Под Золотыми воротами

1

Его вои крепко держали двух насмерть перепуганных совсем молоденьких девиц. Одна из них, по-мужицки крепкая, широколицая и толстощекая как раз и издавала мощные визги, пронзающие округу. Вторая, тоненькая как березка, даже тощая, только водила по набежавшей мужской толпе невидящим мутным взором. Если бы ее отпустили, она, наверное, упала бы в обморок.

– Вот, – насупленный дозорный показал Любиму небольшой мешок, – коней потравить хотели. Рыжухе успели сунуть. Коли падет, я вам сам это все в глотку затолкаю! – вой замахнулся мешком на визжащую, та сразу притихла. Наступила благостная тишина.

– Дай сюда, – Любим выхватил у дозорного мешок, там лежало распаренное зерно, воевода наклонился, понюхал – легкий запах травяного отвара. – Вы кто такие? – обратился Любим к девицам, те угрюмо молчали. – Кто такие?! – надвинулся он на незнакомок.

– Еще одна! Еще одна! – раздалось из темноты.

Любим заметил, как нервно дернулась крепкая девка, словно от удара. Толпа расступилась и в круг света ввели… Любим почему-то сразу признал ее, пугливую красавицу у церкви. А ведь он с того дня ни разу и не вспомнил о ней, а тут поди ж ты, разом всплыли: соболиные брови, мягкие черты лица, большие светлые очи, растрепавшаяся тяжелая коса, приятная округлость груди, под простой со скромной вышивкой беленой рубахой. Только взгляд теперь совсем не испуганный, а наоборот смелый и ненавидящий. И обращен он на него, Любима. Красавица тоже мгновенно выловила его из толпы зевак. Вот ведь, когда Военежич был настроен благодушно и даже игриво, незнакомка его боялась, а теперь, когда он закипает от гнева, она безрассудно смела. Странная девка.

– Кто такие?! – в третий раз вопрошал воевода, явно теряя терпение.

Все три пленницы молчали. По ставшему безразличным, обращенному в себя взгляду красавицы Любим понял, та приготовилась стать мученицей. Было и смешно, и безрадостно. «Что ж делать-то с ними?» И тут ему бросилась в глаза одна примета: одежа на последней девке была простенькая, даже беднее чем у первых двух, ничего особенного, да и ноги босые, а вот выбившийся из-под рубахи нательный крест словно из другого мира, холодный металл ловил огненные искры, привлекая внимание. Любим шагнул чуть вперед, дева едва заметно вздрогнула, но осталась стоять на месте. Выхватив у дозорного горящий трут, Военежич осветил распятье. «Да это же золото! У простой девки нательный крест даже не серебряный, а из золота! Да и наперсницы косятся на нее со скрытым почтением, особенно эта, мордатая. Стало быть, это хозяйка. А раз хозяйка непокрытая, и коса девичья, значит немужатая. И кто за ней стоит? Правильно: отец али полюбовник». Любим хитро прищурился.

– Эту, – он указал на красавицу, – ко мне в шатер.

По рядам воев понеслись похабные шутки и хихиканье. Девушка продолжала быть безучастной.

– А этих, – он сделал паузу, – этих отпустить.

– Как! – выдохнули с десяток глоток, оголодавших без бабского тела.

– Этих отпустить, – твердо повторил Любим, – пусть плывут на тот берег, да передадут… «Отцу или полюбовнику, кого ж назвать?» – Любим чуть поколебался. – И передадут ее отцу, чтобы явился до зари, переговорить нужно.

И вот тут красавица встрепенулась, равнодушие спало, она начала дико вырываться из крепко удерживающих ее мужских рук.

– Не говорите ему!!! – закричала она с отчаяньем, а голос полился звонкий, чистый. – Не говорите ничего! Скажите – в Дону утопла, а матери пусть скажет – у тетки я. Слышите?! Слышите?!!

Она еще долго кричала, пока ее волокли по вытоптанной траве. Холопки провожали хозяйку как покойницу. Крепко сшитая упала перед Любимом на колени и вцепилась в полы его свиты:

– Воевода, батюшка, пощади ее! Не тронь! Не виновата она, это все он, бес этот, он порчу навел, приворотом опоил! Она лишь спасти его хотела. Пощади Марьюшку нашу! Бог тебя не оставит! – она все ползала и ползала, пытаясь поцеловать Любиму руку.

Он резко склонился к ней, взяв за подбородок:

– Бес – это кто?

Девка начала глотать воздух, как выброшенная на берег рыба.

– Ну?! – прикрикнул на нее Любим.

– Князь беглый, – полушепотом выдохнула она.

Любим был зол, нет не зол, он был в бешенной ярости, внезапно прорвавшейся сквозь толстую броню равнодушия. Впервые с того мерзкого дня он сумел взглянуть на бабу с вожделением, залюбовался прелестями, захотел… но и тут ему нагадил Ростиславич, и тут поперек успел встать, руки распутные протянуть, первым меда сладкого хлебнул. А отец ее куда смотрел?! Или сам дочь под князя уложил? Полюбовница!!! Все они таковы, прелюбодейское племя!

Накручивая себя, Военежич дошел до шатра.

– Прочь пошли! – рявкнул на сторожей и отдернул полог.

Девушка стояла посередине округлого шатра, не решаясь присесть. Теперь в свете лучин она снова выглядела испуганным несмышленым олененком. «Боится». Любим обошел ее по кругу и устало плюхнулся на ложе.

– Сапоги не поможешь снять, а то ноги затекли40, – насмешливо бросил он, любуясь изгибом девичьей шеи.

– И сам снимешь, чай не хворый, – скривила ротик красавица, горделиво отбрасывая за спину косу, страх выдала лишь слегка дрогнувшая рука.

– Ишь ты, – прищурил левый глаз Любим, – Ярополку, значит, снимала, а мной брезгуешь.

Девушка возмущенно сдвинула брови, даже в свете лучин было видно, как ярко вспыхнули щечки:

– Никому я ничего не снимала!

– Не совестно? – не обратил внимания на протест Любим. – У него жена-молодуха у нас в тереме владимирском сидит, кручинится, а тут ты. Как оно – в прелюбодейках-то ходить?

– По себе людей не меряют, – фыркнула девка, отворачиваясь.

