Развод по-французски

10

Меня не должно было удивлять, что родители озабочены отсутствием у меня планов на будущее. Признаться, я и сама была сбита с толку. В киношном колледже я решила, что напишу сценарий. И сама поставлю фильм. Не исключено, что мне хотелось стать актрисой или еще кем-нибудь в этом роде. А пока все кончилось тем, что я прислуживаю за столом. Правда, в Париже еще ничего не «кончилось», спохватилась я, лежа в chambre de bonne[31] у Роксаны, а только начинается. Я просто взяла тайм-аут, если быть точной. Никогда не думала, что близкие беспокоятся обо мне. Меня бесит, что они молчат, не говорят, что их беспокоит, и я не имею возможности разубедить их и рассеять их страхи. Я знаю, что со мной будет все в порядке, но они-то этого не знают. Наверное, только сумасшедшие чувствуют эту стену между собой и другими людьми, они да еще пораженные смертельной болезнью. Ужасно, когда люди так нервничают из-за тебя, ужасно и унизительно. Или я чего-то не понимаю в человеческих отношениях?

В отличие от меня Рокси не уверена, что у нее все будет в порядке. Теперь она каждый день твердит, что, может быть, стоит пойти на развод. Я убеждаю ее по крайней мере поговорить с Шарлем-Анри, прежде чем решиться на такой шаг. Не знаю, сколько раз они объяснялись с момента моего приезда, если вообще объяснялись, а ведь я здесь уже четвертый месяц. Но Рокси упирается.

— Чего тут обсуждать? Да, тянуть резину больше нет смысла. Он не остановится, начнет снова изменять. Знаю я этих неверных французских муженьков. Как-никак и Колетт читала, и Бальзака, и Золя. Надоедает одна женщина — быстренько находят себе другую. Так и этот — заведет постоянную любовницу на соседней улице, пойдут дети. А то начнет брать девочек с улицы, au pair[32], и чем старше он будет становиться, тем моложе они ему потребуются и доверчивее. Или официанточек из «Макдоналдса», или девиц с рынка на худой конец. Как прикажешь смотреть на такие штучки? И с каждым разом он будет все больше презирать меня.

Рокси отказывалась объясняться с Шарлем-Анри, но начала обсуждать свои проблемы с другими. Это был хороший знак. Подруги с площади Мобера, особенно Тэмми Бретвиль и Анн-Шанталь Лартигю, поддержали данную Роксаной общую оценку ситуации. Мужики в этом смысле все одинаковы, говорили они: раз изменил, а потом пошло-поехало. Но обе возражали против развода. Во Франции приходится принимать мужчин такими, какие они есть.

Супружеская неверность стала излюбленной темой наставлений Сюзанны де Персан.

— Le divorce — это всегда ошибка, — говорила она. — В тебе говорит обида. Ты оскорблена до глубины души и вдобавок enceinte[33] — разве в таком состоянии принимают решения? Французские мужья, вообще мужья — страшные бабники, приходится мириться, — объясняла она. — Зачем из-за этого коверкать себе жизнь и терять социальный статус?

Рокси клеймила такие взгляды как викторианские, как пережиток тех времен, когда женщины были беззащитны, не смели даже думать о самоуважении.

— Ах, это так по-американски! — прерывала ее Сюзанна, вздыхая. — Подумай о детях, им нужен отец. Погляди, как живут одинокие матери. — Сюзанна считала, что Рокси заносится, заботится только о себе, но я знала, что ей нанесена смертельная обида.

Миссис Пейс тоже советовала повременить с разводом. Как-то раз, когда я работала у нее, Рокси пришла к ней обедать и мы втроем заговорили об этом.

— Я сама разводилась, — заметила миссис Пейс, — и не убеждена, что это что-то решает. Хотя, конечно, можно еще раз выйти замуж. По опыту знаю, самая верная линия — заранее присмотреть себе кого-нибудь.

Из всех советчиков Рокси я была единственная, кто не был убежден в ее неправоте. Как же быть с любовью? Как оставаться женой человека, который любит другую? Надо думать о будущем, может быть, и с другим мужем. У нее, как говорится, вся жизнь впереди. Как и все остальные, я убеждала ее не торопиться, но что-то внутри меня подсказывало: плюнуть на Шарля-Анри и жить как ни в чем не бывало.

