Потерянный герцог Уиндхэм (ЛП)

Глава седьмая

Джек подумал, что эта фраза вполне могла бы принадлежать и ему.

Не то чтобы он воспылал к герцогу любовью. Действительно, всего лишь за один день он увидел достаточно примеров его непостижимого высокомерия и был совершенно счастлив лицезреть его спину, выходящую из комнаты. Но остаться здесь с вдовой…

Даже восхитительная компания мисс Эверсли была недостаточным искушением, чтобы и дальше терпеть герцогиню.

— Пожалуй, я тоже отправлюсь спать, — объявил он.

— Уиндхэм пошел не спать, — зло сказала вдова. — Он просто вышел.

— А я все же отправлюсь спать, — сказал Джек. Он вежливо улыбнулся. — Это окончательное решение.

— Сейчас едва стемнело, — попыталась задержать его вдова.

— Я устал. — И это было верно. Он действительно устал.

— Мой Джон имел обыкновение оставаться почти до рассвета, — сказала она мягко.

Джек вздохнул. Он не хотел чувствовать жалость к этой женщине. Она была тверда, безжалостна и совершенно неприятна. Но она, очевидно, любила своего сына. Его отца. И она потеряла его.

Мать не должна пережить своих детей. Он знал это так же хорошо, как дышать. Это было неестественно.

Итак, вместо того, чтобы указать ей на то, что ее Джона, вероятно, никогда не похищали, не душили, не шантажировали и не лишали (хотя и несерьезно) средств к существованию, и все за один день, он подошел к ней и положил кольцо – то самое, что он почти сорвал с ее пальца – на стол рядом с нею. Его собственное было в его кармане. Он еще не был готов рассказать ей о его существовании.

— Ваше кольцо, мадам, — сказал он.

Она кивнула, затем взяла его в руки.

— Что означает буква Д? — спросил он. Всю свою жизнь он задавался этим вопросом. Может же он вынести из этой ситуации хоть какую–то пользу.

— Дебенхем. Моя девичья фамилия.

Ах. Это имело смысл. Она отдала свою семейную реликвию своему любимому сыну.

— Мой отец был герцогом Ранторпом.

— Я не удивлен, — пробормотал он. Она вполне могла принять это за комплимент. Он поклонился. — Доброй ночи, Ваша милость.

Рот вдовы напрягся в разочаровании. Но она, казалось, признала, что если события прошедшего дня приравнять к сражению, то победа осталась за нею, и она была удивительно добра, произнеся:

— Я пришлю Вам ужин.

Джек кивнул и пробормотал спасибо, затем повернулся, чтобы выйти.

— Мисс Эверсли покажет Вам Вашу комнату.

Джек насторожился, и когда он посмотрел на реакцию мисс Эверсли, то увидел, что она тоже.

Он ожидал, что его проводит лакей. Возможно, дворецкий. Это был восхитительный сюрприз.

— Это сложно, мисс Эверсли? — спросила вдова. Ее голос казался хитрым, немного ядовитым.

— Конечно, нет, — ответила мисс Эверсли. Она была удивлена. Он увидел это по тому, как взлетели ее ресницы чуть выше обычного. Она не привыкла к тому, чтобы обслуживать кого–то кроме вдовы. Ее хозяйке, решил он, не нравилось делить ее с кем–либо еще. И в то время как его глаза застыли на ее губах, он осознал, что полностью согласен с герцогиней. Если бы она принадлежала ему, если бы он имел какое–нибудь право на нее… то он также не пожелал бы делить ее с кем–то.

Он хотел поцеловать ее снова. Он хотел дотронуться до нее, всего лишь мягкое прикосновение руки к ее коже, настолько мимолетное, что его можно было бы посчитать случайным.

Но еще больше он хотел произносить ее имя.

Грейс.

Оно нравилось ему. Он его успокаивало.

— Позаботьтесь о его комфорте, мисс Эверсли.

Джек повернулся к вдове с расширившимися глазами. Она сидела как статуя, ее руки аккуратно сложены на коленях, но уголки ее рта были слегка изогнуты, и глаза ее выглядели хитрыми и довольными.

Она отдавала Грейс ему. Ясно как божий день, она позволяла ему использовать свою компаньонку, если он того пожелает.

Господи. В какую семью он попал?

