Преданный друг (СИ)

ГЛАВА 8. НИКА

Как влюблённость старо, как любовь забываемо-ново:

Утро в карточный домик, смеясь, превращает наш храм.

О мучительный стыд за вечернее лишнее слово!

О тоска по утрам!

(Марина Цветаева)

Ника сидела на диване, обхватив колени руками, и уткнувшись в них, горько плакала. Растрепанный и злой Лаврик ходил туда-сюда по комнате, ероша волосы, чертыхался от беспомощности, садился рядом, вставал, снова садился…

— Ник, да хватит! — взорвался он наконец. — Прекрати реветь, слезами тут не поможешь!

— Я — ничтожество, Лаврик! — Голос ее осип, но она повторяла эти слова снова и снова, вытирая слезы о подол платья, которое больше не наденет никогда, потому что слишком о многом оно будет ей напоминать. — Я — последняя дрянь, я предательница, я самая настоящая предательница!..

Лаврик опустился на диван рядом с ней, и Ника неосознанно отстранилась, но тут же всхлипнула, устыдившись себя, кинулась к нему на шею и зарыдала еще горше.

— Лаврик, что мы наделали? Как мы могли?..

— Тише, тише. — Он погладил ее по голове, такой же растерянный и ошарашенный, как и она, и такой же слишком хорошо понимающий, но все же не осознающий до конца, что только что между ними произошло. — Мы просто. Мы… черт… Ника, я не знаю, я…

— Я — дрянь, — выговорила она глухо ему в шею. — Я — тварь. Я — шлюха. Я…

Лаврик сжал ее волосы и потянул голову вверх, причиняя боль, заставляя замолчать, чтобы не слышать этих мерзких слов.

— Все, перестань, слышишь меня? — Его голос был резким, как клекот птицы, в черных антрацитовых глазах горела злость. — Это я виноват! Ты вовсе не… шлюха и не смей так говорить о себе! Это я, и я скажу Егору, когда он вернется…

— Дачтоты скажешь?! — вскричала Ника, отталкивая его от себя так же порывисто, как только что обнимала. — Что виноват только ты, то есть ты меняизнасиловал? — Она яростно замотала головой, спутанные волосы упали ей на лицо. — Нет, нет, Лаврик, это я, это все я! Яизменила своему парню с его лучшим другом, ялишилась с ним девственности, я…

Ника съежилась на диване и закрыла лицо руками.

— Господи, — она застонала, как смертельно раненый зверь, — господи, что я скажу Егору, как я посмотрю ему в глаза?

Она снова зарыдала, и Лаврик встал и снова начал расхаживать туда-сюда, не зная, что сказать.

То, что они натворили, было ужасно. Отвратительно. Мерзко. Но как бы то ни было Ника была права: они были виноваты оба. Они и осознание конца целого периода их пока еще такой короткой жизни, они и неясная тоска по близкому человеку, которого вот-вот потеряют, они и алкоголь, разогревший кровь… А когда все кончилось, и они оба поняли, что наделали, реальность окатила их холодом сильнее любого дождя.

— Он не простит нас, — прошептала Ника себе в колени. — Я бы себя не простила.

— Ты любишь его. — Лаврик не спрашивал.

— Больше всего на свете… — Она заталкивала, заталкивала в себя новое рыдание, и повернула голову, чтобы посмотреть на Лаврика, только когда у нее это получилось. — Вот только я изменила ему, Лаврик. Я предала его, и когда он позвонит мне, я скажу…

Но он уже подскочил к ней и перебивал, ухватив за плечи и зло, безумно тряся:

— Мы не должны признаваться! Не должны, поняла меня, и мы не скажем! — Ника попыталась что-то сказать, но он не позволил, затряс еще сильнее, почти пугая ее своей яростью и болью. — Нет. Нет! Этого больше не повторится. Это была ошибка, о которой жалеем мы оба, но это былаошибка!

— Лаврик…

— Ты думаешь, я не чувствую себя предателем? — выкрикнул он ей в лицо. — Думаешь, я не знаю, что я наделал?

Лаврик бессильно зарычал, отпустил Нику, широкими шагами отошел к окну, яростно дергая себя за всклокоченные волосы. Обернулся.

