Подари мне жизнь

Глава двадцать шестая Выход на финишную прямую

И вновь Костя с Джойстиком взывали к виртуальному компьютерному миру в ожидании ответов на свои сигналы о помощи. И опять над ними клубился сигаретный дым, а под ногами хрустели алюминиевые банки из-под пива.

— …Визу-то мы получили, но она туристическая, — рассуждал Костя, отвечая на предыдущий вопрос друга. — И она не дает права на бесплатное лечение.

— Пошел ответ! — воскликнул Джойстик, толкнув Костю, и сам же начал зачитывать с экрана текст: «…из вашего письма мы поняли, что к моменту приземления самолета у вас на руках еще не будет документального подтверждения статуса репатрианта».

— Ну разумеется! — проворчал Костя. — Оформление происходит в самом аэропорту.

— Тихо, не мешай. «Однако, учитывая вашу форс-мажорную ситуацию, мы пошли вам навстречу и приняли решение, что ваше устное утверждение о том, что посольство присвоило вам этот статус, является для нас достаточным, чтобы принять вашу супругу прямо с борта самолета».

— Супер! — высказал Костя — Это то, что мне надо!

— А если они позвонят в посольство и узнают, что никакого гражданства вам не дали?

— «Это — вряд ли», как говорил товарищ Сухов. Во-первых, для них это лишние хлопоты, а люди есть люди, поверили — и точка. А во-вторых, я уверен, что у них есть какой-нибудь страховой фонд, который компенсирует им неоплаченные операции.

— Разумно, — кивнул Джойстик, открывая новую банку с пивом. — Будем считать, что «таможня дает добро», как отвечал господин Верещагин, коли уж мы заехали в Педжент к Абдулле.

— Я вот что сделаю, — продолжил Костя. — Если Ольгу и Антошку примут в больницу прямо с самолета, то я останусь в аэропорту и буду мурыжить их с оформлением документов до последних сил, пока малышу не сделают операцию. Прикинусь сердечником, поваляюсь пару часов без сознания, в конце концов, изображу из себя тихого сумасшедшего, — и Костя, скривив рожу, заблеял, дергая всеми конечностями и пуская изо рта слюну.

Джойстик засмеялся, бросил ему банку пива и вновь стал читать текст:

— «По приземлении вам не обязательно расставаться со своей супругой — вы можете поехать в клинику вместе с ней, а документы оформить в следующие дни».

— Вау! — закричал Костя и даже пустился в пляс. Но танцевал он не «Хаву нагила», а почему-то «Сиртаки», что было не совсем справедливо в данной ситуации.

Джойстик весело наблюдал за ним. Потом отрезвил его резонным вопросом:

— А ты подумал, что будет потом? Ведь рано или поздно наступит момент, когда они попросят тебя вернуться в аэропорт и привезти документы, подтверждающие ваше гражданство. И что тогда?

— Плевать! — отозвался Костя. — Главное — операция. Нет, какие же все-таки гуманисты эти ваши евреи! Даже не ожидал. Обязательно схожу к Стене Плача и помолюсь Иегове.

— Яхве, — поправил Джойстик. — Впрочем, не знаю. Ты лучше уясни себе, что за это мошенничество тебе грозит тюрьма. Здесь прямое нарушение закона, обман.

— Ну и пусть! — с вызовом сказал Костя. — Ладно, тюрьма так тюрьма. Посижу немного в израильской тюрьме, все-таки не зиндан у Туркмен-баши. Там, говорят, хорошо кормят и даже можно получить образование.

— Образование получишь, — согласился Джойстик. — Научишься из рукава тузов доставать. За пять-то лет!

— Почему пять? — удивился Костя.

— А сколько ты хочешь? Меньше вряд ли дадут. Может, и десять. С аферистами у них там строго.

— Ну… тогда… — Костя на несколько секунд призадумался. Затем все так же решительно сказал: — Тогда буду сидеть десять. Пятнадцать лет, сколько получу. Ничего, выйду еще в расцвете сил. Сколько мне будет? Ну тридцать, тридцать пять. Еще вся жизнь впереди. Я даже разрешаю тебе в это время жениться на Ольге.

