Поругание прекрасной страны

Глава шестая

Каждый раз, с тех пор как мне исполнилось шесть лет и меня уже можно было брать в ежегодную поездку на ярмарку в Ньюпорт, мне обязательно что-нибудь мешало — ветрянка, простуда, слухи о холере, — и Морфид злилась на меня, потому что ей приходилось тоже оставаться дома и присматривать за мной.

Но в тот год, когда мне исполнилось тринадцать, ничего такого не случилось.

Утром долгожданного дня все сошлись на вершине Тэрнпайка и потом спустились к трактиру. Там собрался оркестр общества взаимопомощи Гарндируса: рабочие с заводов, из шахт, с каменоломни, подвозчики — все в праздничных костюмах, с женами и детьми в лучших платьях и в кружевах, хоть из-за этого долг в лавке у многих вырос вдвое. Трактирщик Билли Хэнди выкатывал бочки с пивом для мужчин, выносил ящики с легким пивом для женщин и имбирным напитком для детей, а Райс Дженкинс и еще несколько забулдыг, не успев выйти из дому, уже еле держались на ногах.

— По вагонеткам! — взревел Томос Трахерн, который вот уже десять лет распоряжался этими поездками.

Я повел своих к вагонетке.

— Показывай, куда идти, Йестин, — сказал отец. — Я скорей доверю женщин тебе, чем этим сорвиголовам Хоуэллсам.

Гордость так и распирала мне грудь, когда я подсаживал мать и сестер. Отец, Беннет и Снелл влезли спереди. Элот, мою новую кобылу, я привязал сзади — она немного прихворнула в то утро, потому что Мо Дженкинс подмешал ей в овес серы, — сам встал на тормоз, и мы понеслись вниз, все набирая скорость. Отец громко подбадривал меня, а женщины отчаянно визжали.

— Быстрей, парень, быстрей! — орал Ричард.

— Хайвел, — взывала мать, — ради Бога, вели ему остановиться!

— Ты что, взбесился, Йестин? — кричала Морфид, хватаясь за шляпку, а Эдвина воспользовалась случаем, чтобы упасть без чувств в объятия Снелла. Вниз, вниз, грохоча и раскачиваясь, мчалась вагонетка, пока я не затормозил у начала канатной дороги.

— О Господи, — прошептала мать, вытирая платком лоб. — Ну и сумасшедший. Из меня всю душу вытрясло. Хайвел, помоги мне вылезти отсюда.

На канатной дороге в то утро стояли мистер Гволтер и Диг Шон Фирниг. Они повернули нашу вагонетку, зацепили ее, и мы поплыли вниз над склоном Блоренджа, весом своей вагонетки поднимая наверх другую — пустую. Мы спустились и пошли к причалу Лланфойст, где выстроилась вереница барж, возле которых стояла кучка хмурых ирландцев. Шумя и радуясь, как дети, мы забрались на одну из барж. Вслед за нами спустился оркестр, затем прибыла еда и пиво, которые Уилл Бланавон, Райс Дженкинс и Мо начали грузить на борт, а ребятишки тем временем украшали баржи и лошадей гирляндами цветов. Томос Трахерн забрался на нос нашей баржи и начал наставлять нас, как вести себя в Ньюпорте, убеждая держаться подальше от кабаков, этой западни для порядочных людей, и особенно предупреждая завзятых драчунов не связываться с солдатами: если уж так хочется подраться, для этого есть ирландцы. Затем он огласил адреса молелен и церквей и призвал всех побывать на состязании певцов, которое состоится в здании ратуши, а также предостерег, что тем, кто не явится к восьми часам вечера в доки, придется худо. Потом молитва и выражение благодарности заводчику, который пожертвовал на организацию этой поездки соверен или два, — и Томос затрубил в рог. Взвились кнуты, лошади натянули постромки, и мы тронулись в путь. Наша баржа шла первой.

Как хорошо двигаться по воде. Шелковисто-скользящий ход баржи баюкает и успокаивает. Лежишь на самом носу, смотришь на колыхающиеся кувшинки и водоросли. Вот уже остались позади Пен-а-Фал и Скирридз, и солнце, пробиваясь сквозь листву растущих по берегам деревьев, расцвечивает баржи золотистым узором. Вот мы прошли шлюз и оказались в царстве жужжащих пчел и танцующих стрекоз. Лежишь в блаженной полудремоте, наслаждаясь покоем — ведь встал-то сегодня чуть ли не в полночь, — и грезишь о близком счастье.

И оно пришло — раньше, чем кто-нибудь его ожидал.

— А, черт, — прошептал отец. — Посмотрите-ка на эту банду.

— Похоже, пахнет порохом, — сказал Ричард, приподнимаясь. — И кто это придумал, ехать на передней барже?

— Ничего себе, — проговорила Морфид, вглядываясь вперед. — Уж если Йестин за что возьмется, добра не жди.

— Ну, Элианор, держись, — сказал отец. — Будет дело.

— Спокойно! — закричал Томос со следующей баржи. — Это дьявол наслал на нас нечестивых, чтобы мы осквернили светлый день дракой. Но мы встретим это испытание с достоинством. Не горячитесь!

— К чертям, — пробурчал Ричард, — нет уж, я репу с достоинством встречать не буду, достаточно я попробовал ее в Ковент-Гардене.

И он вытащил из нашей корзинки помидор.

