Портрет в сандаловой рамке

Глава 3

Кривая улочка вымощена брусчаткой, по обе стороны узкие трех-четырехэтажные домики, тесно прильнувшие друг к другу. Фасад к фасаду. Каждый не шире шести метров, они уходят в глубь, в тыл улицы, где пестреют цветники крошечных садиков. Столетние старички, а какие крепенькие и ладные — чугунные решетки, балконы, лепнина, островерхие крыши! Почему всегда кажется, что в старину жили уютнее, спокойнее, правильнее? Из-за этих витражей, кованых решеток, каминных труб и вертлявых флюгеров? Из-за чинных надгробий на тихих кладбищах?

«С экологией было лучше, хотя климат ругали всегда. Совестью кривили, но боялись. Все торопились, но жили медленно… — ответила себе Вера, открывая собственное парадное ключом. — Да и вообще — все было совершенно иначе!» Она вприпрыжку поднялась по деревянной лестнице на второй этаж, где на улицу выходила большая гостиная, а во дворик — некая комната, условно называемая «кабинетом», которую ей предстояло оформить к возвращению хозяев.

Изабель, приятельница Веры еще по парижской жизни, вышла замуж за чиновника Евросовета, они спешно приобрели этот дом в Брюсселе и умчались проводить свадебный отпуск в экзотические края. Вера же, всегда поражавшая Изабель своими художественными хитростями, была приглашена на должность дизайнера и в качестве подруги, получившей возможность отдохнуть и подработать.

Огромное окно «кабинета» с витражом в верхней овальной части рамы выходило во внутренний дворик, где поднимал великолепные свечи цветущий каштан. А в свечах, непривычно крупных и розовых, с раннего утра гудел и хлопотал пчелиный рой.

— Привет, ребята! — сказала Вера пчелам по-русски. — Пора по домам. Солнце садится, заблудитесь, трудяги.

Вдохнув сладкий аромат, она облокотилась на подоконник, оглядывая соседние дома и садики. Уютно, тихо, чистенько, как в деревне, а ведь совсем рядом центр. И совершенно не хочется думать, что в Москве ничего подобного ее не ждет. Прожив с супругом в Париже два года, Вера вернулась на родину одинокой. За это время она поняла, что более чужого человека, чем этот дипломатический чиновник, трудно было найти. Мелочный, с упоением пересчитывающий драгоценную валюту, он был способен затеять склоку по любому пустяку. Имел хронически уставшее выражение лица и совершенно не умел радоваться. В Москве она поселилась в квартире, опустевшей после смерти родителей. А вскоре с треском развелся многодетный брат, оставил бывшей семье жилплощадь и подселился к Вере. Совсем скоро Петр привел в дом другую, беременную, женщину. Вера обещала к сентябрю — к рождению ребенка — квартиру освободить. Ведь не затевать же жилищные свары, тем более что Петр и не сомневался, что уйдет сестра жить не куда-нибудь, а в хоромы «к своему Феликсу». Ох, ну разве ему объяснишь…

Ну зачем об этом вспоминать сейчас — в розовый майский вечер, когда впереди еще столько дней на раздумья и столько интересной работы, способной плотно загрузить мозги! И еще нечто будоражащее, как ожидание подарка…

Вера прошлась по комнате, хранившей запах недавнего ремонта. В углу громоздились старые вещи — ветхая рухлядь, она же — ценный антиквариат. Как посмотреть и как приласкать. Фортепиано, накрытое плюшевой скатертью с кистями, капризно изогнутая козетка в обрывках сине-золотого штофа, кресла и шкафчики ушедшей эпохи, ждущие возрождения. На голой побеленной стене остались следы Вериного рисунка, торопливо замазанного краской. У окна висело зеркало в потемневшей бронзовой раме и темными паутинками в глубине стекла. Зеркало — главный предмет обстановки в комнате молодой женщины. Только оно вправе наблюдать за ней и давать советы. У стены на газетах выстроились банки с красками и кистями, словно ожидающая команды бригада.

— Работать подано, маэстро! — сказала себе Вера, стараясь сосредоточиться над композицией будущего панно. Да вот она — композиция, — прямо тут, за окном! Вскипятив чайник, Вера села за стол возле приоткрытого окна и, предвкушая пиршество, распаковала коробку чипсов. Тонкие, золотистые, с тонким налетом сыра, они лежали ровной стопочкой, обещая запретное удовольствие. Дома жевать эту соблазнительную пакость нельзя, как и делать многое другое — приятное, но вредное. Здесь можно и даже нужно — здесь же не обязаловка перед кем-то и чем-то, а сплошной расслабон. И наговориться можно вволю, причем без всяких подружек, только и ждущих момента, чтобы загрузить тебя собственными проблемами. Вера вытащила из сумочки диктофон. Несколько месяцев подарок Феликса скучал, невостребованный, а потом оказалось, что лучшего собеседника по интимным вопросам и не найти. Куда там старомодному дневнику или болтушке Кэт, считавшейся самой надежной хранительницей тайн! Вера нажала клавишу, и малыш замигал зеленым глазком, рапортуя о готовности выслушать любое откровение, ни разу не ввернув идиотский комментарий.