— Как скажете, мэм, — ответила мисс Эверсли, и в этот момент Джек почувствовал себя вывалянным в грязи, потому что был совершенно уверен, что она понятия не имела, что ее хозяйка пыталась сделать ее его шлюхой.

Это был самый ужасный вид взятки. Останьтесь на ночь, и Вы получите эту девочку.

Это вызывало у него отвращение. Двойное, поскольку он действительно хотел эту девочку. Он только не хотел, чтобы ее дарили ему.

— Это так любезно с вашей стороны, мисс Эверсли, — сказал он, чувствуя, что должен быть предельно вежлив, чтобы успокоить вдову. Они достигли двери, и тут он кое–что вспомнил и вернулся. Он и герцог перебросились все лишь несколькими словами во время поездки в гостиницу, но по одному вопросу они пришли к согласию. — О, кстати, если кто–то спросит, я — друг Уиндхэма. С давних пор.

— С университета? — предложила Мисс Эверсли.

Джек мрачно хмыкнул.

— Нет. Я не учился в университете.

— Вы не учились! — задохнулась вдова. — Меня заставили поверить, что Вы получили образование джентльмена.

— Кто? — спросил Джек очень вежливо.

Она что–то пробормотала, затем, нахмурившись, сказала:

— Это ясно из Вашей речи.

— Судя по моему акценту. — Он посмотрел на мисс Эверсли и пожал плечами. — R — англичанина–эмигранта и H — чистокровного англичанина. Что поделать?

Но вдова не была готова отклониться от предмета разговора.

— У вас есть образование или нет?

Было заманчиво сказать, что он обучался с сельскими мальчишками, только ради того, чтобы увидеть ее реакцию. Но он многим был обязан своим тете и дяде и поэтому повернулся к вдове и сказал:

— Портора Ройал (Portora Royal School — Школа для мальчиков в Эннискиллене, Северная Ирландия) после двух месяцев в Тринити колледже в Дублине, не Кембридже, как видите, затем шесть лет на службе в армии Его Величества защищал вас от вторжения французов. — Он слегка наклонил голову. — С удовольствием приму Вашу благодарность.

Губы вдовы оскорбленно приоткрылись.

— Нет? — Он поднял брови. — Забавно, что никто, кажется, не задумывается о том, что все здесь все еще говорят на английском языке и кланяются доброму королю Георгу.

— Я задумываюсь, — сказала мисс Эверсли. И когда он посмотрел на нее, она мигнула и добавила: — э–э… спасибо.

— Пожалуйста, — сказал он, и ему пришло в голову, что первый раз за все время у него появилась причина сказать это. К сожалению, вдова не была уникальна в этом смысле. Солдат иногда чествовали, и было верно, что форма весьма эффективно привлекала леди, но никто и никогда не подумал сказать им спасибо. Ни ему и, особенно, ни тем мужчинам, которые получили увечья или были обезображены.

— Скажите всем, что мы вместе брали уроки фехтования, — сказал Джек мисс Эверсли, игнорируя вдову, поскольку не мог сделать ничего лучше. — Это — столь же хорошая отговорка, как любая другая. Уиндхэм ведь хорошо владеет шпагой?

— Я не знаю, — сказала она.

Конечно, она и не могла знать. Но независимо от этого, если Уиндхэм сказал, что владеет шпагой удовлетворительно, то он почти наверняка был мастером. Они бы неплохо пофехтовали, если бы когда–нибудь вынуждены были встретиться на дуэли. Фехтование было его любимым предметом в школе. Что, вероятно, стало единственной причиной, по которой его держали в школе до восемнадцати лет.

— Мы идем? — пробормотал он, кивнув головой на дверь.

— Синяя шелковая спальня, — мрачно напомнила вдова.

— Ей не нравится быть исключенной из беседы, не так ли? — прошептал Джек тихо, чтобы услышать могла только мисс Эверсли.

Он знал, что она не могла ответить, не тогда, когда ее хозяйка была так близко, но он видел, что ее глаза метнулись в сторону, словно пытаясь скрыть веселье.

— Вы можете удалиться на ночь, мисс Эверсли, — распорядилась вдова.

Грейс повернулась в удивлении.

— Вы не желаете, чтобы я оставалась с Вами? Еще так рано.

— Нэнси может позаботиться обо мне, — ответила герцогиня сквозь сжатые губы. — Она вполне приемлемая служанка и, что еще лучше, не говорит ни слова. Я нахожу, что в слуге это исключительно хорошая черта.