— Ричард, не начинай первый, — взмолилась мать, а Морфид схватилась за живот от смеха. — Не начинай первый, послушай Томоса.

В пятидесяти ярдах впереди на мосту толпились ирландцы — их, наверно, собралось там больше, чем в Дублине, — и все они трещали как сороки, непристойно кривлялись и нагромождали на парапет все, чем только человек кидался с первого дня творения. Арка моста все надвигалась — один из них подманивал нашу лошадь морковкой. Все громче галдела толпа, все выше росла гора овощей на парапете; и вот рядом с ней поставили трех малышей, которые застыли, как стражи судьбы, расстегнув штаны и готовясь нас хорошенько спрыснуть.

— Боже милосердный, — сказала Морфид, — сейчас хлынет ливень.

Она открыла зонтик, и мать тесно прижалась к ней, ища укрытия. А мы стонали от хохота, глядя на исполненных мрачной решимости малышей, стоявших наготове и выжидавших, когда мы подойдем поближе. Отец держался за бока, а я смеялся до слез, глядя на Эдвину и утешавшего ее Снелла.

— Дайте я с ними поговорю, — закричал вдруг Снелл, вскакивая на ноги. — И ирландцам не чуждо слово Божие, а мне не раз приходилось справляться с огрубелыми душами.

И, раскинув руки, он воззвал к их совести. Но Уилл Бланавон оказался практичнее.

— Не горюйте, детки, — сказал он, перепрыгнув к нам с носа задней баржи и таща целую сумку репы. — Организационный комитет предусмотрел все случайности. Вот вам по шесть штук на брата, да смотрите, чтоб не мазать. — Он вывалил репу нам на колени. — И дай-ка мне свой нож, Йестин. Я буду не я, если не насажу эти их розовые штучки на крючок для форели.

— О, Уилл, — простонала мать, плача от смеха.

Так мы веселились, пока ирландцы не открыли огонь и первая брюква не угодила в грудь Снелла, отправив его головой вниз за борт. Эдвина закричала и ухватила его за лодыжки.

— Метко, черт побери! — воскликнул отец. — Йестин, Ричард — все сюда! Действовать по команде! Наполеона нашего они прикончили, но мы и без него с ними справимся.

Мы выстроились рядом с ним под градом гнилых капустных кочерыжек, загородили собой зонтик Морфид, и в воздухе замелькали наши репы. На задних баржах все приготовились к бою: отряд, который был высажен на берег, вернулся с запасом овощей с поля бедного деда Шамс-а-Коеда. Гудели охотничьи рога, заливались тревожные свистки, а музыканты, втянув головы в плечи, так лихо гремели «Уэльских героев», что самому Оуэну Глендоверу[3] впору было зашевелиться в могиле.

Когда до моста осталось лишь десять ярдов, ирландцы взялись обстреливать нас всерьез, испуская все боевые кличи, какие только знают от Дублина до Белфаста; когда же нос баржи скользнул под мост, малыши окропили нас дождем. Укрыться было некуда. Ну и сбрызнули же они нас! Не успели мы перевести дух, как попали под новый ливень: с другой стороны моста нас поджидали еще три малыша. Здесь собрались основные силы ирландцев: толпа запрудила бечевник, а так как двое врагов принялись кормить нашу лошадь, нам грозила долгая остановка. Ирландские подарки сыпались градом — ирландцы уже очистили пол-акра поля и принялись за вторую половину. Кроме того, в действие вступила сила тяжести — наша баржа стала оседать и грозила затонуть, если не прекратится град ирландских снарядов.

— Десант! — закричал тут отец. — Все, кто еще держится на ногах, — за мной!

И он прыгнул на берег и, заложив пальцы в рот, пронзительно засвистал. Мы с Ричардом бросились следом, за нами — вся наша армия. Мы устремились по бечевнику, не щадя ничего живого. Ирландцы отступили на мост, мы ринулись за ними; Оуэн и Грифф Хоуэллсы поддерживали атаку барабанным боем и ревом тромбона. Ирландцы — примерные родители. Они подхватили ребят на плечи и стали отчаянно отбиваться, но, не выдержав нашего натиска, дрогнули и побежали. Мы бросились следом. Под ногами у нас путались отставшие ирландские малыши.

Окрыленные победой, мы вернулись к баржам. Мать и Морфид все еще сидели под изодранным в клочья зонтиком. Эдвина вытащила Снелла из воды и вытирала ему лицо маленьким кружевным платочком. Мы выстроили баржи вереницей, повыбрасывали из них ирландские подарки, умылись и двинулись дальше. Ярко светило солнце, воздух был напоен сладким ароматом лета. Из корзин вытащили пиво, домашние пышки, сыр и настойку из пастернака для женщин, и весь остаток пути до Ньюпорта мы пили, ели, горланили песни и воинственно орали. Все-таки ирландцы — отличные соседи. Ничто так не веселит сердце в начале дня, как хорошая драка.

