Последняя аристократка

Глава первая

— Что ты, Катюша, что ты!!!

Наташа Романова трясет за плечи подругу, которая захлебывается своим плачем, задыхается, не в силах вымолвить ни слова. Чем ей помочь? Небось даже валериановые капли она не сможет выпить, так вся дрожит. Вынуждена сцепить зубы, чтобы они не стучали друг о друга, как горох.

Остается только одно — Наташа уже протянула руку, чтобы наложить её на лоб подруги, успокоить своим, испытанным методом, но видит, как болезненно искривляется и мертвенно бледнеет её лицо.

— Господи, Катя, тебе нельзя так волноваться! Ребенок…

— Поздно! — хрипло шепчет та и теряет сознание. Карета "Скорой помощи" приезжает быстро. Романовы, у которых Катя Головина сейчас в гостях, живут в таком доме, куда медики предпочитают не опаздывать.

Они поселились в этой квартире ещё тогда, когда муж Наташи Александр работал в аппарате Троцкого, в Реввоенкомате. Саша погиб от руки белогвардейца, проникшего в группу военных, которых Лейба Давыдович Троцкий отправил на юг России. Там, по сведениям самого Романова, обладателем которых он невольно стал, на одном из кубанских подворий уходящими белогвардейцами был закопан клад. А в это время Россия так нуждалась в деньгах… Впрочем, когда в деньгах не было нужды?

Наташа предчувствовала, что поездка кончится для мужа трагически, но так и не смогла его отговорить. Саша словно нарочно пренебрегал всеми её советами и пытался доказать, что Наташины необычайные способности — умение врачевать любую боль, слышать какие-то там предостерегающие голоса, заглядывать в будущее — не что иное, как проявление чуждой христианину злой силы.

То есть вслух он говорить об этом стеснялся — бояться бесовских козней от любимой жены! — но требовал от неё навсегда забыть о своем даре, потому что хотел любить обычную женщину, а не ведьму, даже если она по ночам и не летает на метле. Наташа добросовестно старалась быть такой, какой хотел её видеть муж, однако для этого ей приходилось попросту ломать себя…

— Выкидыш, — сказал Наташе врач, когда она на следующий день навестила Катю в больнице. — Сильнейшее нервное потрясение… Что же вы, сударыня, не уберегли подругу? Ребенка вынашивать — дело ответственное.

— Скажите, это была девочка? — не удержалась она от вопроса.

— Мальчик, — вздохнул врач. — Головина носила мальчика.

Выходя замуж за Федора Головина, Катя Гапоненко посмеивалась:

— Надо же, второй брак, и опять на "г".

Федор слегка обиделся, а Наташа уточнила:

— С этим браком ты получила целых два "г".

— И какое же второе?

— Графиня. Графиня Головина.

— Перестань, Ната, — почти прошипел Федор и нервно оглянулся, хотя разговор происходил в его квартире и никто не мог их подслушать. — Разве в наше время можно шутить такими вещами?!

— Прости, — спохватилась Наташа, — что-то я и вправду разболталась…

Говорили они об этом десять лет назад. Сейчас Наташе и в голову не пришло бы пошутить подобным образом. Шел 1933 год. Слишком много было примеров вокруг — кто вовремя не остерегся, тот пропал… А, впрочем, берегись, не берегись… Как сказал сам вождь народов, лес рубят — щепки летят. А щепки в данном случае как раз они сами и есть. И летят почему-то только в северном направлении. В лагеря. И то при условии, если их не сочли особо опасными. В противном случае уничтожают и щепки…

Она не осуждала осторожности и даже перестраховки Головина ни тогда, ни теперь. Уже многие его друзья и соратники исчезли с лица земли, поплатились за свою фанатичную преданность революции. А если точнее, сочли себя равными вождю, поскольку они вместе стояли у её истоков и считали, что могут, как и Он, пользоваться плодами своей борьбы.