Трижды в неделю я ходила к Оливии Пейс разбирать ее бумаги. Она заделалась известной писательницей, когда была совсем молодой, еще в сороковых годах, и пережила многих литературных знаменитостей, которых знала и с которыми спала. Судя по множеству писем, мир, затаив дыхание, ждал ее воспоминаний, и она готовилась приняться за них. В мои обязанности входило разбирать бумаги и раскладывать их по папкам, год за годом. В папки шли письма, случайно сохранившиеся газетные вырезки, копии всевозможных ее заметок, статеечки для малых журналов, для которых она писала, или перечень купленных ею когда-то вещей, например: «синий шелковый костюм от Кардена, 1972», «первая покупка у Диора, 1959» или «буфет Шератона, Бристоль, 1948».

Больше всего я любила у нее наши обеды, когда она рассказывала о людях, событиях и вещах, упоминаемых в ее бумагах. Тогда же она рассказывала о своей жизни. Наверное, одна из причин ее привязанности ко мне заключалась в том, что я знала имя одного из персонажей в «Победе» Джозефа Конрада. Я знала, а она нет и потому зауважала меня и стала смотреть на меня новыми глазами, как на личность, не вконец потерянную для общества и способную чему-то научиться. Откуда я знаю героя Конрада? В колледже мы разбирали учебный сценарий по «Победе», но самого романа я даже не открывала.

Что до меня, то я целиком подпала под обаяние ее успехов. Миссис Пейс счастливо избежала ловушек, куда попадали все знакомые мне женщины, та же Марджив, которая никогда не хочет пошевелить мозгами, в результате чего у нее развилось досадное свойство — вечное недовольство, хотя я уверена, что она вполне счастлива. Даже Рокси из-за ее доверчивого романтического представления о мужчинах не может тягаться с миссис Пейс — разве что напишет иногда хорошее стихотворение. Но стихотворение — короткая вещь, и век у него короткий. Кстати, мне только что пришло в голову, что ее идеализация мужчин началась, когда мой отец мужественно избавил ее мать, Марджив, от невзгод одинокой женщины и матери.

Миссис Пейс добилась от жизни всего, о чем может мечтать женщина, — богатые мужья, дети, дорогие наряды от Живанши, старинные фарфоровые сервизы. Кроме того, она получала удовольствия, которые считаются привилегией мужчин, — разнообразные сексуальные связи (назовем их вслед за мужчинами любовными победами), а также сугубо интеллектуальное удовлетворение от возможности и умения писать, иметь свое мнение и заставить других прислушиваться к нему, от права на независимые суждения по самому широкому кругу вопросов, исключая, правда, «женский удел», который ни в какой мере ее не интересовал. Ее пример помог мне понять, что я искала в колледже — самостоятельность, хотя кино не место для самостоятельности. Вдобавок я уже слишком втянулась в общение со сверстниками (цами), чтобы получать удовольствие от чисто технической стороны кинопроизводства — освещение, съемка с руки, стоп-кадр, монтаж, дубль, наплыв…

Так я стала пустым местом в том, что касается моих жизненных планов. Но миссис Пейс это не беспокоило, напротив, она поверила в меня. Поэтому она сделалась моим кумиром, и это самое точное слово, хотя может показаться высокопарным тому, кто хочет, чтобы ты угождала и нравилась ему, и чьей симпатией ты дорожишь. Я относилась к миссис Пейс с таким чувством, какого не испытывала ни к отцу и Марджив, ни к брату и сестрам. Я была искренне привязана к ним, к кому больше, к кому меньше, но мне было безразлично, что они думают обо мне.

Но миссис Пейс была выдающейся личностью. Она судила о людях точно и беспристрастно. Если она называла кого-нибудь дураком, то это не обязательно означало, что она плохо к нему относится. Отношение зависело от того, какой дурак и в чем. Она была первым знакомым мне человеком, кто говорил абсолютную правду, даже если это было некорректно, и обычно это была та правда, которую я уже интуитивно чувствовала сама. Она не стеснялась сказать, что мы не любим, например, инвалидов, занимающих парковку своими колясками. Но чувства не должны влиять на наши поступки, продолжала она, давая тем самым моральный урок. Она внушила мне, что нельзя считать чем-то ненормальным, если человек относится настороженно или враждебно к определенным явлениям, но нехорошо, если это отношение сказывается на его поведении. Людям не делает чести, что они скрывают даже от самих себя такие вещи, как расизм. Только признав в себе проявления расизма, любила повторять она, можно избавиться от него.

— Я не утверждаю, что правда дает свободу, — заявила она. — Но правда лучше, чем добродетель, потому что знаешь, на чем стоять.

Благодаря миссис Пейс я получила работу, причем предложений было несколько. Одно из них — присматривать за домом Клива и Пег Рандольф, пожилой, за шестьдесят, супружеской пары. Я думала, они подпадают под ту категорию людей, которых Эймс Эверетт называет руководителями трастовых компаний, но миссис Пейс уточнила: «Рандольфы? Да они сексоты. — Но увидев мой ужас, добавила: — Правда, вполне приличные люди». Они действительно были приличными людьми. Цеэрушники в отставке — тайные агенты уходят в отставку? — плюс попечители какого-нибудь фонда, если судить по великолепию их квартиры на площади Вогезов. Миссис Пейс хорошо к ним относилась.