Викинги и датчане, римляне и испанцы, сверкая на солнце копьями и булавами, обрушивались на Ньюпорт, потому что Кардифф, город фермеров, не стоил того, чтобы его покорять. Закованные в цепи рабы обливались потом на галерах завоевателей, шедших под кровавыми флагами из Ла-Манша в Северное море насиловать женщин и убивать мужчин, но все они, вместе взятые, не вызывали такого переполоха в этом суматошном портовом городишке, как мы, рабочие с гор, приплывшие на баржах на свой ежегодный праздник. Двадцать две баржи, разукрашенные от носа до кормы лентами и полевыми цветами; гром духового оркестра и знамена тайных обществ взаимопомощи, развевающиеся на глазах у хмурых красномундирников. Мы проплыли мимо пришвартованных судов, пропахших восточными пряностями барков из Вест-Индии, белокрылых шхун с гордыми бушпритами и покосившихся прибрежных лачуг и высадились на битком набитых причалах, куда любопытные набежали целыми семьями, чтобы посмотреть, как мы сойдем на берег.

Чумазые ребятишки, не знавшие мыла и воды с тех пор, как их держали руки повитухи, бежали за нами и подхватывали куски, которые мы им бросали; из окон выглядывали древние старики, которые смеялись и что-то весело кричали: город под пятой у англичан всегда радуется, почуяв дух вольности. Солдаты стояли кучками, опершись на ружья, и бросали настороженные, беспокойные взгляды на сумасшедших уэльских рабочих.

Ньюпорт! Вот это город! Лондон его вполовину меньше — какой дурак верит россказням англичан. Огромные каменные дома, а над ними возвышается Вестгейт — такая громадина, что сельский житель, увидев ее, пугается до полусмерти; коляски, шарабаны, кареты, в них сидят разодетые дамы и господа и раскланиваются друг с другом; а у колес бегут пятнистые собаки. Лощеные франты, пьянчуги, надменные всадники, красотки в кринолинах, семенящие под кружевными зонтиками, толкучка и спешка, от которой кружится голова. Ричард с Морфид первыми сошли с баржи и только их и видели — отправились в гости к каким-то его друзьям англичанам. Эдвина со Снеллом взяли извозчика и поехали разыскивать ближайшую англиканскую церковь, чтобы достать ему сухое платье. Мо уже ждал меня — в глазах у него так и прыгали чертики, — и мы пошли шататься по улицам.

В тот день в Ньюпорте, наверно, собрался весь Уэльс — Портовая улица кишела людьми.

Сидящие по краям канавы нищие хватают за полы, требуя милостыни: все больше солдаты, которые в войнах с французами лишились рук, ног, а то и половины лица; вшивые старухи держат на руках детей-калек; старики, у которых нет сил даже на то, чтобы умереть, стоят, опираясь на палки. Видимо-невидимо продавцов и разносчиков. Господа и простой люд — все перемешалось. Матросы с Востока, продающие попугаев в клетках, мулаты, цыгане и черные как уголь освобожденные рабы из Бристоля. На цепи водят медведей, кругом стоят повозки с товарами, визжат скрипки, трещат барабаны, скулят от пинков собаки. На ярмарке толпа еще гуще, продавцы вопят на разных языках, расхваливая свои товары. Шерстяной ряд, ряд фланельщиков из Абергавенни, птичий ряд — висят тушки, раскачиваются неощипанные головы; сапожный ряд — сапожники выплевывают гвозди и заколачивают их молниеносными ударами. Барышники водят увешанных медалями великолепных арабских скакунов. Здесь покупает знать — из рук в руки переходят груды золотых соверенов.

— Дай пенни — покажу все, что хочешь, — раздается голос; не успел я обернуться, как Мо уже швырнул ей монету, а она подхватила ее и бросилась наутек, визжа от смеха и не показав даже краешка нижней юбки.

— Вот сучка, — свирепо прорычал Мо.

— Умней будешь, — сказал я. — Это тебе город. И чего я связался с таким разиней?

— Пошли, пошли. Такое увидишь, что тебе и во сне не снилось. Я тут знаю двух женщин на Портовой улице; они с мальчишек берут полцены, а мы договоримся с ними за три пенса.

— Нет уж, — ответил я. — У меня в кармане два шиллинга, и я хочу увезти отсюда на память что-нибудь получше дурной болезни.

— Восемь шиллингов шесть пенсов! — проревел голос из середины толпы, и я стал проталкиваться вперед, чтобы посмотреть, что там продают.

— Слишком близко не подходи, а то сам попадешься им в лапы, — посоветовал Мо. — А я побегу за той мерзавкой — надо же с нее получить что-нибудь за мой пенни. Ну, она у меня узнает.

— Девять шиллингов, — раздался другой голос.

Помещика всегда узнаешь по покрою платья. Этот был высокий и худой, в узких штанах из телячьей кожи, застегнутых на пуговицы ниже колен, и в гетрах; поднося к тонкому красивому носу табак, он изящно оттопыривал пальцы.

— Десять шиллингов!

А этот был дюжий красномордый детина, весь налитый пивом; судя по брюху — фермер; в ухмылке обнажились желтые от табака зубы.

— Одиннадцать, — сказал помещик.

— Э, — сказал фермер, — на этот раз ты не на ту, брат, лошадку, поставил, все равно я больше тебя дам — мы, ланкаширцы, так просто не уступаем. Пятнадцать шиллингов, и давай мальчишку сюда, приятель!

— Пятнадцать шиллингов за такого парня — где же это видано? — надрывался тощий взлохмаченный аукционист. — Ни отца, ни матери, никто его назад не потребует, а на прокорм ему куска хлеба в день хватит. Ну, кто даст двадцать?

— Пятнадцать, — сказал ланкаширец, — и ни пенса больше.