Выходит, фанатизм в любых проявлениях ничем хорошим не кончается. Человек, излишне увлеченный чем-то, теряет объективность, не замечает того, что в обычном состоянии непременно бросилось бы ему в глаза. Его инстинкт самосохранения притупляется. Фанатик-революционер считает, что в нынешнем тридцать третьем году, в отличие от года семнадцатого, ему нечего опасаться. А и в самом деле: власть народная, все для людей. И уже не думает, что это просто "власть", и, как в любые другие времена, всегда найдется тот, кто захочет прибрать её к рукам. И владеть ею единолично…

Старые большевики и теперь ещё действуют чересчур прямолинейно и не замечают, что на смену им постепенно приходят другие люди. Те, которые пользуются приемами, никакого отношения к порядочности и чести не имеющими, зато куда более испытанными… Воистину, посеющий ветер пожнет бурю.

Наташа так до конца и не поняла этого парадокса: завораживающей силы слова. Казалось бы, открой глаза и посмотри, сам все увидишь, но в обычной жизни зрячие люди там, где дело касалось политики, предпочитали закрывать глаза и пользоваться палочкой и собакой-поводырем, которые давала в их распоряжение умело расчитанная пропаганда…

Естественно, что Наташа Романова, урожденная княжна Ольга Лиговская, всегда была настороже. Все послереволюционные годы она подспудно ждала, что на улице её остановит чей-нибудь возглас:

— Оленька! Княжна Лиговская!

И её тут же поведут под белы ручки, как замаскировавшегося врага советской власти, во тьму, в страшные подвалы Лубянки, где пропадали без следа люди позначительней, чем простая циркачка.

Видно, и Головин, потомственный граф, ощущает нечто подобное, несмотря на огромные услуги, оказанные им НКВД. Его секретная лаборатория дала в руки тем, что сидят на Лубянке, мощное орудие подавления человеческой психики без применения пыток и вообще какого бы то ни было физического воздействия.

Правда, там пользовались услугами уникальной лаборатории в случаях особо важных и конфиденциальных, что называется, государственного значения, о которых сами ученые, и в их числе талантливейший начальник отдела Татьяна Поплавская, имели самое смутное представление. То есть они наивно полагали, что, исследуя возможности человеческого мозга, помогают совершенствованию личности советского человека будущего, который легко сможет достичь ныне недостижимого…

Больше других ученых знал сам Головин, а больше Головина — его заместитель по политической части, подполковник ГПУ Семен Френкель. В отличие от других работников НКВД, посещающих время от времени отделы лаборатории, проверяющих и надзирающих, он единственный разбирался в нейрофизиологии достаточно, чтобы держать работы ученых под своим контролем. Когда-то он был студентом самого Павлова.

Однако Френкель быстро понял, что через науку он многого не добьется. Кем стал теперь его великий учитель? Человеком, над которым весь наркомат внутренних дел откровенно посмеивается: подумать только, он обращается к правительству, к самому товарищу Сталину с требованиями — если ему и позволяют что-то требовать, то только потому, что он — Нобелевский лауреат! — прекратить в стране произвол и насилие. Да и все его петиции Сталину уже не показывают. Однажды вождь на вопрос очередного начальника НКВД, что делать со строптивым ученым, небрежно махнул рукою:

— Пусть пишет. Великим людям позволительно иметь слабости.

Френкель смог развернуться безо всяких опасений — кто из энкавэдэшных недоучек сумеет разобраться, чем занимается подвластный Политуправлению исследовательский центр?

Головин — номинально директор, но от Френкеля зависят и финансирование, и строительство, и вообще само существование секретной лаборатории, которая постепенно переросла в научно-исследовательский центр.

В центре изучается высшая нервная деятельность человека, но со специфическим уклоном: разрабатываются методики подавления человеческой индивидуальности, создания у отдельной личности психологии послушания правящей партии. В конечном итоге это означает абсолютную власть её вождя над всеми прочими.

А ученые верят, что благодаря им создаются предпосылки для воспитания человека будущего, совершенного, свободного от родимых пятен капитализма. Даже таких талантливых ученых, как Поплавская, удалось убедить в том, что на первом этапе построения коммунистического общества некоторое принуждение просто необходимо…

Френкель требовал от Головина писать отчеты в двух вариантах. Один ему и в его лице ГПУ с научными терминами и описанием опытов, а другой сокращенный и "максимально упрощенный".