«Как держится-то! Не знал бы, так поверил». Он резко встал, девчонка испуганно отскочила в угол.

– Не бойся, не трону, – хмыкнул Любим. – Подрастешь, сама поймешь, что он гнилой человек, добрый муж никогда бабу на смерть не пошлет.

– Никто меня не посылал, я сама! – с излишней горячностью выпалила девка.

– Сама что? – тут же поймал ее на слове Любим. – Ну, Марьяшка, так ведь тебя зовут?

– Для тебя, лапоть владимирский, Марья Тимофевна, – бросила она надменно.

– Кто я? – подался он вперед.

– Лапоть владимирский, – уже не так запальчиво повторила девица.

Любим сначала замер, ошалело выпучив на нее глаза, а потом громко расхохотался, содрогаясь всем телом.

– Курица ты рязанская, а не Марья Тимофевна, – вытер он набежавшие от смеха слезы, – и сидеть тебе покуда в курятнике. Ложись спать, – указал он на ложе, – коли по нужде захочешь, скажи, я за пологом буду, к куще выведу. Да не вздумай бежать, за шатром дозорные мои стоят, девок лапать больно охочие.

Девчонка, обиженно поджав губы, молчала.

Забрав пушистое одеяло, Военежич вышел на свежий воздух, вдохнул ночь, расстелил на траве меховую подстилку и, потянувшись, лег на спину. «Я, значит, лапоть владимирский. Вот ведь свиристелька!» Любим отчего-то довольно улыбнулся, закрывая глаза. «Чему ты веселишься? – ворчал внутренний голос, – тебя, боярина родовитого, девка с немытым смердом-лапотником сравнила, а ты лыбишься!»

Сон ласково гладил Любима по спутанным жестким волосам. «Марьяшка», – крутилось в голове.

Пробудившись на зорьке, Военежич первым делом окликнул дозорных – не было ли кого? Те отрицательно замотали головами. Отец пленницы не явился ни ночью, ни под утро. Или холопки, как просила хозяйка, смолчали, или батюшка разгневался и махнул рукой на непутевую дочь. Отчего-то Любим облегченно выдохнул.

Он заглянул в шатер, Марьяша, свернувшись калачиком и обнимая себя за плечи, спала на краюшке широкой лавки, растрепавшаяся золотая коса мела земляной пол. Любим встряхнул свое сшитое из заячьих шкурок одеяло и, на цыпочках прокравшись к ложу, бережно накрыл пленницу. Пусть поспит, намаялась бедная. Злости на «отравительницу» он не держал – глупая влюбленная баба, да еще и родители, видать, отреклись, чего с нее возьмешь?

Умывшись ледяной водой из ручья, воевода отправился на берег, взглянуть на сонный град. Ветер разметал туман, и Онузский сруб розовел в лучах восходящего солнца, на Дону было тихо и безлюдно. Только одинокая речная чайка камнем ныряла за рыбой, оставляя на воде разбегающиеся колечки.

Владимирский стан медленно пробуждался, кто-то брел омыть очи к реке или ручью, кто-то, памятуя о возможной ночной потраве, спешил проведать лошадей. Кое-где уже весело трещали дровами костры. Протянув руки к пламени разведенного Куном костерка, Любим стряхнул утреннюю сырость и тоже побрел к стойлам.

– Как Рыжуха? – окрикнул он дозорного.

– С Божьей милостью, видать не успела много съесть.

У правого плеча Любима вырос Якун.

– Что за шум ночью был? А то мои бражки вчера раздобыли, перебрал малость, спал как убитый, – он, сморщив лицо, принялся тереть виски. – Поймали там ведьму какую-то, так ли?

– Поймали, – неохотно махнул Любим, понимая, что Якушке уж все расписали в красках, а интересуется сотник лишь для того, чтоб поддеть воеводу ночевавшей в его шатре девчонкой.

– Да говорят, десятники твои на тебя обиду затаили, – как и ожидалось, промурлыкал Якушка, – себе девку на потеху оставил, да еще и получше выбрал, а им поразвлечься не дал, злодеек отпустил.

– Мои десятники не в обиде, я их души от греха плотского спасал.

– А-а-а, а чего ж сам-то не спасся? – подмигнул сотник и тут же скривился от уколовшей изнутри злой иглы похмелья.

– И самого Бог уберег, – Любим вперил в Якуна открытый взгляд. – Девка не простая, крест на шее – чистое золото, и холопки признались, что то их хозяйка. Нарочитого мужа дочь, не иначе. Я их к отцу ее отправил, нам его помощь ох как понадобилась бы. Да только он за дочерью не явился, видать ему все равно, что она у нас сгинуть может.

– А чего ж она, чадь нарочитая41, у нашего стана околачивалась? Сама коней, сказывают, попортить хотела. Послала бы холопок.

«А действительно, отчего она сама в лапы к нам полезла? Совестливая, не хотела девок одних подставлять?»

– Мученицей за град помереть хотела, чтоб в райские кущи побыстрей попасть, – с серьезным лицом произнес Любим, про то, что Марьяша полюбовница Ярополка он решил сотнику не сказывать.

– Странные эти вороножцы, – опять с силой потер виски Якун, – то переговорщиками детей присылают, то баб воевать отправляют.

– Да вроде как она сама, а отец и не ведает, – справедливости ради, вступился за местных Любим.

– Следить за чадами своими надо, – хмыкнул сотник, – ну и чего ты там, кущи райские-то ей показал?

– Сказал же – не трогал, – огрызнулся Любим.

– И что делать с ней будешь? – не унимался Якун.

– Поглядим, – уклончиво отозвался воевода и зашагал к своему шатру.

2

Марьяша, протирая сонные глаза, выглянула из-за полога, пугливо покрутила головой и встретилась взглядом с насмешливыми очами воеводы.

– Мне по нужде отойти нужно, – сильно краснея, робко попросила она у Любима.

– Ну пойдем, провожу, – милостиво улыбнулся он, довольный ее просительным тоном.

– Как провожу? – тут же слетело смущение. – Может ты мне еще и подол подержишь?! – возмущенно захлопала Марьяшка ресницами.