— Мы все побывали в ЦРУ, — рассказывала она. — Когда мы кончали Уэллсли, к нам понаехали цеэрушники. Говорили о патриотическом долге, предлагали каждой девчонке работу и фотоаппарат в качестве подарка. Я, конечно, согласилась, но, узнав, что меня пошлют в Гватемалу, дала задний ход.

В молодости миссис Пейс была связана с левым движением, однако сейчас комфортно вписывалась в широкий политический спектр. Пока богата, хотелось мне добавить, но, с другой стороны, все американцы в известном смысле богаты. Даже люди с рюкзаками за спиной, без гроша в кармане, обутые в немыслимые сандалеты, вставали в очередь к «Америкэн экспресс» в надежде нацедить деньжат из какого-нибудь богатого источника в Штатах. Раньше я понятия не имела, что заключает в себе богатство. Верные признаки преуспевания в Санта-Барбаре, новые марки машин, например, здесь не годятся или вовсе отсутствуют, а парижские квартиры казались мне маленькими и неудобными. Поначалу я подумала, что многим во Франции трудно живется, но Рокси только рассмеялась: «Ты что, шутишь?»

Меня удивила не столько эта цеэрушная пара Рандольфы, сколько Стюарт Барби, другой мой клиент, наниматель, назовите как хотите.

Я всегда считала, что американцам, поселившимся в Париже, нравится жить здесь. Но среди них оказалось немалое число тех, кто ненавидит Францию и тоскует по Америке, как из далекой ссылки. Так было со Стюартом Барби, историком искусства, у которого я красила столовую. Неохватный мужчина за пятьдесят, с легким южным акцентом, он вожжался, говорят, с Эймсом Эвереттом, но сейчас у него другой «друг» — англичанин-парикмахер по имени Конрад, или просто Кон (грандиозный прикол, потому что con по-французски означает кое-что совершенно неприличное). Стюарт постоянно словно что-то выведывал у меня. «Наверное, от такой дождливой погоды вам хочется в Калифорнию, Изабелла. Сентябрь там прекрасен. Однажды мне довелось целый месяц проработать в музее Гетти. Это было прекрасно. И океан… Я без ума от океана. А вы? Представляю вас на серфинге в бикини» (неубедительная ухмылка). Или: «Господи, ну и народ! Как они презирают наш скромный гамбургер». Или: «Сидишь в этой дыре, а твоя страна вот-вот попадет в руки этого деревенщины, этого вербовочного зазывалы. Черт, хочется бросить все и махнуть домой, поработать на избирательном участке или в команде самого Росса Перо».

За обедом я передала последний разговор миссис Пейс.

— Вербовочный зазывала? — фыркнула она. — Меня поражает это ревизионистское лицемерие по поводу Вьетнама. Не понимаю, почему именно сейчас это поднялось. И этого выражения, «вербовочный зазывала», во времена Вьетнама не было. Насколько помню, так во Вторую мировую войну говорили, а может, и в Первую. Загляни в Оксфордский словарь. Думаю, его возрождают те, чье время прошло. Хотят досадить более молодому президенту. Чтобы мой сын отправился во Вьетнам? Конечно, не допустила бы. К счастью, ему повезло в жеребьевке. — Она разволновалась, отложила салфетку, начала перебирать жемчужины на груди. — Ты, естественно, не помнишь, Изабелла, слишком маленькая была. Люди собственными глазами видели, что эти маленькие, как дети, вьетнамцы не представляют никакой угрозы свободному миру. Но наши президенты будто уши заткнули, не желали слышать протесты народа. Вся Америка была в движении сопротивления лидерам — так же, как мы хотели, чтобы поступили молодые немцы. Мы бросили вызов нашим жестоким лидерам, обезумевшим от жажды крови. Вьетнам — одна из немногих войн в истории, где женщины действительно сыграли миротворческую роль.

Заметив, вероятно, удивление на моем лице, миссис Пейс продолжала:

— Обычно я не высоко ставлю деяния прекрасного пола. Как правило, женщин нельзя считать независимыми моральными существами. Им не приходится самим делать выбор, за исключением сексуальных прегрешений, но и здесь… «Женщина, уличенная в прелюбодеянии»… хм-м, ее, бедную, видите ли, уличили. Большинство женщин не привыкли отвечать за свои поступки. Но последствий им все равно не избежать.