— Итак… Сегодня 13 мая 2005 года. Рю де Коперник. Ароматный брюссельский вечер, многообещающий и нежный, как всегда после дождя. Под моим окном огромный старый каштан, весь в цвету, — неужели для меня такое великолепие? А еще для воркующих на карнизе горлиц и супружеской пары на соседнем балконе. Они пьют свой вечерний чай, любуются каштаном и друг другом. Мадам делает укладку у парикмахера, а мсье любит тенниски молодежной расцветки. Странно как-то… Разве можно быть счастливым в таком возрасте, совсем на краю…

Монолог прервал соловей. Вера выключила диктофон.

К телефонному звонку, как его ни подстраивай под соловьиные трели, привыкнуть трудно. Вот он сладостно запел, а в глубине души гадко екнуло. Дабы подсластить вынужденное общение, Вера сунула в рот целую горсточку чипсов.

— Детка, где ты там? Я что, не вовремя? — раздался вкрадчивый баритон, так хорошо звучавший с телеэкрана.

— Привет, — беспечно отозвалась Вера. Пусть не бухтит, что она уехала зря, сделала очередную глупость в духе своего непредсказуемого характера. Ему-то глупости вовсе не свойственны. Они вместе уже три года, и Вера ни разу не заметила проявлений легкомыслия или стихийности своего аккуратного до педантизма бойфренда Феликса, тележурналиста. Лежит сейчас в широченной кровати из мореного дуба. На коврике аккуратно стоят тапки, на тумбочке — бокал минералки без газа, пшикалка для укрепления десен и упаковка «Фестала». И все в этой огромной квартире, отделанной по стандарту высшей категории — аккуратно и правильно. Только в одной сфере он допускал стихийность, азарт, даже вопиющую неряшливость — в любимой работе. Можно было не сомневаться, что на одеяле, коврике и тумбочке валяются кипы листов, газет, распечаток. И даже сейчас наверняка Бобров говорил в трубку, просматривая какой-нибудь текст.

— «Привет», и все? Не слишком пылко звучит после недельной разлуки. Чем ты там занята, Верунчик, что это у тебя хрустит?

— Кости. Я сижу в позе лотоса. А что у тебя шуршит? Изучаешь компроматы?

— Как всегда, иначе не уснуть. Без тебя, без компроматов… Ты ужинаешь?

— Смотрю в окно и думаю. Думаю, как расписать стены. Свечки каштанов и горлицы. Непременно должны быть горлицы. Послушай, что они твердят! — Она высунула телефон в окно, давая собеседнику возможность насладиться воркованием птиц. — Крупные такие, важные голуби и все время что-то просят. Заметил по интонации? Что они бубнят?

— Сразу же понятно: «Читайте прессу! Читайте прессу!..» Я угадал? Разумеется — мимо. Ты же обязательно придумаешь нечто свое. А сейчас вот попаду в точку: ты грызешь чипсы с сыром! Что означает очередной приступ лирической меланхолии, а в результате — гастрита. Слушай, бросай все и возвращайся в Москву. Не слишком, по-моему, удачна твоя идея с заработком в Европе.

— Ты же знаешь, я освободила квартиру брату. С сентября придется снимать что-нибудь скромное. А это уже — жуткие бабки. И вообще, надо ведь на что-то жить.

— Живи на мои. Я же много раз предлагал. Переселяйся хоть завтра, жилплощадь холостяка Боброва допускает даже некоторую автономию. Спальня общая, но зато у каждого свой кабинет!

— Мне нужна мастерская — с красками, досками, холстами и… заказами.

— Плюнь на заказы. Имеешь право немного расслабиться. В конце концов, я выбью тебе мастерскую. А пока испытаем себя в совместном быту. Может, мне наконец удастся раскрыть во всей полноте блестящие качества своей одаренной натуры? Я умею быть вежливым, аккуратным и даже способен обеспечить женщину.

— Обеспечить или обесчестить?

— Разрезвилась! Дегустируешь бельгийское пиво? Может, мне все же приехать?

— Ты не сможешь. Скандальный журналист Бобров нарасхват.

— Кстати, во вторник запустили мой фильм «В тени рубиновых звезд».

— Чудесно. Прости, я зевнула. Очередное расследование отчаянного журналиста?

— Ты нарочно зевнула. Причем совершенно неестественно. А я так одинок без тебя, детка…

— Ты никогда не бываешь один даже в постели. Тебе никогда не бывает скучно. И одолевают тебя не лирические мечты, а сюжеты новых разоблачений. Коррупция, бесконечные разборки с ГБ, тайная жизнь политиков.