– Нет уж, подол сама держи, – фыркнул Любим, – а вот где кущи отхожие покажу. А впредь вон с Мирошкой станешь ходить, – указал он на безусого, белесого как одуванчик паренька, – сторожем при тебе будет. Слыхал, Мирон?!

– Слыхал, – с интересом разглядывая девку, отозвался воин.

Марьяша, осторожно ступая белыми ножками по мокрой от росы траве, послушно побрела за Любимом. Было видно, что босиком она ходить не привычна, девчонка прикусывала губу и морщила нос так, как совсем недавно морщился от похмелья Якушка. Любим довел ее до «курятника», распахнул ворота:

– Вон смотри в углу, – указал он через широкий загон, – туда и беги.

– А зачем вам такой частокол? – обомлела при виде пустого пространства Марьяша. – Это, если мы нападем, оборону держать, да?

– То тебя не касается, беги уже.

«Вот додельная, все-то ей знать нужно».

– У нас сил много, подступимся и забор вас не спасет, бежали б вы подобру-поздорову, – блеснула она холодными темно-серыми глазами, и Любим впервые рассмотрел, что глазищи у нее как мартовский вороножский лед.

– Да погодим покуда бежать, – усмехнулся владимирский воевода.

«Было бы у вас силенок много, так уже давно подступились бы».

Назад Марьяша шла так же крадучись, несколько раз подпрыгивая и хватаясь за уколотую ногу.

– А чего сапоги скинула? – как бы между прочим поинтересовался Любим.

– Да так, – неопределенно отозвалась она.

– Чтобы в тебе скорее холопку простую признали, да?

Девчонка промолчала.

Поодаль от шатра Кун уже выставлял котел, готовясь для воеводы и десятников готовить кашу. Остальные вои суетились по своим кострам. Все вертели головами, разглядывая пленницу.

– Эй, Кун, вот тебе помощница! – крикнул Любим старику.

– Что ты, воевода-батюшка, не для боярышни кашу на костре варить, – заулыбался старик, – уж я и сам.

– С чего ты взял, что эта курица – боярышня? – еще раз окинул взглядом простую одежду пленницы Любим.

От его насмешливого тона и надменного взгляда девчонка надулась и горделиво вздернула носик.

– Ручки беленькие, без мозолей, ножки вон поколола – боярынька, – так же доброжелательно улыбнулся Кун. – У меня глаз наметан. А величать тебя старику, милостивая боярышня, как прикажешь?

– Марьяшкой ее кличут, – не давая ответить девице, поспешил выпалить Любим.

– Марья Тимофевна, – сухо сказала пленница, пронзая Любима серыми очами, казалось, могла бы, так и насквозь проколола бы.

– Вот сейчас нам эта боярынька белорукая кашу-то и сварит, – подмигнул воевода. – Кашу-то варить умеешь, али целыми днями лавки в светлице просиживала? – отчего-то Военежичу очень хотелось уколоть Марьяшку, чтобы позлилась, подергалась, огрызнулась; раньше такую склонность к злодейству он за собой не замечал.

– Умею, – так же надув щеки, ответила Марьяша.

– Да я и сам… – начал, не поняв игры, Кун.

– А ты не лезь, – и Любим, довольный, пошел слушать сказы ночных лазутчиков, ведь в полночь следует уже выступать к Онузе. Щуче он наказал выменять в соседней верви для Марьяшки лапти с онучами и одеяло. «Все ж холопка теперь моя, надо позаботиться. Да, холопка, – огрызнулся он собственной совести, – не сказывает, кто такая, значит холопка. И пусть отвыкает от замашек боярыньки».

Десятники смиренно ждали его у костра, не начиная без воеводы трапезу. Марья, к удивлению, о чем-то весело переговаривалась с Куном, стрекоча как сорока, видно было, что со стариком у них полное взаимопонимание, но стоило на поляне появиться Любиму, улыбка сразу же исчезла с разрумянившегося личика. «Ишь, курица рязанская!»

Простые вои, достав из-за пазух ложки, хлебали из общих котлов, десятские же мнили себя уже белой костью, и каждый собирался есть из своей деревянной мисочки. Кун первой наполнил ароматной кашей медную миску воеводы и подал ее Марьяше, указывая на Любима, девушка якобы не поняв кому нести, протянула ее Могуте. Тот замотал головой, мол, это не мне. Марьяша развернулась и, не глядя в глаза, небрежно сунула миску Любиму. Дальше Кун наваливал в посуду десятников оставшуюся кашу, а девушка смиренно разносила, крестя каждую миску и кланяясь мужам, как подобает благонравной девице, те смущенно откланивались в ответ, нахваливая новую хозяюшку. Разница была очевидна. Любим, насупившись, начал есть…

Песок сразу захрустел на зубах, словно кто-то доброй щепотью сдобрил им кашу. «Вот криворукая, а еще нос дерет! Черпак должно на землю уронила, так помыть надо было, Кун-то куда смотрел?»

– Вот это кашка, так кашка, – наяривал ложкой Могута, – нет, дед, у тебя так-то никогда не получалось.

– Это да, – поддакнул и Щуча, – как из печи у матушки. Спасибо, хозяюшка.

Марья довольно улыбнулась. Любим опять зачерпнул ложку, ну невозможно есть! Он со вздохом отодвинул миску.

– Спасибо, хозяйка, – неслось от десятников.

«Вот ведь кобели, перед смазливой девкой стелются, что аж песок жрать готовы». К костру подошел полюбопытствовать Якун.

– Каши у вас не осталось, а то у моих безруких после бражки вчерашней погорело все, маются страдальцы? – втянул сотник ноздрями сытный дух.

– Отведай, Якуша, – предвкушая потеху, радушно пригласил Любим.

Щуча уступил свое место у костра, Якун чинно расселся, беззастенчиво разглядывая Марьяшу. Девица так же с почтением подала миску и ему.

– Я к вам теперь есть ходить буду, – зачавкал Якун, довольно улыбаясь, – даже похмелье отошло.

Любим непонимающе перевел взгляд от сотника на Марью, и тут ему все стало ясно. Злая усмешка лишь на миг осветила прекрасное лицо, но этого оказалось достаточно, чтобы Военежич прозрел – песок был только в его миске, и появился он там не случайно.