Я заметила, что она не очень-то уважает женщин.

— Как тебе сказать, — вздохнула она. — Питаю к ним симпатию, но это не то же самое, что уважение. Я понимаю исторические обстоятельства. Века угнетения оставили в головах у женщин сплошной туман. Посмотри на… на другие группы. Никто не заставляет женщин подчиняться мужчинам. Никто не мешает им задуматься над тем, что происходит в мире. Так же как никто не толкает низший класс к наркотикам. Но все равно было бы ошибкой преуменьшать силу женского сопротивления вьетнамской войне. Тогда женщины не просто ревели у дорог, провожая мужчин на войну. Они были активными противницами этой бойни. Помнишь лозунг «Девчонки говорят «да» парням, говорящим «нет»»? Впрочем, ты, конечно, не можешь помнить. Тогда каждый старался помочь мужчинам избежать призыва. Люди не хотели, чтобы убивали молодых парней. Но не только это. Мы хотели, чтобы наша страна прекратила чинить зло. Сейчас люди забывают, что сопротивление было не только разумным, но и благородным делом.

Через несколько дней после этого разговора я была у Рандольфов. Клив попросил меня присесть и толкнул небольшую речь.

— Вы, конечно, ничего не помните, Изабелла, вы слишком молоды, но в тридцатые годы коммунистическая угроза была очень реальна. Многие думали, что наша страна должна пойти по советскому пути. Нет, не рабочие, не фермеры, не истинные американцы, а так называемые интеллектуалы. Что их влекло? Дешевый авторитет у пролетариев, придуманное чувство братства и, не будем скрывать, идеализм. Мы знаем, чем это кончилось — их моральным падением. Коммунисты отрицали американские ценности и идеалы, их критика нашего образа жизни с каждым годом становилась все более ожесточенной. Они были готовы предать нас, предать Америку ради своего удовольствия. Даже когда стало ясно, что Сталин — чудовище, когда они сами это признали и многие повернулись к Троцкому… вы слишком молоды и ничего этого не помните… даже сейчас они желают Америке зла…

— У меня бабка по отцу была коммунисткой, — рискнула возразить я. — Это было в Миннесоте. Она умерла до того, как я родилась, но отец рассказывал мне. Она не желала Америке зла, она помогала фермерам создать свою организацию.

Он подозрительно глянул на меня, прикинул в уме хронологию и улыбнулся.

— Дорогая Изабелла, это уже история. И я говорю об истории. О необходимости расчистить завалы, прояснить положение, смыть позорное пятно предательства. Надо покончить с неопределенностью и установить: кто, где, когда и почему. Надо вывести на свет дня наши больные места и вылечить их, понимаете?

Это прозвучало неожиданно в устах человека его возраста, но те же принципы проповедовала миссис Пейс.

— Очень многое прояснилось бы, если бы мы знали, например, истинную роль Оливии Пейс, — продолжал он. — Может быть, сама она не шпионила, но водила дружбу со шпионами, это точно.

— Миссис Пейс? — Я начинала догадываться, к чему он клонит, и понимать его наигранную доброжелательность.

— Да, ее роль в конце тридцатых и в сорок пятом.

— Никогда не поверю, что она сделала что-нибудь нехорошее.

— Не поверите? Я и не утверждаю этого. Так или иначе опасаться последствий сейчас нечего. Я не говорю, что нужны публичные разоблачения, тем более правовые процедуры, хотя считаю, что предательство, государственная измена не должны иметь срока давности.

При словах «государственная измена» его голос зазвучал ожесточенно, и за учтивыми манерами и рассчитанной будничностью тона я разглядела кипучую одержимость.

— Мне всегда казалось неправомерным, что некоторые люди уходят от наказания за преступления, которые могли стоить многих жизней, угрожать нашему образу жизни, а сегодня старятся как ни в чем не бывало, вполне довольные собой. Иные прямо здесь, в Париже. Всякие там англичане и… — Он спохватился. — Нет, надо, надо в интересах истории. Не думаю, что Оливия действовала сознательно. Но непреднамеренно? Кто знает… Если вам попадется что-нибудь… в ее бумагах…

Все было сказано. Само собой, я не стану ничего высматривать в бумагах миссис Пейс и докладывать этому типу. Но в мелодраматизме ситуации, в замаячивших плащах и кинжалах было что-то притягательное. Даже в своем воображении я не могла стать участницей былых битв. Однако забавно, когда тебя вербуют в шпионы. Я поймала себя на мысли: разве он не прав, призывая лечить старые раны? Возможно, я подумала о Рокси и Шарле-Анри. И все же… что подходит двум людям, подходит и целым народам.