Он с усмешкой посмотрел вслед помещику, который уходил, похлопывая себя хлыстом по гетрам.

— Дэви Льюис отходит к мистеру Уинстенли за пятнадцать шиллингов, — объявил аукционист и столкнул мальчика с помоста. Тот был одет в лохмотья, как портовые сорванцы. Опустив голову, он встал перед брюхом фермера; свесившиеся волосы закрывали ему лицо.

— Ох уж эти ланкаширцы, — сказал аукционист. — Всегда добьются своего.

— А то как же! А пятнадцать шиллингов припишите к моему счету — я еще на сегодня не кончил.

На помост втолкнули девочку примерно моих лет. Глаза Борова загорелись. У нее было красивое гордое лицо; ее рваное платье, стянутое в талии, казалось ладным и опрятным. Темные волосы распущены по плечам, как у ирландок, ноги босы.

— Два фунта, — сказал Боров, — и давайте ее сюда.

Толпа загудела. Женщины с побелевшими лицами начали сердито проталкиваться назад. Девочка посмотрела на Дэви Льюиса, откинула назад волосы, сошла вниз и тоже встала рядом с фермером.

— С меня довольно, — заявил Боров. — Один для двора и одна для дома.

И он увел их, крепко держа за плечи.

Я смотрел на все это, и сердце у меня тоскливо сжималось. Бедняки продавали бедняков. Матери продавали в батраки сыновей, отцы — дочерей, а приюты продавали своих воспитанников десятками. За несколько минут я постарел душой. Выбравшись из толпы, я увидел Мо.

— Я таки поймал эту дрянь, — торжествующе заявил он. — Схватил ее под телегой, там, где быков дразнят, и забрался к ней под юбку, только она меня укусила.

И он показал мне палец. Я отвернулся.

— Чего это ты? — спросил он, нахмурившись.

Я кивнул в сторону помоста.

— Ах вот оно что! — Он толкнул меня в бок. — Это ты и в Абергавенни каждый июль можешь увидеть в городской ратуше, незачем в Ньюпорт ездить.

— Чего это ты сегодня скис? — спросил Мо.

— Заткнись, дурак!

— Пошли, посмотрим корабли.

Я брел по улице, засунув руки в карманы.

— Пойдем к женщинам на Портовую улицу.

Я злобно посмотрел на него.

— Пуританская твоя рожа, — рассвирепел Мо. — Кишка у тебя тонка, вот что: увидел, как работников нанимают, — и в слезы, а в штанах у тебя не найдется, на что щуку поймать.

— Мне еще рано иметь дело с женщинами, — сказал я.

— Рано? Сколько тебе, тринадцать? Ничего себе рано! Мой дед Бен с восьми лет этим занимался.

— Ну а сейчас ему восемьдесят — и что от него осталось?

— Тогда одолжи мне шесть пенсов.

— Если на баб, то не одолжу.

— Да нет, я хочу посмотреть корабли — не хватает шести пенсов.

— На корабли пускают за три пенса — вон объявление.

— Эх ты, скряга!

— Ну и пусть, все лучше, чем блудник. Убирайся от меня, пока я тебе не дал в зубы, осточертел ты мне.

— И пойду, — сказал Мо. — Возьму себе в товарищи настоящего мужчину и махнем с ним на Портовую улицу.

— Ну и катись, — проговорил я и поддал ногой камень.

Мрачный и злой, я ушел с ярмарки и направился к подъезду Вестгейта смотреть на снующих там разодетых щеголей. Я прислонился спиной к каменному фасаду, и меня вдруг охватило странное возбуждение, какое-то неизъяснимое предчувствие надвигающихся событий. Площадь передо мной была заполнена народом, над головами колыхался лес поднятых кулаков.

Раздался звук трубы, и из толпы понеслись выкрики по-уэльски. Послышался цокот копыт по булыжнику. Бурлящая масса вдруг раздалась. В образовавшийся проход вступил отряд из пятидесяти солдат во всем великолепии парадной формы и, чеканя шаг, направился с ружьями наперевес к подъезду Вестгейта. Вслед им неслись проклятия по-уэльски и по-английски, на них замахивались палками, но солдаты шагали вперед вслед за всадником, возглавлявшим отряд, и не обращали ни на кого внимания. Это был отряд бреконского гарнизона — нож, приставленный к горлу Мертера и Доулейса. Повинуясь команде офицера, они повернулись кругом и выстроились в четыре шеренги перед подъездом Вестгейта, лицом к бушующей толпе.

— Опять беспорядки в Мертере, — сказал человек, стоявший неподалеку от меня.

— На всякий случай принимают меры, — отозвался другой.

— Один раз сожгли долговой суд, сожгут опять — за Дига Пендерина.

— Кровь течет ручьями! Того и гляди то же будет и в Ньюпорте.

— Как бы не так! Это по милости таких людей, как Крошей, в Кифартфе не жизнь, а сущий ад, ну а в Ньюпорте мы им кишки выпустим.

— Пошел отсюда! — крикнул солдат и, схватив меня за плечо, с силой отшвырнул. Я не удержался на ногах и растянулся за линией солдат, прямо перед подъездом Вестгейта. Стиснув кулаки, я вскочил на ноги и увидел какого-то господина, сбегающего ко мне по ступеням легким, упругим шагом сильного человека. Он был одет во все черное, в суконных гетрах на пуговицах. Этот не был безмозглым франтом, несмотря на кружевные манжеты и воротник. Он стоял рядом со мной, пока я отряхивал пыль со своего выходного костюма, и улыбался дружеской, доброй улыбкой.

