Раздвоение чувств (Натали Митчелл) читать бесплатно онлайн полную версию книги

5

Я не пошла домой, чтобы Том не обхитрил меня и не встретил у ограды своей полудетской, полумужской улыбкой, против которой трудно устоять. Если разобраться беспристрастно, ничего плохого он мне не сделал, ничем не обидел, а если и всколыхнул чувство вины, не дающее мне покоя, то это ведь произошло случайно.

В газетах ничего не писали о том, что Джеффри Халс помчался в дождь выручать свою непутевую доченьку, которая в очередной раз поссорилась с его молодой женой, потом сломала машину и так далее и так далее… Удивительно, конечно, что Джун не раскрыла рта и упустила возможность выставить меня на всеобщее осуждение. Но так было. Она не дала ни одного интервью за эти три месяца. Не вылезла на телевидение, не пригласила газетчиков. Уж не знаю почему. Только не потому, что горевала по моему отцу. Чтобы горевать, надо, по крайней мере, иметь сердце.

Свернув в другую сторону от дома, я прошла мимо здания школы, которую окончила, когда отца уже похоронили. На бал я, конечно, не пошла, но не думаю, что кто-нибудь из одноклассников заметил мое отсутствие. Когда мы только переехали в этот убогий городишко и я впервые пришла в школу, директрису сразу черт дернул объявить, что отныне здесь будет учиться дочь известного писателя Джеффри Халса. И тут же кто-то выкрикнул: «Кому известного?» И все заржали. А следом прозвучало: «А чем известного?»

Так и пошло. Стоило мне появиться на вечеринке, кто-нибудь обязательно начинал ехидничать по поводу моей известности. Точнее, неизвестности, ведь никто из этих примитивных существ с жующими челюстями вообще не читал книг. Большее, на что они были способны, — в выпускном классе осилить «Гарри Поттера»…

Мою не прекращающуюся детскую битву за место под солнцем учителя считали отъявленным хулиганством. Но я продолжала кулаками доказывать свое право называться Эшли Халс и никак иначе. Костяшки пальцев у меня вечно были сбиты в кровь, а ноги темнели от синяков, потому что мои противники предпочитали пинаться. Однако я упорно продолжала ходить в эту школу, директриса которой все норовила вызвать моего отца, якобы для того, чтобы он помог им справиться с этим «исчадием ада».

Но я подозреваю, что ее просто разбирало любопытство. И жутко хотелось похвастаться потом в кругу пресмыкающихся, к которым она принадлежала, что видела Джеффри Халса: «Вот, как вас!» Ей было невдомек, что никогда, как бы близко отец ни подошел к ней, он не уподобится одному из них…

Заходить в бывшую школу я, естественно, не стала. Думаю, такое желание не возникнет у меня даже у последней черты. Если только я не получу Нобелевскую премию и не захочу насладиться зрелищем ползающих у моих ног пресмыкающихся. Но, надеюсь, я никогда не опущусь до такого. Конечно, я не Нобелевскую премию имею в виду…

Благополучно миновав школу, я зашла в маленький бар, куда иногда заглядывал мой отец. Он не был завсегдатаем и вообще мало пил. Все его дурные наклонности ограничивались страстью к игре и слабостью к Джун. По мне, так лучше б он был алкоголиком, с этим мне легче было бы примириться.

Барменом тут работала сухая, жутко накрашенная тетка с неизменной сигаретой в почти черных губах, про которую отец говорил, что она — добрейшее существо. Звали ее — Бобби, как мужчину, и это мне нравилось. Она ни у кого не спрашивала: «Сколько тебе лет, детка?», — и не требовала показать водительские права. Только мрачно предупреждала: «Нагрянут фараоны, пеняйте на себя. Мне неприятности не нужны».