Поскольку Грейс придерживала свой язычок чаще, чем высказывалась, она решила посчитать это высказывание герцогини за комплимент, а не за язвительное оскорбление, каковым оно должно было стать.

— Конечно, мэм, — сказала она, присев в легком реверансе. — Я приду к Вам утром с Вашим шоколадом и газетой.

Мистер Одли был уже в дверях и махнул рукой, показывая, чтобы она шла впереди, повинуясь, она вышла в холл. Она понятия не имела, с чего это вдова отпустила ее, разрешив ей отдохнуть сегодня вечером, но она больше не собиралась спорить.

— Нэнси — ее горничная, — объяснила она к мистеру Одли, как только он поравнялся с ней.

— Я так и подумал.

— Это очень странно. — Она покачала головой. — Она…

Мистер Одли терпеливо ждал, когда она закончит предложение, но Грейс не знала, как это лучше сделать. Она собиралась сказать, что вдова ненавидела Нэнси. Фактически, вдова едко и мучительно долго жаловалась каждый раз, когда у Грейс выпадал выходной день, и Нэнси служила заменой.

— Вы хотели что–то сказать, мисс Эверсли? — напомнил он.

Она почти ответила ему. Это было странно, потому что она только что узнала его, и, кроме того, его, вероятно, не интересовали мелочи домашнего хозяйства Белгрейва. Даже если он действительно станет герцогом — мысль об этом все еще отзывалась спазмами в животе — хорошо, допустим, то, наверное, не таким, как Томас, который не мог отличить одну горничную от другой. И если его спрашивали, которую из них не любила его бабушка, он отвечал — всех.

Это, подумала Грейс с кривой улыбкой, было вероятнее всего.

— Вы улыбаетесь, мисс Эверсли, — заметил мистер Одли, смотря на нее так, как если бы он единственный обладал неким секретом. — Скажите почему.

— О, так, ничего, — сказала она. — Ничего такого, что представляло бы для Вас интерес. — Она направилась к лестнице в конце холла. — Сюда, эта лестница ведет к спальням.

— Вы улыбались, — повторил он снова, остановившись в шаге от нее.

Что–то заставило ее улыбнуться снова.

— Я не говорила, что нет.

— Леди, которая не притворяется, — сказал он одобрительно. — С каждой минутой Вы нравитесь мне все больше.

Грейс поджала губы, следя за ним через плечо.

— Вы не очень высокого мнения о женщинах.

— Прошу прощения. Я должен был сказать человек, который не притворяется. — Его лицо осветилось улыбкой, которая потрясла ее всю до кончиков пальцев. — Я никогда не буду утверждать, что мужчины и женщины взаимозаменяемы, и благодарю небеса за это, но что касается правдушки, ни один из полов не получит высокой оценки.

Она смотрела на него с удивлением.

— Я не думаю, что есть такое слово — правдушки. Точнее, я совершенно уверена, что нет.

— Нет? — Его глаза метнулись в сторону. В течение секунды — даже не секунды, но достаточно долго для нее, чтобы задуматься, не смутила ли она его. Этого не могло быть. Он не лез за словом в карман и чувствовал себя совершенно уверенно. Достаточно было дня знакомства, чтобы понять это. И действительно, его улыбка стала беспечной и насмешливой, а глаза явно сияли, когда он сказал: — Что ж, должно быть нет.

— Вы часто составляете слова?

Он скромно пожал плечами.

— Я пытаюсь сдерживать себя.

Она посмотрела на него с большой долей сомнения.

— Да, — возразил он. Затем прижал руку к сердцу, словно был ранен, но его глаза смеялись. — Почему никто не верит мне, когда я говорю, что я — высоконравственный и честный джентльмен, имеющий намерение следовать каждому правилу на этой земле.

— Возможно, потому, что большинство людей знакомится с Вами, когда Вы приказываете им выйти из кареты с оружием в руках?

— Так и есть, — признал он. — Вы считаете, что это влияет на отношение?

Она взглянула на него, в его изумрудные глаза, в которых затаилась улыбка, и она почувствовала, что ее губы задрожали. Она хотела смеяться. Она хотела хохотать так, как она хохотала, когда ее родители были живы, когда у нее была свобода выискивать в жизни различные нелепости и время, чтобы смеяться над ними.