— Чтобы и дураку было понятно, — уточнял замполит. И посмеивался. И поглядывал с хитрецой: мол, донесет на него Головин или сделает вид, что не понял его намека.

Но Федору и самому было интересно работать в этом направлении. И он, пожалуй, единственный, кто по-настоящему понимал, для чего правительству это нужно. Говорят же в народе о гипнотической силе взгляда вождя.

Но кто поневоле способствовал этому мнению? Идеология. А что такое идеология? Это как раз то самое воздействие на человеческую психику. Лучше всего оно замешивается на страхе. А сказки… Федор давно уже не розовощекий студент и кое в чем согласен с анархистами: государство всегда будет машиной подавления.

Подобными откровениями, впрочем, он не делился ни со своей правой рукой — заведующей отделом моделирования человеческой психики Татьяной Григорьевной Поплавской, ни даже с любимой женой Катюшей, которая лежала теперь в больнице по причине тяжелого нервного срыва.

Головин ещё не успел переговорить с женой о его причинах, но и на этом примере лишний раз убедился: много рассуждать вредно всем — и мужчинам, и женщинам. Женщинам особенно. У них такая хрупкая психика, такая тонкая, уязвимая, а в результате? Разве может в таком случае идти речь о здоровом потомстве?!

А знай правду Таня Поплавская, разве добилась бы она таких успехов в своих исследованиях? Год назад работу Головина и его лабораторию отметило правительство. Его самого наградили орденом Ленина, а Татьяну — орденом Трудового Красного Знамени.

Когда-то с ними начинал работать муж Тани и товарищ Головина Ян Поплавский. Ян — обладатель редкого дара магнетизма, мог бы тоже принести немало пользы их делу, но когда, проработав с Головиным всего год, он ушел на преподавательскую работу в мединститут, Федор с удивлением поймал себя на том, что невольно с облегчением вздохнул. И даже не потому, что они были бы как два медведя в одной берлоге, а скорее потому, что Поплавского не удалось бы держать в неведении, как его жену, хотя Татьяна Григорьевна и была женщиной незаурядной.

Может, кое в чем Ян был прав, Федор так до конца и не избавился от некоторого пренебрежения к простому народу, которое он успешно скрывал. Но он прекрасно видел все закулисные игры вождей, их свару, борьбу за власть и повторял фразу некого мудреца, что всякий народ заслуживает своего правителя.

Странно, что этого пренебрежения он не распространял ни на Катерину, ни на Яна, хотя оба были выходцами из крестьян.

"Они сумели подняться над своим классом, — объяснял Головин самому себе. — Каждый из них сам по себе незауряден, а Катерина, как теперь выясняется, настолько впечатлительна, настолько тонко организована, что можно подозревать в ней некий аристократизм, крестьянам не свойственный. Конечно, неплохо бы провести с нею в лаборатории парочку сеансов гипноза. Что бы в стране ни происходило, семьи Головиных это не должно коснуться!"

Вообще-то Федор считал, что с его близкими ничего плохого не должно случиться, так как он и его исследования слишком нужны новой власти. Но тут же память услужливо подсовывала ему примеры, как с толпой прочих-разных пропадали в безвестности многие талантливые ученые, и тогда Головина обдавало могильным холодом и мысль начинала отчаянно метаться: "Надо сделать так, чтобы ничего подобного со мной не произошло!.."

В первый же год семейной жизни у Головиных родился сын Всеволод. От предыдущего брака у Кати оставался сын Павел, а у бывшей жены Головина Матильды в Германии росло два сына от Федора. На этот раз Головины мечтали о девочке, но, выходит, опять бы не дождались…

Когда Наташа вошла в больничную палату, Федор сидел возле жены и держал её руку в своей. Катерина и вообще была очень белокожей, а сейчас выглядела вовсе бледной. И от того малоузнаваемой.