И те, кто просиживал в этом заведении из вечера в вечер, сами следили, чтобы среди посетителей не было малолеток. Никому не хотелось, чтобы этот бар закрыли. Трудно объяснить, чем отличался он от подобных, была в нем какая-то особая атмосфера, что-то притягательное, почти домашнее, если, конечно, иметь в виду не такой дом, как теперь у нас с Джун.

Я знала, что ее здесь не встречу, и можно расслабиться, хотя и напиваться я тоже не собиралась. Хотелось просто спрятаться от всего, чем был полон сегодняшний день, даже не думать об этом, отрешиться и слушать чужие разговоры, которые за стойкой бара всегда кажутся многозначительными.

У Бобби я попросила пива, и она в ответ улыбнулась одним уголком рта. Тем, в котором не было сигареты. Я знала, что она и сама любит пиво, отец говорил мне.

— Как ты, милая? — спросила она, не разжимая зубов. — Отходишь помаленьку?

— Отхожу, — подтвердила я.

А что я могла ответить? Что мне так же паршиво, как и в первую ночь, когда я поняла, что все хорошее в моей жизни — позади? Что я не знаю, куда себя деть, чем заняться, как забить до предела оставшиеся мне годы? Зачем было перекладывать это на Бобби? Я ведь знала, что, по большому счету, ей тоже нет до меня дела. Как никому другому на этом свете.

И тем не менее, она, нарушив собой же установленное правило не пить на работе, открыла бутылку и для себя тоже и приподняла:

— Хороший был мужик — твой отец. Стоящий. Не кичился никогда, а ведь мог бы. Мы-то все знали, что он знаменитость, но он не позволял себе смотреть на нас свысока. Уважали его здесь.

— Спасибо, Бобби. — Я хлебнула пива.

Больше мне нечего было сказать ей. Да она и не напрашивалась на разговор, это мне тоже в ней нравилось. Рядом с ней можно было сидеть и молчать. Чего мне сейчас и хотелось.

За спиной, в соседнем зале, цокали бильярдные шары, раздавались возгласы одобрения и разочарования, и я подумала, что, может, стоит сходить и посмотреть на игру. Потрогать пальцем ворс стола, на который ложился грудью отец, когда тянулся к дальнему углу. Он не был отличным бильярдистом, но любил эту игру, как и любую другую. В каком-то смысле литература тоже была его большой игрой, где он сам придумывал правила и передвигал им же созданные фигуры.

— Работа не нужна? — опять обратилась ко мне Бобби. — А то вон в газету корректор требуется. Ты же девочка грамотная, осилишь, поди.

Это последнее словцо напомнило мне о Томе, и опять стало как-то неловко за то, что я так бросила человека в незнакомом ему месте. Но я тут же вспомнила, что именно он привел меня туда, а не наоборот, значит, не заблудится, отыскивая обратную дорогу.

— Я загляну к ним, спасибо, — пообещала я Бобби. — Наверное, и вправду пора куда-то устроиться.

Она протяжно вздохнула:

— Это, смотря по деньгам. Я так сейчас лучше б бросила к чертям всю работу, да кто меня кормить будет, старую клячу?

— Меня тоже кормить некому.

— У тебя-то еще, поди, найдется. Молоденькая.

— Не хочу я, чтоб меня кто-то кормил.

Бобби равнодушно заметила:

— Дело хозяйское.

И отошла к новому посетителю, шумному и потному — это чувствовалось даже на другом конце стойки.

«От Тома не пахло, — вспомнила я. — А ведь он и спал-то неизвестно где… Я даже не спросила. Какого черта он начал давить на меня? Только разозлил. А ведь он уже понял, что меня нетрудно вывести из себя».