— Вот черт! — стукнул кулаком по «мышке» Джойстик, отчего испуганный курсор запрыгал по монитору. — Опять ты со своими шуточками! А если я действительно в это время увезу Ольгу и детей куда-нибудь… в тундру. На Чукотку, где ты нас никогда не найдешь?

— Нет, Джойстик, ты Ольгу никуда не увезешь. Ты — парень честный. А вот помогать ей придется, пока я буду в тюрьме учиться подрезать козырей.

— Послушай, ты действительно способен сесть в тюрьму, пожертвовать своей свободой ради нее?

— Ради ребенка, — поправил его Костя. — Ради сына.

Джойстик помолчал, потом тихо сказал:

— А я бы, наверное, так не смог… Мне даже в тюрьму садиться не за кого.

— Никто не знает, на что он способен, а на что — нет, — философски изрек Костя. — До тех пор, пока тебя как следует не прижмет. Читай дальше, там что-то еще написано.

— «Что касается транспорта, — продолжил Джойстик, — то мы уже заказали специальный амбуланс, который будет ждать вашу жену на летном поле у трапа самолета. Кроме того, мы будем находиться на радиосвязи с экипажем, чтобы получать информацию о том, что происходит с вашей супругой на борту. Так как ребенок, которого вы родите, может не подойти, а поиски неродственного донора в международных регистрах занимают определенное время, мы хотели бы заблаговременно запустить для него международный поиск донора».

— Мы еще не прилетели, а они уже готовы тратить на нас свои деньги! — с восторгом сказал Костя.

— «В связи с этим как можно быстрее пришлите нам результаты его эйч-эл-эй-типирования», — закончил чтение Джойстик. — Это все.

— Нет, это высший пилотаж! — произнес Константин, разводя руками. И добавил с чувством: — Какие классные ребята! Даже жалею, что сам я не родился евреем. Однако будет о чем рассказать детям в старости.

Или расскажу я, если ты останешься в тюрьме до конца жизни, — усмехнулся Джойстик.

В последующие трое суток Константин проводил в постоянных бегах и заботах. Не оставалось времени даже на то, чтобы перекусить по-человечески. Ел на ходу, как собака, то что успевал схватить. Первым делом твердо настроил Ольгу на вылет в Израиль, и чтобы она больше не морочила голову ни Гельмуту, ни себе с этой Германией.

— После операции, — сказал он, — выходи замуж за кого угодно, хоть за Нельсона Манделу, он как раз свободен…

— А я, может быть, больше ни за кого и не выйду, — ответила она в некотором раздумье.

Костя принял это к сведению и намотал на несуществующий ус.

— Ладно, потом разберемся, — произнес он. — Но одного не могу понять: если наш новый ребенок подойдет Антошке как донор, то поиск в регистрах не понадобится. Тогда зачем же они уже сейчас начинают тратить эти двадцать тысяч долларов на ветер?

— Наверно, лучше нас с тобой понимают, что если не искать донора сейчас, то потом может не остаться времени, — ответила Ольга.

Константин хмыкнул. Почесал затылок.

— Странные они все-таки люди, — сказал он. — Уж точно не русские. Русский человек задним умом крепок. Когда рак на горе свистнет, а жаренный петух в жопу клюнет.

— Не русские, зато советские, — усмехнулась она. И добавила: — Впрочем, мама мне рассказывала, что раньше у нас медицина тоже была бесплатной и… человечной. Пройдет еще сто лет, прежде чем мы чему-нибудь научимся.

— Или вспомним хорошо забытое, — поставил точку в этом разговоре Костя и побежал в больницу к Антону. Ольга бы с удовольствием отправилась с ним, но сейчас врачи уже не рекомендовали ей далеко ездить.

Там, возле палаты, он столкнулся с Валерой; тот к этому времени закончил свое выступление и собирался уходить. На сей раз он был без Милы, которая слегка приболела.

— Ну как у тебя? — спросил он с тревогой.

— Порядок, — коротко ответил Костя. — Едем в Израиль. Операцию будем там делать.

— Ну поздравляю! А когда же банк грабить? — клоун заговорил шепотом.