– Миски и котел пусть эта боярышня сама моет, – наградил Любим шутницу суровым взглядом, – а потом в шатер ступает сидеть, нечего по стану болтаться.

Марья и бровью не повела, с легкой улыбкой собрала посуду в пустой котел и мягкой поступью попляла мыть к реке. Мирошка, как велено, тенью побрел следом. Голодный Любим пошел догоняться от котла простых воев. «Выдрать что ли эту „боярышню“?» – раздумывал он.

Обед был без песка, готовила она и вправду справно, но обида за утро не оставляла, да и не только за песок, Любим чувствовал скрытую враждебность, Марьяшка со всеми была мила и любезна, очень почтительна и скромна, и только по отношению к молодому воеводе позволяла дерзость и высокомерие. «Да что я ей сделал-то плохого? Пожалел, на утеху воям не пустил, пальцем не тронул, а следовало бы выдрать хорошенько, а она нос дерет! От полюбовника своего набралась гордыни, курица!»

– Вот лапотки и онучи, – хмуря брови и не глядя на девчонку, протянул Любим, – из верви принесли.

– А сапог не было? – изумленно уставилась на простую обувку Марьяша.

– Откуда ты наглая такая? Обувай, покуда дают!

Девчонка с кислым видом взяла обувь и ленты обмоток.

– И чего стоишь? Теперь в шатер ступай, – гаркнул на нее Любим. Марьяша легонько фыркнула и, стараясь не прихрамывать, гордо пошла к шатру. «Вот так! С такими построже нужно. Ишь, сапоги ей подавай!» Любим, довольный самим собой, проводил глазами плавную округлость бедер. «Хороша, курица. Любому голову закружит».

3

А девке действительно нечего было сейчас бродить по стану. Вечер быстро приближался, вои перетряхивали броню, чистили оружие; уже началось скрытое движение вдоль берега. Военежич велел на всякий случай прочесать лес поодаль от лагеря и расставить дозорных, чтобы успели предупредить, если из чащи внезапно выдвинутся вороги. Ведь пока основная дружина будет на правом берегу, кони останутся почти без защиты. Создавать присутствие большого войска поручили малочисленному отряду Якуна. Его «соколики» должны были по утру разжечь обычное количество костров и суетиться у берега, шныряя туда – сюда.

Любиму было известно, что на том берегу у брода онузский посадник все же установил скрытый дозор на случай, если владимирцы разведают переправу. Вороножские вои прятались в камышах и менялись раз в полдня, смену дозора удалось приметить не сразу. Хитер посадник, противника нельзя недооценивать. Если подкрасться и перебить сторожей, это вызовет тревогу и к торгу из крепости никто не выйдет. Все усилия окажутся напрасны. Что же делать? Только обмануть онузские дозоры. Любим с Щучей долго ломали над этим голову.

– Даже если ночка совсем темной будет, все равно приметят, больно нас много, – вздыхал Любим.

– А если не через брод, а вплавь, выше по течению, – Щуча, худой и верткий, напоминающий ушлого хорька, сощурил маленькие глазки. – А назад с полонянами уж бродом отступим.

– А броня?

– А броню на плотах переправим.

– Рубите плоты, – согласился, немного поразмыслив, воевода, – только незаметно, с приглядом.

«Туда переправимся, обойдем оврагами Онузу, и к засаде. Вот только выступать нужно не под утро, как собирались, а лишь только стемнеет, а то не успеть».

Солнце плавно опускалось к окоему. Любим решил немного подремать, кинул попону под шатер, сверху набросил одеяло, принесенное из верви, свое он оставил Марьяше, улегся поудобней и, подложив руки под голову, прикрыл глаза. Все должно пройти как надо. А надо ли? Чтобы сказала мать, узнай, что он собрался безоружных в заложники загрести? Додумать неприятную мысль Любим не успел, ухо уловило сдавленное рыдание – плакали в шатре. «Неужто Марьяшка? Весь день ходила вся такая спокойная, даже веселая и бровью не вела, что в полоне, среди чужих людей, и на тебе – рыдает! Ну и пусть ревет, доля у нее такая, сама виновата», – Любим отвернулся на другой бок. Всхлипы усилились. Тяжело вздохнув, Военежич встал и отодвинул тяжелый полог.

Марьяшка рыдала навзрыд.

– Ну и кто тут решил Дон глубже сделать? – улыбнулся Любим.

Она кинулась торопливо вытирать щеки.

– Чего рыдаешь? – он присел на корточки и снизу вверх заглянул в заплаканные очи.

– Не могу я это обуть… – всхлип, – я и так и эдак – не получается, – Марья в гневе отшвырнула лапоток. – Я лучше босой буду ходить.

И новые рыдания. Любим не знал – сочувствовать страдалице или смеяться.

– Ничего здесь мудреного нет, – поднял он измятые онучи, – берем обмотку, делаем вот так, – Любим коснулся нежной пяточки, девушка вздрогнула и попыталась отдернуть ногу, – чего брыкаешься, я тебе помочь хочу, смотри – показываю.

Военежич, млея от прикосновения к теплой бархатной коже, неспешно приладил грубую обувку на изнеженную ножку боярыньки.

– Теперь вторую, – проворковал он, как маленькой.

Марьяша с серьезным лицом следила за его плавными движениями, уже не стараясь вырваться.

«Вот так бы всегда».

– Откуда умеешь? – робко спросила девушка.

– Так я же «лапоть владимирский», мне положено, – подмигнул Любим. – В походе сапог изодрал, мне вои лапоть сплели, так три седмицы в нем выхаживал, даже в сечу ходил. Поначалу все Кун управлял, а потом я уж и сам приладился. Так вот.

– Благодарствую, – выдохнула Марьяша, разглядывая свои ноги в лапотках.

– Я тебя обул, а ты меня разуть не хочешь? – немного охрипшим голосом прошептал Любим, заглядывая красавице в глаза. Дыхание перехватило.

– Я к матушке хочу, – всхлипнула Марья, по щекам снова покатились крупные капли-жемчужины. Любим понял, что обмотки здесь совсем ни при чем. Дева затосковала по дому. Желание схлынуло, воевода устало уселся на лавку рядом с Марьей.

