Завтра в это время, дождавшись глубоких сумерек, Любим поведет дружину к выбранному Щучей месту засады. Они пойдут пешими, оставив лошадей, чтобы животные нетерпеливым ржанием не выдали воев. Это завтра, а сейчас воевода расслаблено вдыхал запах молодой травы и речной тины.

После схода воды онузцы настойчиво кинулись приглядывать за чужаками. Под видом простых рыбачков доброхоты постоянно мелькали вдоль берега, замечали владимирцы соглядатаев и в лесу. «Пусть смотрят», – усмехался в броду Любим, уверенный в своем замысле.

Над головой большим черным пятном пронесся в сгустившуюся тьму филин. Малиновый закат быстро таял за окоемом, в небе стали проявляться первые крупные звезды. Благодать! А как там дома? По венам пробежала легкая тревога. Как там матушка? Любим знал, что в этот, час, когда ночь, вступая в права, окончательно побеждает старый день, мать всегда на коленях молится пред светлым образом Богородицы за своего непутевого сыночка. А раньше она молилась за троих сыновей.

Старшего Благояра Любим почти не помнил, тот пал в своем первом бою тринадцати лет от роду, тогда Любимка встречал только четвертое лето. От брата где-то в уголке широкого короба долго хранилась деревянная лошадка – подарок, вырезанный для малого детской нетвердой рукой. Лошадка сгорела вместе с теремом, как сгорел и дом второго брата Воислава. Погодки, они были с Любимкой очень близки. Брат с семьей погиб при набеге половцев, поганых, наведенных Ростиславичами. И за это Любим ненавидел Ярополка лютой ненавистью, греховной, осуждаемой, но придающей ему сил и упорства, горько-сладкой в ожидании возмездия.

Весть о смерти брата тогда оглушила Любима, прибила к земле, но надо было поддержать мать, как-то собраться, и он поднялся, стряхивая тяжесть потери.

Теперь Любомир был единственным сыном, и мать ставила свечи за упокой умерших и на коленях молила о нем, единственном. А что будет с ней, ежели его срежет шальная стрела? Ведь он даже внуков ей в утешение оставить не успел, все упирался, не хотел снова жениться, а она так просила… Раздумья о будущем путались с воспоминаниями, принося то грусть, то горечь.

– Любим Военежич, чего ж в сырости сидишь? Спать пора, – старый холоп Кун засуетился за спиной. – Уж я и постельку постелил, и подушечку взбил, мягонько так, чисто облако, голова сама прилечь просится.

Весь узловатый и несуразный, старик давно уже не годился для ратного дела, но все равно таскался за Любимом, не желая, как часто говаривал, «гнить на лавке». У Куна было одно четкое правило: важно не хорошо сделать, а хорошенько об том рассказать. Заливаться не хуже того соловья из чащи, было для старого холопа обычным делом. Любим скрыл набежавшую усмешку.

Отряхнув с портов речной песок, владимирский воевода зашагал к шатру. И тут где-то в стороне, там, где сколотили стойла для лошадей, раздался женский крик, даже не крик, а давящий на уши дикий, отчаянный визг и одновременно грубые мужские ругательства. Любим припустил к коням, туда же сбегались и его дружинники.

– Поймали, ведьм поймали! – услышал он, расталкивая толпу.

– Воеводу-то пропустите, совсем ошалели! – прорычал Любим, за шиворот отшвыривая с дороги одного из зевак.

Дружинники, приметив наконец Военежича, поспешно расступились. В круге залитого горящими трутами света Любиму открылась странная картина…