— У тебя и Егора впереди долгая жизнь вместе. Вы любите друг друга, и мы не можем позволить… — он заскрипел зубами, — этомувсе разрушить. Мы должны забыть и… просто двигаться дальше.

— Дальше? — выдохнула она, глядя на него широко раскрытыми глазами и не веря, что он предлагает имобман. — Я не смогу, Лаврик, я не сумею!

— Тогда представь свою жизнь без Егора, — жестко сказал тот, и Ника задрожала. — А еще лучше представь его лицо, когда ты скажешь ему, что мы глупопереспалина выпускном, но очень, очень об этом сожалеем и просим нас простить!

Егор не простит ее, Ника знала.

Она разобьет его сердце этим признанием, а он разобьет ее сердце презрением, которое наверняка хлынет из его глаз, и словами, тихими и спокойными, потому что Егор никогда не повышает голоса, но меткими и жестокими, потому как после такого он вряд ли захочет с ней даже когда-нибудь заговорить.

…И тогда она просто умрет. Запрется в комнате, перестанет есть и пить и в конце концов исчезнет, заставив свое сердце остановиться, потому что оно больше никого и никогда не сможет так полюбить.

И Ника согласилась сделать так, как сказал Лаврик.

Через три недели она поняла, что беременна.

Через неделю, до синевы обкусав губы, она все-таки решилась сказать Лаврику, и когда постучала в дверь его дома, он открыл… и все понял без слов.

— Ты уверена? — только и спросил, вцепившись в дверную ручку смуглыми пальцами и неосознанно разглядывая Никин живот.

— Не волнуйся, Лаврик, никакого ребенкане будет, — сказала Ника твердо, хоть внутренне и обмирала при мысли о том, что в ней будут ковыряться страшными железными когтями безразличные врачи. — Я пришла, потому что… я же не могу пойти к твоей маме, и мне нужен кто-то, кто сможет отвезти меня в Бузулук, в больницу, и потом заб…

— Нет! — Он вышел из дома и хлопнул дверью так, что задрожали стекла; лицо его покраснело от гнева, черные глаза метали молнии. — Ты этого не сделаешь, я богом клянусь, Ника, я тебе этого не позволю!

Она разом растеряла всю свою решимость и начала что-то беспомощно бормотать, путаясь в словах и аргументах, но Лаврик затащил ее в дом, усадил за стол в кухне, и, шагая туда-сюда из угла в угол, заговорил:

— Никаких абортов. Никаких! Это небезопасно! Ты можешь вообще потом больше никогда не родить!.. — Он махнул рукой, будто разрезал воздух; она настороженно за ним наблюдала. — Ч-черт, это и мой ребенок тоже! Ты не имеешь права принимать такие решения одна!

— Я ни к чему тебя не принуждаю, — сказала Ника тихо, сжимая на коленях холодные руки. — Даже если я не сделаю аборт, даже если даже я оставлю… — ее сердце споткнулось, — его, я буду воспитывать его сама.

— Не будешь, — отрезал Лаврик, останавливаясь перед ней и качая головой. — Я рос без отца, Ника, я знаю, что это такое. Я не позволю себе стать подобием моего папаши-ублюдка и сбежать от ответственности за свои поступки… Мне маминых слез хватает. Я не выдержу еще и твоих.

Он помолчал, желваки ходили ходуном на его челюсти, и Ника видела, с каким трудом ему даются слова, что он ей сейчас говорит. И все же следующих слов она не ожидала.

— Мы поженимся. — Она уставилась на него, открыв рот, но Лаврик не дал ей сказать и слова, и лицо его неожиданно стало таким холодным, взрослым и даже жестоким, что даже если бы Ника нашла слова, она не посмела бы возразить. — Я уговорю наших родителей, и мы поженимся до конца лета и уедем в Оренбург, чтобы было меньше сплетен. Моя мама не будет задавать вопросов. Я скажу ей потом, и она найдет тебе в Оренбурге хорошего врача, и ты родишь там… У ребенка будут и мать, и отец. Я тебе это обещаю.

Ника молча уперлась локтями в стол и закрыла лицо руками, чувствуя себя так, будто готовится шагнуть в темную бездну. Впрочем, ее будущее и без этого было неизведанным и темным, и только рука верного друга, протянувшаяся к ней сквозь страх и наполняющие душу отчаяние и тоску, не позволяла этой тьме стать абсолютной.