– Матушка болеет крепко, Борониха, знахарка наша, сказала – весну следующую не встретит, – девушка старательно вытирала слезы, но они все катились и катились, омывая лицо.

– Да откуда ей знать, то же мне, пророчица, – попытался хоть как-то подбодрить Любим.

– Она никогда не ошибается. Страшно мне. И здесь страшно, боюсь я тебя, крепко боюсь, домой хочу.

– Так я тебя к себе не звал, сама пришла, – насупился Любим.

«Боится она, как песок в кашу подсыпала, так не боялась, что подол задеру, да выдеру, а теперь боится. А может и вправду отпустить ее, родные за ней не явились, толку от нее, как от полонянки никакого. Пусть плывет домой, к матушке, – он бросил украдкой взгляд на притихшую Марьяшку. – Ну да, отпущу, а она к Ярополку в объятья побежит, да надо мной, лаптем, еще и насмехаться станут. А про матушку может и враки».

– А к матушке – это куда? Родители твои кто? – сузил он глаза.

Марьяшка отпрыгнула в сторону, словно ее ударили, серые глаза сразу засветились гневом.

– Ну, чего молчишь? Скажешь, чья ты, так может и отпущу.

– Не скажу, – от слез не осталось и следа, только обжигающая злость.

– А коли так, – разозлился и Любим, – то ты теперь моя холопка, будешь мне порты стирать, кашу варить и в лаптях ходить. Поняла?

– Наши челядинки в сапогах ходят, – презрительно фыркнула Марьяша.

– Приласкаешь, так и сапоги тебе будут, – перестал играть в благородство Любим.

Он заметил, как задохнулась от возмущения его полонянка, как сдвинулись к переносице соболиные бровки. Ох, хороша! Любим поднялся, оправляя кушак. Марья отступила еще на два шага и уперлась спиной в полог.

– И сапоги куплю, и гривну витую, и паволоку на убрус42, – промурлыкал Любим, надвигаясь на нее.

– Мне не надобно, – пискнула девушка, вжимаясь в полог.

– А мне надобно, уж так надобно. Приласкай.

– Не надо, – с мольбой прошептала Марья.

– Чего ж не надо, коли ты уж и так грех познала. Приласкай, на руках носить стану, царицей Цареградской у меня будешь.

Он подошел вплотную, но не спешил хватать девицу, чтобы она чуть попривыкла.

– Не бойся, – мягко шепнул он, поймав ее руку в воздухе и целуя кончики пальцев.

– Я кусаться стану, – предупредила Марья, пытаясь вырваться.

– Да разве курицы кусаться могут, так только, поклевывают, – подмигнул он ей.

«Вот сейчас жарко поцелую, так брыкаться и перестанет». Где-то в глубине души Любим понимал, что делает что-то дурное, но близость девичьего тела дурманила голову, заглушая слабые попытки совести достучаться до разума.

– Любим Военежич, – из-за полога окликнул его бас Могуты. – Там отец Марьи Тимофевны приехал, тебя видеть желает.

Лишь краем глаза Любим заметил, как побледнела Марьяшка, как замерли и без того испуганные серые глазищи. Но воеводе некогда было рассматривать пребывающую в смятении пленницу. «Как не вовремя, нам выступать, а он явился! Ну и, вообще, не вовремя». Любим стрелой вылетел из шатра.

– Где?! Сюда не пустили? – кинул он через плечо Могуте.

– Обижаешь, в лодке на берегу держим, – пробасил десятник.

«Не больно-то торопился отец почтенный, вот возьму – да и не отдам девку, будет знать – как раздумывать!» Досада медленно разъедала душевный покой. Любим замедлил шаг, с достоинством оправляя свиту и мысленно подбирая слова, хорошенько отчитать нерадивого батьку.

– Любим Военежич, – кашлянул за спиной Могута.

– Чего тебе? – не повернул головы воевода.

– Отец полонянки того…

– Чего – того?

– Признал я его… посадник онузский.

– Кто?!! – Любиму показалось, что над ухом бахнул раскатистый майский гром.

– Посадник, – растерянно повторил десятник.

«Слепец! – хлопнул себя по лбу Любим. – Она ж сказалась – Тимофевна, считай призналась! О чем я только думал? Да уж известно, о чем, о пятках розовых. Посадникова дщерь!!!» А ведь он уже считал девку своей законной добычей, любимой потехой, скрашивающей вороножское сидение, уже подбирал к ней ключики, даром, что порченная, чего ж стесняться, грех не велик. Но одно дело – неизвестная полонянка, а совсем другое – дочь самого могущественного здесь, на Дону, человека. «А пусть сначала Ярополка выдаст, а там уж и о дочери толковать станем», – Любим зло сжал кулаки.

Тимофей Нилыч нервно бродил взад – вперед по берегу, рядом в лодке сидел только его крестный сынок Верша, больше никого из онузсцев не было. «Тайком приплыл, не хочет, чтоб в городце про полон дочери прознали», – сразу смекнул Военежич.

– Здрав будь, посадник! – как можно веселее и уверенней окликнул гостя Любим.

Тимофей торопливо вскинул голову – он постарел лет на десять, сгорбился, осунулся, перепахавшие лицо борозды морщин стали еще глубже, в почерневших глазах застыла мука неизвестности. «А дочь-то любимая!»

– Где она! Что ты с ней сделал! – метнулся посадник к Любиму.

– Жива – здорова, – скрестил руки на груди Любим.

– Выведи, погляжу! – прикрикнул Тимофей.

– Не больно-то торопился – поглядеть, – скривил губы владимирский воевода, – мы тебя прошлой ночью ждали.

– Не мог я прошлой ночью, – казалось, подавился горечью старик, – эти дуры только под утро признались. Днем нельзя было, сам понимаешь, ни к чему в граде об этом пока знать.

– Нет, не понимаю, – сделал вид Любим.

– Все ты понимаешь, уж я тебя прознал. Где дочь?!

– Где Ярополк?

– Не могу я тебе Ярополка выдать, не в моей это воле! – с надрывом прокричал Тимофей. – Коли б в моей воле было, так давно б вас с ним выпроводил. Думаешь, я не понимаю, что, ежели не ты, так вся рать Всеволодова все равно сюда доберется, что князь этот беглый у нас как кость в горле?!

