Потому. Что. Я. Не. Ты. 40 историй о женах и мужьях

3. НАША ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ НАЕДИНЕ, В ОДНОЙ ПОСТЕЛИ

Клэр, Ирландия, декабрь 2008 г.

Он старается быть осторожным, но я все равно лечу на кровать, будто мешок картошки.

— Прости, детка, — говорит он. — Ударился голенью о коляску и не удержал тебя.

Сейчас десять часов вечера. Мой муж только что привез меня из туалета. У меня хватает сил подтянуться к изголовью. Он обходит кровать и забирается в постель с другой стороны.

— Теперь удобно, детка? — спрашивает он, обкладывая меня подушками. — Что-нибудь еще?

Я поворачиваю голову, собираясь ответить, но он уже надел очки, придвинул лампу и, положив на колени глянцевый рекламный буклет, погрузился в чтение. Я беру пульт от телевизора и начинаю искать интересный канал.

Сегодня 29 декабря, один из тихих, спокойных деньков, наступающих после Рождества. Чуть раньше мы попрощались с нашим младшеньким — Полом. Он был у нас с кануна Рождества, но теперь ему пришлось вернуться в Манчестер, где у него запланирована важная деловая встреча. Завтра утром обещала приехать наша старшая дочь Моника, с мужем и нашими шумными, но абсолютно роскошными внуками. Они пробудут у нас до 2 января. Самолет у них в три часа дня, так что они еще успеют утром второго завезти меня в Лимерик. Точнее, в лимерикский хоспис. Или, попросту говоря, меня поместят в учреждение, где я буду дожидаться окончания своей «долгой и мужественной борьбы» с лейкемией. Где я умру.

Моника — любящая дочь, и я уже представляю, как она, словно одержимая, будет готовить, стирать, пылесосить, пытаясь сделать все что можно. И как результат, не даст нам ни минуты побыть вдвоем. Их сынишке, малышу Дэниелу, будет предоставлена полная свобода, и он перевернет вверх дном все комнаты в доме. А Моника потребует, чтобы мы не закрывали на ночь дверь своей спальной: вдруг мне станет плохо? Вот почему для меня эта ночь — последняя наедине с мужем. Наша последняя ночь вдвоем, в одной постели.

— Думаю, — говорит он, кивая с серьезным видом, — нам обязательно нужно купить «ПауэрТек-Ф45». Еще несколько сот евро, и в твоем распоряжении куча новых полезных функций.

Я не сразу понимаю, о чем он ведет речь. Тогда он показывает мне буклет. «ПауэрТек-Ф45» — дорогая инвалидная коляска с электроприводом. Он хочет купить ее вместо той, с ручным управлением, что у меня сейчас. Мне ее дали бесплатно на прошлой неделе в больнице. А все потому, что какая-то медсестра сказала, будто в хосписе я пробуду, возможно, месяц, от силы два, не больше. Вот так-то! А потом покину больницу в деревянном ящике. Но мой муж, очевидно, еще не осознал, что скоро мне вообще не понадобится инвалидная коляска. Он даже мысли такой не допускает, предпочитая думать, что я выйду из хосписа с поправленным здоровьем.

— Продается в комплекте с зарядным устройством, — продолжает он. — И смотри, здесь говорится, что она легко складывается до размеров чемодана и свободно помещается в багажник даже самой маленькой машины.

— Да, всем хороша, — усмехаюсь я, — только мне не нравится этот оттенок серого.

Он не уловил сарказма в моем голосе.

— С этим нет проблем, детка. На выбор — пять цветов!

Я закрываю глаза и мысленно переношусь на шесть лет назад, в ту пору, когда диагноз еще не был поставлен, когда смерть, казалось, еще далеко. Спроси меня тогда, как бы я поступила, зная, что нам с мужем осталось провести вместе, наедине, всего одну ночь, — уверена, у меня бы возникла масса чудесных идей. Какое вино мы будем пить? Какое мороженое будем смаковать? Какой милый фильм напоследок посмотрим вместе, сидя в обнимку? Я бы составила список наболевших вопросов, которые давно хотела ему задать, а также список неприятных секретов, которые наконец-то решилась бы ему открыть. Но вышло все иначе.

Всякое вино для меня исключено, если только я не хочу, чтоб меня всю ночь возили в туалет, пересаживая с коляски на унитаз и обратно. Мороженое мне тоже нельзя, потому что в этом случае меня всю ночь будет тошнить, и я опять же не буду вылезать из туалета. Несколько сотен таблеток изодрали мой желудок в клочья, и, как следствие, теперь я не переношу молочное.