— Фу, какой примитивный мужик тебе достался, дорогая.

— Мне достался Брюссель, этот вечер и, кажется, еще нечто совершенно особенное. Знаешь, сегодня мне подарили чужие письма.

— Тебе?! Ты же не станешь читать их! Моя чрезвычайно нравственная девочка совершенно не способна на столь аморальный поступок. Понял!

Слушай, скорее всего документы передали именно для меня!

— Увы, ты здесь ни при чем. Письма о любви, им шестьдесят лет, и уже давным-давно никого на этом свете нет — ни того, кто писал, ни того, кто так и не получил их. Я думаю… А что, если судьба… Да, именно судьба предназначала их мне и так хитро все закрутила… Чтобы… чтобы наконец… Эй, ты где?

— Извини, это я зевнул. Челюсть опять хрустит. Сегодня перенапрягся — кормил у грузинов одного нужного малого. Дивная бастурма. Пожалуй, в самом деле малость перенапрягся.

— Отлично. Глотай двойной «Фестал» и гаси свет. У тебя ж там уже час ночи.

В трубке было слышно, как Феликс проглотил таблетки.

— Выпил… А почему ты не ревнуешь? Вдруг я хитрый обманщик. Принял не «Фестал», а какую-нибудь «Виагру». И вокруг — двое, нет, трое таких кисок… Одна мулаточка… мм…

— Не сомневаюсь — хитрый обманщик. Но не ревную.

— Ты умница, детка. Я молод, успешен, честен и одинок. А ты грузись чипсами, медитируй, думай про скучного обманщика Фелю и качалку перед телевизором. Мы ждем тебя.) Страстный поцелуй.

— Чао. — Вера отключила телефон. И почему-то ясно представила, как из ванной Феликса, обернувшись пушистым полотенцем, появилось длинноногое юное создание с раскосыми южными глазами.

— Ну с кем ты так долго треплешься, Фил? — капризно прогундосило создание, приподнимая край одеяла, скрывающего совершенно обнаженные телеса скандального журналиста.

— Редактор «Рубиновых лучей». Такая зануда! — Феликс стряхнул с кровати свои бумаги и заключил в объятия благоухающее кокосовой пеной юное существо…

В руке Веры хрустнул карандаш, она швырнула в окно обломки. Вот манера — навоображать черт знает что и психовать на пустом месте. А собственно, разве ей не безразлично то, что происходит сейчас в Москве?

Некоторое время Вера смотрела на угасающий за окном вечер и снова включила диктофон:

— Сегодня продавщица на Жуже угадала во мне художницу. Иногда меня называют писательницей, дамочкой, девушкой и даже леди. А в последнее время часто стали величать «душенька», «милая», «моя дорогая»… И так давно… Очень, очень давно никто не шептал мне «любимая». Впрочем, я удачно делаю вид, что мне этого вовсе не надо. Или все же неудачно? Если старуха, изображающая гадалку, сразу назвала меня Зачарованной странницей. Странницей во времени и пространстве. Бедолагой, путающей фантазии и мечты, обиды и радости, находки и потери, свою и чужую жизнь. Странницей, постоянно ждущей… Ждущей, когда тот — Единственный — шепнет ей: «Любимая».

Сегодня эта чужая история незнакомой женщины врезалась в мою спокойную брюссельскую жизнь, как айсберг в несчастный «Титаник». Да почему?! Из-за схожести улыбки, прически? Или потому, что из всех цветов я больше всего люблю именно эту пахучую белую дикую розу? Зачем мне чужие, почти истлевшие письма?…

Вера достала коробку, полученную от гадалки, развязала стягивавшую листки ленту. И тут же отдернула руку — кончики пальцев набухли знакомым покалыванием, предвосхищающим близость «бури».

«Эй, Верунчик, стоп! Что за улеты в четвертое измерение? Достаточно было намеков болтливой антикварши и мистического тумана чокнутой гадалки, чтобы воображение набросилось на тебя, как санитары психушки на буйно помешанного. И потянуло, потянуло в иной, неведомый пока мир. Вот… зазвенело в висках… Руки холодеют… Сейчас, сейчас налетит ветер, и эта история откроется передо мой, как распахнутое окно…»

Вера вздрогнула — порыв ветра с грохотом распахнул рамы, вспорхнули и разлетелись по комнате листки чужих писем. По карнизу застучал дождь, зашуршал в листьях каштана. В сумерки погрузился притихший садик, уже глянцево заблестевший от дождя. Где-то там, в глубине свежего вечера, в этом ли городе или далеком, тихо пел девичий голос: «Обещала нам весна, что не кончится она. Обещала нам счастье весна…»