– Так отдайте.

– Ты оглох, воевода?! Сказано, нет его у меня, и где прячут, не знаю! – Тимофей нервно отер лоб. – Чувствовал ведь, что на беду этот пройдоха явился. Поманил младых бояр наших новым княжением, мол, поддержите меня, а я у вас князем здесь сяду, от Рязани отойдем, сами править станем. Такие, как зятек мой будущий Горяй, поверили, спрятали его, нам, старикам, не сказывают.

«Вон оно как, петух этот Горяй, стало быть, женишок, а князь в полюбовниках! Хитра, ох хитра!» – Любим раздраженно прикусил губу.

– Горяй-то твой, чай, не отрок безусый, чтоб в нелепицы такие верить, – раздраженно бросил он посаднику, – для вас и я с дружиной – рать великая, а вы от Рязани отходить надумали.

– Ярополк сказывает, что войско скоро его из Ростова пожалует, дескать, уж послал за дружиной своей. Обещает помощь от ростовских бояр.

– Сам-то веришь? – усмехнулся Любим.

– Нет, и не только я. Раскол у нас великий, смятение: одни выдать хотят, другие стеной стоят за Ярополка. Горяй князя схоронил, в том побожиться могу, – Тимофей широко перекрестился и, бережно достав из-за пазухи распятье, поцеловал в знак правды.

– Хорош у тебя зятек будет, – усмехнулся Любим, – если будет, – добавил он мрачно.

Тимофей дернулся, как от удара.

– Отдай дочь!

– Нет. Что хочешь делай, а покуда Ярополка не выведете, Марью не отдам.

– Жена у меня слаба, неровен час помрет, дочь не повидав. Нешто у тебя матери нет? – голос Тимофея дрогнул.

«Про матушку, выходит, правду сказала», – чуть отлегло у Любима.

– Есть у меня мать, а вот брата нету теперь, погиб из-за Ярополка, и племянники сгинули и невестка. Смекаешь? Правильно, не разжалобить меня.

В быстро сгущающихся сумерках Любим все же сумел разглядеть, как погасла робкая надежда в выцветших глазах старика.

– Дай хоть повидаться.

– То можно, – легко согласился Военежич. – Могута, Марью приведи. Да сразу ей скажи, что только повидаться, не отпускаю я ее.

«А то понадеется, а потом слезы и сопли ей утирай».

– Попортил девку мою? – сузил глаза Тимофей, разглядывая Любима.

– Чего ее портить, коли она и так порченная, – не сдержался тот и бросил в лицо посаднику то, о чем собирался молчать. – Не углядел ты за дщерью своей, а может сам свел.

– Врешь, сукин сын! – взревел Тимофей, кидаясь на Любима, но тот невозмутимо стоял скалой и даже не отстранился. Посадник сделал взмах, но не ударил, рука безвольно упала.

– Чего ж мне врать? – с холодным спокойствием продолжил Любим. —Ярополка она полюбовница, по наущению его потраву коням нашим устроить хотела. За тем и поймали.

– По глупости и малолетству то она с холопками сделать хотела, при чем здесь Ярополк! Она и видела его всего пару раз.

– А вот холопки твои иное баяли, – прищурился Любим.

– Я им косы-то повыдергаю! Змеюки! – посадник возмущался, но по едва уловимым приметам, чуть дрогнувшим векам, разжимающимся и поджимающимся пальцам правой руки, Любим понял – Тимофей вспомнил нечто такое, что может подтвердить догадку.

Тут глаза посадника устремились куда-то через плечо владимирского воеводы, Любим оглянулся. Могута с почтением чуть поодаль сопровождал быстро летящую к берегу Марьяшку.

– Бить не позволю, – предупредил Любим.

Тимофей взглянул на него так, словно увидел впервые. Военежичу показалось, что старик заглянул в дальний угол его метущейся души, и от того стало неприятно.

– У тебя, воевода, жена и детки есть? – устало спросил старик.

– Не дал Бог.

– Как появятся, так поймешь, каково оно – отцом быть. Один бродит неизвестно где, может и в живых уж нет, другая Юдифью43 себя возомнила.

«А я значит Олоферн поганый», – хмыкнул про себя Любим.

– Батюшка! – радостно взвизгнула Марьяша, скатываясь с небольшого обрыва прямо в объятья отца. – Тятя, тятюшка, – зарылась она носом в отцовскую свитку.

– Жива, здорова? – зашептал Тимофей, оглаживая дочь по голове. – Как же так? Как же так, дитя мое неразумное.

– Я помочь хотела, чтобы они убрались, – так же шепотом отозвалась Марьяша.

– Куда ж они без коней-то уберутся, наших лошадок полезли бы отнимать. Неразумная, бедовая ты моя, – отец все гладил и гладил дочь по золотистым волосам.

– Матушка как?

– Спокойна, думает, я тебя от греха подальше к Федосье отправил. Не обижали тебя здесь? – заглянул Тимофей в глаза дочери.

– Обижали, – выпалила она, бросая дерзкий взгляд на Любима.

Любим почувствовал, что краснеет как юнец: «Да ведь не дошло ж, да может я бы и не стал… А я ей даже обуваться помогал, а она отцу сразу жаловаться».

Посадник напрягся, тоже окатив чужака недобрым взглядом.

– Обижали, этот вот курицей меня рязанской обзывал, – выпалила Марьяшка.

– Курица ты и есть, – не удержался Любим, с облегчением выдыхая.

– Больше ничего? – выдохнул и Тимофей.

– Да разве мало? Где это видано, чтобы боярскую дочь, посадникову, курицей кликали, а я ему еще кашу варила, старалась, а этот! – она опять зыркнула на Любима, пылая щеками, как и он.

– Не особо старайся, – к самому уху дочери наклонился отец, но Любим все ж смог услышать, – а то не заметишь, как от старания обрюхатит.

– Вот еще, – фыркнула Марьяшка.

– Про князя Ярополка правда? – кашлянул отец, пряча собой дочь от Военежича.

– Какая правда? – услышал Любим искреннее удивление.

– Что полюбовник твой?

– Врет!!! Врет! Не верь ему! – с шумом запротестовала Марьяшка.

«Вот ведь, курица, так-то искусно врать научилась».