Что касается раскрытия секретов, какой смысл портить друг другу настроение перед вечной разлукой?

Ну, а милый фильм? Я просмотрела двадцать телевизионных каналов, и впечатление от всех одно — раздражение. На каждом канале какой-нибудь парень или какая-то девушка о чем-то переживают. Мне бы их проблемы. Им не умирать через месяц.

Я ясно понимаю, что из всего набора элементов «идеальной последней ночи» меня привлекает только один: посидеть или полежать в обнимку с мужем. Я поворачиваюсь к нему, но его подбородок уже упал на грудь, буклет — на пол. Я снимаю с него очки, и он глубже зарывается в одеяло. Похрапывая, бормочет:

— Максимальная скорость — четыре мили в час!

Тогда я вновь откидываюсь на подушку, подумывая о том, чтобы его разбудить. Хотя зачем? Чтобы послушать, как он суетится? «Детка, что случилось? Я забыл дать тебе болеутоляющее?»

Как сказать ему о том, что я на самом деле чувствую?

Как заставить его понять, что это и в самом деле конец?

«Ну что ты, детка. Глупости. До ста лет будешь жить! Оглянуться не успеешь, как выйдешь из больницы!» — и все в таком духе. Он будет переубеждать и успокаивать меня. Назовет тысячу причин, почему я не должна чувствовать то, что чувствую. Процитирует каких-нибудь специалистов, доказывая вновь и вновь, что я умру не скоро. Приведет в пример высказывание онколога, утверждавшего, что в моем случае вероятность выздоровления около тридцати процентов. Припомнит слова рентгенолога, заметившего у меня признаки ремиссии.

А потом мой преданный муж опять заснет.

Я решила, что незачем его тревожить. Погасила лампу и стала прислушиваться. С улицы не доносилось ни шороха ветра. Но тишина была какая-то холодная.

Разбудил меня пронзительный сигнал радиобудильника. Был час ночи. Мой муж быстро выключил будильник и встал с кровати, надел теплую фуфайку и свитер, чмокнул меня в щеку и вышел на улицу.

Этот его символический поцелуй — еще одно напоминание о том, что я, судя по всему, не способна ему ничего объяснить, — не вызвал у меня ничего, кроме раздражения. Я не фарфоровая кукла. Не сломалась бы, если б он прижался ко мне губами чуть сильнее. Но с тех пор как мне поставили диагноз, он воздерживается от крепких объятий и настойчивых прикосновений. Конечно, надо признать, что мое тело стало постепенно усыхать, как только я начала лечение. Однажды, в период химиотерапии, он провел ладонью по моей голове, и в руке у него остался клок волос. Надо было видеть, как он потом пытался с помощью слюны прилепить их на место… Жалкое зрелище. Я не сдержала слез. Теперь он, если что, говорит: «Я боюсь причинить тебе боль», и наши физические отношения сошли на нет. Только и остались эти легкие поцелуи в щеку. Да еще иногда мы держимся за руки.

Он пошел проверить коров. Несколько из них скоро должны отелиться, и за ними нужен присмотр: вдруг помощь потребуется? Отел зачастую происходит ночью, поэтому муж отправился в поле, вооружившись старым ржавым фонарем и складным ножом. Большинство коров жуют жвачку у дальней изгороди, но той, которая должна отелиться, среди них, скорее всего, нет. Она могла уйти куда угодно. Поле площадью девять акров представляет собой широкую каменистую пустошь. Его никогда толком не возделывали, и оно испещрено буграми и впадинами; там и тут попадаются кусты и небольшие деревья. Телящаяся корова где-нибудь тихо припала к земле, стараясь не привлекать к себе внимания. Мой муж найдет ее и оценит ситуацию. Не видно ли торчащего маленького копытца? Или двух? Именно так появляются на свет телята — как ныряльщики: сначала вылезают две передние ноги, потом голова, потом все остальное. Если плод лежит неправильно, схватки ни к чему не приведут. В этом случае мужу придется вмешаться.