Было такое чувство, словно что–то проснулось в ней. Это было замечательное ощущение. Очень приятное. Ей хотелось поблагодарить его за это, но она выглядела бы самой настоящей дурой. И тогда она поступила еще лучше.

Она извинилась.

— Простите, — сказала она, приостановившись в начале лестницы.

Казалось, это удивило его.

— За что?

— За… сегодня.

— За то, что похитили меня. — То ли удивленно, то ли снисходительно произнес он.

— Нет, я не это имела в виду, — возразила она.

— Вы были в карете, — напомнил он. — Я уверен, что любой суд, действующий по нормам общего права, признал бы Вас сообщницей.

О, это было больше, чем она могла вынести.

— Я полагаю, это был бы тот же самый суд, действующий по нормам общего права, который послал бы Вас на виселицу этим же утром, но чуть раньше, чтобы наказать за то, что Вы угрожали герцогине пистолетом.

— Ну–ну. Я же говорил Вам, что за это нарушение не положена виселица.

— Нет? — усомнилась она, в точности повторяя его более раннюю интонацию. — А должна бы.

— Вы так думаете?

— Если принять правдушку за слово, то обращение к герцогине с оружием в руках — достаточная причина для получения приговора о повешении.

— Вы сообразительны, — сказал он восхищенно.

— Спасибо, — сказала она и затем добавила, — у меня не было практики.

— Да. — Он мельком взглянул через холл в гостиную, где вдова, по–видимому, все еще восседала на своем диване. — Она требует от Вас молчаливости, не так ли?

— Слуге не полагается быть разговорчивым.

— Это — то, как Вы себя видите? — Его глаза поймали ее взгляд, несмотря на то, что она отошла уже достаточно далеко. — Слуга?

Теперь она действительно ушла далеко вперед. Если он и хотел узнать что–то о ней, то она не была уверена, что она хочет, чтобы он это сделал.

— Не отставайте, — сказала она, предлагая ему следовать за ней вверх по лестнице. — Синяя шелковая спальня превосходна. Очень удобна, утром прекрасно освещена. В ней замечательные художественные работы. Я думаю, что она Вам понравится.

Она говорила и говорила без умолку, но он был достаточно любезен, чтобы не делать ей замечаний. Вместо этого он произнес:

— Я уверен, что это будет лучшим из моих последних апартаментов.

Она посмотрела на него с удивлением.

— О, я полагала… — Она не закончила, слишком смущенная, чтобы сказать, что она думала о нем, как о бездомном кочевнике.

— Жизнь на почтовых станциях, либо в чистом поле, — сказал он с притворным вздохом. — Такова судьба разбойника.

— Вы наслаждаетесь этим? — Она сама удивилась, спросив об этом, и еще больше была удивлена тем, что с любопытством ждала ответ.

Он усмехнулся.

— Грабя экипажи?

Она кивнула.

— Это зависит от того, кто находится в экипаже, — сказал он мягко. – Я очень счастлив, что не грабил Вас.

— Не грабили меня? — Она обернулась, и лед, который до этого слегка потрескивал, был сломан окончательно.

— Я не взял ни одной вещи, не так ли? — ответил он, на лице — святая невиновность.

— Вы украли поцелуй.

— Ах, это, — развязно сказал он, наклоняясь к ней, — Вы его мне сами подарили.

— Мистер Одли…

— Я действительно хочу, чтобы Вы звали меня Джеком, — вздохнул он.

— Мистер Одли, — сказала она снова. — Я не дарила… — Она быстро осмотрелась, затем понизила голос до еле слышимого шепота. — Я не дарила… дарю… что Вы сказали, что я сделала.

Он лениво улыбнулся.

— Слово «поцелуй» так опасно?

Она сжала губы, поскольку, на самом деле, не было никакого способа получить превосходство в этой беседе.

— Очень хорошо, — сказал он. — Я не буду Вас мучить.

Это было бы доброе и щедрое обещание, если бы за этим не последовало:

— Сегодня.

Но даже после этого она улыбнулась. Было трудно не улыбаться в его присутствии.

Они были уже в холле второго этажа, и Грейс повернула к семейным апартаментам, где он должен остановиться. Они шли молча, и у нее было достаточно времени, чтобы рассмотреть джентльмена, шагавшего рядом. Ей было не важно, что, по его словам, он не завершил учебу в университете. Несмотря на это, он был чрезвычайно умен и начитан. И было невозможно не признать, что он обладал обаянием, перед которым нельзя было устоять. Таким образом, не было ни одной причины, чтобы не составить о нем благоприятного мнения. Однако она не могла спросить его, почему он грабил экипажи. Это выглядело бы слишком бесцеремонно для их краткого знакомства.