— Ты ушибся, паренек?

— Нет, — злобно буркнул я.

— Вот и хорошо. Ты, значит, смотрел на господ?

— Да, — ответил я, — а что, разве нельзя?

Он вздохнул.

— Говорят, что и кошкам позволено смотреть на королей. А вот рабочего мальчика, который осмелился посмотреть на господ, не ломая шапки, можно взять и швырнуть в канаву. Так, выходит?

Я взглянул на него, повернулся, чтобы идти, — и остался на месте.

Меня не пустили его глаза.

Небольшие, близко посаженные, проницательные, отливавшие сталью, и прекрасные и страшные, они пронзили меня своим светом и остановили.

— Ты откуда, паренек?

Взгляд его скользнул по толпе.

— Из Гарндируса, сэр.

— Приехали на ярмарку?

— Да.

— Тогда ты, наверно, знаешь Ричарда Беннета?

Я кивнул, удивляясь.

— Ты бы смог его сейчас найти?

Я кивнул, удивляясь еще больше.

— Тогда, будь добр, найди его побыстрей и отдай ему вот это.

Он вынул из кармана конверт и сунул его мне.

— А если он спросит, от кого, что ему сказать, сэр?

Он улыбнулся.

— Не спросит.

Потом бросил мне шестипенсовик, который я поймал на лету и положил в карман, и сказал:

— Беги быстрей. Это очень важно.

И, резко повернувшись, взбежал по ступенькам Вестгейта.

Я отправился искать Ричарда Беннета, но вместо него нашел Дафида Филлипса; он стоял возле кабака, вдрызг пьяный, и скалил зубы, как дохлая овца. Я решил рискнуть.

— Мне нужна Морфид, — сказал я, держась от него на безопасном расстоянии. — Ты ее не видал?

— Видал, — ответил он, покачнувшись.

— Отец просил найти ее. Дело идет о жизни и смерти.

— Как в Мертере, — сказал он, внезапно протрезвев. — Шотландцы там совсем сбесились. Говорят, стреляли в женщин и детей. Но конечно, когда Ричард Беннет нужен Джону Фросту, ни его, ни других агитаторов нигде не найдешь.

— Джону Фросту? — повторил я, холодея.

— Да-да. Ишь ты какой стал важный — разносишь письма самого главного. Но он-то хорош — отдавать письма на виду у всех. Ну да Бог с ним. Пошли.

— Куда? — спросил я.

— К Беннету. Черт с ней, с Морфид, раз такое дело.

Расталкивая встречных, он повел меня обратно к Вестгейту, где толпа все еще осыпала бранью солдат, охранявших вход, а затем свернул на Стоухилл. Пройдя половину улицы, мы наткнулись на двух толстух, которые дрались в кругу восторженно орущих мужчин. Они царапались и рвали друг другу волосы, их платья повисли лохмотьями, обнажив болтающиеся дряблые груди. Пройти было невозможно, и мы свернули в переулок. Здесь жили бедняки; паршивые собачонки рылись в кучах отбросов, тощие ребятишки играли на ступенях домов. Так мы прошли несколько улочек; Дафид ни разу не оглянулся, но я все же шел от него в нескольких шагах на случай, если он вздумает выкинуть какую-нибудь штуку. Наконец он остановился и сказал:

— Третья дверь отсюда. Я их выследил час назад. Здесь живут друзья Беннета, все вполне прилично, так что не стесняйся.

Вдруг он закрыл лицо руками и заплакал, как ребенок.

— О Господи! — проговорил он.

Мне стало жалко его и противно.

— Дафид, Дафид! — воскликнул я. — Иди пей пиво, забудь про нее, она по нему с ума сходит. Ты стоишь кого-нибудь получше Морфид.

Но это его только подстегнуло, и он так расхныкался и раскис, что у меня наконец лопнуло терпение. Отец говорит, что пиво выходит из человека разными путями, в том числе и через глаза.

Я ударил его по руке.

— Ну, хватит распускать нюни! Дождешься здесь Беннета, он тебя отделает — он ведь трезвый. Отправляйся лучше с Мозеном на Портовую улицу, найди себе потаскушку, и завтра утром тебе будет куда веселее.

Тут он перестал реветь и вытаращился на меня, не веря своим ушам.

— Святый Боже! — еле проговорил он. — Из уст ребенка! Чтобы я осквернил себя с продажной женщиной! Гореть тебе в адском огне, Йестин!

Он схватил меня за плечи и притянул к себе.

— Ты искал Беннета — я привел тебя к нему. Поговори с ней! Ну, я тебя прошу! Скажи ей, что я буду работать на нее, что я готов за нее глаза отдать. Господи, пожалей же меня! Послушай! — Он встряхнул меня, чтобы я хорошенько все понял. — Беннет сейчас отсюда уйдет. Скажи ей, что я буду ждать на перекрестке у Стоухилла и мы пойдем на состязание певцов. Скажешь, Йестин?

— Какой-то ты вздор несешь, — ответил я. — Ну ладно, передам. А теперь проваливай живей, покуда дверь не открылась и он нас обоих не отдубасил.

Он пустился по улице, так что его и заяц не догнал бы.