— После, после! — Костя махнул рукой. — Банк никуда не денется, как стоял, так и стоит. Считай, что нам там даже проценты капают.

— Мне деньги позарез нужны, — признался Валера.

— Мне тоже.

Константин не понял, почему Валера выглядел каким-то подавленным и озабоченным.

— А в чем дело? — спросил Костя.

— Да. Видишь ли… — замялся Валера.

— Что-то серьезное с Милой?

— Нет. Тут один мальчик лежит, рядом с Антоном в палате…

— Ну знаю. Виталик, кажется.

— Точно. Шустрый такой. Вернее, был шустрым до вчерашнего дня. А теперь у него обострение болезни. Его даже перевели в реанимацию… Понимаешь, прихожу сегодня — а его нет. А мы с Милой уже так к нему привыкли, как к твоему Антошке. Словно родной. У него ведь тоже лейкоз. А родителей нет. Одна бабушка осталась.

— А где же родители? — спросил Костя.

Валера как-то неопределенно пожал плечами.

— То ли бросили, то ли разбежались в разные стороны. А может, и умерли. Сам Виталик, конечно же, говорит, что они на космическом корабле к Луне улетели, скоро вернутся… Да не вернутся они ни черта! Сволочи…

У него даже побелели костяшки пальцев на сжатых кулаках. Костя положил руку ему на плечо.

— Успокойся. Что же ты предлагаешь?

— Я? Это не я, Мила придумала. Я ведь только смешить могу и кривляться. Думать особенно не умею.

— Брось, все ты умеешь. Но выход-то какой?

— Помочь ему как-то, — вздохнул клоун. — Может быть, к себе забрать… После операции. А какая тут может быть операция? У бабушки этой денег ни копейки нет, у нас тоже не густо. А мальчик умирает… Вот поэтому мне твой банк позарез и нужен! — добавил он со злостью в голосе. — Я хочу вывернуть этих жирных котов наизнанку ради Виталика. Не для себя стараюсь…

— Я тоже, — ответил Костя. — Ладно, не дергайся пока особо, что-нибудь придумаем. В беде не брошу, как и ты меня.

Валера молча пожал ему руку и побрел к выходу. Прямо в своем клоунском наряде и колпаке. А Косте показалось, что на глазах у него блестели слезы.

Постояв немного в нерешительности и раздумывая, не догнать ли Валеру, Константин вдруг увидел мелькнувшего в коридоре Вильгельма Мордехаевича и поспешил к нему. Необходимо было срочно получить результаты эйч-эл-эй-типирования Антона. Врач молча пригласил его в свой кабинет. Выслушал его столь же безмолвно и сурово.

— Старые результаты, месячной давности, могу дать хоть сейчас, — сказал он. — А новые будут готовы через неделю.

— Мне надо как можно быстрее, — умоляюще произнес Костя. — Они готовы сделать операцию в Израиле.

— Все-таки добились своего? — усмехнулся Попондопулос. — Рад. Но раньше чем через пять суток не получится. Людей нет, компьютеры загружены. Медицинское оборудование устарело.

— Дорогой Мордехай Вильгельмович, я у вас задаром санитаром поработаю, сколько скажете, — попросил Костя, перепутав его имя с отчеством. — По ночам приходить буду. Только скостите срок.

— Хорошо, три дня, — подумав, ответил врач. — Больше не могу.

— Два, — сказал Костя, хитро блеснув глазами. — И я вам привезу кое-что со своей старой службы: нужны утки — будут, каталки — пожалуйста, халаты медицинские, полотенца, пижамы — все достану.

— Ну, это другой разговор, — согласился Попондопулос. — Тогда я дам списочек, а через два дня приходи за анализами. И неделю отработаешь у меня в ночную смену.

— Идет! — кивнул Костя, и они ударили по рукам.

Уже стоя в дверях, Константин вдруг обернулся, словно вспомнив о чем-то, вылетевшем из головы.

— Чего еще? — спросил врач, поднимая голову от бумаг.

— Спросить хотел: про этого мальчика, Виталика, который вместе с Антоном лежит. Он что — совсем безнадежен?