Я постаралась сосредоточиться на том, хочется ли мне начать работать или лучше заняться продажей дома и уехать из этого города-могилы подальше. Купить себе маленький домик, который будет хорош уже тем, что по нему не станет болтаться Джун с ее слащавыми кудряшками и ямочками. Странно, что она еще никого ни разу не притащила ночевать за эти три месяца. Неужели совесть у нее еще не окончательно атрофировалась? Или… Да нет, не может быть, чтобы она действительно настолько любила моего отца…

У меня была еще одна страховка на случай, если я совсем буду умирать от голода. Подлинное письмо Ван Гога, которое попало к отцу какими-то заковыристыми путями. Он говорил, что этот документ может обеспечить нам безбедное существование, если он сам в силу каких-то причин не сможет больше зарабатывать своим пером. При его жизни это время, слава Богу, не настало, на его книги всегда был спрос, но теперь…

Я еще не узнавала, сколько могу получить за это письмо, если выставлю его на аукцион «Сотбис», например, но уже несколько раз возвращалась к этому мыслями. Помню, я разозлилась на отца за то, что он рассказал об этом письме Джун в один случавшихся с ним приступов откровенности. Я напомнила ему, как он говорил, что это письмо — только наше с ним сокровище, неприкосновенный клад, о котором никто не должен узнать. И сам же раскрыл нашу тайну первой встречной!

Он тоже обиделся на меня за последние слова, но я была тогда так зла, что не испытала никакого чувства вины. У меня было ощущение, что отец не просто выболтал наш секрет, но предал меня. Предал все самое хорошее, что было между нами.

Теперь я молила о прощении, только отец меня уже не слышал. Оставалось похвалить себя за то, что я вспомнила об этом письме достаточно быстро для того, чтобы Джун не успела наткнуться на него. Если б она первой добралась до этой бумаги, то загнала бы ее в два счета, причем я своей доли не увидела бы. Завещания отец не оставил, и Джун вполне могла присягнуть в суде, что никакого письма в глаза не видела. С нее сталось бы…

Честно говоря, я тоже не собиралась с ней делиться, и не считала это преступлением. Я готова была отдать ей половину дома, потому что она жила в нем на законных правах, но претендовать на все, что касалось литературы, Джун не имела права. Она была равнодушна не только ко всему, что написал отец, но и к мировой литературе в целом. С какой стати литература должна была обогатить эту женщину?

Мои невеселые и отчасти стяжательские размышления были прерваны типичным для такого заведения вопросом:

— Разрешите вас угостить?

Я повернула голову — ровно настолько, чтобы краем глаза ухватить черты говорившего. Они оказались ничего, эти черты, довольно тонкие, хотя парень явно был метисом, только непонятно с примесью какой крови. Что-то азиатское было в легкой раскосости черных глаз, смуглости кожи, густоте жестких, коротко остриженных волос. Но лицо у него было узкое, и скулы не выдавались. Говорил он без малейшего акцента, как местный, хотя в нашем городке я его встретила впервые. Впрочем, я ведь редко выбиралась из дому, и знала в основном тех, кто учился в нашей школе или жил по соседству.

— Признаться, с меня хватит, — сказала я. — Бутылочка пива — это самое большое, что мой организм способен принять без особого ущерба для себя.

Он коротко улыбнулся, не разжимая губ, не полных, но и не слишком тонких, и это мне понравилось. Особенно после того, как Том целый день демонстрировал мне лучший образец американской улыбки. Действительно красивой, ничего не скажешь…

— Не смею настаивать, — сказал он. — Я и сам не большой любитель.

— Что же вы тут…

— А вы?

Я согласилась:

— Резонно. Я здесь потому, что… Бывает, знаете, когда пойти вроде как и некуда.

— Бывает, — откликнулся он. — Тогда просто приходишь в ближайший…

— И не самый плохой!

— …и не самый плохой бар, где работает старая Бобби, не склонная лезть в душу, берешь традиционную порцию виски с содовой…

— Бутылочку пива.

— И говоришь девушке, сидящей рядом: «Привет. Меня зовут Дэвид Ховард».

— Привет! Я — Эшли… — Я замялась на миг, потом все же добавила: — Халс.