И все–таки это нелепо. Кто бы мог подумать, что она будет волноваться по поводу манер и уместности вопросов, задаваемых грабителю?

— Сюда, — сказала она, показывая рукой, чтобы он следовал за ней налево.

— Кто спит там? — Спросил Мистер Одли, глядя в противоположном направлении.

— Его милость.

— А, — сказал он мрачно. — Его милость.

— Он хороший человек, — сказала Грейс, чувствуя, что должна высказаться в его защиту. Почему Томас вел себя не так, как должен бы, было совершенно понятно. Со дня его рождения он был воспитан, чтобы стать герцогом Уиндхэмом. И вдруг, по необъяснимой иронии судьбы, ему сообщают, что он может быть не кто иной, как просто мистер Кэвендиш.

Если у мистера Одли был тяжелый день, то у Томаса, безусловно, день был еще хуже.

— Вы восхищаетесь герцогом, — заявил мистер Одли.

Грейс не вполне поняла, было ли это вопросом, но решила, что нет. В любом случае, его голос был сух, словно он думал, что она была настолько наивна, чтобы воспринимать герцога именно так.

— Он хороший человек, — повторила она твердо. — Однажды Вы согласитесь со мной, продолжив Ваше знакомство.

Мистер Одли хмыкнул с легким удивлением.

— Теперь Вы в точности тот самый слуга — застывший и чопорный, и должным образом лояльный.

Она сердито на него взглянула, но он явно не придал этому значения, потому что в следующее мгновение он уже усмехался и говорил:

— Теперь Вы собираетесь защищать вдову? Хотел бы услышать, как Вы это сделаете. Право, мне очень любопытно, в каких словах можно было бы попытаться совершить такой подвиг.

Грейс не могла себе представить, что он на самом деле ожидал, что она ответит. Тем не менее, она отвернулась, чтобы он не смог увидеть ее улыбку.

— Не могу судить об этом сам, — продолжал он, — но мне говорят, что я очень красноречив. — Он наклонился к ней, словно раскрывая важную тайну. — Это во мне говорит ирландец.

— Вы — Кэвендиш, — напомнила она.

— Только наполовину. — И затем добавил, — Слава Богу.

— Они не настолько плохи.

Он усмехнулся.

— Они не настолько плохи? Такова Ваша защитная реакция?

Да помогут ей небеса, она не вспомнила ничего хорошего и поэтому сказала:

— Вдова отдаст свою жизнь за семью.

— Жалко, что она этого уже не сделала.

Грейс бросила на него испуганный взгляд.

— Вы говорите в точности, как герцог.

— Да, я заметил, у них теплые, нежные отношения.

— Мы пришли, — сказал Грейс, открывая дверь в его спальню. Затем она отошла. Было бы неприлично сопровождать его в его комнату. За пять лет, которые она провела в Белгрейве, она ни разу не переступала порога спальни Томаса. В этом мире ей принадлежало очень немногое, но чувство собственного достоинства она сохранила, и свою репутацию, и планировала и дальше держать оба их при себе.

Мистер Одли заглянул внутрь.

— Очень много синего, — заметил он.

Она не могла не улыбнуться.

— И шелковистого.

— Действительно. — Он переступил порог. — Вы не собираетесь присоединиться ко мне?

— О, нет.

— Я и не надеялся. Жаль. Я собираюсь нежиться на своей собственности, купаясь в этом синем шелковом великолепии.

— Вдова была права, — сказала Грейс, тряхнув головой. — Вы никогда не бываете серьезны.

— Не правда. Я довольно часто серьезен. Вам решать — когда. — Он пожал плечами, без всякой цели подошел к письменному столу, его пальцы лениво прошлись вдоль лежащей на столе бумаги, пока не соскользнули с кромки и вернулись назад. — Мне нравится иметь дело с людьми догадливыми.

Грейс ничего не говорила, только наблюдала, пока он осматривал свою комнату. Она должна уйти. Она даже думала, что точно хочет уйти, весь день она стремилась добраться до кровати и уснуть. Но она осталась. Стояла и наблюдала, пытаясь вообразить, какие чувства он испытывает, видя все это впервые.

