Преданный друг (СИ)

ГЛАВА 1. НИКА

Не отрекаются, любя.

Ведь жизнь кончается не завтра.

Я перестану ждать тебя,

А ты придешь совсем внезапно.

(Вероника Тушнова)

Олежка заболел неожиданно. Вчера еще прыгал по комнате, как кузнечик, и вопил, что застрелит любого, кто покусится на его Башню Алого Короля, а сегодня с утра уже не смог оторвать голову от подушки и на мой вопрос о том, как чувствует себя, жалобно просипел:

— Мам, я чего-то заболел.

Олежка у меня, к слову, не один из тех часто болеющих детей, родители которых разоряются на лекарствах. Да, бывали сопли, как-то раз он ухитрился подцепить вшей от детей на детской площадке, коленки разбивал — ну куда без этого? — но в целом Олег Лаврович у меня был парень крепкий.

— Мам, забери телефон. Не хочу играть.

А тут вдруг взял и расхворался.

Термометр показал тридцать девять и девять, и я не стала испытывать судьбу и свои материнские нервы на прочность и вызвала скорую. Мне пообещали прислать фельдшера минут через двадцать.

— Мам. Мне будут делать укол?

Олежка всегда задавал правильные вопросы. Четыре года, а уже настоящий мужчина, тем более что других-то мужчин теперь в нашей семье нет: дед Олежки, мой папа, умер месяц назад от рака поджелудочной, а его отец и мой бывший муж…

— Мам, а мы уже точно не будем жить с папкой? — спрашивал весь месяц сын, забравшись ко мне на колени и прижавшись к моему плечу.

— Точно, — отвечала я честно, гладя темноволосую головенку.

— А почему? Разве папка плохой?

— Нет, — отвечала я тоже честно. — Не плохой твой папка, а очень даже хороший.

— А почему тогда мы уехали от него? Потому чтотыплохая?

— Ну посмотри-ка на меня, сынок, разве я плохая? — Олежка пристально, по-взрослому, вглядывался в мое лицо и мотал головой, а я целовала его в макушку, тяжело, но незаметно для него вздыхая. — Мы же с ним рассказывали тебе, почему, разве ты не помнишь? И хватит о папке. Расскажи мне, как дела в садике.

— Не в садике, а всаду, — поправлял он и начинал рассказывать.

Папка у Олежки в самом деле был не плохой, а хороший и даже лучше всех… Вот только это не помешало мне однажды собрать весь наш нехитрый скарб и покинуть его дом, большой город и мир, полный удобств, комфорта и богатства ради того, чтобы жить своей жизнью.

Я решилась на этот шаг, только когда умер папа, и мама осталась одна. Лаврик помог нам с переездом и похоронами папы, привез Олежке кучу игрушек и наказал мне звонить, если что-то еще будет нужно, но… Вместе мы жить больше не собирались.

Не могли.

Погода была мерзопакостная: начало марта, снег с дождем и ветром, лужи, грязь на дорогах. Я ждала фельдшера, дергалась, ходила туда-сюда, а когда Олежка вдруг зашелся приступом лающего кашля, после которого на глазах выступили слезы, и сказал, что ему трудно дышать, едва не схватилась за телефон снова.

К счастью, в этот момент в дверь позвонили.

— Пришла тетя-врач, — сказала я Олежке, вдруг сообразив, что сейчас в дом войдет незнакомый человек, а значит, надо бы задуматься о том, что он увидит.

Игрушки разбросаны — быстро побросала в коробку, в кухне чисто, в зале, где спали мы с сыном, тоже. Глянув в зеркало, я забрала волосы в хвост, и подошла к двери, чтобы открыть ее мужчине, который уже стоял на пороге и готовился постучать.

Мой взгляд сначала зацепился за бейдж, приколотый к синей рубашке медицинской пижамы.

Споткнулся на выбитом в пластике имени.

Испуганно рванул вверх, едва не рухнув в ямку между ключиц, пробежал по гладковыбритому подбородку, великоватому для лица носу, отскочил, убегая от темно-карих глаз…

— Добрый день, Ника, — голос звучал отстраненно, профессионально, холодно. — Можно войти?