Я подошел к двери и постучал. Послышались шаги. На стекло упала тень. Дверь отворила худая высокая женщина во вдовьем черном платье. У нее было лицо как у заморенного привидения, седые космы, костлявые руки, которыми только и цепляться за могильные камни. Но позади нее я увидел чистенькую прихожую и цветы в ярко начищенном медном кувшине. Я снял шапку.

— Мне нужен ваш гость, мистер Ричард Беннет.

Она улыбнулась, и ее морщинистое лицо стало добрым.

— Если вы друг мистера Беннета, то не надо околичностей, молодой человек, — ответила она. — Заходите вместе с вашей дамой.

Нахмурившись, я сжал в кулаке шапку, вошел и притворил за собой дверь. Старуха была слепа.

— Вы без дамы? — удивилась она. — Жаль. Ну ничего. Присаживайтесь и посмотрите, как у нас уютно. Мистер Беннет сейчас занят с дамой, когда он освободится, он сойдет вниз. У меня дом свиданий, это так, но я пускаю только приличных людей, так что, если вы придете ко мне с дамой, можете побыть с ней вместе в благопристойной обстановке и получить чай по звонку. Как о вас доложить?

— Никак, — сказал я вдруг осипшим голосом. — Передайте, пожалуйста, мистеру Беннету это письмо, а я пойду.

И я сунул конверт ей в руку.

— Какая же я глупая, — усмехнулась она. — Ты же совсем мальчик и еще молод для любви. Сначала перестали служить глаза, теперь уши отказывают. Бедная старая Олуэн. Хорошо, я отдам ему письмо. Ты уж сам закрой за собой дверь.

— Благодарю вас, — сказал я. Меня била дрожь. — До свидания.

Я пошел к двери, открыл ее, но какая-то сила, перед которой отступили мои представления о порядочности, удержала меня. Я захлопнул дверь и остался в прихожей, следя за тем, как высокие ботинки старухи поднимаются по лестнице, а потом на цыпочках последовал за ней и остановился, когда мои глаза оказались на одном уровне с лестничной площадкой. Старуха взяла со стола поднос, толкнула ногой дверь и вошла. Весь дрожа, я заглянул в комнату.

Солнечные лучи лились в окно и падали на сбитое покрывало широкой кровати. На краю ее сидел Ричард Беннет в узких атласных панталонах и оттенявшей его смуглую красоту белой, отделанной кружевом рубашке, распахнутой на груди. Он вскочил с кровати, чтобы взять поднос, и тогда я увидел Морфид.

Она лежала на кровати, голая, как облупленное яичко, что-то пела, смеялась и размахивала над головой ночной рубашкой, которой мать хватилась позавчера и нигде не могла найти. У нее был розовый счастливый вид, как у молодой жены, только что расставшейся с девичеством.

— А вот и чай! — в упоении закричала она и заболтала ногами под самым носом у слепой, которая небось воображала, что Морфид одета.

Я бросился наутек — скатился как ошпаренный по лестнице, выскочил в дверь и бегом пустился по улице. На углу ждал Дафид Филлипс. Он раскинул руки, пытаясь поймать меня, но я увернулся, промчался по улицам, проскочил между толстухами, которые все еще дрались, обмениваясь увесистыми оплеухами, и укрылся в полумраке Шелкового ряда, в водовороте орущей толпы, ища там прибежища от стыда.

В четыре часа я пришел к ратуше. Мать с отцом в волнении ходили взад и вперед перед входом.

— Вот молодец! — сказала мать, обнимая меня. — Ты Эдвину не видел? Скоро начнется.

— Они со Снеллом поехали за сухой одеждой. Но небось уже где-нибудь молятся.

— А Морфид с Ричардом? — спросил отец.

— Говорят, пошли к кому-то в гости — я их не видел.

— Черт знает что! — воскликнул он. — Я упражнялся целые полгода, мозоли в горле набил, а дочки и послушать не придут, как я пою Генделя.

— Возмутительно, — сказала мать, поглаживая его по руке. — Отец собирается взять приз за бас, а они все разбежались кто куда. Ну я взгрею эту парочку, если они опоздают. Ничего, Хайвел, мой милый, иди петь — что они тебе? — да смотри осторожнее на низких нотах.

Тут к нам подошли Оуэн Хоуэллс, наш тенор, и его брат-близнец Грифф.

— Наконец-то! — воскликнула мать. — Вид у тебя очень уверенный, Оуэн! Ну как ты, готов?

— Готов-то готов, — отозвался Оуэн, — да не очень.

Оно и видно было — новая куртка разорвана, нос свернут набок. Да и Грифф выглядел не лучше. Ох и любили же братья Хоуэллсы выпить да подраться!

— Все дело в его верхних зубах, — объяснил Грифф. — Один ирландец заехал ему в зубы башмаком, а они у него и так еле держатся.

У Оуэна был хороший тенор, но с тех пор, как Уилл Бланавон в прошлое лето выбил ему за восемнадцать раундов четыре передних зуба, верхние ноты ему уже плохо удавались: одно дело, когда тебе изготовил вставную челюсть лондонский врач, а другое — петь перед публикой, если у тебя во рту изделие кузнеца Дига Шон Фирнига.