— А ты как думаешь? — Попондопулос вновь посуровел и даже рассердился: — Коли ни лекарств, ни родителей, чтобы хотя бы прийти проведать. Одна бабушка и навещает с костылем подмышкой. А ей тоже ходить не близко.

— Где же родители?

— Спились, — коротко ответил врач. — Типично российская история. Мать под забором, отец в тюрьме. Вот так-то, сынок.

— Что же с ним будет? — растерянно спросил Костя. Он вдруг представил на месте Виталика — Антошку, и сердце заныло от боли.

— Откуда я знаю? — развел руками врач, отвечая на вопрос Кости. И добавил печально: — А что с нами со всеми вообще будет?

Перед Константином встали еще два важных вопроса: как быть с учебой в Менделеевском университете и с работой у Мамлюкова? Ни то, ни другое бросать не хотелось, тем более что при благоприятном стечении обстоятельств можно было бы вернуться в Россию месяца через три-четыре. Или даже еще раньше, а лечение продолжить здесь. Деньги к тому времени, Костя был в этом уверен, найдутся. Сейчас он в фармакологическом центре неплохо зарабатывал, и еще был связан негласным договором с Красноперовым — вывести Мамлюкова на «чистую воду». Косте и самому смертельно хотелось проникнуть в «тайную канцелярию» олигарха, выведать секреты и далеко идущие планы. Конечно, Костя воображал себя этаким русским «Джеймсом Бондом», до конца не представляя всей опасности своей игры. Здесь играли не в карты или наперстки, ставки были столь велики, что слишком любопытные люди просто-напросто бесследно исчезали, как вода в раковине… А поступление в университет, пусть даже на заочное отделение, далось ему после стольких безуспешных попыток, что бросать учебу сейчас было бы крайне обидно. Но Константин придумал мудрый и вполне приемлемый вариант решения всех этих вопросов. Настала пора подключить родителей.

К ректору Менделеевского отправилась Елизавета Сергеевна и с присущим ей пылом объяснила химическому член-корру, сколь много потеряет отечественная наука, ежели оставит за пропуск сессии ее талантливого сына вне стен альма-матер.

— Почему же он сам ко мне не пришел? — устало спросил ректор, начиная сдаваться. — Или ноги не ходят?

— Потому и не пришел, что ноги не туда ходят, — не совсем вразумительно ответила Елизавета Сергеевна.

— Что же вы хотите? Академический отпуск мы на первом курсе не даем, — сказал он.

— А вы дайте! — с нажимом отозвалась она. И вновь принялась рассказывать о детских годиках Кости, когда он впервые начал соединять бертолетову соль с йодистым натрием и что в результате осталось от дачного домика.

— Ну хорошо! — взмолился член-корр. — Пускай сдает эту сессию весной… Я думаю, что с этим террористом мы еще все намаемся, — добавил он скорбно.

Елизавета Сергеевна вернулась домой победительницей, а к Мамлюкову был запущен Петр Давидович. Здесь также все прошло гладко. Встреча школьных приятелей была бурной и многословной, а сопровождалась обильным возлиянием горячительных напитков. Петр Давидович вспоминал позже (через два дня, когда память постепенно стала к нему возвращаться), что за всю жизнь не выпил столько, сколько в тот вечер. За воспоминаниями о чудесном пионерском детстве и юных увлечениях последовал вполне взрослый кутеж в цыганском ресторане и пребыванием в какой-то загородной вилле, где хозяйничал некий толстый депутат Думы. Но что там происходило — о том Петр Давидович стыдливо умалчивал, краснея при этом как маков цвет и ссылаясь на временную амнезию. Говорил лишь, что там было три упитанных немца и всех звали одинаково — Гельмут. Но главное, что Мамлюков без всяких проблем решил вопрос с бессрочным отпуском для Кости.

— Когда уладит свои дела — пусть тогда и возвращается на работу, — сказал тот. — И передай сыну, что я имею на него большие виды… Я его человеком-то сделаю!

Однако не все коту — масленица. Постный день наступил тогда, когда Константин, уже передав Джойстику генетическую карту Антона, явился в офис частной авиакомпании, чтобы взять три билета на чартерный рейс в Израиль.