Когда–то она впервые вошла в замок Белгрейв в качестве слуги. Он же, весьма вероятно, был его хозяином.

Это должно быть странно. Это должно подавлять. Она не решалась сказать ему, что это не самая модная и не самая выдающаяся спальня. Она даже не предназначалась для исключительных гостей.

— Превосходная картина, — прокомментировал он, наклонив голову, чтобы оценить живопись на стене.

Она кивнула, приоткрыв губы, затем снова их закрыла.

— Вы собирались мне сказать, что это — Рембрандт.

Она снова приоткрыла рот, на сей раз от удивления. Он даже не смотрел на нее.

— Да, — признала она.

— А это? — спросил он, обращая свое внимание к одной из картин чуть ниже. — Караваджо?

Она мигнула.

— Я не знаю.

— Я знаю, — сказал он тоном, который был в одно и то же время убедителен и мрачен. — Это — Караваджо.

— Вы знаток живописи? — спросила она и заметила, что носки ее ног так или иначе пересекли порог комнаты. Ее пятки все еще были в безопасности и следовали приличиям, стоя на полу коридора, но пальцы ее ног…

Они зудели в ее домашних тапочках.

Они жаждали приключений.

Она жаждала приключений.

Мистер Одли перешел к другой картине — восточная стена вся была увешана ими — и пробормотал:

— Я не сказал бы, что я знаток, но да, мне действительно нравится живопись. Она легко читается.

— Легко читается? — Грейс вышла вперед. Какое странное утверждение.

Он кивнул.

— Да. Смотрите сюда. — Он показал на женщину на картине, похоже, относящейся ко времени после эпохи Возрождения. Она сидела на богатом стуле, обитом темным бархатом, обрамленном толстым, крученым золотом. Возможно, это трон? — Смотрите, куда направлен ее взгляд, — сказал он. — Она наблюдает за той, другой, женщиной. Но она не смотрит на ее лицо. Она ревнует.

— Нет. — Грейс двинулась в его сторону. — Она сердится.

— Да, конечно. Но она сердится, потому что она ревнует.

— К ней? — спросила Грейс, указывая на «другую» женщину в углу. Ее волосы были цвета пшеницы, и она была одета в тонкую греческую тунику. Она выглядела скандально, одна ее грудь, казалось, в любой момент готова была вырваться наружу. — Я так не думаю. Посмотрите на нее. — Она подошла к первой женщине, той, что на троне. — У нее есть все.

— Все материальное, да. Но эта женщина — он перешел к той, что была в греческой одежде — имеет ее мужа.

— Откуда Вы знаете, что она замужем? — Грейс смотрела сбоку, наклонясь к картине, всматриваясь в ее кольца на пальцах, но живописная манера не была достаточно хороша, чтобы разобрать такие мелкие детали.

— Конечно, она замужем. Посмотрите на ее выражение.

— Я не вижу ничего, что выдавало бы в ней супружницу.

Он поднял бровь.

— Супружницу?

— Я совершенно уверена, что такое слово есть. В любом случае, оно более вероятно, чем правдушка. — Она нахмурилась. — И если она замужем, где же муж?

— Тут же, — сказал он, касаясь замысловатого позолоченного сооружения сразу за женщиной в греческой одежде.

— Почему Вы так думаете? Это же за краем холста.

— Вам необходимо все лишь взглянуть в ее лицо. В ее глаза. Она пристально смотрит на человека, который любит ее.

Грейс нашла это интригующим.

— Не на человека, которого она любит?

— Я не знаю, — сказал он, его голова слегка наклонилась.

Мгновение они стояли молча, затем он сказал:

— На этой картине написана вся история. Необходимо только немного времени, чтобы прочесть ее.

Грейс вдруг осознала, что он был прав, и это было тревожно, потому что он, как предполагалось, не должен быть настолько проницателен. Только не он. Не беззаботный, лихой разбойник, который не побеспокоился найти себе достойную профессию.

— Вы находитесь в моей комнате, — сказал он.

Она отшатнулась. Резко.

— Не упадите. — Его рука метнулась и нашла ее локоть.

Она не стала ругать его, она и в самом деле могла упасть.

— Спасибо, — сказала она мягко.

Он не отпускал.

Она восстановила равновесие. Она стояла прямо.

Но он не отпускал.

И она не вырывалась.