Вообще-то считается, что мой муж уже на пенсии. А раз так, не его это дело холодной зимней ночью, в 1.52, бегать по большому полю. У нас с ним был уговор, что он сложит с себя обязанности, когда ему исполнится шестьдесят пять; да и нет нужды в том, чтобы он работал как проклятый: мы не стеснены в средствах. Но когда начался весь этот тарарам с моим раком, уговор был тут же забыт. Возможно, муж все еще надеется, что Пол каким-то чудом передумает, вернется домой и займет его место. Или кто-то из девочек. Ему было почти шестьдесят восемь, когда я убедила его сдать нашу ферму в аренду, вместе с доильной установкой, Макнамаре. Но он все равно оставил себе прилегающий к дому участок в двадцать акров. «Пусть у нас останутся несколько сосунков. Чтоб мне было с кем поиграть», — сказал он.

И вот уже почти час он забавлялся с сосунками на улице.

— Держи, детка, — сказал он в 2.19 ночи. В руках у него две чашки с кофе; мой кофе без кофеина и, разумеется, без молока. Рассерженная его долгим отсутствием (ведь это наша последняя ночь вместе), вместо «спасибо» я буркнула «угу». Муж разделся, снова залез в постель. Ноги у него ледяные, сто лет пройдет, пока согреются.

— Беспокоит меня черная корова, — объясняет он. — Пока не пойму, что с ней. И так, и так может быть.

Я молчу, смотрю перед собой.

Не дождавшись ответа, он спрашивает:

— Детка, я тебя потревожил? Хочешь опять заснуть?

— Нет, спать я не хочу! — говорю я.

— Что тогда?

Если б у нас в семье было принято объяснять каждую мелочь, я бы бросила небрежно: «Хочу, чтоб ты меня обнял». Но нет, это не мой стиль. Если он готов обнять меня только по моей просьбе, я предпочту обойтись без объятий.

Он раздумывает некоторое время, потом вновь пытается меня разговорить:

— Давай, может, обсудим твою предстоящую поездку в Лимерик, в следующую пятницу?

— Да?

— Когда я ходил по полю, у меня было время подумать, и вот к какому выводу я пришел. Судя по тому, что говорили медсестры, ты пробудешь в больнице месяца полтора. Значит, у меня полтора месяца на то, чтобы сделать в доме ремонт, создать более подходящие условия для передвижения в коляске.

О, нет. Опять двадцать пять…

— Вчера в библиотеке я взял книгу, — продолжает он. — Там много полезных советов. Например, тебе известно, что максимальный уклон пандуса должен составлять один к двенадцати. Только тогда на него легко въезжать. Ты знаешь правило «один к двенадцати», детка?

Нет, не знаю. Я не отвечаю. Смотрю в пространство. Потягиваю кофе — без кофеина, без молока. Гадость.

— А сам пандус в ширину должен достигать тридцати шести дюймов. А лестничная площадка должна быть шириной не меньше шестидесяти дюймов — чтоб можно было развернуться…

И он все бубнит, бубнит. Бу-бу-бу… чтоб не скользило… Бу-бу-бу… расширить дверные проемы… Бу-бу-бу… дверные ручки рычажного типа вместо шарообразных… Бу-бу-бу-бу-бу…

— Пожалуй, я все-таки посплю, — наконец перебиваю я мужа и, не глядя на него, сворачиваюсь клубочком.

— А, ну давай, детка, — говорит он, снова слезая с кровати. — Я только гляну, как там черная старушка.

Я не сплю. Уже четвертый час. Я лежу без света, прислушиваюсь. На улице теперь нет тишины: в морозной ночи бушует буря. За окном завывает западный ветер, трещат сучья двух больших платанов. Меня вдруг бросает в жар, я ощущаю в боку, сразу же под ребрами, пульсирующую боль. По-видимому, у меня уже и селезенка поражена метастазами. Чтобы заглушить боль, я кладу в рот таблетку морфия, запиваю ее остатками противного кофе и через несколько минут чувствую, как к горлу подкатывает тошнота.

Обычно муж везет меня в туалет, но сейчас я собираюсь с силами и сама пересаживаюсь с кровати в инвалидное кресло. Гордая собой, я качу в ванную, примыкающую к спальне. Но там вся моя гордость улетучивается, потому что неуклюжая попытка слезть с кресла оканчивается крахом. Наклонившись вперед, я хватаюсь обеими руками за сиденье унитаза, но при этом забываю поставить коляску на тормоз. Коляска откатывается назад, и я падаю, подбородком ударяясь об унитаз. Рвать мне тоже нечем: тужусь вхолостую.

Я соскальзываю на пол — он выложен плиткой, — горячей щекой прижимаюсь к холодной гладкой поверхности. Ощущение приятное. От соприкосновения с холодом тошнота постепенно проходит, и на меня накатывает усталость.