Федор так испугался случившегося с женой, что впервые за пять лет совместной работы обратился за помощью к Френкелю. Одного звонка Семена Израилевича хватило, чтобы с Головиной стали обращаться как с принцессой крови… или женой высокопоставленного чиновника. Она лежала в отдельной палате и имела квалифицированную сиделку, которую Головин на время своего посещения отослал прочь.

— Знала бы ты, как напугала меня моя хохлушечка, — пожаловался Федор Наталье, не выпуская руку жены. — Кажется, я поднял на ноги весь аппарат ОГПУ.

Конечно, он откровенно хвастался, и обе женщины это понимали, но согласно кивали головами, потому что обе считали: мужчины, как дети, и надо временами быть к ним снисходительными.

"Что же с нею такое случилось? — мысленно недоумевала Наташа. — Вряд ли её обидел Федор или сыновья… Да и не за утешением она приходила. Хотела выговориться. Что-то Катюша узнала такое, что стало для неё кошмаром. Уж не объявился ли Черный Паша?"

У них давно не было друг от друга секретов. Первый муж Катерины — в прошлом контрабандист по кличке Черный Паша — десять лет назад бежал в Австралию с женщиной, в которую влюбился, работая в тех самых органах, которые курировали теперь работу её второго мужа.

Он вел дело учительницы Светланы Крутько. Ее обвиняли чуть ли не в контрреволюционной агитации только за то, что она прочла своим ученикам невинное стихотворение Гумилева. Поэта казнили за контрреволюционную деятельность, а его стихи запретили.

Черный Паша Светлану спас и увез из России, но перед отъездом устроил все дело так, чтобы оставляемая им семья не пострадала: органы до сих пор не знали, что Дмитрий Гапоненко — Черный Паша, майор НКВД — жив, а не погиб при исполнении особо важного государственного задания. Вряд ли он стал бы рисковать и объявляться в стране, которая считала его геройски погибшим. Тогда в чем же причина Катиной болезни?

А Федор между тем с обожанием посмотрел на жену и признался Наташе:

— Скоро десять лет, как мы женаты, а я все ещё влюблен в нее, словно мальчишка… Ладно, раз врач сказал, что теперь здоровье Катюши вне опасности, я могу вернуться на работу. Дисциплина в нашем ведомстве сами знаете какая. Только на два часа в больницу и отпустили… Хорошо, Таня Поплавская сегодня дежурит, на неё лабораторию можно с чистым сердцем оставить.

Он поцеловал Катерину и заторопился к выходу.

— Эксперимент у них сегодня, — пояснила Катя. — Я уж гнала его — вижу, разрывается между мной и работой. Кстати ты пришла.

— А я, между прочим, все думала, отчего это с тобой случилось, уж не Федор ли всему виной?

— Что ты! Федя слишком аристократ, чтобы обидеть женщину. Он помешан на своем гипнотизме. Знаешь, я ему не сказала, в чем дело. Соврала, что расстроилась из-за соседки, которую арестовали. То есть я, наверное, черствая, но на самом деле меня её арест не слишком взволновал — мы не дружили. А взяли её за сущую глупость — привередливому покупателю она сказала: "Чтоб ты подавился этой колбасой!" Он оказался коммунистом, и ей присобачили антисоветсвую агитацию: пожелала смерти члену партии.

— Но тогда… не мальчишки ли набедокурили?

— Как можно! Севку от Жюля Верна не оторвать. Веришь, другие мальчишки читают, восхищаются, ну и все, а этот… Вчера показал мне чертеж дирижабля с мотором какой-то странной формы и стал доказывать, что у этих летательных аппаратов будущее…

Она замолчала и виновато улыбнулась.

— Увлеклась. Ты же знаешь, о своих детях я могу говорить часами. Ну а Пашка если где и пропадает, так известно наверняка — у Оленьки Романовой. Вот и все "огорчения", что могут доставить мне сыновья… Нет, Наташа, мое потрясение имеет совсем другие корни. И оно настолько велико, что я растерялась: как жить дальше? Иной раз гибель идеала обходится человеку дороже, чем гибель материальная…

— Катюша, ты говоришь загадками. Я впервые тебя не понимаю… Скажи хоть, ты оправилась от удара?