Она родит этого ребенка, и его отец будет рядом. Каким-то шестым, доселе неведомым ей взрослым, рациональным чувством Ника понимала, что это предложение — выход, что Лаврик на самом деле готов жениться на ней, чтобы спасти от позора, что он будет прекрасным отцом и, может быть, даже мужем, ведь говорят же, что лучшие супруги — это друзья, но…

…Как же все-таки неромантична оказалась эта взрослая жизнь, как же неласково она их встретила, как же с размаху окунула их светлые и чистые сердца в грязь!

Еще вчера Ника строила планы вместе со своим любимым и верила в дружбу, которой не будет конца, а сегодня оназалетела от друга своего парня, с которым переспала по глупости, и мысли об этом были так же отвратительны, как и осознание того, что это — реальность, с которой ей придется жить, реальность, в которой девушки изменяют своим парням, друзья предают друзей, а дети рождаются не от большой любви, а даже будто бы вопреки…

Она не могла представить своего Егора в мире, где существуют такие поступки и слова, в мире, где его чистая и невинная Ника выпила шампанского и легла к его другу в постель. Он никогда ее не поймет и не простит, просто потому что никогда не простил бы себе такого сам.

Впрочем, в тот день, после трудной и долгой беседы, такой непохожей на их обычные разговоры, от Лаврика вернулась уже не Ника.

Это была я.

Это я спустя три бесконечных дня метаний согласилась выйти замуж за человека, которого не любила и который не любил меня, ради ребенка, которого я тоже тогда не любила. Я так сильно боялась остаться в деревне, так сильно боялась встретиться с Егором, с его презрением и даже, может быть, ненавистью, что даже не особенно раздумывала над тем, на что именно соглашаюсь.

Не разум толкнул меня в этот брак.

Страх.

Я знала, что должна сама сообщить Егору, что мы больше не вместе. Я думала, что подготовлюсь и смогу сказать ему хотя бы «Мы расстаемся», но дни полетели с сумасшедшей быстротой: разговор с моими родителями, потом с мамой Лаврика, поездка в Бузулук, чтобы подать заявление в ЗАГС…

За день до возвращения Егора у меня случилась истерика. Я рыдала, рвала на себе волосы, кричала, что сделаю что-нибудь с ребенком и собой, если Лаврик прямо сейчас не увезет меня отсюда. И он, перепугавшись, усадил меня тем же вечером в машину вместе с вещами и отвез на квартиру, где мы с ним должны были жить после свадьбы вдвоем, и остался там со мной, потому что я боялась его отпустить.

Там, в этих стенах, я провела следующие девять месяцев моей жизни — самые трудные девять месяцев, самые долгие, самые одинокие. Я убеждала себя, что время лечит, и что мне так больно именно потому, что я чувствую себя виноватой, а не потому, что на самом деле из моего сердца вырван огромный кусок, и ране этой уже никогда не зажить.

Все пройдет, говорила себе я. И я, и Егор переживем эту детскую любовь, и в жизни все бывает совсем не так, как хочется, и ребенок — это гораздо серьезнее, чемтрусливый заяци романтические мечты…

Егор ни разу не попытался с нами связаться, и первое время я умоляла Лаврика ничего о его делах не узнавать и при мне о нем не говорить. Но потом на пороге нашей квартиры вдруг объявился душеприказчик моего покойного свекра, и Лаврик занялся наследством, а с появлением Олега все другие заботы и вовсе отошли на второй план. Я даже была этому рада; мой маленький сын, сам того не зная, стал для своей непутевой матери спасением, и продолжал им быть четыре года — до того дня, когда прошлое снова ворвалось в мою жизнь и доказало мне, что я по-прежнему перед ним беззащитна.

Лаврик держал данное мне обещание целых пять лет. Но даже когда мы развелись, осторожно объяснив Олежке, почему — «иногда взрослые люди понимают, что больше не могут жить вместе, но это не значит, что мама и папа больше тебя не любят», и прочие глупости — Лаврик не исчез из его жизни, а по-прежнему оставался самым любящим и ласковым отцом в мире.

Олежка любил его до умопомрачения.

Эта любовь была взаимной.

Смог бы принять его Егор? Смог бы он любить нашего с Лавриком сына, если бы мы тогда рассказали ему все, как есть?

Кто знает.