Рита присутствовала на том выдающемся празднике плоти, который закатил Славка Мамлюков на вилле Каргополова, куда привез еще и старого школьного приятеля Петьку Щеглова. Вместе с ними приехали какие-то девочки с Тверского бульвара, коих насчитывалось с полдюжины. А также музыканты «живьем». Они ворвались заполночь, словно собравшиеся на шабаш бесы, и начался кутеж. А ведь Гельмут Шрабер уже собирался уезжать в свой номер-люкс, да и Рита с Каргополовым готовились ко сну. Но Мамлюков, очевидно, хотел пустить алмазную пыль в глаза неудачливому, с его точки зрения, однокласснику, и показать — кто чего стоит в этой жизни? Он швырял сотенные долларовые бумажки и в ресторане, где они гудели прежде, и по дороге сюда, закупая всякую снедь и выпивку, и здесь — прямо в полыхающий камин.

Сам Щеглов был уже настолько пьян, что Риту не узнал, правда, он и видел-то ее всего пару раз в жизни. Петр Давидович попытался было сразу, едва войдя на виллу, улечься на медвежьей шкуре и уснуть, но Мамлюков, как гоголевский Ноздрев, никому не собирался давать покоя. Растолкав Щеглова, он заставил его пить шампанское из туфельки Риты, сам же делал большие заглоты из какого-то инкрустированного черепа, заменявшего на столе Каргополова пресс-папье. Недовольному внезапным вторжением депутату и полусонному Гельмуту пришлось присоединиться к феерической попойке.

В глазах у Щеглова все уже давно троилось. И Мамлюков, и Гельмут, и Рита, и Каргополов, и шкура медведя, на которую он никак не мог улечься, потому что «они расползались», а его постоянно кто-то поднимал и усаживал за стол.

— Смотри, как жить надо! — бил его кулаком в плечо Мамлюков и, подобно загулявшему купцу с нижегородской ярмарки, требовал самовар с водкой и чтобы в бассейн немедленно привезли из зоопарка лебедей, павлинов и пингвинов. — Это тебе не задачки по арифметике решать на первой парте! Вот я в классе на последней сидел, на «камчатке», а всех вас переплюнул! Мое время пришло! Мое!..

— О, рюсски разьмах! — поднимал вверх большой палец Гельмут и подслеповато щурился на Щеглова, принимая его также за какого-нибудь «нового русского». — О, рюсски уряган!

— Ппслушьте, ппчему ввас т-трое? — попытался спросить Петр Давидович, но ответа ждать не стал, а уткнулся носом в осетрину.

— Я вообще скоро в исполнительную власть пойду! — заявил окончательно захмелевший Мамлюков. — Захочу — и премьер-министром стану. А то и президентом. Тогда, Гельмут, так и быть, отдам тебе Калининградскую область в обмен на тридцать процентов акций твоей свинофабрики. Договоримся!

— О, я, я! — кивал головой Шрабер. — Майн Кенигсберг, я!

— «Я, я!» Головка от… — передразнил его депутат Каргополов. — А меня об этом спросили? Я вам устрою распродажу земли Русской, не для того ее Иван Калита собирал. Я — патриот. Меньше чем за пятьдесят процентов от твоих тридцати, Слава, я не соглашусь!

— Договоримся, — вновь благодушно кивнул Мамлюков. — Земли много, всем хватит. И японцам, и немцам, и прочим шведам.

Пока они пили, спорили и делили территорию России, как праздничный пирог, а девицы с Тверской возле них исполняли стриптиз, Рита под шумок повела Петра Давидовича в спальню. Ей было жалко смотреть на столь беспомощного отца Кости.

— Лиза, я не пьян, — говорил он, обнимая Риту за плечи. — Я притворяюсь! Я люблю тебя…

— Я тоже, — отвечала девушка, пытаясь уложить его в постель. — А теперь баиньки.

— Только с тобой! — вцепился в нее Петр Давидович.

— Ну что же, — вздохнула Рита. — Тогда поглядим, такие же у вас достоинства, как у сына? Только, чур потом не жалеть!

И она погасила свет в комнате.