– Ладно, даст Бог, потом разберемся. Здесь пока остаешься, не хочет воевода тебя отпустить.

Любим услышал тяжелый вздох девушки.

– Ты же меня вызволишь, правда? – зашептала она. – Я домой хочу.

– Вызволю, Ярополка ему сумею добыть, так отпустит.

– Нет! – взвилась Марьяша. – Не делай того, не нужно! Я выдержу и неволю, и боль, и позор, я сумею, – быстро зашептала она, – доля моя такая, сама выбрала. Не выдавай, они убьют его! – Марья вцепилась в руку отца.

«А говорила, что не полюбовница, – зло сжал челюсти Любим, – вот и всплыло!»

– Князья друг дружку не убивают, нету у них обычая такого, – попытался успокоить дочь Тимофей, – окаянными прослыть не хотят.

– Ну так в порубе сгноят, то еще хуже – медленно без света Божьего помирать. Не делай этого, он к нам гостем пришел, нам доверился! – в голосе Марьяши звучала отчаянная мольба.

– Да я за тебя десятками таких князей готов сдавать, – вырвал руку из ее цепких объятий Тимофей, – и не жаль мне их, а тебя, дурочку влюбленную, я жалею, и себя виню, что не уберег, не доглядел, – старик задыхался от волнения. – Прости меня, – вдруг попросил он у дочери прощение.

– Что ты?! Что ты?! То я виновата, – оба зарыдали.

– Ладно, прощайтесь! – прикрикнул на них Любим, время поджимало, надо быстрее избавиться от посадника.

Марья уходила медленно, беспрестанно оглядываясь, старик побитым псом смотрел ей вслед.

– Я тут постелить теплое принес, одежу кое-какую, сапожки и припасов, чтоб не голодала, – опомнился Тимофей, – Верша, тащи сюда, – обратился он к отроку, все это время сидевшему тихо в лодке.

Мальчишка кинулся вытаскивать мешки, передавая их Могуте, на Любима он бросал неласковый взгляд волчонка.

– Слово дай, что дочь мою не обидишь, – грозно обратился посадник к владимирскому воеводе, сразу преображаясь в хозяина.

– Она у тебя сама кого хочешь обидит, – скривился в усмешке Любим, – ладно, обещаю, не обижу я девки твоей. Но ежели Ярополка не приведешь, с собой во Владимир-град заберу, не забывай об том.

Спешно шагая про меж костров, Любим на ходу рылся в мешке, что-то выискивая.

– Второй дай, – протянул он руку Могуте, – да где ж они?

– Чего, Любим Военежич, ищешь, – удивился десятник.

– Сапоги он ей передал, найти не могу, – Любим закопошился во втором мешке.

– Так вот они, я их под мышкой несу, – показал Могута сапожки мягкого сафьяна, с вышивкой по краю.

– Сюда дай, – вырвал Любим.

«Припрячу пока, пусть в лаптях походит, как научится без меня обмотки наматывать, тогда отдам», – пальцы еще жгло от воспоминаний о мягких пяточках.

Марьяша сидела у шатра на попоне Военежича, с грустью глядя в строну Онузы.

– Вот, отец передал, – Любим кинул ей под ноги мешки, – спать ступай, нечего здесь рассиживаться. Кашу она для меня старалась варить, – вспомнив, передразнил он, – песок до сих пор на зубах скрепит.

Он ждал, что Марья вступит в перебранку, но девушка молча собрала свое добро и, войдя в шатер, задернула полог. Стало как-то тоскливо. Любим подошел и громко шепнул в щель:

– Да не собирался я тебя лапать, так, пошутил, за кашу хотел припугнуть, чтоб в другой раз неповадно было.

– Как же, не собирался, – приоткрыла полог Марья, – чуть слюной свиту не закапал.

– Больно-то ты мне нужна, курица малолетняя, – как можно презрительней хмыкнул Любим, и тут же заметил расстроенный взгляд. «Вот и пойми их, девок этих, пристаешь – плохо, не пристаешь – еще хуже». – Ну, если захочешь, так я всегда слюбиться готов, – поспешил он добавить.

– Дурень, – Марья со злостью задернула полог перед самым носом незадачливого ухажера.

Сплюнув, Любим отправился собирать дружину.

4

В черной безлунной ночи вороножцы бесшумно крались вдоль донского берега. Лишь легкий шорох камыша выдавал присутствие большого отряда. Любим был возбужден и деловит, все угрызения совести, раздумья отступили сейчас куда-то далеко в тень, уступая место решимости. Надо просто четко и быстро сделать задуманное.

Плоты спустили так же тихо. Часть воев в полном вооружении Любим отправил переправляться вместе с доспехами и оружием, если на том берегу все же ждет засада, эти ратные должны были, первыми выскочив на берег, задержать врага, пока нагие вои будут хватать оружие и натягивать броню.

Военежич, дабы показать пример, первым разделся и погрузился в еще сильно студеную воду. Казалось, в тело воткнулись сотни невидимых игл. Майское солнце успело за день прогреть лишь тонкий верхний пласт. Любим быстро заработал руками, стараясь согреться. Взмах, еще взмах, еще… Постепенно, зарождаясь в груди, мягкое тепло стало разливаться по венам, дыхание выровнялось. Рядом, фыркая как большой пес, разрезал воду Могута. А в лесу опять надрывались соловушки, им не было дела до человеческой возни.

Правый берег оказался пуст. Растирая кожу и отряхиваясь, вои спешили натянуть сухую одежду. Перед отплытием каждому велено было запомнить, где и под чьим приглядом на плоту он разместил свои пожитки, поэтому облачались и вооружались хоть и наощупь, но довольно споро.

Щуча уверенно вел разведанным путем, а поспешать следовало. Изрезанная оврагами равнина была пустынна, лес здесь то ли вырубили, то ли его и не было. Небо стремительно светлело, на востоке уже проглядывала полоска будущего восхода. Если бы не стелящийся над степью туман, отряд оказался бы как на ладони.

Солнце показало огненный бок, когда владимирцы нырнули в присмотренный для засады лог, поросший коряжистыми вербами. По дну полз бойкий ручеек. Стараясь не замочить сапог, дружинники расселись по его берегам в томительном ожидании. Туман рассеялся, и юркий отрок Богша полез на дерево, наблюдать за пробуждающимся посадом.