Не прореагировав на мое имя, Дэвид кивнул:

— Рад познакомиться. Ты живешь здесь поблизости? Я ни разу не встречал тебя в этом баре.

— Минуту назад я подумала это о тебе.

— Выходит, мы просто не совпадали во времени, — произнес он задумчиво, но потом улыбнулся. — Я родился в этом городке, а ты?

— Мы переехали несколько лет назад.

Он улыбнулся:

— Судя по тому, как ты молодо выглядишь, твое детство тоже прошло здесь.

Я мрачно посоветовала:

— Даже не заговаривай о моем детстве.

— А что с ним такое?

— Оно было ужасным. Меня ненавидела вся школа.

Отхлебнув виски, Дэвид спокойно спросил:

— За то, что ты — дочь Джеффри Халса?

— О! — вырвалось у меня. — Так ты знаешь…

— Я читал в газетах. Мне очень жаль.

— Мне тоже. — Я обвела пальцем горлышко бутылки. — Ты даже не представляешь, до чего мне жаль.

На что он так же невозмутимо возразил:

— Кажется, представляю. Прошлой осенью я похоронил маму. Мы тоже жили с ней одни.

— Извини… Если б мы жили с ним одни!

— Ага! Значит, была еще некая неприятная тебе особа! Я не ошибаюсь?

Я сказала себе: «Договаривай, раз уж начала!» — и призналась:

— Он женился незадолго до… Она и сейчас живет со мной в одном доме.

Допив виски, Дэвид поинтересовался:

— Что ж вы не продадите этот дом? В таком случае, по-моему, лучше разбежаться.

Я вяло отозвалась:

— Да, надо бы как-нибудь заняться этим…

Он помотал головой и улыбнулся:

— Но жутко не хочется!

— Ты прав.

— Тогда тебе крупно повезло.

Я насторожилась:

— В каком смысле?

— Я как раз занимаюсь недвижимостью.

— Ты — риэлтер?

Почему-то мне трудно было поверить в это, и Дэвид заметил, с каким сомнением я оглядела его.

— По-твоему, риэлтеры выглядят как-то иначе?

— Я уже не помню, как выглядел тот, что продал нам этот дом. Может быть, я с ним и не встречалась. Тогда отец все решал сам.

— Когда-нибудь тебе все равно пришлось бы учиться решать что-то и самой…

Словно услышав, как это прозвучало, он спохватился и шлепнул себя по губам:

— Извини. Произносить банальности мы все горазды. Я после смерти матери с неделю даже на кухню не заходил. Но у меня ведь еще есть младший брат, так что пришлось встряхнуться.

Я покосилась на него:

— Ты же говорил, что вы жили с ней вдвоем…

— Я имел в виду: без отца.

— Прозвучало так, будто вас было только двое.

Я поймала себя на том, что все в этот день кажется мне подозрительным и в любой фразе слышится двойной смысл. Не помню, чтобы это было свойственно мне раньше, наверное, что-то стало меняться во мне. И кажется, не в лучшую сторону…

— Извини, если ввел тебя в заблуждение, — сказал Дэвид. — Ты не будешь против, если я закажу еще порцию? Я не напьюсь, не бойся.

— С чего бы мне бояться?

— Ну, я думаю, неприятно беседовать с человеком, который постепенно утрачивает рассудок, тогда как твой остается трезвым.

Я заверила:

— Скорее всего я уйду отсюда до того, как ты окончательно утратишь рассудок.

Вопросительно приподняв темные брови, Дэвид церемонно спросил:

— Разве ты не позволишь мне проводить тебя? Уже совсем темно.

— В Гринтауне преступлений не совершают.

Он удивился:

— О! Ты слишком идеализируешь наш город.

— Я его терпеть не могу!

Кивнув, Дэвид заметил:

— Я это понял по твоему тону. Я сумел бы назвать десяток причин, по которым и я могу его ненавидеть, и все же не питаю к нему таких чувств.