— Как сказал мудрец, и это пройдет! И хотя это ещё не прошло, но острота притупилась. Я чувствую себя лучше, а в душе будто выжженная пустыня… Приподними мне подушку, я попробую сесть. Всю спину отлежала.

— Кать, а тебе можно?

— Можно. И сама сядь. В ногах правды нет. Помнишь, ты говорила, что над страной будто черная туча нависла?.. Ну, в тот день, когда я сказала, какой пронзительной синевы над нами небо. Я ещё подивилась твоему сравнению, ведь сама ничего такого не чувствовала. Дурочка, я даже посмеялась над тобой.

— Ничего страшного, бывает.

— А я ведь считала себя недостойной чести жить в такой стране, как наша. В партию не хотела вступать, потому что ощущала свою вину перед ней. Вышла замуж за контрабандиста, разбойника, прожила с ним пять лет…

— Катюша, ты опять разволновалась.

— Подожди, дослушай. Ты предчувствовала, а, оказалось, мы давно уже живем под этой самой тучей. Вся наша страна — одна большая тюрьма!

— Тише, Катенька, тише, — Наташа успокаивающе погладила подругу по руке.

— Даже Алексей Максимович, даже он… Ты знаешь, кем он был для меня: величайшим писателем, сверхчеловеком!

— Ты говоришь о Горьком?

— О Горьком. Мой идеал. Борец. Буревестник!.. — Катерина с силой потерла лоб, будто стирая с него нечто грязное. — Вчера у нас из наркомата уволилась одна женщина. Тоже переводчица. Мы с ней были хорошими товарищами. Я думала, что знаю о ней все, а оказалось, что она со мной ничем сокровенным не делилась…

Катерина ненадолго замолчала.

— Я, конечно, знала, что она была женой врага народа, но потом, когда его арестовали, она подала на развод. Как бы принародно отреклась от него… Наши её жалели и не осуждали, мол, жена за мужа не отвечает. Каждая могла оказаться на её месте, не распознать в близком человеке врага…

— А сколько они прожили вместе?

— Кажется, лет пять. Когда его арестовали, их дочери было четыре года.

— И все пять лет он так умело маскировался?

— Погоди, не перебивай. После разговора с нею у меня в мыслях такой разброд. Даже не знаю, почему она вдруг решилась мне это рассказать? Но она объяснила, что все время чувствовала вину передо мной. Ведь если не верить никому, как жить?

Катерина облизнула пересохшие губы.

— Оказывается, она никаким обвинениям в его адрес не поверила и уже соглашалась разделить с мужем все его невзгоды, как он ухитрился передать через верных людей приказ: публично от него отречься и немедленно подать на развод. Она две ночи проплакала, все не могла решиться — как так, взять и предать его! Наконец, ради дочки, сделала это…

Наташа заторопилась подать подруге стакан воды, сама чувствуя волнение от её рассказа.

— Катюш, может, потом поговорим?

— Пожалуйста, Наташа, потерпи ещё немного. Я ведь после услышанного и спать не могу. Всю ночь не спала, ворочалась… Так вот, эта женщина ценой мнимого предательства вроде все сохранила: хорошую квартиру, работу, а в душе, говорит, будто умерло что-то. Начальство её очень ценило, ведь она такой преданной делу партии оказалась. Никто даже подумать не мог, что она не только не отреклась, но и всячески поддерживала с ним связь. Везде, где могла, подрабатывала, чтобы ему посылку передать. А однажды — через знакомого из НКВД — смогла организовать встречу с ним. Телом за это заплатила, но, думаю, муж её простит…

Наташа вытерла платком крупные капли пота, выступившие на мраморном лбу Катерины.

— Слаба ты еще, Катя.

— Ничего, мне уже лучше. Эта женщина, моя подруга, вчера уехала к мужу, который накануне сбежал из лагеря…

— Как сбежал? Мне говорили, оттуда сбежать невозможно.

— Для того, у кого есть цель, нет ничего невозможного. Граф Монте-Кристо убежал из замка Иф.

— Но Монте-Кристо вымышленный персонаж!