Внутри меня дрожало, как желе в банке, вдруг едва не остановившееся сердце, и голос тоже дрожал, но я все же сумела ответить:

— П-п-проходи, — и отступила от порога, впуская в свою жизнь прошлое, о котором хотела бы забыть.

…Они пришли в их класс в один год и сразу стали лучшими друзьями: Егор Ковальчук и Лавр Андроников, оба — дети перебравшихся в их деревню по программе «земской доктор» врачей, оба темноволосые, темноглазые, гордые и полные какого-то странного для их возраста благородства, с первого дня неизменно удивлявшего и взрослых, и детей.

Ника тоже удивлялась, смущалась и краснела, когда, задевая ее в толпе на перемене, красавец Лаврик рассыпался в извинениях, а Егор поднимал и протягивал, улыбаясь, упавшую со стола ручку. Другие мальчишки издевались над учителями, курили за школой и сбегали с уроков, но эти двое — никогда, хоть и пытались их взять и на «слабо», и на «уважаешь», и на все, что угодно.

— Ты смотри, какая сознательность, — заметила как-то, фыркнув, первая красавица класса, Эмилия Мазурина. — Прямо рыцари, ни дать, ни взять. Чего отделяетесь-то? Все равно же не накажут, если не пойдем.

Была суббота, и после уроков всем желающим надлежало идти на уборку школьного сада, но класс принял дружное решение сбежать. Ника тоже сбегала, хоть и испытывала какое-то смутное чувство неловкости, представляя себе, как расстроится их старенькая классная руководительница Амалия Константиновна, а вот Лаврик и Егор сноваотделилисьи сказали, что пойдут на субботник, потому что хотят.

— Эх, нет у нас вашего уровня этой самой сознат-тельности, лоботрясы мы непутевые, — покачал головой двоечник и главный лоботряс Сашка Лапшин, увлекая Эмилию за собой. — Ну, тогда бог в помощь!

Ника пошла с остальными, но в глубине души даже разозлилась на себя и на Лаврика с Егором за их «сознат-тельность» и нежелание быть, как все.

И ведь нельзя было сказать, что они пытались выслужиться перед учителями: Лаврик вспыхивал на уроках, как спичка, если ему казалось, что оценка несправедливо низкая, а Егор без зазрения совести передавал решенные им задачки обладателям того же варианта контрольной, что и он — и несколько раз был пойман с поличным.

Но что-то все-таки в них было такое… Необычное. И Нику это притягивало. Сама-то она была самая обычная.

Она училась хорошо, но не очень, была симпатичной, но не красавицей, умела петь, но не так, чтобы считаться по-настоящему одаренной. Она была застенчивой и боялась внимания и сцены, а когда однажды учительница музыки все-таки уговорила ее исполнить сольно песню к празднику, перед самым концертом разнервничалась так, что пошла сыпью, и выступление пришлось отменить.

Как любого слабого и застенчивого человека, Нику тянуло к уверенным в себе людям, не боящимся иметь свое мнение и идти наперекор, но по-настоящему она познакомилась с новенькими аж в октябре, в день, когда учеба в честь дня учителя закончилась раньше, и все, кроме дежурных, которым еще надлежало помыть пол, ушли домой.

Вместе с Никой должна была остаться Аленка Теркина, но за ней уже приехал ее парень-старшеклассник, так что, махнув Нике рукой и хихикнув «чмоки, дорогая, в следующий раз я останусь, честное-честное слово», Аленка ускакала на свидание. И Ника, как обычно, не нашла в себе смелости напомнить о том, что точно такое же обещание Аленка давала и в прошлые десять раз.

Так что она набрала воды в школьном туалете, окунула в ведро тряпку, отжала, надела на швабру и принялась за уборку.

Постепенно пространство вокруг начало преображаться.

Сначала исчез линолеум, сменившись паркетом. Потом превратились в заполненные зрителями ряды сидений парты. На Нике больше не было юбки и строгой блузки, — о нет, теперь она была в длинном переливающемся василькового цвета платье, стояла возле микрофона и провожала взглядом аккомпаниатора, чинно прошествовавшего мимо нее к белому роялю.

— Глинка. Речитатив и ария Вани из оперы «Иван Сусанин», — объявила конферансье. — Исполняет Вероника Зиновьева!