— И тебе никогда не хотелось уехать отсюда?

— Куда? Это Америка. Здесь везде одно и то же. Нью-Йорк? Но я не люблю одиночество. Мне нравится видеть на улице знакомые лица.

— Наверное, тебя здесь любят. А меня ненавидят.

Его длинные, темные брови резко сдвинулись к переносице.

— Да почему ты так думаешь? Из-за нескольких придурков из твоей школы? Я слышал, как люди говорили о трагедии, случившейся с твоим отцом. И тебя все вспоминали очень по-доброму. С состраданием.

— Обо мне тоже говорили? — не поверила я. — Да не может быть!

Мне-то казалось, что о моем существовании никто и не подозревал. А если кто и знал, так давно забыл.

И вдруг опять мою душу накрыло черной тенью. Конечно же, он все врет, этот смуглолицый красавчик, отдаленно похожий на Киану Ривза. Просто решил по-быстрому склеить меня на вечерок, вот и заливает, не краснея. Оттого и путается, и попадается. Говорил бы правду, так не забыл бы про младшего брата. А то его сначала нет, потом есть…

Не подозревая, что я уже раскусила его, Дэвид, если его действительно звали Дэвидом, принялся с охотой рассказывать, как он слышал разговоры о моем отце и обо мне сначала в публичной библиотеке, потом в книжном магазине, затем в обычном супермаркете… Последнее я еще могла принять, но что он делал в библиотеке?

— Дэвид, а что ты делал в библиотеке?

— Менял книги брата, — ответил он, не моргнув глазом. — Их ведь выдают на определенный срок. Но он успевает все прочитать задолго до окончания этого срока.

— А почему ты меняешь за него книги? Почему он не делает этого сам?

Дэвид посмотрел на меня без улыбки.

— Потому что он не может ходить.

— Ох…

— Эшли, если ты подозреваешь, что я вру…

— Нет, Дэвид! Ты не понял.

— Опять мое лицо, да?

Я сконфуженно пробормотала:

— А что такого с твоим лицом?

— Я с этим уже сто раз сталкивался. Каждая девушка сразу думает: «Да он такой красавчик! Разве с ним можно рассчитывать на что-то серьезное?»

Мне хотелось отрицать и это, но почему-то я призналась:

— Именно так я и подумала. Извини, Дэвид.

У него раздраженно дернулась щека, но сказал он без злобы:

— Ты прощена.

— Я не знала, что это так болезненно для тебя. — Я постаралась перевести разговор на другую тему, но не нашла ничего лучшего, как спросить про его брата.

И тут же испугалась, что причиню этим еще более острую боль, но Дэвид, к моему удивлению, улыбнулся, и все его смуглое лицо так и засветилось.

— Он — классный парень и очень веселый, хотя другой, наверное, раскис бы после такой аварии. Это еще при маме было. Его сбил грузовик, когда он ехал на велосипеде. Это было за городом, и водитель даже не остановился. Крис сам пытался доползти до дому на руках, и этим сделал себе еще хуже. Позвонки сместились.

— И теперь уже ничего не сделаешь?

— Теперь он раскатывает в коляске. Ему это даже нравится, он иногда лихачить пытается.

Я с уважением заметила:

— Мужественный пацан.

Дэвид с гордостью согласился:

— Это да. Хотя иногда, — добавил он, — по ночам я слышу, как он плачет. Каждый плакал бы на его месте, правда? Иногда, в подушку.

— Я бы ревела целыми днями…

— Не думаю, — спокойно возразил Дэвид. — Когда реальность меняется, принимаешь ее очень быстро. Ведь ничего другого не остается.

Я вспомнила:

— Ты собирался заказать еще порцию.

Он отодвинул стакан:

— Расхотелось что-то… Знаешь, у меня есть предложение. Давай возьмем пиццу и пойдем к нам? Я познакомлю тебя с Крисом.