Да, Оуэн умел сладко петь, но куда ему было до моего отца! Голос отца гремел и рокотал, и когда он, бывало, разойдется, перекаты были слышны в Суонси; густой и переливчатый, его бас гудел, как церковный орган. Бас — это голос настоящего мужчины, голос в залепленных грязью башмаках, с запахом мужского пота и табака, а для теноров самая подходящая одежда — юбка, особенно когда они сбиваются на фальцет; в итальянской опере в них за это стреляют, говорил отец.

Мы вошли в зал — мать, как всегда, впереди; многие из собравшихся там благородных господ, такие, как Протеро и Филлипсы, встретили появление грубых рабочих косыми взглядами. Леди Шарлотта Гест раскланивалась со знакомыми с помоста; она и сэр Джон, ее муж, были самыми богатыми заводчиками в Уэльсе — стоит им захотеть, они могут купить Бейли со всеми потрохами на ту мелочь, что болтается у них в карманах, говорил Оуэн. Мы заняли свои места. Я заметил, что кругом стоит зловещая тишина и в коридорах мелькают красные мундиры солдат. Отец наклонился к Оуэну.

— Солдат-то нагнали, а? Говорят, в Мертере беспорядки.

— И в Доулейсе тоже, поэтому и сэра Джона Геста здесь нет, а леди Шарлотта здесь. Чуть запахнет беспорядками, так она давай Бог ноги.

— Опять из-за оплаты товарами сыр-бор загорелся, — шепнул Грифф. — Вышли на улицу, с шотландскими войсками схватились. Пусть только эти черти в юбках попробуют сунуться к нам в Гарндирус.

— Цены вздувают, заработок снижают, — сказал Оуэн. — Что нам нужно, так это парламентский акт, который бы запретил заводские лавки, да где там: половина членов парламента — сами заводчики, а другая половина торгует их товарами. У нас один выход — вооруженное восстание, а то такие, как Гесты, всю кровь из нас выпустят.

— Ну, из тебя-то кровь ирландцы выпускают — глянь на свой нос, — вмешалась мать. — Хватит политики, а то все угодим за решетку.

— А разве он не прав? — прошептал сзади Идрис Фор-мен. — Чего же Гестам не давать деньги на музыку, когда они из нас кровь сосут: убили больше людей, чем французы за десять дней войны, и пустили по свету больше безруких и безногих, чем шестеро любых других заводчиков, вместе взятых. А леди Шарлотта еще прикидывается христианкой; Бейли по крайней мере и не скрывает, что он сатана, — так уж все-таки честнее.

— Тише! — прошептала мать, приветливо улыбаясь обернувшимся на разговор широким шляпам и негодующим взглядам. — Шарлотта — благородная дама, и попрошу о ней ничего дурного не говорить.

— А иди ты к черту, — огрызнулся Идрис. — Эта дама покупает за тысячи фунтов дом в Англии, чтобы было куда сбежать от холеры в Доулейсе, и жалеет истратить сто фунтов на колодцы.

— Перестань бубнить мне в ухо, — сказал отец. — И если ты еще раз пошлешь мою жену к черту, я тебе ноги повыдергаю. Здесь сегодня состязание певцов, а не политических ораторов, на нас уже солдаты смотрят.

Тут взревели трубы, затрещали барабаны «Боже, храни короля!». Отец и мать не успевали поднимать на ноги близнецов Хоуэллсов, которые тут же опять плюхались на скамью, а Идрис делал солдатам разные непристойные знаки. Мне было стыдно за свой поселок.

— Боюсь я за верхнюю челюсть, — проговорил Оуэн.

— Ну-ка, дайте пройти, — раздался вдруг голос Морфид, — я хочу сесть рядом с мамой.

— Что ж ты, негодная, опаздываешь? — сердито сказала мать. — А где Ричард?

— Пошел куда-то по делу и не сказал куда, а я не стала допытываться.

— Это что-то новенькое, — заметил я. — Обычно тебя хлебом не корми, только дай сунуть нос в чужие дела.

— Заткнись, — взвилась Морфид. — Его дело — это мое дело, раз мы собираемся пожениться.

— Слава Богу — отрезал я. — Смотри не опоздай.

— Ш-ш-ш, — зашипела мать; шляпы опять стали оборачиваться в нашу сторону: бас из Ньюпорта начал Генделя, на три такта опережая клавикорды и объединяя англичан и уэльсцев в справедливом негодовании.

— Где Эдвина? — шепотом спросил отец и погрозил Морфид пальцем.

— Ты, кажется, сказал, что она в церковь пошла? — спросила меня мать.

— Собиралась в церковь, — ответил я и подмигнул Морфид.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросила Морфид, бледнея.

— Сестры, они всегда так: собираются в одно место, а окажутся совсем в другом. Мы, между прочим, не такие уж дураки, какими кажемся.

— Этот чертенок дождется, что я ему раскрою башку.

— Тише, вы, — цыкнул отец. — Ведите себя прилично, мешаете человеку петь.

— Ему-то ничего, — уныло сказал Оуэн. — А вот мне каково?

— А что с тобой? — наклонилась к нему Морфид.

— Боюсь я за верхнюю челюсть, — прошептал Оуэн, трогая зубы пальцем. — Я тут сцепился с ирландцем, а они, свиньи, всегда ногами дерутся. Как пить дать, вывалится она на верхнем до в «Прими нас, Господь».

— Брось! — прыснула Морфид и схватилась за живот.

— Мистер Оуэн Хоуэллс из Гарндируса! — провозгласил распорядитель, выпроваживая ньюпортского баса с помоста.