И Ника, дождавшись вступления и оглядев зал, запела.

Бедный конь в поле пал,

Я бегом добежал.

Вот и наш посад.

Должен Минин узнать,

Что враги подошли!

У ворот стоят!

За стеной тишина,

Весь посад крепко спит…

Достучусь ли я? Отоприте!

Она самозабвенно напевала, отжимая тряпку и протирая пол, и снова отжимая и протирая, пока неожиданно скрипнувшая позади дверь не подсказала ей, что она не одна.

Ника испуганно обернулась, оборвав пение на полуслове, и замерла, прижимая древко швабры к груди так, словно вознамерилась за ним укрыться.

Они стояли у двери вдвоем: нахохлившийся, сдвинувший черные брови и какой-то странно серьезный Лаврик, и задумчиво-мечтательный Егор, взгляд которого, казалось, пронзал ее насквозь, как рентгеновские лучи.

Сколько они так стояли, Ника не знала. Сколькоонатак стояла, чувствуя, как пылает лицо, и понимая, что, скорее всего, через мгновение раздастся смех, и они поиздеваются над распевающей песни в обнимку со шваброй девчонкой, она тоже не знала.

— Ты одна тут, что ли? — спросил Лаврик, переступая порог.

Ника молчала.

— Тебе помочь? — спросил Егор, делая два шага вперед и уже даже засучивая рукава. — Лаврик, поможем? Она ведь не витязь и не богатырь.

Да они точно издеваются!

Ника вспыхнула еще сильнее и тоже шагнула вперед, преграждая Егору путь к шкафу, где стояла вторая швабра. Она едва не налетела на него, в испуге отпрыгнула, и, поскользнувшись на мокром полу, хлопнулась на пятую точку прямо в лужу.

— Ну чего ты прыгаешь-то? — возмутился Лаврик, сразу же оказываясь рядом и протягивая руку. — Ты говорить вообще умеешь или нет? Давай руку, тебе сказано, промокнешь вся.

Ника с ужасом почувствовала, что в носу щиплет, в горле собрался горький ком, а из глаз вот-вот хлынет настоящий потоп. Она кое-как ухватилась за руку Лаврика и поднялась, все так же не говоря ни слова и не глядя в его глаза, потому что была уверена, что он засмеется ей в лицо. И тогда она точно заплачет и умрет от унижения.

— С-спасибо. — Нет, все-таки одно слово вымолвила.

— Егор, ты слышал, она умеет говорить! Эй, да не обижайся ты, — Лаврик преградил ей дорогу, когда она ринулась к выходу, и вот в него она влепилась, едва не сломав нос о твердый подбородок.

Ей показалось, от него пахнет яблоками, землей и теплом. Его глаза разглядывали ее, внимательно, пристально и как будто в первый раз, и только звон ведра, которое Егор сдвинул с места, чтобы освободить себе поле для работы, отвлек Нику от мыслей о том, что глаза у Лаврика черные, как уголь-антрацит, а на правом смешно торчит вверх длиннющая ресница.

— Давай иди, сушись, — сказал он Нике, взяв ее за плечи и отодвигая в сторону выхода так решительно, что она даже и не подумала возражать. — Мы тут закончим и все уберем.

— Да, иди, — сказал Егор, уже деловито протирая лужу, в которую она только что села.

— Спасибо, — снова сказала Ника, поворачиваясь спиной вперед, чтобы они не видели огромное пятно у нее на юбке, хоть это и было глупо. — Я это… как его…

Ей вдруг стало совестно, лицо потеплело, а уши так и загорелись огнем.

— Вы можете оставить, я посушусь и это… сама…

Лаврик хмыкнул, Егор поджал губы, не отрываясь от дела. Ника едва не сдалась, но все-таки попробовала снова, отчаянно заикаясь и бормоча почти себе под нос:

— Когда б-б-будет ваша очередь, я мог-гу прийти и помочь.

— Да, обязательно, — сказал Егор серьезно, отжимая тряпку и все так же не глядя на Нику, и та, растерянная и смущенная, все-таки ушла.

Когда Ника высушилась у электросушилки в туалете и заглянула в класс, чтобы все-таки поблагодарить ребят и попросить их не рассказывать никому на свете, что она пела, их уже не было.