— Кто знает наверняка, что Дюма придумал, а какой подлинный факт просто описал… На чем я остановилась?

— На том, что муж твоей приятельницы сбежал из лагеря.

— Да, ей передали, что побег удался и муж ждет её в условленном месте. Она сказала всем, что уезжает с дочкой к матери в Карелию. Мол, старушка совсем слаба. Тут, кстати, она душой не покривила.

— И это тебя так расстроило?

— Не только это… Скажи, Наташа, ты знала, что в нашей стране есть лагеря для детей?

— Пионерские? Конечно, есть.

— Нет, исправительные. Для детей двенадцати-пятнадцати лет.

— Что ты, такого не может быть!

Наташа передернулась. Это даже страшно себе представить.

— А моя подруга говорила, что есть. Она это видела своими глазами. И рассказывала, как однажды в один из таких лагерей приезжал Горький.

— И он не поинтересовался, что это за лагеря?

— Думаю, если и поинтересовался, ему популярно объяснили: здесь живут дети врагов народа, у которых нет родственников, или что-то ещё в таком же духе. Например, что эти дети, несмотря на возраст, уже успели показать опасные качества, привитые им родителями-негодяями. К тому же, Алексею Максимовичу показали этакую потемкинскую деревню двадцатого века. Но один храбрый мальчик четырнадцати лет решил рассказать пролетарскому писателю всю правду: и как дети мрут от голода, и как их гоняют на работы, и как издеваются. Горький слушал исповедь ребенка полтора часа. Чтобы потом написать в своих воспоминаниях о посещении этих мест про нелюдей-чекистов, что они "зоркие и неутомимые стражи революции".

— А что стало с мальчиком?

— Вот видишь, тебе, обычной женщине, пришел в голову вопрос, которым великий писатель не озаботился… А мальчика расстреляли.

— Не может быть! Ребенка?!

— Как оказалось, в нашей стране все может быть. Подруга рассказывала мне об этом, и мы обе с ней плакали. Она говорила, что не хочет в такой стране оставаться ни одной лишней минуты, а потом опять плакала: как она сможет жить на чужбине, вдали от родины.

— Катя, ты изводишь себя так, словно в этом есть и твоя вина.

— Наверное, есть. Если бы я не молчала, если бы Горький не молчал…

— Тогда бы нас всех давно не было в живых… Может, Алексей Максимович понял это одним из первых.

— И продолжает жить, как будто ничего не случилось?.. Неужели ты не понимаешь, у меня растут сыновья. Как я им объясню, что происходит в стране? Или они тоже будут делать вид, что все хорошо? Получается, что я воспитывала их неправильно. Хотела, чтобы они выросли хорошими людьми, но, оказывается, хороших уже ждут лагеря…

— Погоди, Катюша, не вали все в одну кучу. Кто тебе сказал, что в лагерях сидят только хорошие люди?

— А ты считаешь, у нас так много плохих, миллионы?

— И сведения о миллионах, я думаю, сильно преувеличены.

Катерина застонала, и Наташа спохватилась: кто её тянет за язык? Нашла предмет и место для спора!

— И ты отравлена, так же, как все мы, как я, как Федор… Кстати, ты считаешь его плохим человеком?

— Что ты, Кать, твоего Федора я люблю и уважаю…

— Вот видишь, а если бы власти знали о его дворянстве и графском титуле, остался бы он на свободе? И вообще в живых… Я рада, что мой ребенок погиб. Ведь его тоже могли бы расстрелять в четырнадцать лет!

Она без сил откинулась на подушку.

— Самое страшное: я не только ничего не рассказала Федору, но и почему-то уверена: он меня не поймет, и мои действия не одобрит. Как-то он повторил фразу отца народов, что лучше осудить десять невиновных, чем выпустить на свободу одного виновного. А если среди этих десяти окажемся мы с тобой или наши дети? Я когда это поняла… словно границу между собой и Федором провела. Как же мне с ним жить дальше?! Два чужих человека в одной семье, в одной постели… Что же это за планида такая, выходить замуж за мужчин, которые не могут быть мне духовно близкими?!