— Боже милостивый, — прошептал Оуэн, белый как полотно.

— «Прими нас, Господь», значит? — переспросила Морфид, раскачиваясь и давясь от смеха.

— Ну, я пошел, — сказал Грифф, — дай пройти, Морфид.

— Сиди на месте! — одернула его Морфид. — Ты что ж, бросишь его одного в тяжелую минуту?

— А как тебя Беннет бросил? — шепнул я ей.

— Давай-давай болтай языком, пока можешь, — хмуро отозвалась она. — Вот домой приедем, я с тебя шкуру спущу.

— Перестаньте же, ради Бога, — взмолилась мать.

Оуэн шел к помосту, как на виселицу, а все захлопали, приветствуя прошлогоднего победителя. Но Грифф закрыл лицо руками.

— Если эта челюсть выпадет, он зальет кровью весь Ньюпорт, — сказал он. — Плохо придется ирландцам за их башмаки. Он уж ни одного не помилует.

Оуэну аккомпанировал арфист с бородой до пояса. Его толстые старые пальцы побежали по струнам, и все замерли — обрушься вокруг горы, никто бы не заметил. Оуэн собрался с силами и глубоко вздохнул. Три года подряд мы увозили теноровый кубок в Гарндирус. И потерять его теперь из-за какого-то ирландского башмака!

Оуэн и распорядитель долго перешептывались и кивали головами.

— Мистер Оуэн Хоуэллс не совсем здоров, — наконец объявил распорядитель. — Вместо «Прими нас, Господь!» он будет петь «Утешься, мой народ!».

Все громко захлопали — в Уэльсе любят Генделя. Арфист начал сначала, и полилась прекрасная музыка. Да и текст очень подходил к случаю, сказала Морфид.

Оуэн был мужественный человек. Из разбитых губ лились чистые звуки. Он благополучно кончил «Утешься, мой народ!» и приступил уже было к «Новому Иерусалиму», как вдруг началось столпотворение. Двери распахнулись, в зал ворвалась толпа и набросилась на солдат с палками в отместку за расправу в Мертере. Все повскакали с мест, кругом замелькали палки, и отец потащил нас вон из зала, не забыв по дороге прихватить басовый кубок, раз никто не отнял у него звание победителя. Оуэн вышиб из-под арфиста стул и схватил теноровый кубок, а Грифф подставил ногу бросившемуся за ним распорядителю. Мы помчались по коридору под крики женщин, а навстречу уже бежала спасательная партия из Гарндируса. За нами гналась половина старейшин города, и мы припустились на ярмарку, где была самая густая толпа.

Очень удачно прошел этот день в Ньюпорте: два кубка, и даже не пришлось за них петь. Гораздо более удачно, чем в злосчастном Мертере, где взбесившиеся шотландцы стреляли в толпу за то, что она сожгла долговые записи в лавке.

Слушайте! Выдры свистят на Аске. В небе висит июньская луна, и одна за другой надвигаются на нас арки мостов. Вот уже баржи вступают в тень горы, и до нас доносится отдаленное пение ирландцев, работающих в ночную смену. Барочники зашевелились, потягиваются, зевают. Женщины начинают переговариваться, уставшие дети принимаются плакать. Сматывают в круги веревки, чтобы перебросить их на берег, скрипят вороты, и во мгле показываются огни лланфойстского причала. Под угрюмыми взглядами ирландцев, обстрелявших нас утром, мы помогаем женщинам сойти на берег и усаживаем их в вагонетки, которые поднимут нас в Гарндирус.

Темень — хоть глаз выколи, но на канале горят огни: ночная смена ирландцев грузит известняк. Все они обнажены до пояса, хотя ночью свежо. Красивые груди у некоторых из этих ирландских девчонок, талии, как у Эдвины, и длинные черные волосы рассыпаны по плечам; а что до этого самого, Мо Дженкинс говорит — огонь, доброму уэльсцу не на что пожаловаться, но не дай Бог наградить кого из них ребеночком: начнет тогда какой-нибудь Падди гладить местных парней узловатой дубинкой, доискиваясь, кто отец. Немало шишек заработал от них Йоло Милк.

— Эй, — доносится до нас шепот. Хорошенькая ирландка лежит в сторонке в вереске и протягивает руку за подаянием, другой придерживая ребенка, сосущего ее грудь, это в рабочее-то время; плохо ей будет, если ее заметит десятник.

У подножия горы я увидел вагонетку из-под известняка, которая порожняком возвращалась наверх. Я вскочил в нее, лег на дно и стал смотреть, как звезды перешагивают через деревья. Лежишь в вагонетке, взбирающейся в гору, холодный вечер ясен и чист, и проникаешься красотой Божьего мира, заново представшей тебе в причудливых очертаниях деревьев, залитых лунным светом. Их листва источает сладкий аромат, и сквозь грохот вагонетки пробиваются соловьиные трели, и начинаешь сравнивать эту благодать с жизнью людей и со всеми их передрягами — у меня не выходила из головы Морфид. И больше всего передряг получается из-за этих младенцев, которые, если судить по рассказам Мо, появляются на свет не очень-то привлекательным способом. И даже когда они уже появились, надо с ними возиться, кормить, как та ирландка, что держала своего малыша одной рукой и протягивала за милостыней другую. Лучше лежать в вагонетке, думаю я, и смотреть, как в светлом июньском небе плывут звезды.