Неплохо бы поспать, думаю я, но мне лень возиться с креслом — все равно не заберусь. Ползком я выбираюсь в спальню, попутно стягивая с батареи большое пляжное полотенце. Вполне сойдет вместо одеяла.

Входная дверь открывается: вернулся муж. В дом врывается шум бури. Муж захлопывает дверь, снимает в холле резиновые сапоги. Сонная, я вытягиваю руки, будто принцесса, ожидающая своего спасителя.

Но он не приходит.

Я слышу, как он, тяжело ступая, поднимается по лестнице, и понимаю, что происходит. Так уже было дважды, и каждый раз потом он все утро извинялся. Впрочем, удивляться тут нечему: он себя не помнит от усталости. Если и не спит на ходу, двигается как на автопилоте. Соответственно, сейчас он по привычке направляется в нашу старую спальню, которая находится на верхнем этаже. Там он бросится на кровать и мгновенно провалится в сон. И только утром он осознает свою ошибку. В старую спальню на инвалидной коляске не добраться. Мы спим в гостевой, потому что она на нижнем этаже.

Мне бы крикнуть: «Я здесь!» Но я молчу. Тихо плачу несколько минут и в конце концов забываюсь тяжелым сном.

К моменту моего пробуждения буря уже улеглась. Комнату заливает яркий свет раннего утра, сочащийся сквозь задвинутые шторы. Я встаю на четвереньки, подползаю к инвалидному креслу, забираюсь в него, потом подкатываю к окну и отодвигаю край занавески. Буря шумела неспроста — на земле лежит толстый слой снега. Я невольно улыбаюсь и решаю выйти на свежий воздух.

Мне удается натянуть свитер поверх ночной сорочки и обмотать вокруг ног пляжное полотенце. К сожалению, носки и туфли я надеть не могу: слишком слаба. В холле я останавливаю свою коляску возле больших резиновых сапог моего мужа и довольно легко натягиваю их. Все, я готова к прогулке.

Я открываю входную дверь. Меня обжигает морозный воздух…

Я возвращаюсь за перчатками и шапкой…

На улице ехать быстро не получается, но мне торопиться некуда. Вокруг волшебная красота. Все укрыто белоснежным одеялом двухдюймовой толщины, на котором еще ни одно живое существо не оставило свой след. Царит тишина, нарушаемая лишь скрипом колес моей коляски и работой легких. Я качу на задний двор, потом по гравийной дорожке, полого спускающейся к реке. Натыкаюсь на первую рытвину, намереваюсь объехать ее, но передумываю. Как мой мальчик Пол на трехколесном велосипеде двадцать восемь лет назад, я направляю коляску на замерзшую лужу, ломаю тонкий лед, баламутя мутную воду.

Нет нужды катить до конца тропинки: река совсем рядом. В этом году она разлилась на целых двадцать ярдов, судя по макушкам камышей, торчащим далеко от берега.

До меня от дома доносится шум, хлопает дверь. Не раздумывая, я пытаюсь спрятаться. Быстро заезжаю за кормораздатчик. Это такая огромная металлическая конструкция, которую мой муж использует, чтобы накормить коров, когда они в поле. Если я буду сидеть тихо, он меня не найдет. Но через ржавые железные прутья я вижу, что он направляется прямо ко мне. Ну да, не сообразила: следы от колес моей коляски.

Когда он подходит ближе, я кидаю в него свой первый снежок. Промахиваюсь. Не беда: у меня еще десять, я их слепила, собрав снег с металлических прутьев. Он продолжает идти ко мне. Я бросаю второй снежок, попадаю ему в плечо.

— Ради бога, детка, — вскрикивает он, но я не унимаюсь, кидаю в него еще три снежка. Все три мимо, хотя ложатся они близко. — Полегче, детка, полегче, — говорит он. — Я же разолью!

Только теперь я замечаю, что у него в каждой руке по кружке. Не стрелять! Оказалось, он принес два горячих виски с лимоном и гвоздикой. В кружках!

— Мужчины есть мужчины, — ворчу я, притворяясь раздраженной. — Что с вас взять? — Я делаю глоток виски. Боже, какое блаженство!

— Молодец, детка! — говорит он. — Вижу, в рот ты попадаешь без промаха.

Я смеюсь. Облачка горячего пара, вырывающиеся из наших ртов, смешиваются в морозном воздухе.

— Прости, детка, — произносит он через минуту.

Я киваю.

— Так что, черная корова отелилась?