— Успокойся, успокойся, — Наташа гладила подругу по плечу, а мыслями уносилась далеко: Катя своим рассказом разбудила в ней то, от чего последние десять лет она безуспешно пыталась откреститься.

Теперь она брела по улице, еле передвигая ноги, и чувствовала на себе тяжесть, которая обрушилась на плечи Катерины. Неужели её рассуждения имеют под собой почву? "А ты-то сама! — напомнил её внутренний голос. — Живешь по чужим документам и ещё рассуждаешь, верить или не верить. Тогда иди в НКВД и признайся: никакая я не Наташа Соловьева, по мужу Романова, а княжна Ольга Лиговская, буржуйка недобитая. И что с тобой сделают? Правильно, ты боишься даже думать об этом. Надеялась, так и проживешь в чужой личине до глубокой старости? Просто до тебя у нынешней власти руки не дошли. Пока. И до твоей дочери, кстати…"

От страшного озарения — а ведь она могла бы и сама заглянуть в будущее, да боялась нарушить хрупкий покой, в котором жила до сих пор с дочерью — Наташа как будто перестала слышать звуки извне. Встречные обтекали её с двух сторон, точно валун посреди ручья. Теперь единственная мысль билась в голове: Оля, дочь, что будет с нею?! Наташа думала об этом так, будто её уже арестовали и приговорили к расстрелу, как врага народа. Еще ей ничего не угрожало, но где уверенность в том, что через месяц, через год у подъезда их дома не остановится черный "воронок" и тяжелые сапоги не прогрохочут к её двери?

Впервые в жизни Наташа испытывала подобный ужас. То есть она боялась и прежде, но за себя, и, оказывается, это страх совсем другого рода. Теперь же она боялась за дочь, которой — роковое совпадение! — недавно исполнилось четырнадцать лет.

"Дуреха! — с запоздалым сожалением подумала она. — Всего два года назад в Россию приезжал дядя — со всеми возможными предосторожностями, знал, что в стране творится — опять звал к себе в Швейцарию. Мол, он стал прихварывать, уже и завещание на неё написал. Попеняла дяде — ещё молодой, какое завещание, но уехать не согласилась. Оставить родину теперь, когда самое страшное уже позади…"

Оказывается, страшное впереди. И незаметно подползает со всех сторон, а она ничего не делает. Сидит и ждет, будто жертвенная овца. Испугалась? Еще бы не испугаться. Что может сделать она, слабая женщина, которая не имеет рядом даже крепкого мужского плеча? Ей не на кого опереться, некому пожаловаться. Никто не приободрит её, не скажет, что все это обычные женские штучки…

Но тут же опять вспомнила: у Кати есть вроде такое плечо, а тяжелую ношу она несет одна, задыхаясь и падая — слишком тяжел груз.

Раньше Наташа точно знала: безвыходных положений не бывает, что же стало с нею теперь? Она изменилась. Да, Ольга Лиговская незаметно для себя стала Натальей Соловьевой, безвестной сиротой, не просто влезла в её шкуру, а сумела эту шкуру к себе прирастить так, что уже, кажется, и не отдерешь.

Немудрено, что эта неинтересная женщина мало кому нравится… Она подумала так и улыбнулась: ещё немного, и можно будет рыдать над её несчастной судьбой…

Да и нравится ли самой Ольге это её приобретенное лицо? Не нравится. Может, поэтому целых десять лет после бегства из Аралхамада она живет безлико и бесцветно. Даже мужчины любимого у неё нет. Даже те любовники, которые за это время случались, воспринимались ею, как… как стакан воды, когда-то декларируемый Александрой Коллонтай, поклонницей свободной любви!

Если бы знал бедный дядя Николя, во что превратилась его любимая, такая чистая и романтичная племянница, не стал бы её звать к себе в Швейцарию.

Неужели каждый раз, чтобы она вышла из столбняка, который на неё нападает неизвестно почему, товарищу Романовой нужно сильнейшее потрясение, страх, ужас, боязнь неотвратимого? Для того чтобы курица-наседка превратилась в кого-нибудь побойчей.