Серые домишки теснились за плетеным из лозы тыном. Эта «оборонительная» стена не достигала и плеча взрослого мужчины. Другой защиты ремесленного люда не было. Обычно жители при первой угрозе бежали за спасительные стены городни44. Задумка владимирцев была проста: выждать, когда на торг стечется как можно больше народа, спешно, пригибаясь, пробраться к тыну, перемахнуть через него со стороны крепости, отсекая возможность бегства в град, и пробиться к торговой площади.

Где-то в вышине над оврагом в пепельно-сером небе быстро летели клочья облаков, подгоняемые настырным ветром. Было что-то напряженно-нервное в этом рваном суетливом движении. Любим ждал, последнее время ему больше приходилось ждать, чем действовать.

Весенний торг – самый важный, город за долгую зиму подъел все припасы, и селяне с донских и вороножских вервей в преддверии лета спешили содрать втридорога за сбереженное жито45. Долгими морозными днями, маясь от безделья, местные умельцы смастерили множество затейливых вещиц – отраду для девок и баб. Онузцы хотели насладится зыбким миром, понимая, что это может быть их последний торг перед надвигающейся суздальской бедой.

А охотники все ждали. Наконец, по-кошачьи проворно Богша слетел с дерева и подбежал к воеводе:

– Торг шумит. Можно.

Любим поднял руку. Вои, крестясь, полезли наверх. Разделившись надвое, владимирцы, почти стелясь по земле, устремились к посаду. Военежич вел десный отряд, сильно заворачивая к Дону и отрезая путь к лодкам. Могута перехватывал выход к городским воротам.

Но, несмотря на предосторожности, их заметили раньше, чем удалось достигнуть тына. В посаде началась бестолковая суета. Уже не скрываясь владимирцы кинулись перескакивать через жерди забора. Завязался бой. Бабы с детишками бежали, укрыться в избы, большая группа горожан попыталась прорваться к граду. Но перепуганные вратари46 затворили тяжелые створы ворот. Толпа оказалась в ловушке, прижатой к пряслу. Онузские вои старались прикрыть своих, отчаянно наскакивая на чужаков. Кровь пролилась. Любим этого не желал, но пробиться к желанным боярским детям не получалось.

– Не до смерти, обухом бейте! – срывая голос, кричал он своим.

Разорвав оборону и похватав три десятка девок, молодых баб и безусых отроков, тех, что были одеты понарядней, владимирцы начали отступать к броду. Онузские вои их преследовали, но выглядело это, как если бы свора собак пыталась задрать медведя-шатуна. На владимирцев кидались и обезумевшие женщины, старясь вырвать своих детей. Чужаки их отшвыривали и продолжали тащить заложников к реке. Визги и отчаянные крики стояли над Доном.

Среди тех, кто наскакивал на владимирцев, Любим приметил и Горяя. Тот, широко размахивая мечом, вдохновлял поредевшие ряды онузвких воев.

– В плечо! – скомандовал владимирский воевода, и между заложниками и онузцами выросла стена из щитов и ощетинившихся мечей.

– Ярополка выдайте, тогда ваших вернем, – крикнул Любим, скрестив взгляд с налитыми яростью глазами Горяя.

– А это видел, – показал ему кукиш онузский боярин.

Любим криво усмехнулся: «Хороша парочка – курица да петушок».

– Отходим! – гаркнул он.

Вороножцы ушли бродом, волоча живую добычу и оставляя за собой растревоженный город.

Первой на левом берегу Любим приметил Марьяшу. Стоя рядом со своим охранником Мирошкой, она широко распахнутыми глазами взирала на испуганных и рыдающих подружек, подгоняемых владимирскими воями.

– Марья, и Марья здесь! – заохали девицы, увидев ее.

Она кинулась к подругам, рыдая и обнимая их как сестер.

Пленников повели к загону. Марьяшка пошла с ними.

– Куда?! – выхватил ее из толпы Любим. – В шатер ступай.

– Ненавижу!!! Ненавижу! – с яростью бросила она ему в лицо. – Это все ты! Горе нам принес! Добреньким прикидываешься, а сам волк, и улыбка у тебя – оскал волчий! Нас освободят, всем вам горло перережут! Слышишь?!

Не обращая внимание на проклятья, Любим потащил Марьяшку к шатру.

– Пусти, я с подругами хочу! – вырывалась она, извиваясь всем телом и норовя пнуть его ногой.

– Уймись, – хмуро одернул беснующуюся Военежич.

Но Марьяшка продолжала брыкаться, правда уже молча. Любим легонько швырнул ее в шатер.

– Нас освободят, – упрямо твердила она.

– Женишок твой дурной? – усмехнулся Любим.

– Да хоть бы и он, – отвернулась Марья.

– Мне нужен лишь Ярополк.

– Нет, ты не волк, ты пес, – девушка резко развернулась, смело глядя на обидчика, – лижешь руки своему хозяину. Он приказал, и ты баб и детишек в полон кинулся брать, о христианском милосердии позабыл. А Ярополк чист, он сокол гордый, он вам, собакам, не чета.

– Здесь сиди, – рявкнул Любим и вышел вон.

5

Первым делом воевода с десятниками навестил пленников. Те испуганно жались по стеночкам, утирая слезы.

– Бояться вам нечего, – громко проронил Любим, – обиды вам чинить не станем, кормить будем досыта, коли нужно чего, весточку за реку отправим. Захотят – принесут. И жить вы здесь станете, пока мне князя беглого не выдадут.

– А коли не выдадут? – робко подала голос одна из девиц.

– А коли не выдадут, к светлому князю Всеволоду во Владимир вас отвезу, пусть сам решает, что с вами делать. Яков, – окликнул он одного из десятников, – прознайте чьи.

Основательный Яков, стал медленно обходить полонян. Глядя в заплаканные очи пленниц, Любим и сам себе казался волком, во всем соглашаясь с «рязанской курицей».

Все пойманные девки, бабы и отроки оказались из знатных семейств, наметанный глаз не подвел, лишь одна высокая грудастая девица, в яркой поневе с рядами янтаря на шее, была всего лишь дочерью гончара.