— И не думала! — восклицает он с притворным возмущением. — Нахалка! Всю ночь мне спать не давала. Оказалось, у нее просто несварение желудка! Еще месяц будет ходить!

Мы оба опять смеемся. С минуту молчим, потягивая виски. Насмешливо фыркаем. Потом мое кресло приходит в движение. Катится назад. Я забыла поставить его на тормоз. Сначала я смеюсь, а потом вдруг понимаю, что где-то за спиной у меня река. Муж видит опасность и бросается за мной. Вытягивает руку, чтобы схватить кресло, но его ладонь соскальзывает с пластикового подлокотника. Он теряет равновесие и падает в снег лицом вниз, а я продолжаю катиться бог весть куда. Я зажмуриваюсь, напрягаюсь всем телом, ожидая, что вот-вот проломлю лед и бухнусь в ледяную воду. Но кресло замедляет ход, увязает в глубоком снегу. Я смотрю вниз. Мои резиновые боты воткнулись в сугроб, который и остановил меня у самой реки. Мой муж поднимается с земли. Его лицо и весь перед в снегу. Я смеюсь. В ответ он бросает в меня снежок, метя прямо в живот.

Он роняет меня на кровать, как мешок картошки. В очередной раз.

— Прости, — бормочет он. — Ударился голенью о твое кресло.

Мокрый насквозь, он раздевается до носков и трусов. Потом бережно начинает раздевать меня. Снимает мокрые перчатки и пляжное полотенце, свитер и даже ночную рубашку, потому что она пропиталась потом. На левой ноге под коленкой у меня большой незаживающий гнойник. Он меняет повязку. В эти минуты его трусы находятся прямо у меня под носом. Выцветшие синие трусы, которые я стирала сотни раз. На них оторвана пуговица, которую надо бы пришить, но не сейчас.

— Знаешь, до приезда Моники осталось меньше часа, — говорит он.

Я не отвечаю. Я смотрю в пространство, думая — да простит меня Бог — о пенисе моего мужа. Вне сомнения, этот его орган играл важную роль в моей жизни, которая теперь уже совсем скоро закончится. Это единственный пенис, который когда-либо был во мне. Который подарил мне моих бесценных детей. И все же я плохо его представляю. Я не из тех женщин, мой муж не из тех мужчин. Мы занимались сексом — нормальным хорошим сексом — по ночам, с выключенным светом. Но в ванной вместе мы никогда не торчали: один чистит зубы, другой справляет нужду. У нас так не было принято. Еще чего.

Мой взгляд меняет направление, рука сама по себе тянется к трусам моего мужа, оттягивая ширинку в том месте, где оторвана пуговица. Я заглядываю внутрь и вижу маленький сморщенный стручок волосатой плоти. С минуту мой муж никак не реагирует. Продолжает обрабатывать гнойник — накладывает мазь, присыпает порошком. Однако дыхание у него становится прерывистым, стручок в трусах начинает выпрямляться. Я закрываю глаза.

Мгновением позже я разжимаю веки, но лишь чуть-чуть. Так я могу наблюдать за действиями моего мужа. Если я полностью открою глаза и мы встретимся взглядами, чары рассеются. Наложив повязку, он поворачивается и целует меня в губы. По-настоящему. Пальцами бороздит сквозь пучки тонких коротких волос на моей голове. Я продолжаю наблюдать за ним сквозь приоткрытые щелочки. Легкими поцелуями он осыпает мою шею, каждую грудь. То, что от них осталось. Груди сдулись, словно воздушные шарики, в результате облучения или химиотерапии, а может, вообще из-за болезни. Муж трижды целует каждый мой сосок. На мгновение отстраняется от меня, спускает свои синие трусы. Пенис у него не такой большой, как я представляла, но, вероятно, достаточно большой.

Он залезает на кровать. Осторожно раздвигает мои ноги, устраивается между ними. Носки он, очевидно, снимать не собирается, делаю вывод я.

О таком я даже не мечтала. Боже, как это здорово… Этот эпизод, эти ощущения я схороню в глубине души, унесу с собой в больницу, где буду вспоминать их, заново переживать. Боже, как хорошо…

Оооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооо…

Каждая клеточка моего существа вибрирует от наслаждения. Почти каждая. Есть одна, на задворках сознания, которая недовольно бурчит…

Ну почему, почему, почему…

В этот наш последний час, когда мы еще можем побыть наедине…

Я не могу получить то, что на самом деле хочу?

Просто полежать в обнимку со своим мужем.